Текст книги "Серенький волчок"

9

Первое, что увидела Маша, когда проснулась, были четыре единички, частоколом мигавшие на крохотном дисплее походного будильника. За три года жизни с Мариком совсем отучилась вставать сама, Марик всегда будил по утрам, когда нужно было, заводил себе огромный, еще из совка привезенный металлический будильник, который должен был бы мертвого поднять, и в Машиных сновидениях звонок превращался то в сирену пожарной машины, то в какой-то небесный звон, – и тут Марик вскакивал, мчался, натыкаясь на предметы, через всю комнату, бил ладонью по сверкающей полукруглой шляпке и некоторое время стоял, озираясь: где я? Специально ставил подальше от кровати, потому что знал, что если рядом – хлопнет не просыпаясь и даже не вспомнит через два часа, когда проснется. И, странное дело, она всегда просыпалась не от этого звона, а от наступившей тишины, открывала глаза и видела растерянного Марика посреди комнаты, вылезала из-под одеяла и шла на кухню готовить завтрак.

Марик говорил, что он чудовищно ленив и поэтому старается устроиться на работу, где фактически требуется только присутствие на рабочем месте, при минимальных – по его меркам! – интеллектуальных усилиях. Да, необходимость идти на работу к девяти часам – единственное, что может поднять утром. В противном случае Марик будет спать сначала до полудня, потом до двух, потом до шести и так – пока день с ночью не поменяются местами. Когда они ездили с Машей отдыхать – в Эйлат, на Синай или в Европу – так оно всегда и происходило: к концу первой недели они выползали на пляж к закату, не успевали куда собирались, и в конце концов возвращались в Хайфу не выспавшиеся, потому что гуляли всю последнюю ночь, а утром паковали вещи.

Маша купила себе этот будильник, когда рассталась с Мариком. Увидев в маленькой лавке на Адаре, она сразу поняла: то, что нужно – никакого хромированного металла и громкого тиканья, никакого мариковского антиквариата, никаких воспоминаний о Марике. Так всегда, по внезапному наитию, она и покупала самые любимые вещи: так, вскоре после приезда в ювелирной лавке в Иерусалиме купила себе дешевое колечко с хамсой, «рукой Мириам» – и с тех пор почти не снимала с пальца, хотя вообще-то не носит колец, не любит, но про это сразу поверила – приносит удачу, как и говорил жуликоватого вида продавец, тараторивший на иврите и английском с чудовищной скоростью. Хамса была в Израиле повсюду – общий для арабов и евреев амулет с изображением анатомически невероятной руки со вторым большим пальцем, добавленным вместо мизинца для симметрии. Ее вплетали в узоры решеток, подвешивали на цепочках в домах, носили на шее и на руке. Маша так толком и не узнала, оберегает ли он от злых сил, приносит ли удачу, но кольцо носила вот уже шесть лет.

Так и в тот раз, в лавке на Адаре, она знала, что должна купить этот будильник, – и уже заплатив двадцать шекелей, засомневалась – как она будет просыпаться от такого тихого звонка? Но оставшись одна, Маша с недоумением выяснила, что просыпается без будильника – где-то на час позже, чем обычно будил ее Марик. После того, как она решила зарабатывать продажей собственных картинок, рано просыпаться нужно было только в дни ярмарок, куда Маша приносила бедуинов на верблюдах, Стену Плача, виа Делароза, старый Иерусалим, просто пальмы у моря. Картинки брали хорошо, стабильные деньги, хотя и небольшие. Пару раз удавалось хорошо продать большие пейзажи, нарисованные, еще когда она жила с Мариком (кольцо помогло?). На деньги, вырученные за каменные статуи Тимны, Маша поехала в Прагу; а вид на бахайский храм обернулся билетами в Москву и обратно.

Вот уж разные получились поездки: в Праге Маша остановилась в дешевом хостеле, была все время одна и весь город исходила пешком. В Москве ее возят на машине, поселили в трех звездах и окружили заботой – но все это выглядит запоздалой компенсацией за то, что Сережи Волкова в Москве не было, как, впрочем, не было уже и в Праге и в любом другом городе мира.

Волков увидел ее в Староместской толпе – Маша глазела на знаменитые часы. Каждый час Христос и апостолы шли друг за другом, а Смерть с песочными часами замыкала шествие. Маша увидела Волкова, едва за Смертью закрылась дверца – он окликнул, она обернулась, еще думая, не переехать ли в Прагу, сменить натуру и продавать картинки здесь, а не выискивать еще не охваченные дома в богатых кварталах Хайфы. Маша как раз представляла, как нарисовала бы Смерть с часами, когда кто-то закричал через всю площадь: «Маша! Манейлис!»

