Текст книги "Сказка о царе и оружейном мастере"

Глава четвертая

– Он просил, чтобы вы ему немедленно позвонили. Вы сейчас к себе? Если он позвонит еще раз…

– Пошлите его в задницу, – сказал Виктор. – Я сейчас выключу у себя телефон, и если он будет звонить вам, то так и передайте: господин Банев, кавалер «Трилистника второй степени», посылает-де вас, господин бургомистр, в задницу.

А. и Б. Стругацкие. «Хромая судьба»

Еще когда император осаждал столицу герцогства, генералы доложили ему, что, судя по плотности огня, горцы имеют гораздо больше автоматического оружия, чем они отбили у стрельцов во время первого похода, и недостатка в патронах не испытывают. Император пожелал выяснить, откуда у них оружие и патроны: то ли самодельные, то ли ворованные. Для этого он вызвал к себе главного конструктора с группой экспертов; они должны были после взятия столицы осмотреть оружейные мастерские горцев и доложить императору свои выводы.

Главный конструктор был рад этой поездке. Его замучили дрязги и нездоровый моральный климат в коллективе. Референт, похоже, метил на место начальника полигона, поэтому собирал про него самые грязные сплетни и регулярно сообщал все главному; тот, конечно, ни на грош не верил, но референт все не унимался. Последняя сплетня была та, что начальник полигона, тайком сговорившись с комендантом тюрьмы, испытывает оружие на заключенных, приговоренных к смертной казни, а когда таких нет – на каких подвернутся, а комендант оформляет их как застреленных при попытке к бегству.

Эксперты прибыли в лагерь императора вечером, когда горцы получили ультиматум, а на следующее утро, вступив вместе с войском в столицу, сразу устремились в мастерские, но попали на пепелище. Впрочем, поковырявшись в обломках, они пришли к однозначному выводу: оружие горцы делали сами, а патроны откуда-то завозили. Главный конструктор доложил императору, а после ему было нечего делать, и он стал слоняться и маяться и ждать оказии, чтобы ехать домой. Поспешное бегство в почтовом фургоне оказалось ему настолько кстати, что он даже не поинтересовался причинами такой спешки.

Дома главный конструктор ушел в работу с головой, ничего не замечая вокруг; в столице же между тем ползли слухи о том, что император учинил в горах. Наконец вернулись фотографы, посланные начальником полигона, отпечатали фотографии, а референт позаботился о том, чтобы главный их увидел.

В то день у главного на 4 часа дня было назначено совещание. За полчаса до него он решил просмотреть папку с почтой. Фотографии лежали в папке сверху.

Герцогиню он узнал сразу, хотя видел ее только один раз, мельком, когда казаки вернули карету. Дочку он тогда вообще не разглядел, но догадался, чей труп на снимке. Главный конструктор закурил (хотя обычно не курил в кабинете перед совещаниями, щадя легкие своих сотрудников), поднялся из-за стола и подошел к окну. Он стоял у окна, курил, зажигая одну сигарету от другой, и вспоминал все слухи и сплетни, отголоски которых доходили до него в последнее время.

Занимаясь разработкой оружия, он никогда не думал о тех, в кого из этого оружия выстрелят. О них обычно не думает ни конструктор, рисующий чертеж затвора, ни токарь, вытачивающий этот затвор на станке, ни слесарь-сборщик, собирающий готовое изделие из деталей, ни сторож, охраняющий склад с готовой продукцией вместе с собакой Жучкой. Вот о Жучке он думает и каждый день несет ей из дома каких-нибудь объедков. А потом приходит фургон, готовую продукцию увозят, и уже совсем другие люди решают, когда и в кого из нее выстрелить, но и они не думают о тех, в кого собираются стрелять. Для них это просто живая сила противника, которую надо уничтожить. О них могли бы подумать разве что те, кто непосредственно стреляет, потому что сами в таком же положении – в них тоже стреляют; но под пулями работают рефлексы, а не мысли.

«Для чего он все это снимает? Нравится ему, что ли, на это смотреть?» – такая была первая мысль главного конструктора, которую сразу же вытеснила вторая: «Зачем они это сделали? Ведь глупо же с любой точки зрения!» И сразу за ней третья: «Но ведь я же не для этого сделал автомат!»

«А для чего?» – спросил сам себя главный конструктор и не нашел на этот вопрос прямого и однозначного ответа. Он погасил недокуренную сигарету об подоконник, вернулся к столу и посмотрел на фотографии, как будто за это время на них могло что-то измениться, но на них, конечно, все было по-прежнему. Посмотрел на часы – была уже четверть пятого, давно пора начинать совещание.

