Текст книги "Серенький волчок"

14

Это только называлось – похороны, потому что Сережу не хоронили, а сожгли в крематории, Андрею Николаевичу сказали, что урну можно будет забрать через две недели, он собирался увести прах сына в деревню, на местное кладбище, туда, где сам предполагал лежать.

– Может, лучше в городе? – спросил Гена. – Мы купим место, если нужно.

Андрей Николаевич только головой покачал: нет, какой город, ноги его больше здесь не будет, он еще десять лет назад понял, куда все катится, купил дом в деревне, уехал из Москвы и Сережу с собой звал, да тот говорил, что надо в институте доучиться, а потом – жаль квартиру бросать и вообще, говорил, я – городской ребенок, мне по нраву урбанистический вид, помнишь, папа, такая песня была у Майка, я тебе ставил когда-то? Вот тебе, Сережа, и урбанистический вид, вот тебе и город, вот и свежеотремонтированная квартира, куда набились все твои друзья, на кухне девушки не то плачут, не то салаты режут, а мужики выходят на балкон покурить, хотя можно и в комнате, чего уж там, никто же тут не живет больше.

Пришли и бывшие сослуживцы Андрея Николаевича, коллеги, соседи – все, кто узнал, что Сережи больше нет, пришли, чтобы поддержать, сказать слова утешения, хотя чем тут утешишь, не должны старики хоронить своих детей, неправильно это, не по-людски. Смотрели косо на Сережиных друзей – нет, не потому, что все приехали на своих машинах, будто на свадьбу или бандитскую сходку, не потому, что выставляли богатство напоказ, прикуривали американские сигареты от «Zippo», смотрели на швейцарские часы, с понтом небрежно вешали на спинки стульев дорогие пиджаки – нет, потому что все же понимают, какие это друзья, какая нынче дружба. Вместе работали – значит, конкуренты, враги, подсиживали, значит, друг друга, желали смерти, может, сами и убили. А не убили – так заказали, много ли надо сейчас! Вон, Николай Иванович спросил Сережиного начальника, мол, как вы думаете, Гена, кто его убил? А тот заюлил сразу, завел песню, что милиция ведет следствие, что пока нет данных, что они и сами теряются в догадках, потому что Сережа был такой честный, никому не мешал, ни в чем не был замечен. Честные люди не получают столько денег, это Андрей Николаевич всегда говорил, и Сереже говорил, не боялся, прямо в лицо. А милиция – милиция, конечно, разберется! Сколько уже разбираются: что Дима Холодов, что отец Александр Мень, что Влад Листьев – и что? Концы в воду!

– Не знал, что у Сережи отец из деревни, – говорил на балконе Денис, стряхивая пепел на чахлый газон под окном.

– Он из Москвы, просто уехал туда, – ответил Иван. – Они мало общались.

Маша тоже вышла с ними на балкон. Все эти дни она держалась ближе к Ивану, это как-то успокаивало. Поездка в Москву оказалась совсем странной, и Маша сама не понимала, что будет делать дальше. Казалось, их свадьба, о которой Сережа говорил всем, кроме нее, в конце концов случилась, и она стала частью его большой семьи, их дома, «Нашего дома», и теперь они все вместе принимали ее в гостях, водили ужинать и обедать, знакомили с родителями.

Отец Сережи, Андрей Николаевич, оказался совсем не похож на сына: сухонький, с пристальным взглядом.

– А, Машенька, – прошептал он. – Сереженька мне говорил о тебе, говорил. Добро пожаловать в новую Россию, вот и свиделись.

Маша поцеловала старика в щеку, пахнущую табаком и старым, позабытым советским лосьоном для бритья, а Андрей Николаевич отвел ее в сторону, и начал осторожно выспрашивать, не будет ли внучка?, потому что он, конечно, понимает, от мертвого-то рожать кому захочется, но чтобы она не беспокоилась, он позаботится, заместо отца будет, Маша может в деревне родить, никто даже не узнает. Маше стало как-то нехорошо, она прошептала «нннет, ннет, что вы, какой ребенок», и Андрей Николаевич сразу как-то сник, пробормотал «ну ладно», отошел к другим старикам, они выпили еще водки, и Маша стала ловить на себе неприязненные взгляды, будто виновата в том, что даже не забеременела от человека, с которым ни разу ни спала.

