Текст книги "Серенький волчок"

Сергей Кузнецов
Серенький волчок

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Предисловие

придет серенький волчок

и укусит за бочок

он утащит во лесок

под ракитовый кусток

Когда нет истинной бараки, жажда человека к ней настолько велика, что его эмоциональность приписывает качество бараки своим надеждам и страхам. Так, испытывая горечь, печаль, сильные эмоции, он называет это баракой.

Шейх Шамсаддин Ахмад Сиваси

Описанные в романе события вымышлены, хотя иногда здесь рассказаны истории, в разное время происходившие со мною, а также с другими людьми, знакомыми и незнакомыми. Тем не менее, сходство или совпадение имен, фамилий и фактов биографий случайно и не должно считаться указанием на того или иного реального человека. Надеюсь, заинтересованные лица не будут в обиде за некоторые вольности в обращении с реальными событиями. Пусть все эти люди не забывают, что я их очень люблю.

Я считаю своим радостным долгом поблагодарить мою жену Екатерину Кадиеву – моего первого читателя и редактора. Без нее эта книга никогда не была бы написана. Также я рад выразить свою благодарность Настику Грызуновой за блестящую редактуру, которая сделала этот текст намного лучше. Я также благодарен Ирине Бирюковой, Анатолию «avva» Воробью, Марии Вуль, Александру Гаврилову, Линор Горалик, Татьяне Игнатовой, Демьяну Кудрявцеву, Максиму Кузнецову, Александру Милованову, Ксении Рождественской, Наде Уклеиной, Максиму Чайко, Жене Чечеткину, Саше Шерману и всем тем, кто поддерживал меня в девяностые и другие годы.

1

– Как бы там ни было, – говорит Юлик Горский, – надо стараться получать удовольствие от жизни.

Черные с серебряным шитьем подушки на истертом ковре, вместо узора – арабская вязь: может быть – молитва, может – бессмысленные слова, розыгрыш для счастливых обладателей ладанок со святой землей, которую можно наковырять прямо у обочины, для доверчивых туристов, покупающих флаконы со святой водой, крестики из оливкового дерева, куфии типа «арафатка», пузатые, червленного серебра, кальяны, вроде этого, украшенного стекляшками, из которого только что сделал затяжку Юлик Горский. Сделал – и перевел глаза на беленые стены, на картинки без рам – цветные пятна, радужные разводы, словно нефтяная пленка спиралями по воде, словно воспоминание о почти забытом, словно дым яблочного табака, тающий в кондиционированном воздухе, словно эхо слов «У меня больше не осталось Родины», сказанных Женей десять минут назад. Женя сидит тут же, подвернув под себя ноги, аккуратно держа в толстых коротких пальцах мундштук, делая затяжку и чуть приоткрытым ртом выпуская дым, пахнущий яблоками и розами.

– Ни в коем случае не следует пользоваться таблетками, – говорит Женя, – этой мерзостью, которая воняет селитрой и продается в арабских лавках. Надо брать древесный уголь, лучше всего – от розовых кустов. По правилам надо, конечно, делать самому, но на худой конец можно и купить. Таблетки – это вообще никуда. От них першит в горле и селитра забивает весь аромат. А табак в самом деле можно использовать двойной яблочный, это ничего, что он в тех же лавках продается.

Горский сделал затяжку, прислушался к бульканью в темном узорчатом сосуде и сказал:

– Откуда ты все это знаешь?

– У меня был знакомый ливанец, – объяснил Женя. – Я однажды хотел его угостить, разжег кальян, а он посмотрел грустно и говорит: «Женя, представь, ты пришел в гости, тебе говорят „хочешь выпить водки?“ – и выставляют стакан мутной жидкости, которая пахнет ослиной мочой. И сейчас я чувствую то же самое».

Горский засмеялся.