А в приемной в это время начальники подразделений ОКБ, приглашенные на совещание, и с ними вместе секретарша с референтом гадали, что произошло с главным, который всегда отличался пунктуальностью. Вдруг заработало переговорное устройство – главный вызывал секретаршу к себе. Она зашла в кабинет, через минуту вышла, морщась от табачного дыма, и объявила: все свободны, совещание переносится на завтра на 9 утра.

Дома главный конструктор всю ночь ходил по комнатам, курил и спрашивал себя: «Для чего я это сделал?» – и сам себе отвечал: «Для чего, для чего! Чтобы было что кушать! Работа у меня такая.» – «Значит, я ничем не лучше какого-нибудь аборигена с людоедских островов. Ему, чтобы покушать, тоже надо кого-то убить.» – «Зачем так передергивать? Я никого не собирался убивать.» – «Правильно, я не собирался. Заказчики мои собирались, которым я оружие делаю. Не собирались бы – не заказывали бы оружие.» – «Не для убийства его заказывают, а для защиты своей страны.» – «Ну да! Особенно наш император…» – И так он спорил сам с собой, а истина все не рождалась, потому что с помощью формальной логики можно оправдать все, что угодно, хоть людоедство.

Утром он приехал в ОКБ, прошел к себе в кабинет через приемную мимо собиравшихся уже участников перенесенного совещания, и в кабинете ему вдруг сделалась до такой степени противна его работа, что он снова вызвал к себе секретаршу. Та зашла, через полминуты вышла в приемную и объявила: все свободны, совещание переносится на неопределенный срок. Участники несостоявшегося совещания разошлись, остались только секретарша и референт. Минут через десять главный конструктор вышел из кабинета, отпустил и их, и сам тоже в неурочное время, без охраны, пешком домой пошел.

Он шел по улицам, по которым привык ездить рысью в персональной карете, и вдруг заметил ворота, а за ними в глубине, за деревьями небольшую церковь, которую он раньше не замечал; да много ли разглядишь из мчащейся кареты? Главный конструктор зашел в ворота, поднялся на крыльцо и заглянул внутрь. В церкви никого не было: служба или давно кончилась, или еще не начиналась, – только старенький попик зачем-то поправлял свечки у икон. Обернувшись на скрип двери, он с минуту смотрел на главного конструктора, подслеповато щурясь, затем сказал:

– Вот так встреча! Не зря, видать, Господь меня надоумил зайти сюда в неурочный час. Здравствуй, мастер!

– Здравствуйте, святой отец, – ответил главный конструктор.

– Я, однако, слышал, что ты неверующий, – продолжал священник. – Что же привело тебя сюда?

– Это так, святой отец, не верю я ни в бога, ни в черта, ни в бессмертие души, но о спасении последней забочусь; потому и пришел сюда, что никакое другое ведомство, кроме вашего, душой не занимается.

– Что же, рассказывай, что у тебя на душе, – сказал священник и приготовился слушать.

Главный конструктор рассказал ему все, начиная со встречи с царем у стены и кончая вчерашними фотографиями, и в конце говорит:

– И выходит, святой отец, что из-за моей глупости и бахвальства (захотелось самому царю помочь!) такая масса народа погибла. Я и думаю сейчас: а если бы я и вправду отнес автомат на базар и продал бы его какому-нибудь разбойнику? Он бы грабил себе потихоньку купцов на большой дороге, и не случились бы все эти зверства.

– Разбойники тоже разные бывают, – ответил священник, – и купцы, случается, с детьми путешествуют. – Помолчал и добавил: – Грехи твои я тебе отпускаю, и Господь тебя простит: Он вообще все прощает, кроме разве что благих намерений.

– Спасибо, святой отец, – сказал главный конструктор.

– Не меня – Господа благодари. Но я слышу после твоих слов не точку, а запятую. Ты, наверное, хотел сказать, что это не совсем то, что нужно твоей душе.

– Сказать не хотел, но действительно не то.

– Это все от твоего материализма. В спасение души на том свете ты не веришь, а потому хочешь на этом все дела закончить и все долги заплатить. Ты, наверное, ждал, что я скажу, как содеянное тобой исправить?

– А вы знаете, святой отец? Скажите, как!

– Никак, – ответил священник. – Убитых не воскресить, оторванные руки и ноги обратно не прирастут. Это зло ты в мир впустил, с ним тебе и жить.

– Но ведь я никому не желал зла!

– А не в твоем желании дело, а в первоначальном замысле.

– Как это? – не понял главный конструктор.