Сели за стол, помянули Сережу, выпили. Маша оказалась рядом с Иваном, он, как всегда, молчал, только спрашивал иногда «Салату?», «Может, рыбы?», будто вспомнив ритуал советского детства, когда все собирались за большими столами в квартирах, а не шли в рестораны или кафе, где еду приносили официанты. Теперь – только поминки, память об ушедших, память об ушедшем времени, салат «оливье», красная рыба, «Столичная» водка.

– Я не понимаю, – говорила Света Мещерякова, – почему в крематории стоят иконы. Сережа был неверующим, он бы не позволил РПЦ приватизировать его смерть.

У нее был громкий, зычный голос и даже на поминках она не хотела его приглушить. Абросимов отвечал ей тихо, но Маша расслышала: «Наша смерть нам никогда не принадлежит, кто ее ни…» и угадала недослышанное – «приватизируй». Сколько таких слов появилось, пока ее не было в Союзе, то есть в России, сколько она пропустила. А на другом конце стола кто-то из друзей Сережиного отца вцепился в заплаканную Таню.

– Вот ребенок есть, это хорошо. А муж твой кем работает?

– Сейлом, – ответила Таня. – В смысле – продавцом.

– В магазине?

– Нет, на фирме. У нас.

– И вот скажи, как ты будешь ребенка воспитывать, когда и ты работаешь на фирме, и отец его на фирме работает?

– У нас няня.

– Да я не о том! Чему ты его научишь, если он с детства только фирмачей вокруг себя и видит?

Подошел Паша, сказал что-то резкое, Маша услышала слово «просрали». Она встала и вышла на кухню, где Наташа с остервенением резала салаты на пару с Елизаветой Парфеновой, финдиректором «Нашего дома».

– А вы, Лиза, что не идете есть? – спросила Маша. – Я порежу сама, вы сходите.

– Мне, Маша, что-то не хочется, – ответила Лиза. – Я лучше здесь побуду.

Маша впервые стояла рядом с ней и заметила сухую кожу вокруг глаз, чуть различимые веснушки. Говорят, у рыжих кожа стареет быстрее, подумала Маша. Интересно все-таки, сколько ей лет.

– Я бы с вами как-нибудь поужинала, – сказала Лиза, – если вы не возражаете.

– Да, конечно, – сказала Маша, – я знаю, вы были очень близки с Сережей. Наверно, даже ближе, чем я.

– Ну, вас он зато по-настоящему любил, – ответила Лиза и снова нагнулась над салатом, засверкал нож. – Я всегда на вечеринках резала салаты, – сказала она. – У меня в школе было УПК по кулинарии, нас там научили. Так что я и в этом профессионал. Некоторые, правда, жалуются, что очень мелко получается, зато быстро.

– Я всегда боюсь, Елизавета Марковна, что вы по пальцу себе попадете, – сказала Наташа. – Так мелькает.

Маша вернулась в комнату, где уже стоял несмолкаемый шум, как всегда на похоронах, где вдруг гости начинают спорить о чем-то постороннем, чтобы забыть, из-за чего собрались. Донесся резкий голос Федора Полякова: «Все просто: вы проиграли, мы выиграли. А пленных на этой войне тоже не берут, так что каждому свое», – и потом голос Ивана: «А Сережа и мертвый будет победителем». Света перед зеркалом в прихожей подкрашивала глаза.

– Я сваливаю, – сказала она Маше. – С меня хватит. Сережа все-таки был достоин других поминок.

Из комнаты вышел Абросимов, подошел к девушкам, как бы между делом спросил Свету – проводить? Он старался держаться небрежно, словно пытаясь вспомнить, как должен выглядеть мужчина, уверенный в своей силе, заранее равнодушный к «да» и «нет», но что-то выдавало его. Может быть, глаза – жалобные и просящие.

– Нет, не надо, – ответила Света. – В другой раз, милый, хорошо?

Она поцеловала его в щеку, улыбнулась Маше и вышла.

