Текст книги "Гроб хрустальный. Версия 2.0"

16

Положить «старку» в полиэтиленовый бесплатный пакет, в другой – бутылку Gordon’s и двухлитровку тоника. Можно и так запоминать время: по спиртным напиткам. Лето 1996 года, пятого года от распада Империи Зла. Кристалловская «Старка» – наименее фальшивая водка, джин-тоник – самый модный напиток. Кто победнее – пьет из зеленых банок, кто побогаче – разбавляет сам, Gordon’s или Beefeater. Сегодня у нас праздник, день рождения Снежаны, поэтому мы гуляем.

Я люблю Снежану. Она милая и совсем молодая. Она не думает о будущем, не планирует заводить детей и порхает, словно с цветка на цветок – бабочка, перелетая из одного дня – в следующий. Мне нравится ее манера складывать губы, привычка задирать короткие юбки, показывая кружевную резинку чулка, громкий голос, готовый прорваться крик. Нравится, что он никогда не прорывается. Нравиться, как она произносит мое имя – «Андрей» – с долгим «А» в начале, словно обведенным в кружок ее полуоткрытых губ.

Несколько лет назад все пили цветные ликеры с запахом альдегида, пили спирт «Рояль», которым было легко отравиться, пили ликер «Амаретто». Саша говорила про кого-то: он из тех мужиков, которые верят, что если девушку угостить «Амаретто» с шампанским, она не устоит.

Никогда не проверял, честно говоря. С той же Сашей мы легко обходились без всяких спиртных напитков.

Я не знаю, куда они подевались: спирт «Рояль», ликеры с запахом альдегида и «Амаретто», делавший любого мужчину неотразимым. Не знаю, куда делась Саша, крупная блондинка, воплощение мечты самца-производителя. Потому и расстались, если в двух словах.

Два пакета беру я, два отдаю Глебу. Идти недалеко, и дорога знакома: круглосуточный супермаркет, ближайший к Хрустальному. Расстояния все сокращаются: в Универ я ездил ровно час, на работу – сорок пять минут. Теперь же самый долгий маршрут – до ближайшего магазина. Десять минут, очень неспешным шагом. Вероятно, это и называется: акклиматизироваться в Москве.

Мне казалось, сорок пять минут – достаточный срок, чтобы все, чем я занимался на работе, испарилось из головы. Чтобы регистры мозга очистились, оперативная или какая там еще память готова была к восприятию мира. Но я заблуждался: сорока пяти минут никак не хватало.

Мы поднимаемся с Глебом по лестнице, лифт не работает. На стене между третьим и четвертым этажом кто-то написал: «Буду пагибать малодым». Глеб удивляется безграмотности.

– Это цитата, – объясняю я, – «Мистер Малой». Типа концепт: в Америке рэп читают негры, у нас должны быть кавказцы. Вот и акцент: «буду пагибать малодым, буду пагибать, буду пагибать».

– Live fast, die young, – переводя дыхание, говорит Глеб.

Молодыми мы уже не успели, думаю я. Молодым я был, когда водку давали по талонам, а Саша еще не беспокоилась, будут ли у нее дети. Молодые думают о другом, иногда – о смерти, но чаще – о том, как выглядеть красивей, приодеться понарядней, соблазнить представителей того пола, который их интересует, – одни приподнимают юбку, другие мешают «Амаретто» с шампанским. И тот, и другой рецепт иногда сбоят – но чаще срабатывают.

Мы сгрузили продукты на кухне, в ожидании гостей я сел за компьютер. Удобно, когда офис находится там, где живешь. Арсен еще не обновился, на странице Мая Ивановича Мухина, виртуального пенсионера из Тарту, всего две новые ссылки: одна – на какого-то московского кинокритика, сделавшего себе хомяк на израильском сервере, другая – на очередной корпоративный проект Тима Шварцера. На Geocities – новый выпуск «Марусиных рус»:

Я решила сегодня подумать о лучшем, что у нас есть: о наших детях. Во-первых, их приятно делать, во-вторых, мы любим их, когда они маленькие, и стараемся не потерять это чувство, когда они подрастут. И потому для всех малышей я предлагаю сегодня Азбуку русского Интернета.

Пусть Андрей будет А, потому что с него начался и алфавит, и русский Интернет.

Пусть Бен будет Б, потому что без его программ ничего бы не работало.