Сейчас она лежала под одеялом в гостинице, смотрела, как четвертая единичка превращается в двойку, потом – в тройку, и думала о пражских часах, о песочных часах в руках Смерти, о смерти Сережи Волкова, о том, когда она улетит из Москвы и сможет ли растянуть деньги на три недели, особенно учитывая московские цены.

Черт! Маша вскочила с кровати. Она же совсем забыла, в полвторого Иван собирался заехать, свозить на ланч. А сейчас уже 11:25, то есть 12:25 по Москве. Маша бросилась в душ – похоже, с утра ванну принять не удастся, – но под струями горячей, воды, непривычно пресной на губах, снова успокоилась. Время еще есть, что она так разнервничалась, в самом деле. Неужто из-за Ивана?

Да, в ее жизни явно не хватало сдержанных и спокойных мужчин, способных полвечера просидеть, не говоря ни слова, как герои старых американских кинокартин. Марик в свое время целый год таскал ее с собой в местную синематеку и брал в прокате только черно-белые фильмы, восхищаясь их стильностью. Смешно – сам он ничуть не походил на героев, что в пелене табачного дыма небрежно опираются на стойку бара, с сигаретой или стаканом виски в мужественной руке. И дело было, конечно, не в виски, не в сигарете, а в чем-то неуловимом, чего у Марика не было, а у Ивана – было. Даже то, что вчера Иван пил всего-навсего капуччино, ничуть не мешало, хотя Маше все-таки не доставало вьющейся в воздухе никотиновой вуали.

Что ни говори, жаль, что в «Кофе Бине» нельзя курить.

Ночью разошлись только после закрытия кафе. Иван подвез до гостиницы, но из машины не вышел, приложился на прощание щекой к щеке, вот уж не знала, что в России теперь тоже так принято. Может, два бокала пива дали о себе знать, но Маша, прощаясь у «Кофе Бина» с новыми знакомыми, испытала давно забытое чувство, словно когда-то, много лет назад, в Крыму, где к вечеру те, кого утром встретила на пляже, становились самыми близкими людьми на свете.

Но им давно не двадцать лет, и за их спинами не разбиваются морские волны, а шумит, не умолкая даже ночью, московская улица, и все они не вчерашние дети, вырвавшиеся от своих родителей и из своих городов, а взрослые тридцатилетние люди. Былого Крыма не вернуть, как не вернуть Сережу Волкова, как не вернуть ту девочку, какой она была когда-то, девочку, готовую каждое лето заново поверить, что мир распахнут ей навстречу, как отцовские объятия, приснившиеся во сне, что давно уже не повторялся. Прощаясь вчера с Денисом, Вадимом и Таней, она испытывала нежность и благодарность к этим людям, которые собрались в такой тяжелый для них день, чтобы поддержать ее, Машу. Конечно, они не знали, что она не была Сережиной невестой: но достаточно и того, что этим вечером они были вместе, и им казалось, что они держатся, что стараются держаться.

Вчера в туалете «Кофе Бина» Маша услышала, как открылась дверь, зацокали каблуки, вошла девушка, не переставая говорить по мобильному, подергала ручки кабинок и так и осталась стоять, ожидая, когда кто-нибудь выйдет. Она говорила заикаясь и всхлипывая, пьяным, задыхающимся голосом:

– Я вот сижу, несу херню какую-то, а сама, блин, думаю, только бы не разрыдаться, только бы не разрыдаться. Сейчас вот поплачу, лицо умою и дальше пойду. Я на минутку только, ты, Алька, извини, что поздно.

Маша узнала Танин голос. Теперь уже неудобно было выйти, и она затаилась, надеясь, что Зелинская войдет в соседнюю кабинку.

– С Денисом, Иваном и Вадимом, – ответила Таня собеседнице. – Нет, они трезвые, им-то что. И с этой, Сережиной невестой. Ты мне скажи, как оно все случилось? Я же только вчера у него была, его же убили, когда сперматозоиды во мне еще были живы. Если бы не спираль, забеременела бы прямо в день смерти. Был бы Пашке, блин, подарок.

Таня привалилась к дверце Машиной кабинки, и теперь их разделяла тонкая прослойка гипсокартона. В просвете под дверью виднелись сбитые черные каблуки.