– Даже после смерти, – пробормотал Абросимов, – даже после смерти он ее не отпускает. – И тут словно только заметил Машу: – Ой, извини, я что-то много выпил сегодня. Я, пожалуй, минут через десять тоже пойду.

– Я понимаю, – сказала Маша и повторила вслед за Светой: – С меня хватит.

– Хочешь, пойдем вместе, выпьем где-нибудь кофе.

– Давай, – кивнула Маша, – пойдем, выпьем где-нибудь кофе.

15

Сидели в «Александрии» на Цветном, пили кофе, пытались говорить о чем-нибудь нейтральном, забыть чудовищные похороны. Маше одинаково неприятно было вспоминать толпу стариков, отвратительных в своем изгойстве, и самоуверенных богатых яппи, которые с презрением смотрят на людей, ограбленных тем же государство, что позволило им самим подняться. В Израиле все-таки проще: там даже получая много денег никогда не чувствуешь, что разбогател за счет ограбленных соотечественников.

– Анекдоты возвращаются, – говорил тем временем Вадим. – Долгое время в России не было анекдотов. Реально, как только началась гласность, кончились анекдоты, потому что сама реальность менялась так быстро, что не поспеть. А потом появились анекдоты про «новых русских», и все снова завертелось.

– А про Ельцина есть анекдоты? – спросила Маша.

– Конечно, – сказал Вадим. – Отлично помню, первый появился году в 96-ом. Приходит к Ельцину старушка, говорит: «Подайте, Борис Николаевич!», а он отвечает: «Как я тебе подам, у меня же ни мячика, ни ракетки нет!». Его стали рассказывать, как раз когда Ельцин начал болеть, и я сразу понял, что вот оно, случилось: он превратился в Брежнева – больной, впадающий в маразм, герой анекдотов, глава великой державы.

Сегодня Абросимов был еще словоохотливее – то ли потому, что не было Дениса, то ли просто пытался забыть поминки.

– Мы стоим на пороге нового застоя, – говорил он, – так что самое интересное ты пропустила. Застой – это очень хорошо, это комфортное, приятное время. Денис прав в одном: все эти старики должны уйти, уехать в деревни, умереть своей смертью в конце концов, короче – самоустраниться. Как раз для того, чтобы к их детям вернулось звездное время их собственного поколения – семидесятые годы, когда можно было ничего не делать на работе, выпивать с друзьями и ругать власть. Мы теперь сидим не на кухнях, а в кафе, до власти нам нет дела, но ощущение стабильности – поверь, оно возвращается.

– А сколько людей в России могут себе это позволить? – спросила Маша.

– В России – не знаю, – ответил Абросимов, – а в Москве – все, кто захотят. Я имею в виду, конечно, молодых. Сейчас тот, кто хочет работать, без денег не останется. Ты посмотри, вот Света Мещерякова – она вообще приехала из Бреста, в Москве появилась в 17 лет, ни знакомств, ни связей, ни образования. А посмотри сейчас? А если уж тут родился – то возможностей столько, что глаза разбегаются. Главное, мы проскочили девяностые, когда запросто могли убить. Теперь все очень просто: работаешь, получаешь деньги, тратишь и счастливо живешь до самой смерти. Это был просто переходный период, а теперь все наладилось.

Они взяли еще по чашке кофе, Вадим нахваливал горько-пряный вкус Гватемала Антигуа.

– Ты знаешь, – сказала Маша, – я много где пила кофе, но только в Москве люди считают своим долгом разбираться в сортах. Обычно все просто заказывают «капуччино» или там «эспрессо», а вот объяснять, что Де Бальзак жирный, но не горький, а Монсун Малабар сушится на ветру – да никогда!

– Кто тебе сказал, что Де Бальзак жирный? Не бывает жирного кофе! Это просто кофе сильной обжарки, зернышки лоснятся, потому что масла выходят на поверхность. А на вкус кофе жирным не бывает.

– Хорошо, – согласилась Маша, – не бывает. Я об этом и говорю: кто бы в Праге или у нас в Израиле стал спорить о том, что значит «жирный» кофе?