– В Калифорнии тоже все уверены, что русские пьют водку. Не было еще американца, который бы меня не спросил, правда ли, что русский может в одиночку выпить бутылку.

– В этом климате совсем не тянет, – сказал Женя.

Горский кивнул.

– Это точно.

Израильский климат не нравился ему. Три года Горский прожил в окрестностях Сан-Франциско, куда понемногу стягивались русские программисты, оказавшиеся в Америке в первой половине девяностых. За это время Горский привык к мягкой, хотя и переменчивой погоде: сам город напоминал Петербург, в котором отменили зиму, но зато растянули осень и весну на весь год, а на берегу океана и в жару дул ветер, так что даже самой жаркой – истинно калифорнийской – летней порой легко было спастись от духоты – если, конечно, в компании таких же искателей прохлады не застрять наглухо в пробке. Здесь, в Израиле, Горскому казалось, что от жары не убежать: даже под кондиционером не хватало кислорода. Странно было слушать Женины рассказы о том, как в первые годы после приезда он был дорожным рабочим, весь день на палящем солнце – и ничего. А теперь – офис, квартира, машина, всюду кондишн, о том, чтобы пройтись по улице, страшно и подумать, особенно когда дует хамсин.

– Хамсин – это по-арабски «пятьдесят», – объяснял Женя. – Ветер с пустыни, пятьдесят дней в году. Но не подряд, так что жить можно.

Неудивительно, что в этом климате евреи понемногу перенимали арабский образ жизни: медлительность, горячий кофе со стаканом ледяной воды, тягучая музыка, пита, хуммус, фалафель, кальян. И что воюют, думал Горский, ведь по сути же – один народ. Уверен, когда праотец Авраам ездил здесь на верблюде, на нем был не лапсердак и пейсы, а заштопанный халат и какая-нибудь тряпка на голове, вроде тюрбана. Вот у Жени на полке «Путь суфиев» Идрис Шаха стоит рядом с «Хасидскими притчами», а младшая сестра учится танцу живота. Глядишь, еще немного – и все перемешаются, как в Калифорнии, заживут счастливо и мирно. Женька говорит, что арабские рынки – самые дешевые, арабы – прекрасные строители и разнорабочие, все довольны, даже политики в Осло вроде обо всем договорились. В 2000 году палестинцы получат наконец свое государство, всё успокоится.

Но государство у них будет только через два года. А пока, в августе 1998-ого, Юлик и Женька беседуют о своей утраченной стране, потому что Горский решился, наконец, слетать в Москву. Он предвкушал встречу с Антоном или Никитой, экскурсию по местам былой славы, косячок по старой памяти, московские достопримечательности. Три года – большой срок. Горский помнил, что в начале девяностых город не держал форму и менялся на глазах. Выйдешь из дома – а на месте ларька только дыра в асфальте, а там, где вчера продавали воду, нынче продают вино.

– Даже не верится – говорил Женя. – Я в Москве был один раз, в 1983-м, когда поступать в МГУ пытался. Провалился, конечно, и вернулся в Харьков, но впечатление, помню, было сильное. Для меня Москва всегда будет столица нашей Родины.

– Не Киев? – спросил Горский.

– Какой Киев? – возмутился Женя. – Украина мне не Родина, нет для меня такой страны. Я родился в Советском Союзе и из Советского Союза уехал в 1990 году. Я его никогда особо не любил, но другой Родины у меня нет – если, конечно, не считать вот этой, исторической. Я, может, потому и уехал – почувствовал, что Родины у меня больше не будет: год-два – и все.

– Ты говоришь странные вещи, – сказал Горский. – Москва – столица, пускай, но почему Родины-то больше нет? Вот представь, у тебя есть родители, а потом они развелись, пусть даже взяли себе новые имена, ну, крестились, скажем, или наоборот, приняли этот ваш иудаизм. Зовут их по-другому, живут они по отдельности, но все равно – странно говорить, что у тебя больше нет родителей.

