Текст книги "Серенький волчок"

22

В понедельник Иван, Таня и Маша снова ужинали в «Петровиче». К концу второй недели Маша заметила, что они стали все чаще возвращаться в уже известные ей кафе и рестораны: Москва оказалась не так уж велика. Может быть, однако, дело в том, что уже не всюду принимали карточки «СБС-Агро» и все меньше оставалось мест, где вчерашние яппи могли за кружкой «Балтики» или «Гиннеса» гадать, что будет дальше, и рассказывать свежие анекдоты.

– Послушай, – говорила Таня. – Вот Вадим сегодня анекдот рассказал, гениальный. Ельцин просыпается с бодуна, смотрит – какой-то очкарик мельтешит. Ельцин спрашивает: «Ты кто?» – «Я – Кириенко» – «Какой такой Кириенко? Не знаю!» – «Я же ваш премьер-министр!» – «Постой-постой! У нас же Черномырдин премьер-министр!»

Как всегда, с первого раза Маша не поняла. Таня объяснила, что Черномырдин премьерствовал много лет, а в марте был отправлен в отставку. На его место пришел Кириенко, но Ельцин как раз вчера отправил его в отставку и призвал Черномырдина назад.

Теперь анекдот стал немного понятней, но ненамного смешней. Честно говоря, Машу мало волновал российский кризис – ее беспокоило другое: Иван вел себя как-то странно. Не то, чтобы он избегал Машу – они виделись почти каждый вечер, – но, приглашая ее в ресторан, он в последний момент звал туда Дениса, Вадима или Таню, словно боялся оставаться с Машей наедине. Сцена в машине больше не повторялась: Иван использовал всякий предлог, чтобы не оставаться с девушкой наедине. Один раз он даже вызвал такси, сказав, что должен срочно ехать домой, просмотреть очередной договор – и это после того, как они просидели в «Санта Фе» до полпервого ночи!

Вот и сейчас Иван поднялся и, деловито посмотрев на часы, сказал, что ему пора идти, пусть девушки спокойно ужинают, он уже заплатил своей карточкой. Маша разозлилась и демонстративно отвернулась: мол, хочешь уходить – уходи.

– Послушай, – сказала она Тане, – почему он так себя ведет? Уже третий раз бросает посреди вечера и сбегает куда-то. Как маленький, ей-богу. Если не хочет со мной встречаться – пусть бы не звонил и не звал на ужин, я бы, не знаю, в кино сходила. А так – не понимаю я ничего.

– Я как-то всегда плохо понимала Ивана, – сказала Таня тусклым голосом, памятным Маше по первому вечеру в Москве. – Я, правда, понимаю тебя – и дорого бы дала, чтобы не понимать.

– Знаешь, – сказала Маша, – вы вообще поразили меня, когда я только приехала. Вы оказались совсем не такими, какими я представляла русских бизнесменов. Вы вообще какие-то совершенно неземные, очень дружелюбные, заботливые и, несмотря на все, что вокруг происходит, – позитивные. Я никогда не думала, что найду таких людей в Москве.

– Я в последнее время не чувствую себя особо позитивной, – сказала Таня, снимая кольцо с указательного пальца. – Скорее, наоборот. Мне кажется, мы катимся куда-то, и все хорошее, что было эти годы, вот-вот исчезнет навсегда. Я думаю, мы все это чувствуем – и Иван тоже.

– Это из-за кризиса? – спросила Маша.

– Из-за кризиса тоже, – ответила Таня. – Но прежде всего – из-за Сережиной смерти. Как ты не понимаешь, он был ближайший друг Ивана, ты – Сережина невеста, как Иван может – ну, не знаю, завести с тобой роман? Это же предательство.

За десять дней Маша привыкла, что все вокруг воспринимают ее как Сережину невесту. Она принимала соболезнования от каких-то людей, которых встречала в кафе, выслушивала все новые и новые рассказы о Волкове, и вот уже ей самой кажется, что она в конце концов действительно оказалась его невестой. Но сейчас Маша наконец решилась:

– Я скажу тебе одну вещь, только пусть это останется между нами, хорошо?

– Конечно, – ответила Таня, не прекращая катать серебряное колечко по скатерти.