– Мы просто научились ценить простые радости жизни, – ответил Вадим. – Знаешь, что главный символ нашей эпохи? Шестисотый мерседес? Интернет? Карточка VISA? Нет, нет и нет! Символ нашей эпохи – электрическая зубная щетка. Это не предмет роскоши, не необходимый предмет и не предмет, облегчающий жизнь. Это – комфорт в чистом виде. Излишество, вещь, которую не будешь покупать себе сам. Мне, например, ее подарила Аля Исаченко.

– А у меня нет электрической зубной щетки, – сказала Маша.

– Я тебе подарю, – сказал Вадим. – Это как барака, божественная благодать, которую надо передавать другим людям.

Маша смутно помнила, что такое барака и спросила:

– Разве у суфиев есть электрические зубные щетки?

– Не знаю, – ответил Абросимов. – Из всех моих знакомых на суфия больше всего похожа Света. У нее щетка есть. Я ей подарил. А ты, когда спрашиваешь про зубную щетку и суфиев, находишься в плену у стереотипа. Суфий или там настоящий буддист обязательно живет в горном монастыре, ходит по дорогам в рубище и все такое прочее. На самом деле настоящий буддист знает, что сансара и нирвана – тождественны. То есть нет разницы – в монастыре, в рубище или в костюме от «Бриони» на новом «саабе». Главное – настоящий святой должен испытывать благодать и радость жизни.

– Матать эль, – сказала Маша, – это на иврите.

– Ну, я же не антисемит, – снисходительно кивнул Абросимов. – У евреев тоже богатая мистическая традиция. Хасиды. Народ книги, опять-таки. Не все же анекдоты про них рассказывать. Про вас, то есть.

Маша уже привыкла к этим выпадам и лишь кивнула: мол, хорошо, отметился, давай дальше про интересное.

– Так вот, анекдоты, – сказал он, – с комментариями. Лучший в моей коллекции такой. Плывет по морю роскошный корабль, лайнер, все танцуют, играет музыка, выходит капитан и говорит: «У меня две новости – хорошая и плохая. С какой начать?». Ну, все, разумеется, кричат «с хорошей». Капитан раздувает грудь и торжественно объявляет: «Мы получили тринадцать „Оскаров“».

Маша засмеялась. Она знала в Израиле девочку, которая посмотрела «Титаник» тринадцать раз, по числу золотых статуэток. Правда, это случайно вышло, но все равно.

– А какой комментарий? – спросила она.

– А какая вторая новость? – спросил Абросимов.

– Ну, про айсберг, – сказала Маша.

– Нет. Плохая новость – что нас всех не существует. Мы все – только в кино.

– Круто, – сказала Маша и подумала, что Марику понравилась бы эта шутка. Марику вообще понравилось бы в Москве, если б он доехал сюда.

– Это Света придумала, – сказал Абросимов. – По-моему – гениально.

Он замолчал, глядя, как его пальцы, словно чужие, ломают зубочистку за зубочисткой.

– Наверное, это большая удача, – сказал он наконец, – что мы встретились. Я понимаю, что это – огромное счастье. Ни с чем не сравнимое. Она совсем, совсем другая. Не такая, как все, кого я встречал. Ты сама видишь, она феноменально, фантастически одаренная. Все эти ее игры, эта викка, оно все наносное, потому что… ну, просто бывают люди, через которых Бог с нами говорит. И я чувствую, что Он обращается ко мне, но не понимаю, что хочет сказать. Чувствуешь себя дураком, и это как-то очень тяжело, ты же видишь, я даже не в силах уже скрывать. Мне было так хорошо эти годы, у меня все было – деньги, работа, друзья, девушки на потрахаться и девушки на поговорить. Все так прекрасно начиналось, ты не поверишь. Кто бы мог подумать, что кончится так позорно, так стыдно.

– Ну, это же с каждым может случиться, – сказала Маша. – Чего тут стыдного?

– Стыдно, стыдно, – с какой-то злостью повторил Абросимов. – Я же взрослый человек, я же умею управлять своей жизнью, не подросток пятнадцати лет, с первой любовью и гормоном в крове. Попробовали – не получилось, попытались – не срослось, разбежались, остались друзьями, все хорошо. Все же так хорошо: работа, друзья, деньги, почему же, почему так чудовищно плохо, а?