Пусть Тим будет В, потому что он и так в каждой бочке затычка. И потому что тогда его домен будет называться не Тим. ру, а просто В. ру.

На Г у нас слишком много претендентов, поэтому оставим на время нашу Азбуку.

Мне приятно, что с меня начался русский Интернет. Всегда хотел быть отцом-основателем. Каким-никаким, а все-таки отцом.

Я был бы хорошим отцом. Заботливым и вместе с тем – строгим. Если бы у меня родилась девочка, я бы вырастил из нее принцессу, если мальчик – мудреца и воина. Саша никогда не сомневалась в этом – во всяком случае, до тех пор, пока думала, что у нас могут быть дети.

Я прихожу на кухню, там уже пьют принесенную нами водку. Именинница ушла в парикмахерскую, велела принимать гостей без нее, если опоздает. Гостей, кажется, еще нет – если не считать гостями дюжину людей, постоянно околачивающихся в Хрустальном.

Глеб пересказывает только что прочитанную мной русу. Странное дело – слышать в пересказе то, что две минуты назад видел на мониторе.

– Ты хочешь сказать, это смешно? – говорит Шаневич.

– Нет, – отвечает Глеб. – Я хочу сказать, что эту шутку мне только вчера пересказала Снежана. У нее на канале кто-то так пошутил. Про «в точка ру»

Я хочу спросить «ну и что?», но Шаневич уже понял: Оказывается эта Русина неплохо знает нашу именинницу!

Еще очко в твою пользу, Бен. Это и в самом деле мужик. Снимаю шляпу.

– Ты в Америке никогда не жил? – спрашивает Ося Глеба.

– Нет, а что?

– Ну, это американцы обычно стучат, – говорит Ося. – Русские как-то знают, что это не по-арийски.

Интересно, что значит слово «арийский» в устах еврея? Понятно, если бы так говорила Саша, кормилица-мать, натуральная блондинка, живой инкубатор, мечта поклонника евгеники – но она-то как раз никогда бы такого не сказала.

Той осенью пили липкие ликеры с запахом альдегида и цветом ненатуральных красителей. Мы сидели на кухне обнявшись, допивали бутылку «грейпфрут-лимона», совсем без закуски и плакали оба. Результаты обследования лежали у меня в сумке. Может, мы возьмем ребенка в детдоме? сказала она, но я покачал головой: Ты же понимаешь, я не могу лишить тебя радости материнства.

Судя по крикам в прихожей, Снежана уже пришла. Шаневич требует, чтобы она назвала всех, кто ходит на ее канал, а Снежана кричит Я не буду раскрывать никнеймы, и, похоже, плачет. Одним словом, день рожденья удался.

Ладно, говорит Шаневич, гости уйдут – разберемся. Не буду тебе портить праздник.

Снежана входит на кухню: два часа в парикмахерской не прошли даром. Волосы, еще недавно каштановые, сбегают по плечам белокурыми прядями. Она говорит сквозь слезы:

– Я решила сменить имидж. Фам фаталь должна быть блондинкой, как ты думаешь?

И привычно складывает губки в очаровательный кружок.

Саша тоже была блондинкой, настоящей, некрашенной блондинкой. Мы плакали обнявшись, допивая ядовито-желтый «грейпфрут-лимон», и сердце мое было разбито – как это и бывает, если свяжешься с фам фаталью.

Из прихожей доносятся голоса – пришли первые гости. Невысокая рыжая девушка лет двадцати, короткая юбка, черные колготки, грубые ботинки и короткая майка с психоделическим узором. Она целует в щеку Бена и Осю, говорит: Как я рада вас видеть, мальчики, – и тут же кидается к Снежане с криком: А вот кого я в самом деле рада видеть! С днем рождения!

Я видел рыженькую несколько раз, ее зовут Настя. Не знаю, чем она занимается: наверное, просто дружит со Снежаной. Есть такие девушки, которые существуют ни для чего – а может, для красоты и прочих секретных миссий.

К сожалению, Сашина миссия была нам обоим ясна. Она должна родить ребенка, а лучше – двух. Бесплодный мужчина не годился ей в партнеры.

Один за другим приходят гости. Антон, худощавый парень в футболке и джинсах, Борис Луганов, сероглазый блондин в черной рубашке и черных джинсах в обтяжку, жена Бена Катя.

В комнате Настя втолковывает Бену: Понимаешь, вся музыка, которую вы здесь слушаете, – вчерашний день. Сегодня можно слушать только техно.