– А вот смотри. Охотничье оружие предназначено человека кормить, одевать и защищать от хищного зверя. В спортивном оружии на первый взгляд никакого проку нет, но оно позволяет кому-то развлекаться, а кому-то и на хлеб зарабатывать, не убивая ни людей, ни зверей – по жестянкам стреляя. А боевое оружие создается, чтобы убить человека – в этом зло, и неважно, кто этот человек и за что его собираются убить. В каждой винтовке, каждом автомате и пулемете и даже в кремневой пукалке есть частица зла, потому что все это предназначено убивать. Это зло минимальное и неизбежное, а все, что сверх того, зависит от тех, кто оружие делает, и от тех, кто стреляет и кто командует, в кого стрелять.

– Что же мне теперь делать? – спросил главный конструктор.

– Жить. Делать свое дело. А чтобы не умножать зла сверх этого неизбежного минимума, вот тебе мой совет: гони прочь из своего ОКБ того молодого инженера, что недавно еще работал у тебя конструктором, а сейчас начальник полигона!

– Зачем же мне его гнать? – удивился главный конструктор. – Он толковый инженер и вообще очень перспективный молодой человек.

– Не человек это, а дьявол в человеческом обличье! Он пришел в наш мир, чтобы делать зло, и в твоем оружии заключено зло, вот он и тянется к нему, ведь когда зло соединяется со злом, оно не складывается, а умножается!

– И как я его выгоню? – продолжал главный конструктор. – Он же молодой специалист, я еще целый год вообще не имею права его уволить. Если только за прогул или за пьянку – так ведь он не пьет и не прогуливает.

– Тут я тебе вряд ли помогу. Мое дело – слово Божье, а ты руководитель, писанные законы ты лучше знаешь. Разве что вот это… Подожди меня здесь.

Священник открыл низенькую дверцу в боковой стене и скрылся за ней. Через несколько минут он вернулся, держа в руках белую пластиковую бутылочку, из тех, в которые разливают недорогой шампунь.

– Вот. Здесь святая вода. Если в крышке проколоть маленькую дырочку, можно из нее брызгать, как дети летом играют. И если обрызгать этой водой нечистого духа, он тотчас примет свой настоящий облик и провалится в преисподнюю, откуда к нам явился. Вот все, чем я могу тебе помочь, остальное – как сам сумеешь. Только смотри, сразу крышку не прокалывай и без надобности не открывай, чтобы святость раньше времени не улетучилась.

Главный конструктор взял бутылочку, машинально сунул ее в карман и вышел из церкви, не зная, верить ли священнику или смеяться над ним. Он бродил по городу, шел, куда глаза глядят, не замечая мест, по которым проходил, и в пятом часу вечера очутился на мостике через небольшую речку в той части города, которую знал очень приблизительно. Он стоял на мосту и смотрел на воду, пока не услышал незнакомый голос:

– Не советую вам, господин конструктор, здесь топиться. Вода уже холодная, да и мелко в эту пору. Не утонете, только шею сломаете. Помирать будете в больнице, долго и неинтересно.

Главный конструктор обернулся на голос и увидел молодого человека, одетого небогато, но с претензией на оригинальность. Несколько удивленно он ответил:

– Но я вовсе не собирался топиться. И вообще, кто вы такой, милостивый государь, и откуда меня знаете?

– Вас, господин конструктор, в империи знают все, и за ее пределами каждый второй. На каких-нибудь людоедских островах всякий вождь норовит свое племя вашим оружием вооружить. Только они предпочитают старую систему.

– Это почему же? – удивился и даже чуть-чуть обиделся главный конструктор.

– Говорят, новая пуля слишком много мяса по сторонам разбрасывает. Так что вас многие знают, о ком вы ни сном, ни духом. Вот и мое имя вам ничего не скажет. Я, видите ли, художник. Не из знаменитых, в галереях моих картин не найдете. Работаю все больше по части рекламы, на этой улице, например, половина вывесок мои. А насчет того, чтоб топиться – так тут многие топятся. Стоит такой, бывало, а потом возьмет и прыгнет. Как я вас увидел, сразу подумал, что вы, наверное, за работой и прочим недосугом только сейчас узнали, что император в горах учинил.

– Как, и вы уже знаете?

– Уже, скажете тоже! Да вся столица последние два месяца только об этом и говорит! Вы-то, наверное, только сегодня услышали?

– Вчера.