– Это сложный вопрос, – сказал Женя. – При таком раскладе у меня, конечно, есть мама и папа, но не факт, что есть родители.

– И впрямь сложный вопрос, – сказал Горский, – но, мне кажется, он скорее лингвистического порядка. Проблема имен. Я когда-то читал об этом. Где тот инвариант, который сохраняется при всех изменениях? Типа, сколько признаков надо сменить у объекта, чтобы он перестал быть «собой». Как мы вообще определяем тот или иной объект, если не через совокупность его свойств? А если свойства меняются – то как быть? Вот кошка – это животное с хвостом, четырьмя лапами и шерстью. Но есть бесхвостые кошки и кошки без шерсти. Если такой кошке отрежет лапу – она останется кошкой?

– Знаешь, ей не будет дела до того, осталась ли она кошкой. Ей будет просто больно.

Горский задумался.

– Ты прав, – сказал он после паузы. – Кошке будет просто больно. Это и есть травма. Я имею в виду – когда мы все время вынуждены искать ответ на вопрос «что случилось, куда все подевалось?». Мама с папой развелись – где мои родители? Моя страна распалась – где моя Родина? Где моя лапа, если говорить о кошке.

– Если уж мы так серьезно, – сказал Женя, – я бы мог сказать, что моя Родина – везде и нигде. Небесный Иерусалим и небесный Советский Союз.

– Это выход в трансценденцию, – сказал Горский. – Известный способ преодоления травмы. Особенно распространенный в России, Калифорнии и Израиле.

Самое обидное, что Горский уже понимал: на этот раз он так и не доедет до Москвы. Планируя путешествие, он решил, что, раз уж летит через океан, по дороге на недельку заглянет в Израиль. Давно хотелось посмотреть страну, тем более появился виртуальный друг – Женя Коган, программист из Хайфы, с которым они познакомились в гостевой «Русского журнала». Около года переписывались, обсуждая литературу, политику и сетевые сплетни – и когда Горский сообщил, что собирается в Москву, Женя предложил остановитья в Израиле и неделю пожить у него.

Неделя грозила обернуться месяцем – как раз сегодня, когда Горский поехал на экскурсию в Иерусалим, в Старом Городе у него сорвали с плеча сумку, где почти ничего не было, если не считать советского паспорта с американской визой Н1. Кредитные карточки, деньги, даже распечатанный на принтере листок с телефонами и адресами лежали в бумажнике, который Горский по привычке сунул в задний карман джинсов. Этот рефлекторный жест – расплатиться и убрать бумажник в карман – избавил Горского от множества хлопот, но, к сожалению, не от всех. Надо было делать новый паспорт в российском консульстве, а потом восстановить визу в американском посольстве. Ясно, что о Москве придется забыть.

Не пройдет и недели, как Горский поймет: потеря паспорта не была случайностью. Он не мог оказаться в Москве, – он никогда не появлялся там, где что-то происходило. Так была устроена его жизнь: подобно Ниро Вульфу, он был обречен разгадывать все загадки, так и не увидев места преступления.

В дверь позвонили, и Женя пошел открывать. Горский уже сидел за компьютером и отправлял мэйл Глебу Аникееву, московскому приятелю, которого не видел ни разу в жизни. Два года назад Горский помог Глебу разгадать одну загадку, и хотя воспоминание об этом деле не доставляло особого удовольствия, Юлик собирался повидаться с Глебом в Москве. Теперь Горский писал, что, увы, приезд отменяется, будем надеяться – не навсегда.

Нажав на «Send», Горский услышал за спиной глубокий и мягкий голос с едва различимым южным – не то украинским, не то еврейским – акцентом, голос, на который за семь лет наложилась характерная ивритская интонация. Медленно, не веря себе, он развернулся на крутящемся кресле – и увидел Машу Манейлис.