– Про то, что он собирается на мне жениться, я вообще только в Москве впервые услышала.

Некоторое время Зелинская молчала, потом надела кольцо на палец и не то сказала, не то спросила:

– Но вы были близки. – И, запнувшись, прибавила: – Не в смысле, что спали, а в смысле дружбы?

– Не знаю, что там в смысле дружбы, – ответила Маша. – Но, насколько я помню, мы никогда не спали. Даже в молодости, в Крыму и по пьяни.

Вдруг Таня рассмеялась – резко и отрывисто. Посмотрела на Машу изумленно, будто услышала что-то необычайно смешное и неожиданное.

– Да ну?

– Честное слово. – Маша пожала плечами. – Не могла же я забыть.

– Тогда понятно, почему он решил на тебе жениться, – убежденно сказала Таня. – Ты в самом деле уникальная женщина. Женщина, с которой он не переспал.

И еще раз посмотрела, будто Маша – какая-то диковина, выставленная в музее. Маша смущенно улыбнулась:

– Ну, как-то не сложилось. Наверное, он был не в моем вкусе.

– Как все смешно, – сказала Таня. – Признаться, я тебя ненавидела, пока мы не встретились.

– А теперь?

– Теперь уже как-то не получается. – И она улыбнулась широко и открыто. – Ты оказалась очень милая. Хотя, знаешь, я почему-то до сих пор уверена, что, если бы ты не приезжала, Сережа был бы жив. Хотя, может, я просто себя утешаю, чтобы не думать, будто это я его убила.

Ну вот, подумала Маша. И Абросимов говорил, что, может быть, он убил Сережу. Надо спросить Лизу или Ивана – вдруг они тоже думают, что сами его убили?

– Ты хочешь сказать, что убила в состоянии аффекта и не помнишь этого?

– Да нет, – сказала Таня, – в том-то и беда, что я все помню. Я позвонила ему часов в восемь, он был где-то за городом, мобильный брал плохо, я сказала, что хочу приехать. Иногда я приезжала к нему, когда как-то совсем уже… он почти никогда не говорил «нет», я была ему за это так благодарна, ты просто не поверишь, но я все равно боялась, что вдруг я позвоню невовремя и он скажет, что устал, хочет спать, вообще не может сегодня, и я тогда подумаю, что он не может, потому что у него сейчас как раз другая женщина, и тогда мне станет еще хуже. Поэтому я редко звонила, старалась перетерпеть. Если б знала, что так все кончится, – может, звонила бы чаще, нечего было бы терять. А то я все спрашивала себя – когда же это кончится, не может же оно длиться вечно? А теперь я знаю, как оно кончилось – буквально через час после того, как я ушла. И получилось, что любила я его не так уж и долго.

– А как у вас все?.. – спросила Маша, не зная, какой глагол подобрать, вообще не зная, удобно ли спрашивать, но Таня все поняла правильно.

– В смысле – как началось? Сразу как я из декрета вышла. Мне казалось, я такая уродливая, растолстевшая, я бы любому дала, кто бы меня захотел. И я напилась в пятницу, а Сережа трахнул меня прямо в своей машине, на заднем дворе офиса. Помню, я еще старалась не кричать, все как раз расходились, я боялась – услышат. Но, кажется, все-таки закричала, открыла глаза и вижу – Наташка стоит посреди двора и смотрит в нашу сторону. Так и не знаю, видела она что-нибудь или нет, был же вечер, машина стояла в тени, но, по-моему, она смотрела как-то странно. Я, впрочем, была сильно пьяна. Первый раз, наверное, за всю жизнь.

Прервав рассказ, Таня окликнула проходящую мимо Петровну:

– А можно у вас водочки попросить? – И, обращаясь к Маше: – Ты будешь?

Маша покачала головой.