– Все равно. Похоже, нам с вами по пути. Я на днях получил с министерства народного образования плату за одно паскудство – этой весной рисовал портрет императора для сельской школы. Никогда бы за него не взялся, да нужда совсем заела. А они, собаки, с оплатой тянули, только сейчас заплатили – я уж и так выкрутился. И теперь мне надо эти деньги как можно скорее пропить и забыть этот позорный эпизод в моей биографии. Я полагаю, что вам это средство тоже поможет.

– А что, здесь и заведение есть?

– Заведение рядом за углом, но туда ходить не надо, потому что у него слава дурная и публика там подозрительная. У меня есть предложение получше. Я тут недалеко снимаю чердачок под мастерскую, туда и пойдем. Закуска у меня там есть, а выпивку мы вон в той лавке купим. Видите синюю вывеску? Моя работа.

– Тогда пошли, что ли, – сказал главный конструктор, и они пошли…

…К середине второй бутылки они уже звали друг друга по именам и на «ты».

«Чердачок» Алексея (так звали художника) оказался довольно большой мансардой, заставленной рекламными щитами и вывесками в разной степени готовности. Мебели было немного: стол посередине, рядом с ним стул и колченогий табурет, в углу старинный буфет, в котором хранилось все вперемешку, да из-за стопки незаконченных вывесок торчал угол раскладушки. Главному конструктору, как гостю, был предложен стул. Облокотившись на стол, подпирая голову руками, он сидел, глядя сверху в свой пустой стакан.

Алексей держал свой стакан, наполовину полный, в руке. Он громко говорил, размахивая руками, качался на табурете, и табурет под ним качался, и водке приходилось делать титанические усилия, чтобы удержаться в стакане.

– Кофеварки, мясорубки! – кричал Алексей. – Далась тебе эта кухонная техника! Во-первых, ты рассуждаешь как человек, а ты взгляни с позиций свиньи!

– При чем здесь свинья?

– А вот при чем: твой автомат ей что есть, что его нет, он не на нее создан. А мясорубка любую свинью ожидает. Если бы у свиней были представления о загробной жизни, они бы ад изображали в виде колбасного цеха.

– То свиньи, а то люди…

– Люди! Людям оружие подавай, а твои кофеварки кому нужны? Когда бы ты со своей кухонной техникой имел такую славу и такое жалование?

– Леха, ты не прав! Кофеварка тоже оружие… То есть я не это… – Миша замолчал, пытаясь поймать ускользающую мысль. Алексей, пользуясь паузой, выпил свой стакан и потянулся вилкой к середине стола, где стояла миска с малосольными огурцами.

– Знаю, знаю, – сказал он, хрустя огурцом. – Ты хочешь сказать, что хороший дипломат за чашечкой хорошего кофе спокойно и без кровопролития решит вопрос, из-за которого при другом раскладе придется посылать генерала с армейским корпусом?

– А что, не решит?

– Решить-то он решит, а как его император отметит? Ну, «спасибо» скажет. Ну, послом в Голландию пошлет, если не забудет и если там место посла освободится. А будет нужен посол не в Голландии, а в Гондурасии – туда пошлет, и станет твоему любителю кофе Гондурасия второй родиной. Кофе, кстати, там неплохо растет. Ну, премию какую-нибудь смешную выпишет… Да нет, не выпишет. Миша, ты лучше императора знаешь. Выпишет или нет?

– Нет! – твердо ответил Миша.

– Ну вот. А генерал не добьется ничего, полкорпуса потеряет – а ему и орден, и денег, и банкет в его честь, и все это только за то, что он полкорпуса потерял, а у противника целый корпус истребил.

– Но почему так, Леха?!

– Потому что человек – скотина гнусная. Мама Природа его при рождении обидела – не дала ему ни клыков, ни когтей, ни рогов, ни какого-нибудь на худой конец жала, чтобы уязвить своего ближнего. Тоже, видно, знала, кому можно, а кому нельзя. А он с тех пор превыше всего ценит тех, кто делает заменители всего этого. И тех, конечно, кто умеет ими хорошо пользоваться.

– Это ужасно, Леха. Надо с этим кончать.

– Положим, надо, но почему именно тебе?

– А почему бы не мне? Кто-то же должен быть первым. Леха, если все будут только смотреть друг на друга и ждать, когда другие начнут, ничего не сдвинется с места!

– Брось, Миша, тебе не хватает малой толики здорового цинизма. Живи спокойно и имей от своей работы свой кусок хлеба с маслом.

– Но не все же о желудке! Надо когда-то и о душе подумать!

– Душа твоя, Миша, никому, кроме тебя самого, не нужна – ни богу, ни черту. Попам она тоже не нужна, им другое нужно.

– Но я же тебе рассказывал…

– А отец Василий не в счет, он вообще странный поп.

– Какой такой отец Василий?