Они познакомились в Крыму летом 1991 года, последним советским летом: Маша приехала поездом из Харькова, Горский – стопом из Москвы. Днем они пили дешевую «Массандру» и нагишом купались в море, ночью пытались сварить молоко из безмазовой харьковской травы и занимались любовью в душной брезентовой палатке. В сентябре Машины родные уезжали в Израиль, и она приехала в Крым попрощаться с Черным морем. Перед тем как посадить ее в ялтинский автобус, Горский нацарапал на пачке «Беломора» адрес, но ни одного письма так и не получил. Возможно, думал Горский, Маша давно забыла эту историю – немного грустный символ прощания со страной и временем, которых никогда больше не будет. А может, она просто потеряла картонку или забыла ее в Харькове.

Однажды, уже в Америке, Горский подумал, что можно попробовать разыскать Машу с помощью специальных интернет-служб. Однако поиск на «Masha Maneylis», «Maria Maneilis» и даже «Mary Maneilis» ничего не дал: не то Машин адрес не был зарегистрирован в «Yellow Pages», не то она вышла замуж и сменила фамилию, став какой-нибудь Машей Кац или Мэри Джонс.

Горский думал, что Маша так и останется для него еще одним тускнеющим воспоминанием. Когда-то каждый месяц был наполнен событиями, но в климате Силиконовой долины не замечалась даже сама смена времен года. Если бы не разговоры о приближающемся миллениуме, Горский вовсе потерял бы счет годам, но с другой стороны, как ни нумеруй настоящее, прошлое и будущее, воспоминания все больше покрывались серебристым налетом, паутиной, сотканной из рассеянности и забвения.

Из своего психоделического опыта Горский знал: времени не существует. Сейчас, увидев Машу, он снова это почувствовал. Он различал морщины, которых не было семь лет назад, и несколько седых волосков в беспорядочных черных спиралях волос – но Маша сразу совпала с той Машей, которую он любил когда-то на черноморском берегу распавшейся страны. Та же плавность движений, та же улыбка, та же мягкость интонации, сглаживающей изумление:

– Юлик? Ты?

Они как будто продолжили с того места, где прервались на Коктебельской автобусной остановке – но в этом продолжении было все, что случилось с ними за эти годы: инвалидность, психоделия, эсид хаус, поездка в Америку, удачная операция и работа в Силиконовой долине. Машина эмиграция, жизнь в караване, долгий роман с Мариком, беспорядочные работы и картинки, которые она рисовала, чтобы продавать туристам и разносить по богатым домам.

– Как здорово, – сказала она, – что я зашла сегодня к Женьке. Я в четверг улетаю.

– Куда?

– В Москву.

– А зачем?

– Просто так. Приятель зовет, Сережа Волков, я его когда-то встречала в Крыму, а вот сейчас столкнулись в Праге.

– А чем он в Москве занимается? – спросил Горский.

– Не знаю толком. Что-то со страховкой связанное.

– Новый русский? – удивился Горский.

– Нет, – ответила Маша, – они называют себя «яппи».

2

Денис Майбах, иногда тоже называвший себя «яппи», лежал в теплой ванне и читал журнал «Вечерняя Москва». Самая обычная ванна, без модных наворотов, так что пузырьки, скользившие вдоль спины, просто поднимались от брошенного на дно душа. Они приятно щекотали кожу, и Майбах думал о том, что это и есть настоящее удовольствие, символ благополучной, без излишеств, жизни.