– Паша дома спит, и главное сдержаться и Вадима не трахнуть, потому что, понимаешь, я не могу сегодня ехать домой, я хочу туда, хотя бы в соседний дом, а Вадим мне ведь на хрен не нужен, буду себя завтра последней шлюхой чувствовать хуже чем когда с Сережей в обеденный перерыв в сортире. Вот он из меня шлюху при жизни делал и после смерти продолжает не могу я Алька больше хочется чтобы кончилось все это наконец а оно все не кончается похороны в воскресенье я его родителям уже звонила не ходить бы туда вовсе но не смогу потому что последний все-таки раз и Иван говорил что лицо совсем не пострадало посмотреть бы и попрощаться чтобы все кончилось уже сил моих нет больше поверь Алька сейчас умоюсь и пойду снова, умоюсь и пойду.

Открылась вторая дверь, мужской голос пискнул «извините», Таня вошла в соседнюю комнатку, слова стали неразборчивы, и, зачем-то досчитав до двадцати, Маша вернулась в зал. При ее приближении все замолчали, и захотелось стукнуть по столу, разбить что-нибудь и заорать, что она никогда не была Сережиной невестой и пусть они перестанут смотреть на нее с таким сочувствием, состраданием и пониманием, вон, пожалуйста, вернется Таня – ей и сочувствуйте, она хотя бы с ним спала. Но, конечно, ничего не сказала, только посмотрела, как Абросимов ставит еще два «бейлиса» перед Таниным местом, и решила, что не ее ума дело, кто с кем будет сегодня спать, все взрослые люди, все стараются держаться, каждый как может.

Нетвердой походкой вернулась Таня, с заново нарисованным лицом, нервно улыбающаяся. Глядя на нее, Маша удивилась, какая она худая. Таня отпила «бейлис» и, повернувшись к Абросимову, спросила:

– А ты правда не любишь Лагутенко? Ну, как же это так можно?

Она улыбалась призывно, только все время снимала и надевала одно из своих бесчисленных колец. Что ответил Абросимов, Маша не расслышала. Когда они с Иваном уезжали, Денис, Вадим и Таня стояли около машины Абросимова, прощаясь. Кто с кем поехал, Маша не видела.

Интересно, думала она, стоя под душем, почему Сережа всем говорил, что я – его невеста? Зачем это было нужно, не сошел же он с ума в самом деле, у нас ведь романа отродясь не было. Говорил, что невеста, а спал с Таней прямо накануне моего приезда. Глупо это как-то все. Быть бы лучше невестой Ивана, тогда бы никто не носился, как с юной вдовою, напротив, она могла бы как-то Ивана поддержать, что-нибудь сделать для него, потому что они же были с Сережей друзья, вот о нем и надо бы заботиться.

Она вспомнила Борю Цейтмана, Марикова приятеля, у которого в девяносто пятом, при взрыве на углу Яффо и Кинг-Джордж погиб старый, еще со времен Союза, друг. До этого случая она встречала Цейтмана пару раз, был он полный кучерявый живчик, вечно сыпал каламбурами и псевдоодесскими шутками – и увидев его через месяц после взрыва, она не узнала его. Он молча сидел в углу, почти не пил и ушел рано. Марик рассказывал, что потом Боря вроде оправился, только по возможности старался избегать поездок в Иерусалим и не любил разговоров за политику. Тогда Маша пыталась представить – каково оно, терять друзей. Похоже ли на отъезд в другую страну, когда прощаешься на перроне с Милкой, Зиной и Оксаной, целуешь в губы Олега, хотя роман давно закончился, плачешь, обещаешь писать и садишься в вагон, потому что мама кричит, что поезд сейчас уйдет и вы останетесь здесь навсегда, в этом проклятом городе, в городе, где прошла вся жизнь, если не считать вылазок в Крым, набегов на киевскую родню и той самой поездки в Москву? Только если это не проводы, а похороны, знаешь наверняка, что никаких писем не будет – да впрочем, не было их и после приезда в Израиль, потому что захлестнула новая жизнь и сначала все откладывала, потом – потеряла записную книжку, вместе с сумкой забыла в автобусе, и все, с концами. Да, Маша знает, что такое отъезд, но что такое смерть – не знает, хотя недавно ей кто-то рассказал, что Оксана умерла, разбилась в горах, но это не считается, потому что они не виделись столько лет и даже писем не писали, так же, как не считается дядя Сеня, умерший два года назад, хотя он-то письма писал, и Машина мама все звала его приезжать, а он говорил, нет, мол, его мама старая, никуда из Харькова не уедет, и он, значит, тоже останется. Сенина мама, поди, жива до сих пор, а сам дядя Сеня умер от рака легких, Николай Литвиненко, сосед, позвонил маме, разыскал телефон в записной книжке, рассказал, что Сеня их с Машей до последнего дня вспоминал, велел позвонить, передать, что кланяется и просит быть счастливыми. Мама плакала, говорила, дурак он, что не поехал, здесь бы вылечили, все было бы хорошо, дали бы квартирку, жили бы рядом, а все из-за старой грымзы, его матушки, та еще ведьма, родную внучку ни разу не видела.