– О боже, – бормочет Антон и быстро наливает водки.

– Вчерашний день, – отвечает Бен, – это лучшее, что у нас есть. Я вот за свои тридцать лет не слышал ничего лучше диско. Вы еще в вашем «Птюче» будете танцевать под диско, помяни мое слово.

Вчерашний день – почти всегда лучшее, что у нас есть. Хотя бы потому, что мы его пережили. «Амаретто», «Рояль», «грейпфрут-лимон» – мы ведь не отравились насмерть, правда?

На кухне Борис Луганов рассказывает Шаневичу, как на телевидении готовят победу Ельцина: Тут самое главное – правильно сделанный новостной ролик.

– Двадцать пятый кадр? – спрашивает Ося. – Не удивлюсь – ельциноиды и на такое пойдут.

– Нет, все проще. Мне в «Видео-Интернэшнл» на днях объясняли, что надо, скажем, показать речь Зюганова – а фоном тихо, но отчетливо, дать такой мерзкий звук, чтобы вызвать у зрителя раздражение. И дело в шляпе.

– А газетку «Не дай Бог» тоже с твой помощью изготавливают? – И Ося взмахивает рукой.

– А что за газета? – говорит Шаневич, на лету поймав опрокинутый Осей стакан.

– О, прекрасный ход, прекрасный, – отвечает Луганов. – Антикоммунистическая газета, которую делают журналисты «Коммерсанта». Очень, очень смешная.

– Там была подборка писем, – говорит Ося, почесывая бороду. – Якобы от тех, кто за коммунистов. Пишут, что после победы с дерьмократами сделают. Типа кишки вырежут, яйца оторвут, на улицах развесят, ну и так далее. Понятно, что эта коммерсантовская шушера сама все придумала. Но я подумал: а ведь правда, когда победим, мы с авторами этой газеты так и поступим.

Очень смешно. Коммерсантовские журналисты, висящие на фонарных столбах кишками наружу. Надо совсем не уважать свой народ, чтобы пугать его такими страшилками. Невольно хочется пожелать Зюганову успеха: просто для того, чтобы это были демократические выборы.

– Говори что хочешь, – говорит Настя Снежане, – но мне противно смотреть, как все пьют. Водка – это так не позитивно. Только посмотри, – и она кивает на Антона, который, жестикулируя, что-то излагает Бену.

– Я, конечно, уважаю наркотики, – отвечает Снежана, – но выпить тоже люблю, тут ты не права. – И тут же убегает в офис, потому что кто-то из ее американских друзей должен как раз в это время появиться в IRC и ее поздравить.

Удобно, когда офис находится там, где живешь. Когда я выяснил, что не могу очистить мозг за сорок пять минут дороги домой, я попросту уволился. Это было еще до того, как мы расстались с Сашей – и для меня было важно: по-настоящему быть вместе с женщиной, когда я вместе с ней. Я предполагал: у нас будет семья, двое или трое детей. Не сложилось.

Стол сдвигают к стене, ставят «Жильца вершин», потом «Murder Ballads». Все танцуют и я, потанцевав немного, ухожу искать Снежану и Настю. Сегодня праздник, а в праздник особенно хочется быть рядом с красивыми молодыми девушками, которые еще не думают о детях – или думают только в том смысле, чтоб не залететь. Тут я, конечно, на высоте как партнер.

Снежана и Настя вместе с Беном в офисе слушают Луганова. Сидя на столе, он кидает понты:

– Я решил, хватит заниматься рекламной мелочевкой. Хочу написать серьезный сценарий. Начинается с того, что двое братков, чечен и русский, едут на машине. Русский только что вернулся из Америки, и чечен его расспрашивает. Вот, слушайте.

Словно фокусник, он извлекает из воздуха сложенный вчетверо лист бумаги и начинает читать:

– Правда ли, что там это дело совершенно законно?

– Да. Совершенно законно. То есть, конечно, нельзя подойти на улице к мальчику и трахнуть его в жопу, это да. Но если живешь с кем-то – твое дело. Или если мужик надевает женское платье и идет в кабак – его оттуда не выгоняют.

– Постой. Я не понял – то есть если я сижу в кабаке, и входит пидор, я не могу его вырубить?

– Ага. Ты не можешь его вырубить. Потому что менты тогда вырубят тебя. Потому что мусор тоже может оказаться пидором.