Однажды, года три назад, он заглянул к старому школьному товарищу, круто поднявшемуся не то на ваучерах, не то на каких-то пирамидах типа «МММ». Полученными деньгами приятель распорядился странно: купил смежную трешку с двушкой в спальном районе Москвы и, потратив еще столько же, сделал в них евроремонт. За свои деньги он посадил консьержа в подъезд, но тот все равно не мог проконтролировать, что творится в лифтах, – и потому временами, выходя из своих хором, старина Виктур брезгливо перепрыгивал мутную лужицу на ободранном полу кабинки. В квартире все, впрочем, было как у людей: белые стены, золоченые (золотые?) дверные ручки, итальянская мебель в комнатах и шкафы-купе в коридоре. Половину ванны занимала джакузи и Виктур уговорил Дениса опробовать новинку. Гордо показывая разные режимы булька, Виктур продемонстрировал жидкокристаллический экранчик и спросил, знает ли Денис итальянский. Распластанный и разморенный Майбах покачал головой, и Виктур объяснил, что, когда заканчиваешь мыться и спускаешь воду, на экране появится вопрос, на который ни в коем случае не надо отвечать Si, а надо отвечать No, потому что это вопрос о том, следует ли проводить дезинфекцию.

– Почему же не следует? – спросил Денис, прикидывая, хорошо ли, что Виктур не дезинфицирует ванну, куда приглашает всех гостей без разбора.

– Потому что тогда вот из этой дырочки бьет струйка хлорки или еще какой-то моющей хрени. А итальянцы считают, что никто не будет лежать в пустой ванне. И, значит, бьет она тебе прямо в глаз. Я едва увернулся.

Через год Виктур пропал с Денисова горизонта – видать, в какой-то момент не угадал правильный ответ или не успел увернуться. Воронка десятилетия засосала его вместе со множеством других пузырьков, когда-то с радостным бульком поднимавшихся к поверхности. Кого застрелили, кто сбежал за границу, кто подсел на второй номер, кто просто сгинул. А вот Денис лежит в ванной и чувствует ток воды вдоль ребер, запах ароматических солей, смешанный с вонью московской хлорки, глядит сквозь паркий воздух на страницу «Вечерней Москвы». Заслуженный покой, едва слышное из комнаты пение Лагутенко, спокойствие и надежность, полуприкрытые глаза, безопасность и комфорт. Хорошая работа, разумная зарплата, недавно отремонтированная квартира. Эргономичная жизнь.

Мобильный на компактной стиральной машине взорвался мультяшной мелодией. Денис перегнулся через край, сам себе напоминая Марата с известной картины, взял «нокию» и сказал «алле».

– Привет, это Иван, – сказала трубка. – Что поделываешь?

– Лежу в ванне, – ответил Денис, соскальзывая обратно в остывающую зеленоватую воду.

– Скажи, где находится это грузинское место, которое ты мне хвалил?

– «Мама Зоя»? Где-то в районе «Кропоткинской», – сказал Денис. – А что?

– Я тут уже полчаса кружу, никак не могу найти. Давай я заеду за тобой, ты мне покажешь и поужинаешь заодно с нами?

– Да мне неохота из дома, я же мокрый весь…

– Ничего, я через полчаса буду… как раз обсохнешь.

Выключив телефон, Денис вздохнул и выдернул затычку. Маленький смерч уходил в черную дыру водостока у него за спиной. Денис подумал, что главная проблема с комфортом – трудно решиться на что-то, когда любой выбор равно приятен.

Иван Билибинов был одет в легкий светло-серый костюм от «Calvin Klein», на ногах туфли «Lloyds», привезенные в прошлом году из Лондона. Его спутница, волоокая девушка Лена в светло-коричневом сарафане «Benetton», молча сидела напротив Билибинова и за весь вечер произнесла, кажется, только несколько слов, делая заказ – лобио, сациви, «Святой источник». Голос был мягок и мелодичен, как у всех Ивановых подруг, и Денис порадовался за приятеля, который умел выбирать себе девушек с нежным румянцем на щеках, скромно опущенными ресницами и длинными пальцами профессиональных пианисток. С такими бедными овечками и надо ходить в «Маму Зою»: сам Денис не мог без дрожи вспоминать вечер, когда зашел сюда поужинать вместе с Алей Исаченко из отдела медицинского страхования. Она попросила принести «Marlboro Light», официант сказал, что девушкам не надо курить, потому что они – будущие матери, Аля ледяным голосом потребовала менеджера, официант сказал, чтобы она не смела так с ним разговаривать, Денис попросил принести «Marlboro» лично ему – короче, получился безобразный скандал. За это Денис и не любил патриархальные места с их домашней кухней и материнской заботой хозяев. Лучше уж американский конвейер «TGI Friday».