– Я не могу трезвой про это говорить, извини, – сказал Таня. – И молчать больше не могу. Раньше я совсем не пила, ты не поверишь. Но сейчас мне уже – все равно, хотя Пашу очень жалко, он сам не свой от этой истории, но что я могу поделать? Могла бы – сама прекратила, но ведь не могла, в том-то и дело. А раньше мы с Пашей были прекрасной парой, просто образцовой, все про нас думали: «вот она, настоящая любовь». Даже Сережа, считал, что он – это так, для развлечения, а на самом деле мужчина моей жизни – это Паша. Помню, я была у Сережи, мы только что трахнулись, и я позвонила Паше, сказать, что я была со Светой в кино и вот, только что вышла. А Паша перенервничал и разорался, мол, он волнуется, я могла бы и позвонить. Мобильного у меня тогда еще не было, он действительно не мог позвонить сам. Наверное, по правде волновался, а не ревновал. Я, конечно, чуть не разрыдалась и шваркнула трубку. Помню, Сережа посмотрел на меня и сказал: «Как вы можете так ссориться, вы же любите друг друга!» – и вот тут я поняла, что могу Сережу убить. Впервые. Я чуть не закричала: «Идиот, как ты можешь так говорить, я люблю – тебя!». Сдержалась, но, мне кажется, он все равно понял – после этого все сразу стало как-то сложно, он стал меня избегать, пару раз не брал трубку, когда звонила на мобильный. И вот тогда я серьезно психанула, как-то посреди рабочего дня вышла за ним в мужской туалет, затащила в кабинку, заперлась и отсосала. Чувствовала себя при этом последней блядью, поверь мне. Раньше я бы не поверила, что я так могу. И это было очень унизительно – отсасывать у мужчины, который совсем тебя не любит, стоя на коленях в туалете, и слышать, как кто-то отливает в соседней кабинке или как мужики болтают у писсуаров. И при этом я была счастлива, потому что понимала, что вот оно, то для чего я родилась: чтобы стоять на коленях перед любимым.

Официантка принесла графинчик, Таня налила и быстро выпила.

– Ничего, что я тебе все это рассказываю? – спросила она. – Ты ведь мне правду сказала, ты не была его невестой, да?

Маша кивнула:

– Честное слово.

– Как тебе повезло, – с чувством сказала Таня. – Ты не представляешь, как тебе повезло! Это такая мука – быть влюбленной в Сережу. Я знала, что все женщины хотят его, потому что он был – он был лучше всех. И никому не умел отказывать, поэтому я знала, что каждый раз, когда меня нету с ним, он с другой женщиной. Я с ума от этого сходила. Нет, ты не думай, я не ревновала. Я знаю, например, что Лиза с ним спала, еще много про кого знаю или догадываюсь – и я их всех хорошо понимаю, Сережа – он же был совершенно чудесный, как можно с ним не спать? Но все равно, иногда мне казалось, что я дошла до предела, уже совсем. Ничего не осталось, кроме него. Мне с Пашей когда-то мне нравилось трахаться, а последний год, когда мы спали, я все думала, что в этот самый момент, кто-то то же самое проделывает с Сережей. И я представляла себе, что я – это вот та другая женщина, а Паша – это Сережа, даже несколько раз кричала «Сереженька!», когда кончала. Хорошо, что Паша не расслышал, но все равно мне было так неудобно, так стыдно. Так унизительно.

Я все-таки совсем его не знала, сказала себе Маша. Никогда бы не подумала, что Волков вызывает такие сильные чувства. Она смотрела, как Таня одно за другим снимает кольца с ломких пальцев и катает взад-вперед по скатерти, и Маше хотелось чем-то помочь этой почти незнакомой девушке, хотя чем тут поможешь?

– Хочешь, тоже выпью с тобой? – спросила она.

Таня кивнула, и Маша налила немного водки на дно пустого чайного стакана в латунном, как в советских поездах, подстаканнике.

– За Сережу, – сказала Таня, и они выпили не чокаясь. – За Сереженьку. Знаешь, какое это счастье для меня – говорить «Сереженька». Никому ведь не могу сказать, только тебе.

Таня снова налила и выпила – теперь уже одна.