– Круто, – говорит Бен. – пародия на «Палп Фикшн», я понял. Там в начале Сэмюэл Л. Джексон с Траволтой беседуют об Амстердаме.

– Мой любимый фильм, – говорит Настя. – А вы знаете, что было в чемоданчике? Душа Марселуса Уоллеса, вот!

– А я думал, – отвечает Бен, – бриллианты, украденные в «Бешеных псах».

Луганов смотрит на него возмущенно, Бен пожимает плечами и уходит в гостиную. В офис заходят Антон и Глеб, останавливаются на пороге, слушают:

– А бабы? Как бабы это терпят?

– Бабы в Штатах совсем обнаглели. Вот если ты ущипнешь ее за жопу, она волокет тебя в суд, и судья тебя отправляет на зону.

– Блядь.

– Бабы в Америке даже говорят на другом языке.

– Что? Не по-американски?

– Ну, не совсем. Самое забавное – это такие маааленькие отличия. Например, история будет по-английски history, а бабы говорят – herstory, потому что…

– Я не понял, как?

– Ну, это звучит у меня похоже, а пишется по-разному. То Ха – И – Зэ, а то Ха – Е – эР. То есть «его» и «ее».

– У меня была подруга, – говорит Антон, – так она год прожила в Англии. Много мне про феминизм рассказывала. Про феминизм и этот… как его… джендер.

– Интернет, – говорю я, – отменил гендер. Потому что в Сети никто не знает – собака ты, мальчик или девочка.

Я знаю все про Интернет. Все-таки отец-основатель. Хотя, конечно, я бы предпочел быть отцом мальчику или девочке. Я смотрю на Снежану и думаю: еще десять или пятнадцать таких дней рождения – и она тоже захочет иметь ребенка. Полет бабочки оборвется, начнется новая жизнь. Вероятно, я этого уже не увижу – наверное, к лучшему. Буду надеяться, что на мой век хватит молодых девушек, ищущих от жизни только удовольствий.

Оставив Настю дослушивать дурацкую пародию на самый модный фильм года, я возвращаюсь в гостиную. Пьянка достигла апогея. Кто-то лежит на трех стульях, протягивает длинные руки к танцующим, слабо взывает:

– Седьмой, седьмой, поговори со мной! Почему не отвечаешь, почему молчишь, а?

В углу Муфаса раскуривает большой косяк, объясняет: на самом деле у меня другое имя, а Муфаса – это прозвище, в честь Льва-отца. Вероятно, двое других участников группы «Мароккасты» должны быть Львом-сыном и Львом-святым духом.

На кухне разговаривают Глеб и Ося. В квартире душно, и Ося снял свою неизменную рубашку, оставшись в одной майке с надписью «Punk is not dead».

А ты панк? спрашивает Глеб. Я анархо-сатанист, холодно отвечает Ося.

– А чего тогда майку надел? – говорит Шаневич.

– Формально, – отвечает Ося, – майка с надписью «Punk is not dead» не значит, что тот, кто в ней, – панк. Он просто доносит до всех информацию о том, что панк не мертв.

– А он не мертв? – ехидно улыбается вошедший Арсен.

– Конечно, нет, – отвечает Шаневич. – Скажем, Ельцин – настоящий панк. И когда он уйдет – то-то будет пиздец. И мы еще вспомним эти годы как самое свободное время нашей жизни.

– Самое свободное время нашей жизни было при Брежневе, – говорит Ося. – У нас был наш Галич и наш Самиздат. Лучшее время за всю историю России ХХ века.

– Да нет, – говорю я, – Ельцин не панк. Или даже если он панк, то выберут его не потому, что он устроил революцию пять лет назад, а потому, что он обещает: революций больше не будет.

– Я обещаю: революция еще будет, – парирует Ося, – и когда мы победим, уничтожим всю эту мразь, которая осуществила геноцид русского народа.

Удобно, когда офис находится там, где живешь. Я бы никогда не позвал Осю к себе домой – и лишился бы удовольствия видеть его на праздниках. Но задним числом оно выглядит смешно: уволиться с работы, чтобы она не мешала личной жизни – и кончить тем, что попросту поселиться в офисе.

Конечно, будь я по-прежнему с Сашей, все было бы по-другому.