С Иваном они заказали чихиртму, аджапсандали, шашлык и бутылку «Алазанской долины». Грузинские вина совсем испортились за годы войн и жульничества, но хотелось верить, что поддельная «Хванчкара» осталась в прошлом, как и разведенный спирт «Ройяль». Может, в киоске у метро по-прежнему торговали леваком, но Денис верил, что хотя бы в «Маме Зое» вино настоящее.

Немного поговорили о запутанной географии Москвы, где даже человек, проживший в городе всю жизнь, не может найти ресторан, о котором столько слышал, потом обсудили автомобильные пробки и пришли к выводу, что все должно улучшиться, потому что хуже быть уже не может: центр забит, по кольцу ползешь со скоростью километров 20 в час. Волоокая Лена молча ела сациви, подливая себе воды в высокий стакан.

Иван повертел в руках бутылку.

– Оказывается, покупая «Святой источник», мы поддерживаем Русскую Православную Церковь.

– Это правильно, – сказал Денис, – они много делают для страны. Взять хотя бы Храм Христа Спасителя: кому еще по плечу такая громадина?

– А по-моему – уродство, – сказал Билибинов.

– Ну нет, – не согласился Денис, – прекрасная вещь. Высокотехнологичная. Вот ты видел там металлические скульптуры церетелевские? Думаешь, хоть кто-то может принять это за бронзу? Гальванопластика – и все дела. Это как второй терминатор в «Терминаторе 2».

– Что такое «второй терминатор в терминаторе два»?

– Ну, этот… который из жидкого металла и может принимать любую форму. Вот так и новый Храм: реплика старого, только жидкокристаллическая. По-моему, очень круто.

– Не понимаю я тебя, – сказал Иван. – Вот вино… ты же не хочешь пить поддельную «Долину», а хочешь настоящую? Или одежда – ты же не покупаешь себе турецкие тряпки на рынке, а идешь в галерею «Актер» или в «Bosco»?

– Правильно, – кивнул Денис, – а ты скажи, когда ты последний раз был в Храме?

– На Пасху ходил в Храм Николы в Хамовниках – ну, где крестился в свое время. Я не особо часто хожу. Грех, конечно, но…

– Я так вообще не крещеный, но речь не о том. Просто Храм Христа Спасителя построен не для нас, а для народа. Для тех, кто покупает турецкие вещи и пьет спирт «Ройяль» из ларька.

– «Ройяль» давно не продают, – сказал Иван.

– Ну, откуда мне знать, что там у них продают? Я же этого все равно не пью. Может, и на рынке давно не турецкие вещи, а, скажем, китайские или там вьетнамские? Ты откуда знаешь?

Зазвонил мобильный, Иван сказал «Привет» и откинулся на спинку стула, показывая, что у него важный разговор. Пока он говорил, Денис смотрел на молчаливую девушку и пытался представить себе, как Билибинов занимается с нею сексом. Получалось что-то замедленно-тягучее, словно в тележурнале «Playboy», который когда-то показывали поздними вечерами в пятницу. Иван рассказывал Денису, что Лена работает менеджером в российском представительстве какой-то южно-корейской фирмы и завтра улетает на полгода в Сеул на стажировку. Интересно, будет ли он по ней тосковать или заведет себе другую – такую же молчаливую и хорошенькую?

– Что значит «компактно упаковал»? – переспросил Иван и после долгой паузы вздохнул: – Какой рейс?