– Но все еще было ничего, – продолжала она. – Я еще не понимала, что это – не предел, пока не появилась Света. Я никому про нас с Сережей не говорила, хотя боялась, что все и так знают. Но однажды напилась и все рассказала Светке – потому что надо же мне было кому-то рассказать, не Пашке же, в самом деле. И Света так хорошо слушала, только совсем расстроилась, когда я начала плакать. Она, правда, попыталась отправить меня к Вике, ну, к этой женщине, которая в свое время посвятила ее в ведьмы. Говорила, мол, Вика может вернуть возлюбленного, но я не пошла, я не хотела манипулировать Сережей, хотела, чтобы он был мой без колдовства, а просто потому, что сам это выбрал. Дура я была – я ведь уже знала, это невозможно.

Теперь, когда Таня сняла все кольца, ее худые пальцы казались голыми и беззащитными. Бледные, словно житель мегаполиса на пляже: первый раз за сезон, неловкий, стесняющийся своей белизны.

– Я-то к Вике не пошла, а Светка уже через неделю была у Сережи. У нее вроде был роман с Абросимовым, и она рассказала Вадиму… ну, как у нее все было с Сережей, а Вадим уже рассказал мне. Зачем он мне это сказал, не знаю даже, наверно, ему тоже нужно было с кем-то поговорить… больше мы никогда о Свете не говорили, если не считать одного раза, в «Cabana», совсем недавно. Я тогда даже не рассердилась на Светку, а подумала, что так и надо, она, конечно, гораздо красивее меня, вон грудь у нее какая, и в постели, наверное, с ней гораздо интереснее. Мы даже говорили с ней о Сереже несколько раз, я ей так и сказала, что пожалуйста, мы же свободные люди, все равно он сейчас со мной почти не спит, а мне даже приятно, что это не неизвестно кто, а моя подруга. А Светка ответила, что, в конце концов, это всего-навсего секс, не больше, потом помолчала и добавила: «Но вообще я тебе завидую, он офигительный любовник». И я кивнула, потому что – ну да, о чем тут спорить. Наверное, лучший любовник в моей жизни, хотя это толком не поймешь, когда любишь. И я начала о них думать, потому что я ведь Светку тоже любила, как подругу. Помню, как-то ночью проснулась, Паша рядом спит, Светочка в кроватке посапывает, я ей встала одеяло поправить, а сама думаю – вот, лежат они сейчас вдвоем, у него дома, такие влюбленные, такие красивые.

– Мне кажется, ты гораздо красивее Светы, – сказала Маша.

– Спасибо, – ответила Таня. – Спасибо тебе, но это не так, я знаю. Я же всегда восхищалась Светкой, любила ее, она мне как страшная сестра была, когда я пришла в «Наш дом», все объясняла, опекала. Мне то время до сих пор приятно вспоминать. Ну, и я себе говорила, мол, мы все – свободные люди, и Светка, и Пашка, и Сережа. Я же не могу запретить ему спать с другими, вот я же сплю с Пашей. Позови он меня – я бы от Пашки в тот же день сбежала, но ведь он не звал и потому я только повторяла: мы – свободные люди, свободные люди, какая тут ревность, а Светка такая чудесная, я его хорошо понимаю. Они оба такие были прекрасные, я чувствовала себя лишней, я бы ушла совсем, но просто была уверена, что Сережа все равно ее не любит.

Таня снова налила себе водки и выпила, не предлагая Маше.

– Ну, а потом однажды в пятницу после вечеринки мы все вместе пошли в «Пропаганду». Мы танцевали там и пили, и напились страшно, я была совсем никакая и они, кажется, тоже, и потом почему-то поехали к Сереже, и было так весело, и Светка была такая красивая, они оба были такие красивые… словно для того, чтобы я лучше запомнила последний день, когда я еще любила их обоих. А потом они стали ласкать друг друга, потом разделись, а я все смотрела, не двигаясь, а потом он позвал меня, и пошла к ним.

Таня замолчала, рассматривая кольца, разбросанные по столу, будто археологические находки в витрине музея. Потом начала так же молча их надевать. Вот ведь, подумала Маша, у меня всего одно кольцо, а у Тани – целая коллекция. Но как-то не задалось ей со счастьем. Видать, не те кольца носила.