– Будет не революция, а новый порядок, – говорит Шаневич. – Хаос в стране может быть даже не заметен снаружи. Улицы даже можно убирать. Но в любом доме, куда ни зайдешь, творится полный разор, как у меня на кухне, и это никак не связано ни с деньгами, ни с политикой. Это – хаос. И как только людям надоест, что у них в доме нет чистого стула, они проголосуют за сильную руку и новый порядок.

– Тогда по мне лучше пусть грязные стулья, – говорит Глеб.

– Правильно, – соглашается Ося. – Панки грязи не боятся.

– Но панки, отец, и не голосуют, – возражает Арсен.

– А правда, что на выборах панки будут поддержать Зюганова? – спрашивает Глеб. – Я даже типа лозунг читал – «Папа Зю, гаси козлов!»

– Я думаю, его в штабе Ельцина придумали, – говорит Ося.

Однажды Снежана сказала мне: она любит Россию, потому что это страна безграничной свободы и анархии. Бедная Снежана: ее Россия исчезает на глазах. Кто бы ни победил, выборы станут рубежом, разделяющим десятилетие.

В коридоре Шварцер, собиравшийся с Муфасой на какой-то концерт, прощается со Снежаной. Сквозь приоткрытую дверь кабинета Шаневича я вижу Нюру Степановну, вернувшуюся из гостиной, где остаются только Бен, Катя, Ося и Глеб. Катя лениво дотанцовывает под «Death Is Not the End», я убираю со стола грязные тарелки. На кухне Арсен досказывает анекдот, знакомый мне с незапамятных времен:

– И вот он пробует ковшом водку и говорит: «За это нас и не любят!»

– Ну да, – без улыбки говорит Шаневич. – Он должен был прибавить: «Но поэтому мы и выжили».

Я возвращаюсь в гостиную. Ося курит в коридоре, Бен и Катя куда-то исчезли, Снежаны тоже не видно.

– Хорошая вечеринка, – говорит Глеб.

– Обычная, – отвечаю я, – у нас такие – каждый месяц.

Из ванны доносится сдавленный кашель. Открываю дверь, вижу Нюру: согнувшись, она блюет над раковиной.

– Теплой воды, – командую я, – и раскрой рот пошире, сейчас я тебе помогу.

С моим-то алкогольным опытом – и не помочь человеку в такой ситуации!

Через десять минут мы с Глебом выводим ослабевшую Нюру в прихожую – и натыкаемся на двух милиционеров, застывших у самой двери.

– Кто хозяин? – спрашивает один.

– Илья, – кричу я, – к тебе пришли.

Милиционеры неприязненно осматривают прихожую, заглядывают в кабинет Шаневича и в гостиную. Дверь офиса закрыта, к тому же ее загораживают Глеб с Нюрой.

– Все, все, уже закончили, – добродушно говорит Шаневич, – простите, не заметили, уже одиннадцать, но вы видите, гости разошлись, так что, может, вы присядете…

– Присядем потом, – сумрачно отвечает милиционер, – а вас мы попросим на минутку выйти с нами.

На площадке между этажами в луже крови лежит Снежана. Похоже, у нее так никогда и не будет детей – как и у меня.

17

Все высыпали из квартиры и столпились на лестнице. Кружевная резинка виднелась из-под задравшейся юбки. Глеб вспомнил: Снежана говорила, что никогда не носит трусов, захотел одернуть юбку, но понял – менты не подпустят к трупу. Нож – рукоятка замотана изолентой, – валялся в луже крови. На стене, прямо над неподвижным телом, кто-то неумело и поспешно нарисовал кровью несколько черточек.

Это был Танин иероглиф.

Глеб оперся на перила и посмотрел вниз, в лестничный проем. Отчетливо, до головокружения, он почувствовал: Снежана умерла – и почему-то снова подумал о Тане. Они ведь не переписывались, даже ее е-мэйл он давно забыл, так что, может, она тоже мертва – никого из общих знакомых он не видел, вполне мог и не узнать.

Внизу один из ментов спрашивал женщину из нижней квартиры, зачем она перевернула труп. Сухонькая седая старуха отвечала громко, на весь подъезд:

– Молодой человек! Если бы каждый раз, когда я видела раненого, я бы ждала появления милиции, вас бы тут вовсе не было!

– Что вы имеете в виду? – чуть слышно спросил мент.

– В каком году родился? – парировала старушка. – Отец или дед на фронте были?