Он посмотрел на Машу. Она беспомощно молчала. Наверное, она бесчувственная эгоистка, но она не понимает Абросимова. Наверное, потому, что не может представить, чтобы она так переживала из-за любви. Вот, например, Иван – да, он ей нравится. Но если ничего не выйдет – а ничего, скорее всего, и не выйдет, – она спокойно улетит в Израиль и иногда будет Ивана вспоминать.

– Как ты думаешь, кем я себя чувствовал, когда каждый вечер стоял у окна, смотрел на Сережин подъезд и ждал, не появится ли Света? Ну, даже если бы и появилась, то что? Стоять и смотреть, как гаснет свет в его окне? Звонить ему по телефону как бы по делу? Звонить ей на мобильный? Объяснять ей, что с ним спит половина фирмы? И почему именно Сережа? Меня ведь никогда не волновало, что Света спит с Дядей Федором. И его, я думаю, не волновало, что она спит со мной. А Сережа – другое дело. Оно, конечно, нехорошо так про покойного, но, знаешь, я честно тебе скажу: этому человеку я желал смерти. Я знаю, твой жених, все дела, но ты улетишь отсюда через две недели, а мне надо кому-то об этом, я даже Денису не могу, как он будет со мной дальше, если я скажу: «Я мечтал, чтобы Сережу Волкова убили». Вот я говорю – и мне уже легче. Ты знаешь, я никогда не был ревнив, ни в школе, ни в институте, мне всегда было все равно, с кем спят девушки, которые спят со мной, а до тех, с которыми я не спал, мне просто дела не было. Но каждый раз, каждый раз, когда она упоминала его имя, у меня буквально темнело в глазах. Я даже удивлялся поначалу, какая-то павловская собачка: «А вот Сережа вчера сказал…» – и хоп, больше ничего не слышно тридцать секунд, даже если это какое-нибудь совещание в конторе или там совсем нейтральный контекст. Честное слово, просто сериал какой-то. Интересно, водка у них есть? Потому что я как-то под кофе с трудом это все говорю. Кто же такое говорит под кофе.

– А Сережа, он что делал? – спросила Маша.

– Он не делал ничего, – зло сказал Абросимов. – В этом-то и была его фишка. Он никогда ничего не делал. Они были чудесная пара с Иваном: Иван почти не говорит, но все время что-то предпринимает. У Ивана же очень богатая биография, ты знаешь, может быть. А Волк, напротив, говорил все время какую-то ерунду, но все с ним случалось само собой – и со Светой, и с деньгами, со всем. Я не удивлюсь, если даже умер он как-то сам по себе, а пистолет растворился в воздухе.

– Так все-таки не бывает, – сказала Маша.

– А жалко, – сказал Абросимов, – потому что ведь кто-то его убил. И любой решит, что это Таня, а не хочется в это верить, потому что хорошая же девка, хоть и глупая.

– Зачем ей убивать? – спросила Маша.

– Ты ничего не понимаешь, – с напором сказал Абросимов. – Ты не поняла еще, что здесь происходило. Помню, как-то в пятницу, после корпоративного пива, мы завалились в «Cabana» танцевать и пили почти до утра. И часа в три ночи Таня, пьяная в дым, объясняла мне, что ей все время снится сон, как она убивает Свету. И она не может никому сказать, только мне, потому что знает, я в Свету влюблен и, значит, пойму. Ты знаешь, они были очень, очень близкие подруги, а сейчас даже не разговаривают, и все из-за него. Нехорошо, конечно, в день похорон, но там я просто не мог находиться, слушать, как они все говорят о том, какой Сережа был замечательный. Он был – Волк, опасный дикий зверь. Волк, выбирающий на скотном дворе, кого задрать первым. И потому я понимал Таню, ох, как хорошо понимал. Потому что на самом деле – на самом деле! – она хотела убить Сережу. Это был просто перенос. Ей снилась Света, но подразумевался – Сережа. Убить, чтобы освободиться наконец. Но желание это пряталось даже во сне, потому что она одновременно хотела его смерти – и хотела, чтобы он был жив.