– Я проснулась утром, – продолжала Таня, – посмотрела на них и поняла, что – все. Больше не могу. Смотреть на них не могу, повторять про свободных людей – не могу, убеждать себя, что люблю и Сережу, и всех, кого он любит – не мо-гу. И еще – что больше не люблю Свету. Совсем не люблю, до судорог, до ненависти. Не люблю. Не хочу с ней ни говорить, ни быть рядом. Особенно – после этой ночи. И когда я это поняла, мне стало так легко. Оказалось, что ненавидеть куда проще, чем любить. Света меня обнимала во сне, я убрала ее руку, посмотрела на них еще раз и поняла: да, я ее ненавижу. И тут она проснулась, открыла глаза и посмотрела на меня. Мы молча друг на друга смотрели и понимали, что чувствуем одно и то же. И эта ненависть, которая нас объединяла, была куда лучше той любви, которую мы изображали всю ночь. Это было настоящее единение, без обмана. И мы больше не общались, до сих пор даже на работе стараемся не пересекаться. А были лучшие подруги. И за это, конечно, тоже отдельное спасибо Сереже – хотя я ему об этом не говорила ни разу. Он ведь считал, мы все должны любить друг друга, так и не понял, почему мы больше не дружим. – Таня горько улыбнулась. – Если бы я могла любить Свету, как было бы хорошо. Да, любить ее, а возненавидеть Сережу – но у меня не получилось. Жалко. Знаешь, как трудно ненавидеть старую подругу? Я вот сижу тут с тобой, и стараюсь не думать, что ты и с ней могла так сидеть. И то же самое, когда я с Алькой – она ведь со Светой до сих пор дружит. Но я себя заставляю, потому что иначе, наверное, вообще бы из дома не выходила.

Таня надела на палец последнее кольцо и Маша вспомнила, как очарована была этими людьми, когда увидела их впервые. Ей казалось, что здесь, в Москве, наконец увидела новых русских людей, способных радостно и открыто смотреть в глаза реальности. Но позитивный новый московский мир оказался таким же непрочным, как экономическое процветание. Из-под умело наложенной косметики в любой момент может проступить лицо обиженной школьницы, а на искусственных ресницах повисают настоящие слезы.

– Я даже попробовала его приворожить, – продолжала Таня. – Терять было уже нечего. К Светкиной ведьме, конечно, не пошла, а просто в Интернете поискала какие-то магические заклятия.

– И как? – спросила Маша.

– Никак, – ответила Таня, – я же спала с ним в последний вечер. И – никаких перемен, я все время чувствовала, что он хороший любовник, только меня не любит. Так что заклятие не подействовало. И вот я на днях подумала – откуда я знаю, что я там наколдовала? Может, что-то напутала. Или кто-то пошутил и выложил в Сеть какое-нибудь не то заклятие? Может ведь такое быть, как думаешь?

– Вполне, – согласилась Маша.

Таня сплела серебряные пальцы, нагнулась над столом и прошептала:

– Я вот думаю, может, это я его так убила? По ошибке? Неверным заклятием?

Это было так нелепо, что и Марик бы не поверил. Маша с облегчением вздохнула.

– Ну что ты говоришь, – сказала она. – Ты же в это сама не веришь! А даже если и веришь, подумай, кто станет выкладывать такое неверное заклятие в Сеть? Разве сумасшедший какой-то.

И Маша продолжала говорить, и радовалась, что может хотя бы так помочь Тане и вдруг подумала, что, может, Таня специально сказала эту глупость про неправильное заклинание, чтобы она, Маша, не чувствовала себя настолько беспомощной перед лицом всего, что ей пришлось выслушать. Из бездны отчаяния Таня задумалась о ней, о Маше, и помогла ей единственным, чем могла – дала возможность почувствовать себя нужной, сказать слова утешения. Жалость и нежность захлестнули Машу, она протянула руку и взяла металлические Танины пальцы своими, теплыми и живыми. Она представила, как они выглядят со стороны – две красивые молодые женщины, утешающие друг друга за столиком модного клуба. И тут Таня сказала:

– Ты не понимаешь. Конечно, это не было заклинание для убийства. Это было заклинание для исполнения желаний. Но, может быть, я как раз и хотела Сережиной смерти?