– Дед был, – ответил мент и добавил: – Под Сталинградом погиб. Тебя, видать, на него не нашлось.

Дед Глеба тоже погиб под Сталинградом. Возможно, мертвые деды знали друг друга, может, их останки перемешались в одной братской могиле.

Глеб вернулся в квартиру. В прихожей стояли Настя и Луганов. Бледная Нюра Степановна, держась за косяк, замерла в дверях кабинета Шаневича. Следом за Глебом вошли Ося и Бен с Катей.

– Какой кошмар, какой кошмар, – повторял Бен, на время утратив улыбку и бодрый голос. Катя держала его за руку и чуть заметно гладила по плечу. Ося неприязненно покосился на Луганова и отвернулся, а вошедший в прихожую Антон спросил:

– Водка еще осталась? – и, пройдя в комнату, быстро налил рюмку.

Остальные последовали за ним. Двое ментов замыкали шествие: разложив на столе бумаги, они переписали собравшихся. Все молчали, и лишь когда за милиционерами закрылась дверь, заговорили: зачем она выходила?.. кто же это сделал?.. в собственный день рождения… какой ужас… видимо, время ей пришло… какая глупая смерть… Слова казались Глебу лишенными смысла, стертыми: он столько раз слышал их в кино или читал в книгах. Снова навалилась тоска, захотелось уйти, но остаться одному будет невыносимо.

Каштановые волосы до плеч, серые глаза, черный лак ногтей сквозь паутинку чулка.

– Да, отец, – тихо сказал Арсен Шаневичу, – хрен ты теперь узнаешь, кто такая Марусина.

Глеб вздрогнул. И тут же вспомнил валявшийся на ступенях нож – изолента на рукоятке, Глеб его столько раз видел на кухне у Шаневича. Этим ножом убили Снежану. Но раз было убийство – значит, был и убийца. Человек, который взял нож здесь, в квартире, вышел следом за Снежаной и убил. Железные законы логики подсказывали, что сделал это кто-то из людей, несколько часов назад поздравлявших Снежану с днем рождения. Кто-то из нас.

Настя плакала, прижимаясь к Луганову, тот опирался на стол, словно пытаясь от нее отстраниться. Его черный наряд казался траурным. Антон стоял рядом, в руке – недопитая рюмка. Нюра Степановна сидела в кресле – бледное, почти зеленое лицо. Чуть в стороне беседовали Шаневич и Арсен. Возле стола Катя, Бен, Ося и Андрей говорили, перебивая друг друга.

Все выглядели потрясенными и потерянными. Только что Глеб с математической ясностью осознал: один из них полчаса назад убил Снежану.

– Она так и не набрала своих семи гномов, – сказал Андрей.

– Каких гномов? – обернулся Антон.

– Ну, – сказал Бен, – у нее игра была. Она же была Сноубол, Белоснежка.

– Я всегда говорил, что Дисней убивает, – заметил Ося. – Как табак.

– Очень смешно, – буркнул Андрей.

Один из них – убийца, думал Глеб. Когда я видел Снежану в последний раз живой, все остальные уже ушли. Последними – Шварцер с Муфасой. Мог ли кто-то спрятаться на лестнице? Нет, исключено – лифт не работает, его бы заметили. Да и уходили толпой, трудно отстать. Значит – один из нас.

В школе Глеб любил разгадывать в «Науке и жизни» детективные истории: приводятся показания всех подозреваемых и говорится, например, что каждый из них дважды говорит правду, а один раз врет. Путем нехитрых логических операций выяснялось: возможен только один ответ. Глеб неожиданно взбодрился. Так он когда-то собирался на экзамен, каждой клеткой мозга ощущая свою готовность. Перед ним снова была логическая задача.

Итак, Арсен и Шаневич все время были на кухне. Антон, кажется, тоже ушел на кухню вместе со мной. В квартире оставались Ося, Андрей, Бен, Катя, Настя, Луганов и Нюра. Или Нюра уже блевала в ванной? Не помню. Так или иначе – от шести до десяти человек. Думай, Глеб, думай.

И чем больше он сосредотачивался на мысли об убийце, тем бледнее становился образ Снежаны, задранная юбка, иероглиф, написанный кровью на грязной стене подъезда, перекрашенные волосы, черный лак ногтей, паутинка чулка.

Глеб прошел на кухню и стал рыться в мойке, проверяя, не мог ли он перепутать нож. Ножа нигде не было. Сомнений не оставалось.