– А ты, когда говоришь, что хотел смерти Сереже, хочешь убить Свету? – спросила Маша.

– Наверное. Я-то откуда знаю, это же подсознание. – Вадим вздохнул, а потом, нагнувшись к ней, прошептал: – А знаешь, я за последние дни пару раз думал, что я тогда сошел с ума. Той ночью. Пришел и убил его. Хотя зачем мне было его убивать? Я так ждал твоего приезда, ты не поверишь. Думал: вот приедет его невеста, поженятся, все закончится, Света о нем забудет, все снова будет хорошо. Но теперь – никаких шансов. Мертвых не забывают.

16

Через несколько лет будет казаться, что все случилось мгновенно: очереди у банкоматов, пустые, как в последние советские годы, магазины, неудержимо растущий курс доллара, паника и перманентная истерика. На самом деле все происходило постепенно, но в памяти людей кризис остался неожиданным стихийным бедствием: только что все было так хорошо, и вдруг – бабах!

Поначалу будущие обманутые вкладчики, узнав про обвал рынка гособязательств, решили, что это всего лишь возвращение к инфляции середины десятилетия. Даже люди, всерьез занимавшиеся бизнесом, надеялись, что правительство как-то вырулит, возьмет еще кредитов, договорится о реструктуризации. В субботу Россия обратилась к странам «Большой Семерки» за дополнительной помощью – безрезультатно. Кириенко встречался с Чубайсом, Задорновым и Дубининым, а в воскресенье Ельцин предоставил премьеру полную свободу действий – и в понедельник был объявлен дефолт. Это означало, что Россия больше не платит по внешним долгам – а также, что банки, держащие свои активы в ГКО, оказываются в пролете, как и те, кто доверил им свои деньги. Но в «черный понедельник» 17 августа многие еще надеялись: люди хотели верить, что это просто локальный кризис, вроде «черного вторника».

Тем не менее, работа в «Нашем доме» фактически прекратилась, все обсуждали дефолт, что будет дальше и дорастет ли доллар до десяти рублей. Гена с Лизой заперлись в кабинете и совещались, названивая в банк и стараясь просчитать дальнейшие ходы правительства и прогнозы на развитие рынка страхования. Было очевидно, что те, кто не успел, подобно «Нашему дому», вовремя скинуть ГКО, столкнутся с серьезными трудностями – и, значит, можно будет переманить их клиентов и развернуться всерьез. Гена уже подумывал про массированную рекламную компанию, но сначала надо было понять, что вообще происходит в стране.

Аля, как всегда уверенная, что все само образуется, объясняла в курилке на лестнице Абросимову:

– Мне сказали, это просто эхо азиатского кризиса. Весь мир вступает в такую полосу, а раз весь мир, значит, нечего бояться, доллар сейчас подскочит, а потом пойдет обратно вниз, когда волна докатится до Америки.

– Кстати, об азиатском кризисе, – сказал Вадим, – я от него пострадал первым. Я же сдаю свою однокомнатную в Строгино. И у меня ее год назад снял кореец, платил, между прочим, 500 баксов в месяц, собирался жить несколько лет, учиться в институте, все дела. А на Новый год слетал домой, потом приходит ко мне грустный, говорит: «Отец сказал, надо экономить, кризис, деньги кончились, простите, Вадим, я съезжаю». Ну, а кто еще снимет за 500? Пришлось за 300 уступить. Так что вот, я был первой жертвой кризиса. Но вот выжил, сама видишь.

– Честно говоря, – сказала Аля, – я не волнуюсь. Мы – грамотные профессионалы, мы себе всегда денег заработаем.