23

Эта неделя для российского кризиса была переломной. Раньше еще можно было надеяться на благополучный конец, верить, что дефолт – это еще один «черный вторник», доллар подрастет себе немного, а потом откатится назад и все будет как было. Но Дума раз за разом отказывалась признать Черномырдина премьер-министром, рубль стремительно падал, а уличные цены на доллар росли еще быстрее. Во вторник торги признали несостоявшимися, в среду в обменниках доллар шел по двадцать с лишним. Все понимали, что и это не предел: тогда-то и появился анекдот «в чем разница между рублем и долларом?» – «один доллар». Так народная молва объявила рубль бесконечно малой величиной.

Все старались держаться вместе. Хотя никто ничего не страховал, сотрудники «Нашего дома» по утрам приходили в офис, а ближе к обеду подтягивалась и Маша. Пили бесконечный чай, пересказывали свежие слухи, новости и анекдоты. Чебурашка говорила, одна ее знакомая, секретарша крупного банкира, рассказывала, что из банка вывезли всё золото и закопали в лесу: на случай, если запретят хождение наличной валюты. Никто толком не понимал, как связано золото с наличной валютой, но все согласно кивали, да, с них станется, запретят как пить дать.

Абросимов и Майбах на два голоса исполняли самый популярный анекдот:

– Добрый день. Как дела? – мрачно говорил Денис в выключенную трубку своего мобильного.

– Отлично, – с деланной бодростью отвечал Абросимов.

– Простите, – похоронным тоном говорил Майбах, – я, наверное, не туда попал.

Оптимисты считали, что это анекдот про банковских работников, пессимисты – что «про всех нас». Когда Денис рассказал его впервые, Маша подумала, что для человека, с Демосфеновым упорством воспитывающего в себе умение отвечать «замечательно», подобная шутка – белый флаг капитуляции.

Федор Поляков неожиданно гладко побрился и сказал, что этим ограничит свою деловую активность на ближайшие недели: ситуация слишком нестабильна, и чем меньше рыпаться, тем лучше. К огорчению Абросимова, Федор отклонил прекрасный план рекламной кампании: купить грузовик гречки и вручить килограмм каждому клиенту «Нашего дома». Мол, в ситуации форс-мажора мы приходим на помощь нашим клиентам. Федор сказал, что народ не поймет, скажут – они над нами глумятся. Лучше, повторил он, не дергаться, а потом рассказал, что отечественные машины так подешевели, что один его приятель закупил пять автомобилей «Ока», заплатив за все штуку баксов.

– Зачем ему столько? – спросил Денис.

– Сказал – буду девкам дарить, – ответил Федор, и Аля заметила, что на месте девушек отказалась бы, мол, «Ока» – чудовищная консервная банка и при любой аварии складывается в минуту.

Аля теперь уже не была так уверена, что все как-нибудь образуется, но все равно старалась не унывать. Сегодня она предложила гадать на курсе доллара, делая ставки, насколько он вырастет к завтрашнему дню.

– Говорят, – сказала она, – если больше, чем на 30% от сегодняшнего – это к хорошему жениху.

– Зачем тебе гадать? – тут же спросила Света. – У тебя и так от женихов отбоя нет.

– Не говори, подруга, – парировала Аля. – Все мои женихи перечитывают старые сообщения на пейджере и плачут.

Денис погружался в полузабытое прошлое. Магазины пусты, у обменных пунктов – очереди, рестораны закрываются «на ремонт» – да и вообще Москва похожа на декорацию к фильму о временах перестройки. Только церетелевские монументы торчали посреди городского пейзажа редкими золотыми коронками в беззубых деснах умирающего города. Майбах пробовал вспомнить, как наслаждался хаосом и анархией семь лет назад – и не мог вернуть былого восторга. Что-то изменилось за эти годы – и даже если бы мир вернулся к тому, что было, Денис уже не мог стать прежним.

– Почему из магазинов стали исчезать продукты? – спрашивал Абросимов и сам же отвечал: – Потому что у населения кончились запасы 1991 года.

Кончились не только запасы еды и товаров, думал Майбах, кончились запасы веры в будущее, надежды на успешные реформы, просто запасы молодой энергии, в конце концов. Сквозь закрытую дверь кабинета Крокодила Гены он слышал, как плакала Таня, умоляя Семина хоть как-нибудь помочь ей вынуть деньги из «СБС-Агро». Паша Безуглов мрачно ходил из угла в угол, будто не замечая происходящего. Аля обнимала заплаканную Таню и говорила:

– Да не переживай, мы новые заработаем. Квартиры теперь наверняка подешевеют.