Тогда Маша даже переехала к маме на две недели, боялась оставить одну. Неужели Ивану сейчас так же плохо? Как должны страдать молчаливые мужчины, если они не могут плакать и биться, как женщины? Надо сказать ему что-то, как-то утешить, хотя какие уж тут утешения.

Китайский ресторан, куда Иван повел Машу обедать, находился в здании Нового МХАТа.

– А мне говорили, что в Москве теперь опять в кино показывают фильмы, а в театрах – спектакли, – съязвила Маша.

Иван объяснил, что спектакли идут своим чередом, а «Джонка» – просто чтобы дотировать билеты.

– Зачем?

– Для бюджетников, – ответил Иван и пояснил: – Ну, учителя, врачи… бедные, одним словом.

У входа в зал стояло большое рулевое колесо, как на корабле, в пластмассовом ручье плавали пластиковые уточки. Иван заказал рыбу в кисло-сладком соусе, а Маша – баклажаны в чесночном. Официантка в каком-то подобии кимоно сразу принесла чайник зеленого чая.

– Популярное место, – сказала Маша, заметив, что в зале почти нет свободных столиков.

– Полгода назад было модное, – поправил Иван, – а сейчас только ланч дешевый. А то ты знаешь – по ценам мы на втором месте после Токио.

Похоже, местная дороговизна была предметом особой гордости москвичей. Однако, посмотрев в меню, она увидела, что ланч стоит каких-нибудь 15 долларов, раза в два дешевле, чем в Израиле. Маша удивилась, поскольку не знала, что исследования, на которые любили ссылаться москвичи, делались иностранцами в расчете на таких же богатых приезжих как они, которые не затоваривались по выходным на рынках и жили в отелях, а не в квартирах, фактически задаром доставшихся им при советской власти.

Принесли еду, Иван взял палочки, а Маша попросила вилку: палочками она умела, но не любила. Марик несколько раз пытался ее приохотить, впаривая про эзотерическую составляющую процесса, но капнув кисло-сладким соусом на рукав, Маша объявила, что приходит в ресторан есть, а не заниматься эзотерикой – и потому хочет, чтобы ей принесли вилку.

Некоторое время ели молча. Собравшись с духом, Маша сказала:

– Послушай, я хочу тебя спросить…

– Конечно. – Иван угрюмо кивнул и тут же улыбнулся, будто спохватившись.

– Расскажи мне о Сереже. Я ведь на самом деле очень мало о нем знаю. Мы не виделись много лет, а в Праге все было так стремительно…

Иван отправил в рот кусок рыбы, следом забросил щепоть коричневого от соевого соуса риса, глотнул из чашки. Он молчал, и Маша сказала:

– Послушай, если тебе трудно об этом – тогда не надо. Я только…

– Нет, я скажу… просто не очень понимаю, что тебе рассказать.

– Ну, расскажи, как вы познакомились. Как общались, как время проводили.

– Как познакомились – не помню уже. На картошке, наверное. После института заходил к нему иногда, ну, пива выпить, потрепаться. Он любил пиво.

Снова рис, глоток чая. Пауза.

– А году в 1995—м я свернул свой бизнес. А Сережа работал в «Нашем доме», позвал к ним.

Еще – палочки, кусок рыбы, рис, чай, пауза. Маша подумала, что Иван также катает во рту слова, будто пробуя их на вкус перед тем, как произнести. Может быть, от этого они казались такими весомыми, значительными и тяжелыми, точно комья могильной земли.

– А потом мы с ним вместе работали. И иногда отдыхали.

Он снова улыбнулся, на этот раз – совсем грустно.

– Мы только однажды поссорились, довольно давно. Он увел девушку у нашего друга. И я сказал, что так не поступают.

Глотнул чай, отложил палочки, снова улыбнулся.

– А он ответил, что вообще не поступает. Что как-то все происходит само собой. Без его участия. Ты понимаешь?

Она кивнула. Конечно, она слышала, что надо позволить событиям случаться и тогда все будет хорошо. Марик любил так говорить в промежутках между работами, когда лежал на диване и ждал, когда кто-нибудь пришлет ему выгодное предложение. Что самое удивительное, так оно обычно и происходило.