– Чего ты ищешь? – спросил за его спиной Антон.

– Нож.

– А это был ваш нож?

– Вроде да, – ответил Глеб, хотя минутой раньше вовсе не собирался об этом рассказывать.

– И ты думаешь, – сказал Антон, закуривая, – ее убил кто-то из здешних?

Глеб кивнул.

– А ты так не думай, – сказал Антон. – Я понимаю, ты меня о совете не просишь, но тем не менее. У меня просто был на эту тему довольно неприятный опыт.

– В смысле? – не понял Глеб.

– Когда-то я тоже оказался свидетелем убийства и зачем-то полез его расследовать.

– И что?

– В результате еще три трупа. А я, между прочим, до сих пор не уверен, что все угадал правильно.

– Трупы-то откуда?

– Поубивали они там все друг друга… года два назад дело было, как раз самый разгар всего этого дурного галлюциноза.

Глеб кивнул, на этот раз – привычно.

– Ну, – сказал он, – раз есть убийство, значит, есть убийца. Было бы несправедливо, если бы Снежана так и осталась…

– Она так и останется, – ответил Антон. – Поверь мне, она не оживет.

– Я не это имел в виду…

– Я понимаю. Ты имел в виду воздаяние. По мне, лучше на карму положиться.

– Понимаешь, – вдруг горячо заговорил Глеб, – есть еще одна вещь. Этот иероглиф на стене. Я накануне его нарисовал, когда мы со Снежаной были в «Рози О’Грэдис» – и теперь чувствую, будто накликал. Ты не знаешь, кстати, что он означает? – Глеб быстро чиркнул испачканной в салате вилкой по грязной поверхности стола:

– Неа, – протянул Антон, – но у меня есть приятель, который в таких делах спец. Я тебе дам телефон, скажешь, что от меня. Олегом зовут.

– Спасибо, – расерялся Глеб, – а чем он занимается?

– Тусовщик такой, – без энтузиазма сказал Антон.

Еще пять лет назад это слово было комплиментом, а сейчас звучит совсем пренебрежительно, подумал Глеб и кивнул.

– Ты только с ним поосторожней… он иногда – того… странноват бывает, – пояснил Антон и после недолгого колебания добавил: – И вот еще. Раз уж ты решил лезть в это дело, я тебе дам один мэйл. Моего друга. Он сейчас в Америке, но, наверное, все равно сможет помочь. Его зовут Юлик Горский.

Февраль, 1984 год

Настроить гитару, ударить по струнам, запеть на мотив «Птицы счастья завтрашнего дня»:

 
Где-то где-то где-то вдалеке
Едет Ленин на броневике
На броневике, на броневике
Едет Ленин на броневике
Сбросим, сбросим буржуазный гнет
В руки власть пускай народ возьмет
Пусть народ возьмет, в рот народ возьмет
То-то жизнь тогда у нас пойдет
 

На словах «в рот народ возьмет» ударить по струнам еще сильнее, заглушить похабель, не смущать девушек. Наверное, зря: Маринку чего стесняться, а Ирка, может, и не поймет ничего. Откуда благопристойной девушке знать про минет: помню, осенью Светка Лунева как-то сказала зубов бояться – в рот не ходить. Вряд ли она понимает, о чем идет речь.

Что значит «взять в рот», Маринка знает, но, конечно, не соглашается. Она и руками трогает неохотно, и сама прикрывается, когда я хочу лучше рассмотреть… рассмотреть что? Лоно? Влагалище? Большие срамные губы? То-что-у-тебя-между-ног? Нет таких слов, и правильно, что нет. Курчавые жесткие волосы, розовеющие сквозь них влажные лепестки. Где-то в складках прячется клитор, но пока мне ни разу не удалось его найти. Ну, ничего. У меня много времени впереди, собственно – вся жизнь.

Мы пришли на день рождения к Феликсу, две девушки – Ирка и Марина – и четверо ребят: Абрамов, Емеля, Глеб и я. Должны еще подойти Оксана и Вольфсон, они оба задерживались – наверное, решили сделать совместный подарок. Сегодня Феликс уже получил книгу «Виды Галича» от Глеба, кассету ORWO от меня и плакат «На страже мира и социализма» с ракетами, напоминающими члены, затянутые в презерватив от Емели. Оксана и Вольфсон живут в соседних домах, редкий случай для нашей школы, куда ездят со всей Москвы. Их родители тоже дружат, и Вольфсон с Оксаной познакомились чуть ли не в ясельном возрасте. Кажется, даже вместе ходили в детский сад.