Света раскладывала таро, всем желающим предлагая узнать свою судьбу. Вадим с независимым видом подошел к столу и сказал, что несколько лет назад тоже увлекался таро. Денис знал, что в свое время Абросимов увлекался всем на свете: Кастанедой, холотропным дыханием, направленными ЛСД-трипами, картами таро, сатанизмом, старообрядчеством, растафарианством и Дипаком Чопрой. Последнее, кажется, пригодилось ему в работе, хотя Абросимов и утверждал, что основы своего подхода к клиентам почерпнул во время одного из кислотных путешествий. Денис не верил, но понимал, что, раз в полгода с неофитским восторгом принимая новый способ решения всех проблем, Вадим старается поддерживать свой странный, на обе ноги хромающий оптимизм. Он прошел через все увлечения – чтобы прийти к безнадежной любви. Может быть, думал Денис, глядя на Абросимова и Свету, это и есть пять лет разницы. Может быть, через пять лет я снова почувствую себя подростком. Может быть, это и есть история жизни: психоделия как второе детство, несчастная любовь как вторая юность, и все вместе – как обретение единственной зрелости, мне пока еще недоступной?

– Нет, – сказала Света, – мужчины не могут хорошо гадать на таро. Это женское дело, Вадик.

– А вот ты, Маша, умеешь гадать на таро?

– К стыду своему, нет, – ответила Маша. – Но если бы я хотела выпендриться, ответила бы, что гадаю только на своей колоде, а ее оставила в Израиле.

– Кстати, об Израиле, – спросил Абросимов Машу, – У евреев есть своя магия?

– Есть, – ответила Маша, – но гоям мы о ней не рассказываем.

Майбах улыбнулся, а Маша продолжила:

– Но вот Свете, как девочка девочке, могу сказать о магических словах, отпугивающих мужчин.

– Тебе нужно отпугивать мужчин, Светка? – спросил Денис. Было бы неплохо, чтобы она раз и навсегда отпугнула Абросимова, подумал он.

Майбах совершенно неприлично переживал за друга. Светка всегда ему нравилась, но чем больше Вадим говорил о ней, тем сильнее она раздражала Дениса. Почему, в самом деле, его друг полюбил именно эту женщину – и полюбил именно так?

– То, что происходит у меня со Светой, – отвечал Абросимов, – это не любовь в привычном тебе и мне смысле слова. Это такие ворота, знаешь, the doors of perception, Джим Моррисон, Олдос Хаксли. Такая психоделия – через другого человека видишь что-то внутри себя, о чем и не подозревал. Заглядываешь на другую сторону, как мы говорили когда-то.

– Не знаю, – ответил Денис, – мне даже под кислотой не удавалось открыть в себе что-то, о чем я не подозревал. В лучшем случае, я обнаруживал то, о чем всегда знал, но временно забыл. Такое припоминание… не очень понимаю, как такое может случиться от любви к женщине.

Две недели назад Денис пришел в ГАИ за справкой о разбитом стекле своего «ниссана». Там на стене он обнаружил старый, советских времен, агитационный плакат. На одной картинке рядом с Купидоном примостился мальчик, натягивающий тетиву на луке, с горящей спичкой вместо стрелы. Сбоку стишок:

 
Стреляют метко оба сорванца
Знать, выросли без окрика отца,
Но если радость дарит Купидон
Стрела второго всем несет урон.
 

Прочитав шедевр неизвестного автора, Майбах забился в экстатическом восторге. Прямо из ГАИ он позвонил Абросимову и зачитал стихотворение:

– Радость дарит, ты слышишь, Вадим? – буйствовал Денис, к удивлению очереди. – Радость! А ты что думал? Радоваться тебе надо, слышишь?