– Да тот же, Миша, про которого ты рассказывал. С которым разговаривал.

– Он не сказал, как его зовут.

– Ну конечно, это отец Василий, кто еще мог тебе сказать такое? А эта странная фраза: «Бог все прощает, кроме благих намерений»! Только он у них с такими взглядами долго не прослужит. Ушлют его простым монахом в какой-нибудь дальний монастырь, вон их сколько на Севере.

– Леха, но надо же что-то делать!

– Делать, Миша, надо тогда, когда с этого будет толк. А здесь как раз не тот случай. Если человечеству суждено себя извести, оно это сделает – будешь ли ты ему мешать, или помогать, или просто отойдешь в сторону. Что, у тебя в бюро нет талантливой молодежи?

– Есть, – ответил Миша каким-то странным голосом. Алексей не заметил этой странности и как ни в чем не бывало продолжал, взяв бутылку:

– Вот и выпьем за нашу талантливую молодежь.

Он вылил остатки водки из бутылки в Мишин стакан, сунул пустую бутылку под стол, взамен вытащил из стоящей под столом сумки полную и принялся отдирать сургучную головку, как вдруг замер от удивления, услышав вопрос:

– Алексей, у тебя нет какого-нибудь радикального средства для протрезвления? Желательно импортного.

Немного совладав с собой, он поинтересовался:

– А что такое?

– Дело одно не доделал. Надо закончить.

– Радикальное средство здесь одно, – сказал Алексей уже своим обычным слегка развязным тоном, – здоровый десятичасовой сон. Из менее радикальных…

Он встал и, шатаясь, двинулся к буфету. Табурет, не желая расстаться с хозяином, обвился ножкой вокруг правой ноги Алексея и следовал за ним неотступно. Алексей шел, шатаясь и помахивая на ходу правой ногой, чтобы отцепиться от табурета, и на середине дороги ему это удалось. Табурет упал, а Алексей добрался до буфета, вцепился в ручку и рванул дверцу на себя. Посыпались какие-то бумажки, громко упала плоская коробка (с карандашами, судя по звуку). Банка кильки в томате выпала, целясь Алексею в ногу, но промахнулась. А он уже доставал из аптечки яркую заграничную коробочку. Захлопнув дверцу (которая, впрочем, тут же распахнулась снова), он двинулся обратно к столу. Табурет, лежа на полу, протягивал к нему ножки, но он увернулся от них, поставил на стол коробочку, открыл ее и вытащил широкогорлый аптечный пузырек с такой же яркой, как коробка, этикеткой и инструкцию.

– Из менее радикальных могу предложить вот это. Импортное средство. Один аптекарь подарил – я ему та-акую кобру нарисовал на вывеске! Сейчас посмотрим. – Он принялся читать инструкцию. – Состав пропустим, латынь не переношу с детства… Вот! Практически полностью восстанавливает ясность мышления и координацию движений… Скорость реакции не восстанавливает…

– Как это так? – удивился Миша. – Координацию восстанавливает, а реакцию нет?

– Не знаю, здесь так написано. На всякий случай, если собираешься кому-то бить морду, лучше проспись.

– Не собираюсь, – заверил Миша, не уточнив, впрочем, что именно он не собирается делать: бить морды или спать. Алексей продолжил чтение инструкции:

– Дозировка… по одной таблетке на каждый выпитый стакан водки или другого напитка той же крепости… максимум три таблетки за один прием. Нет, ты погляди, Миша, на кого только это рассчитано? И зачем я ему кобру рисовал? Обошелся бы простой гадюкой, даже не рогатой… Ну, ты все еще намерен заканчивать свои дела?

– Намерен, – твердо ответил главный конструктор.

– Тогда вот – две таблетки. Да погоди, водкой-то не запивай, сейчас воды налью.

Уже на лестничной площадке Алексей еще раз спросил Мишу:

– Куда ты теперь на ночь глядя? Остался бы. Я кофейку сварю, поболтаем на трезвую голову, раз уж на пьяную не получилось.

– Нет. Не могу ждать.

– Ну, тогда ни пуха, ни пера!

– К черту! – ответил главный конструктор, уже спускаясь по лестнице, и про себя подумал: «Если святой отец прав, то адрес я назвал верно. Только Алексей этого не поймет».

Алексей, стоя на площадке, подождал, пока не хлопнула дверь внизу, и вернулся в свою мансарду. Он посмотрел на вывески и рекламные щиты, на стол с остатками пиршества и сказал вслух:

– Ну и леший с вами! Водка еще есть – нажрусь, как свинья, за здоровье государя императора!