Повесив трубку, сказал Денису:

– Ну вот, завтра придется тащиться в Домодедово, встречать эту еврейскую козу.

– Кого? – удивился Майбах.

– Машу из Праги, то есть из Израиля, – сказал Иван. – Меня Волков познакомил с ней в мае, помнишь, я говорил.

– А чего сам Волков не встречает?

– Ему утром срочно надо в офис.

Денис хотел спросить, что же означала фраза «компактно упаковал», но подумал, что это совсем не его дело – и промолчал.

Год назад, когда Денис впервые зашел в «Маму Зою», обед на троих стоил тысяч триста с хвостом. С тех пор цены повысились, но три нуля исчезли, так что за ужин он заплатил рублей сто пятьдесят вместе с чаевыми. Зато частник, на котором он добирался до дома, заблудился, и Денис раздраженно вышел, кинул водиле полсотни и решил дойти пешком – тем более, что в машине противно воняло бензином. Уже в который раз Денис подумал, что надо бы, как белые люди, завести в сотовом номер какой-нибудь новой компании такси, чтобы вызвать проверенную машину, а не ловить черт-те что.

Дорога шла вдоль старых трамвайных путей. Смеркалось, на улице не было ни души, и Денис подумал, что еще лет пять назад он бы сильно стремался гопников, которые надавали бы по хитрой рыжей морде и отобрали все деньги. Какие, впрочем, у него тогда были деньги? Смешно сказать. Однако сейчас он почему-то не чувствовал никакого страха. Может быть, подумал Денис, начиная с какой-то суммы в бумажнике вообще перестаешь бояться? Словно ты от всего застрахован.

Денису нравилась его работа. В страховании ему виделся какой-то символ новой эпохи. Со времен перестройки люди привыкли к тому, что государство отказалось от них: мол, выплывайте сами. Для Дениса главное в идее страхования была даже не компенсация за болезнь или аварию – нет, выплачивая взносы, человек прямо в офисе покупал спокойствие, уверенность в завтрашнем дне, то, чего так не хватало последние десять лет. Деньги оказывались страховочной сеткой, способной если не предохранить от беды, то смягчить падение. И потому Денис считал, что он не просто зарабатывает деньги в страховой конторе «Наш дом», а дарит людям твердую почву под ногами – взамен хлипких досок государственного корабля, давшего течь и вот-вот грозившего пойти ко дну.

Денис давно уже не был в этой части микрорайона: обычно доезжал прямо до подъезда и теперь удивлялся, что все вокруг выглядело каким-то запущенным, пыльным и грязным. Провинциальный пейзаж; ландшафт, где он сам, в своих габардиновых джинсах «Diesel» и футболке «GAS», казался неуместным, будто рекламный щит посреди пустыни. Здесь не было ни перестройки, ни девяностых, и потому тускло поблескивающие трамвайные пути вдоль облупившейся мутно-красной стены казались тропой в затерянном мире. Удивительный город, думал Денис, другого такого нет. Если присмотреться, за любым фасадом, прозрачным как голограмма, увидишь прошлое, чуть припорошенное бурой пылью. Время будто остановилось здесь – заблудившимся трамваем, потерянным на запасных путях.

За спиной Дениса раздался грохот: Майбах обернулся. Реальный, а не метафорический трамвай приближался к нему. Отскочив, он пропустил лязгающую махину. В ярко освещенном салоне было почти пусто: Денис увидел только парня с девушкой, взасос целующихся на задней площадке. Парень стоял, прислонившись спиной к окну, и Денис хорошо видел буквы «Adidas» на его линялой футболке. Свободной рукой парень держал бутылку «Балтики», и при каждом толчке вагона пиво выплескивалось ему на руку и капало на пол. Денису показалось, что в ноздри ударил запах перебродивших дрожжей, смешанный с запахом пота и застоявшейся трамвайной пыли.

«Зато поддерживают отечественного производителя», – подумал он.