Потом Майбах сочинил продолжение, что-то типа «Причина матерьяльного урона / Огонь. Но хуже стрелы Купидона». Впрочем, в глубине души он был уверен, что неведомый поэт прав: ему самому любовь всегда несла только радость. Рецепт был прост: Майбах никогда не позволял себе влюбляться без взаимности, ожидать от возлюбленной больше, чем она может дать, и отказывать себе в том, что могло доставить удовольствие. Он поддерживал многолетние отношения с двумя-тремя подругами – иногда звал их к себе, иногда оставался у них ночевать. Одна девушка была счастливо замужем последние три года, и Денис всегда с удовольствием расспрашивал про мужа и интересовался, когда же крестить детей. Абросимов говорил, что это все – не любовь, в лучшем случае дружеский секс. Денис не согласился.

– Нет, я их очень люблю, – объяснял он. – Даже просто люблю, без «очень». Мне прямо сейчас становится тепло от мысли, что они существуют. Поверь, каждая из моих женщин прекрасна по-своему. Они для меня – воплощение восхитительного разнообразия мира. Ты будешь смеяться, но любовь делает меня счастливым. И дарит радость – прямо как в стишке.

Именно эту радость испытывал Денис, глядя на Машу Манейлис. Ему нравился голос, мягкий и певучий, нравился легкий акцент, нравились крупные черты лица и черные вьющиеся волосы, которые она то и дело теребила. Вот и сейчас, откинувшись на спинку крутящегося стула, Майбах слушал Машину историю, больше наблюдая за тем, как шевелятся ее губы, чем вслушиваясь в слова.

А Маша рассказывала, что, когда семь лет назад приехала в Израиль, совсем не знала иврита. Первым местом ее работы стал ночной боулинг на Цомет Кирьят-Ата, где главной задачей было не столько разносить напитки, сколько отбиваться от разгоряченных игрой мужиков. Тогда-то коллега научила Машу волшебным словам лё роца, лё царих, миштара – «Не хочу, не надо, полиция». Слова не раз выручали Машу, но в их магическую силу она поверила, когда из Питера к Марику приехала старая приятельница Наташа. Через пару дней она решила съездить в Иерусалим – скорее туристкой, чем паломницей. Город так потряс ее, что она заблудилась – по счастью, в еврейской части Старого Города. Какой-то старый хрен, у которого она спросила дорогу к Стене Плача, увязался за ней, предлагая beautiful night of sex44
  Прекрасную ночь секса (англ.).


[Закрыть]. Наташка сначала вежливо ответила «no, thank you»55
  Нет, спасибо (англ.).


[Закрыть], потом сказала «you are old dirty pig»66
  Ты старая грязная свинья (англ.).


[Закрыть], потом прибавила «fuck off, asshole»77
  Пошел на хуй, мудак (англ.).


[Закрыть] – но слова будто падали в бездонный колодец, не вызывая даже ряби на лоснящемся лице непрошеного спутника, бубнившего про найт оф секс, будто других слов и не знал. Потом уже девушки шутили, что, может, его запас английского в самом деле ограничивался фразой про бьютифул найт, но тогда Наташке было не до шуток и наконец, уже на площади перед Стеной Плача, пустынной в это время суток, она в отчаянии вспомнила хоть что-то на иврите. Лё роца, лё царих, миштара, – сказала она и человек исчез. Обернувшись, Наташка не увидела даже спины, будто он растворился в воздухе. Никакой страх перед полицией не мог объяснить такого стремительного исчезновения. Ничто его не объясняло, и, значит, три слова были магическим заклинанием, от которого рассасывались демоны похоти. По крайней мере – демоны еврейской похоти около Стены Плача.

– А это были первые слова, которые ты выучила в Израиле? – спросил Иван.

– Нет, – ответила Маша, – первым словом было масриах.

– Что это значит?

– Воняет, – пояснила Маша и вспомнила ряды караванов-времянок, в одном из которых жила по приезде в Израиль. – В караване была такая вонища.

И она сморщилась, зажимая нос над чашкой чая «Липтон».

Так проходило время – в байках, слезах и анекдотах. Информация в газетах устаревала быстрее, чем их успевали купить, телевизору никто не верил, и выяснилось, что единственный надежный источник – никому не известная еще месяц назад лента новостей РосБизнесКонсалтинга в Интернете.