В детском саду девочки меня не интересовали. Я никогда не играл в известные по литературе игры «покажи мне свою, а я покажу тебе свой». Маринка – первая женщина, которую увидел обнаженной. Если не считать мраморных статуй в Пушкинском музее.

Снова ударить по струнам, запеть про южнокорейский «боинг», сбитый в прошлом году. Я сам сочинил, немного под Высоцкого:

 
… И вот уже различные эксперты
Раскрыли тайный ЦРУ приказ
«Смотрите, летчики, секретные объекты
Смотрите, летчики, расположенье баз
Мир возмущен. Мир строго осуждает
Права где человека, трам-пам-пам!
И вот уже бойкотом угрожают…
Но не тому, кому б хотелось нам!
 

Значит, сегодня будет шесть мальчиков и три девочки – удачный расклад для такого класса, как наш, где всего-то четыре девочки на тридцать шесть учеников. Неудивительно: мужчины гораздо лучше способны к абстрактному мышлению. У женщин, впрочем, есть другие достоинства.

Когда я вырасту, я тоже буду работать в Академии. Буду ездить за границу, одеваться в фирменные шмотки. Побываю в Париже, зайду в публичный дом, пересплю с негритянкой. У меня много времени впереди, собственно – вся жизнь. Мама всегда говорит: мне некуда спешить.

Я пою антисоветские песни, но мне грех жаловаться на советскую власть. Я неплохо живу. У меня все отлично. Я не понимаю тех, кто говорит у нас нет свободы. Я уверен: свобода есть всегда. Достаточно только разрешить себе – и ты свободен. И тогда все становится просто.

Глеб вечно боится, что его арестуют. Шипит, когда по телефону упоминают Галича или Солженицына. Злится, когда я при учителях цитирую Бродского или запретного Мандельштама. Говорит «Медицинский роман», «Извилистая тропка», «История болезни» – вместо «Доктор Живаго», «Крутой маршрут» и «Раковый корпус». Называет журналом «Сельская жизнь» журнал «Посев» и учебником математики – «1984» Оруэлла. Он считает – это и значит «бороться с режимом». А я думаю: надо вести себя так, будто советской власти не существует. Не выдавливать по капле раба, а просто – быть свободным человеком.

Я знаю: нехорошо таскать в школу Самиздат. Можно подставить родителей, да и вообще – опасно. Но я думаю, для свободы не существует нехорошо.

Мама всегда говорит: мне некуда спешить. Но я чувствую, меня что-то подгоняет, будто времени совсем не осталось. Будто я должен успеть сделать все прямо сейчас – спеть песенку, выпить водки, полюбить Маринку. Я повторяю себе: у меня много времени впереди, собственно – вся жизнь, но эти слова не заглушают стука сердца, которое гонит меня вперед.

Мне грех жаловаться на советскую власть, но всякая власть раздражает меня. Мне так много надо успеть – а я должен сидеть на скучных уроках, готовиться к бессмысленным экзаменам по истории, обществоведению и литературе.

Помню, на той неделе Лажа рассказывала о том, что, написав «Иных уж нет, а те далече / Как Саади некогда сказал», Пушкин имел в виду казненных и сосланных в Сибирь декабристов. Все зашушукались, мне стало противно, я громко сказал: «сосланных в Париж диссидентов». И что? Земля не расступилась, КГБ не явилось по мою душу. Все заржали, а Лажа предпочла сделать вид, что не расслышала.

Кстати, об уехавших в Париж. Я поудобнее перехватываю гитару и пою:

 
Ветерок с востока, ветерок красивый
Перешел в пассаты.
Вся интеллигенция матушки-России
Драпает на Запад.
Едет Рабинович, следом Ростропович,
После Шостакович.
Только поприжали, сразу побежали
Галич и Войнович.
 

Какая глупость – изымать из библиотек верноподданные книги про «пламенных революционеров» только потому, что автор сменил место жительства! Какая глупость: бояться переписываться с уехавшими друзьями. Я уверен: мои родители находят способ дать о себе знать дяде Саше и тете Ире. Иначе откуда бы у нас были фотографии их роскошной квартиры на Брайтон-Бич, которые я видел у мамы на той неделе?