Известие о дефолте внезапно успокоило Дениса: вот, значит, про что были его предчувствия. Он вспомнил старые времена, когда с друзьями, рисковыми и молодыми, готов был расшифровывать знаки, подброшенные им жизнью, невпопад угадывая, что сообщает им Великое Бытие об их малом бытии. Тогда бы он сказал, что неожиданная смерть Сережи Волкова – только знак приближающегося кризиса, знак возвращения к началу девяностых, когда доллар рос как на дрожжах, а он, Денис, жил совсем иначе. Сережа при таком раскладе оказывался вестником, который появился в жизни Дениса, обозначив начало новой полосы, – и исчез, едва полоса закончилась. Пусть душа его упокоится там, где сейчас пребывает, думал Денис, может, он в самом деле умер в положенный срок: время закончилось, карма отработана. В голове Дениса который день отпущением грехов звучал голос Псоя: вот рядом как когда-то / родных усталый взгляд / они теперь сном праведников спят / они, конечно, святы / а ты, конечно, брат / пред ними ни фига не виноват. Денис ни в чем не был виноват перед Сережей Волковым, разве что не любил его при жизни, а теперь, после смерти, свел до функции, до почетного звания вестника, знаменующего своей гибелью конец эпохи.

Впрочем, как раз в уходящей эпохе не было места мистическим догадкам и внезапным озарениям и потому, настроившись на практический лад, Денис стал прикидывать, от чего придется отказаться, если Гена уменьшит зарплату. Тем временем Дядя Федор объяснял, что сейчас люди кинутся реализовывать рубли, надо готовиться к наплыву клиентов, но цены поднять, держа курс доллара чуть выше объявленного ЦБ: это всегда страховало в случае инфляции, а на проблемы с финансовыми органами надо пока забить, с этим потом разберемся.

Тут прибежала Наташа и сказала, что народ штурмует продуктовые магазины, а ценники заменяют прямо на глазах. Таня рванула в ближайший супермаркет и оттуда позвонила в офис, попросив кого-нибудь заехать на машине, потому что не рассчитала и не донесет все, что купила. Ее машину взял Паша – отправился в банк в надежде выцарапать лежащие на счету тридцать пять тысяч.

По дороге в банк Безуглов думал, что все возвращается на круги своя. Когда-то он отговаривал родителей класть деньги в «Чару», но они говорили про «банк интеллигенции», Никиту Михалкова как гаранта и всячески демонстрировали презрение к тем, кто поверил Мавроди и «МММ». Теперь родители уже который год судились с интеллигентным банком, откуда Михалков, конечно, успел забрать свои деньги. Паша с Таней никогда не лезли в аферы, считали, что лучше честно заработать побольше, чем получить на халяву. Халявные деньги, был уверен Паша, счастья не приносят, но иногда он со стыдом чувствовал, что начинает завидовать более успешным коллегам. Дело даже не в том, что им подфартило – если бы так! – нет, в них был напор, энергия, готовность рискнуть. Они не просто лучше продавали страховки, они проворачивали полулегальные сделки, обналичивая деньги и кладя себе в карман процент. Желанная квартира отодвигалась все дальше, потому что московские цены росли куда быстрее, чем увеличивалась сумма в банке. Таня иногда говорила ему, что пора начать экономить, но Паша лишь качал головой. Какое экономить? Что они себе такого позволяют? Советская машина, «девятка», а не «сааб» или «ауди», как у других, няня на пять дней в неделю, иногда – ужин в ресторане или поход в кино, раз в год – поездка в Прагу или в Турцию. Да, можно было сказать Тане, чтоб она прекратила покупать свои бесконечные серебряные кольца, туфли на высоком каблуке и кружевное белье, но нет, невозможно, тем более, что туфли из «Салиты», а белье – с развала у метро, а не из «Дикой орхидеи». Из девушек, которые начинали операционистками пять лет назад, одна Таня не сделала карьеры. Какими глазами она должна смотреть на Алю или Свету? Впрочем, про Свету он старался не думать, слишком болезненно, слишком неприятно, напоминало о том, что хотелось забыть. Так что пусть Таня покупает кольца, бюстгальтеры и кружевное белье, черное и красное, пусть не чувствует себя обделенной, он придумает что-нибудь. Так он повторял себе последнее время и вот теперь, пытаясь пробиться в банк, понимал, что придумать ничего не удастся, но все равно хорошо, что они не стали экономить, похоже, деньги все равно сгорят в банке, а так они хотя бы потратили их с удовольствием, а не отдали господину Смоленскому или кто там нынче главный в «СБС-Агро»?