– А я не понимаю до сих пор, – продолжал Иван. – Люди разбивали себе головы, зарабатывали деньги, теряли их, разорялись и снова богатели – а Сережа все это время дрейфовал, плыл по течению. Я прятался на даче, боялся, что дома убьют, отослал подругу на Кипр, а она там прибилась к кому-то еще, купил квартиру в высотке на Восстания и через месяц продал ее в два раза дешевле – деньги срочно понадобились. А Сережа сначала работал в каком-то институте, потом – в каком-то кооперативе, потом – в «Нашем доме». И вот уже три года у нас одна и та же зарплата, мы ездим вместе в отпуск, выпиваем иногда, ужинаем, будто у нас одна жизнь на двоих. А теперь его убили, а меня – нет. Может, мы случайно поменялись, а?

Иван замолчал.

– Послушай, – сказала Маша, старательно подбирая слова, – я знаю, как он тебя ценил, вы были настоящие друзья. Не казни себя, ты ведь не виноват в том, что случилось. Я думаю, если бы Сережа был жив, он бы посмеялся над твоими переживаниями.

Маша продолжала говорить, глядя, как Иван кивает головой, говорила, не зная, слышит ли он, надеясь передать ему свое сочувствие, симпатию, нежность. Она протянула руку через стол и тихонько сжала пальцы Ивана, как вчера Денис – ее кисть в «Петровиче».

– Тут ничего уже не поделать, он умер, ты только помни, что он тебя любил, ты был ему дорог, – говорила Маша, а про себя думала: что я несу? Откуда я знаю? Что я вообще знаю про Сережу Волкова, кроме того, что он зачем-то называл меня своей невестой? Впрочем, все это было неважно: она сжимала пальцы Ивана и повторяла одни и те же фразы, пока слезы не полились у нее из глаз, и Иван свободной рукой не протянул ей салфетку.

Она вытерла слезы и сказала:

– Прости.

– Это ты меня прости, – ответил Иван. – Не надо было мне об этом.

– Как там Таня? – спросила Маша после паузы.

– Нормально, – ответил Иван, – Голова, конечно, болит с похмелья, а так ничего. Пашка приехал, обхаживает ее.

– Пашка – это кто?

Иван вылил остатки зеленого чая в чашку и сказал:

– Паша Безуглов, сейл из транспортного отдела. Танькин муж. Наверно, ему придется уволиться скоро.

– Почему?

– Скандал был на той неделе. Лиза его застукала, когда он залез в чужой компьютер. Видимо, хотел скачать клиентскую базу.

Маша кивнула. Подобные истории она слышала много раз в Израиле. Человек скачивал с компьютера компании базу данных, потом открывал собственную фирму, звонил и переманивал клиентов старого работодателя. Марик рассказывал пару таких историй с участием его бывших однокурсников по Техниону.

– Гена был в ярости, но Сережа сказал, что сам попросил Пашу у него что-то переписать.

– А это был Сережин компьютер? – спросила Маша.

– Да, – кивнул Иван. – Все равно никто не верит. Так что теперь, когда Сережа умер…

– А Таня останется?

– Наверное. Почему нет?

Маша хотела спросить, что было у Тани с Сережей, но передумала. Вряд ли Иван расскажет, он ведь тоже считает ее Сережиной невестой. Может, сказать, что это недоразумение?

Набравшись духу, она спросила:

– А Сережа много обо мне говорил?

– Да, конечно. Он же был в тебя по-настоящему влюблен. Вот ведь, а умер, так тебя и не дождавшись.

Да, теперь уже не скажешь «я вовсе не была его невестой». Маша опустила взгляд в тарелку и стала рисовать вилкой спирали из темного соуса.

– Я хотел тебя спросить, – сказал Иван. – Ты вряд ли знаешь, но все равно.

– Конечно, – улыбнулась Маша.

– Сережа ничего тебе не говорил про деньги? Он должен был забрать для конторы крупную сумму. Триста шестьдесят тысяч рублей. Он их забрал позавчера вечером у клиента, и мы не знаем, где они.

– А в квартире? – спросила Маша, пытаясь пересчитать триста шестьдесят тысяч рублей в шекели или доллары.

– В квартире нет. Я и сам искал, и ментам сказал. Ничего нет.

– А Сережа точно забрал деньги?

– Да. Я говорил с ним накануне, он так и сказал, что забрал и упаковал. Упаковал компактно.

– А их что, трудно было компактно упаковать?

– Да.

– Чемодан? – с замиранием сердца спросила Маша.

– Нет. Кейс. Может, небольшой ящик. – И Иван показал руками размер. Получилось что-то вроде большой коробки из-под туфель. Маша в жизни не видела столько денег. Она вздохнула и сказала:

– Нет, мне он ничего не говорил.