Текст книги "Параллели. Часть первая"

Однажды в двери дома постучался сосед Сатыка – Ильдус. Сатык открыл ему дверь и пригласил пройти в горницу. Поздоровавшись с хозяином и чинно усевшись за стол, сосед с важным видом заговорил:

– Сатык, ко мне часто заезжают с Алейска мои родственники Ахметвакиевы. Я у тебя даже для них полушубки заказывал. Помнишь?

– Что заказывал полушубки, помню, а что, не подошли по размеру?

– Да нет, Сатык, все с полушубками хорошо, я о другом с тобой поговорить хочу.

– О чем?

– Короче, у Ахметвакиевых сын, женить пора. Семья хорошая, трое девчат и два сына. Старший – Кунай, сейчас в Алейском горсовете чем-то командует, младший до революции приказчиком был у англичан, их магазинами руководил, теперь в Семипалатинске на молочном производстве работает. Их отец, мой троюродный брат, как-то у меня был, разговор о тебе зашел, о твоей мастерской, он тогда тебя хорошо оценил. Теперь вот в городе с ним встретились, так он о сыне разговор завел. Время, говорит, непростое, так просто не обозначишься вовсе. Спроси, говорит, у Сатыка, не против он будет, если мы детей своих поженим, пойдет его Гульшабан за моего Куная? Если ты не против, он готов к тебе сватов заслать, как скажешь. А нет, так не в обиде, сам понимает, время сложное, каждое решение надо осторожно принимать. Так что скажешь, сосед?

– Что скажу? Да, не простое это решение, здесь ты прав. Сейчас, немедля, тебе не отвечу, надо поразмыслить, посоветоваться, у Гульшабан, опять же, спросить. Смогу тебе только завтра ответ дать, сосед.

– Ну, хорошо, я тебя торопить не стану, как надумаешь, скажи, хорошо?

– Хорошо.

Они распрощались, Сатык, проводив соседа, вернулся в комнату жены и, обратившись к ней, заговорил:

– Аглия, ты слышала разговор?

– Слышала.

– Что думаешь?

– Знаешь Сатык, конечно, Гульшабан пора замуж, ей уже 20 лет, может в девках засидеться, а с другой стороны, за кого попало тоже отдавать не хочется. Этот Кунай, видишь, в Алейске в горсовете кем-то. Такие же, как он, нас с тобой разорили, сколько от них бед.

– Так-то, так, да только, Аглия, их время пришло, эта власть надолго. А жить как-то надо, мы же с тобой не вечны. Детей, опять же, надо как-то устраивать, не век им с нами жить. А пара для нее по нынешним временам выгодная, понимаешь?

– Да чем выгодная-то, может, он человек плохой, ты же не знаешь.

– Не знаю, это верно. А ты где идеальных людей видела? Есть ли они вообще, не знаю! Позови мне Гульшабан.

Аглия покорно встала и, выйдя во двор, кликнула Гульшабан. В комнату вошла стройная девушка с длинной косой. Озорные карие глаза выбивались из-под густых бровей и сверлили окружающих.

– Да, мама, ты звала меня?

– Звала, – утвердительно ответила Аглия, – нам с папой нужно с тобой поговорить.

Гульшабан прошла к столу и села напротив отца в вежливом ожидании.

– Дочка, – заговорил он, – мы хотим выдать тебя замуж.

Гульшабан вспыхнула, тревога побежала по ее губам, спустилась на руку и замерла в коленях.

– За кого? – кротко спросила она.

Отец, повернувшись к Аглии, продолжил:

– За Куная Ахметвакиева, он из Алейска, работает там в горсовете.

– Отец, – заговорила Гульшабан, – ты же знаешь, мы с детства дружим с Ленаром, ты говорил, что он тебе нравится.

– Нравится, говорил, но их совсем разорили, боюсь, их могут выселить отсюда, что тогда, ты поедешь за ним?

– Поеду, – с дрожью в голосе ответила Гульшабан.

– Да поехать-то, ты поедешь, я не сомневаюсь, а вот выживите ли вы, не уверен.

– Сатык, – обратилась к мужу Аглия, – может, не надо им мешать, пусть пробуют, Ленар и впрямь парень неплохой.

– Я не говорю, что он плохой, только вы забыли, где его отец сейчас, а если и за семью возьмутся, как ты тогда помогать нашей дочери будешь, Аглия? Сами-то все прячем по погребам, надеемся только на аллаха. И, повернувшись к дочери, Сатык проговорил:

– Нельзя за него, дочка, он для них чуждый элемент, понимаешь? Нарожаешь детей, его вдруг заберут, как подымать-то будешь? Мы тоже, видишь, не в чести у новой власти, того и смотри, какой бы беды на нас не послали. С нами что, куда вам – детям, опять же, братья за тобой младшие, им самим опора нужна, они тебе пока не подмога, понимаешь.

– Отец, ну как же так, ты всегда говорил мне, что надо любить, чтобы семья была счастливой. А теперь собираешься выдать меня за какого-то Куная, которого даже ты сам толком не знаешь.

– Я, дочка, говорил о том времени, когда мы жили хорошо, когда власть была понятной, законы привычны. А теперь на дворе все изменилось, и мы должны понять, что или мы приспособимся, или нас с вами уничтожит это новое время. Да и потом, ты что, Ленара любишь, или он тебе только нравится? Это же не одно и тоже, понимаешь. Вам, девушкам, чтобы понять, любите ли вы нас, мужчин, большое время нужно. Даже когда вы выходите замуж, вы часто толком не можете этого понять. Вот так-то, дочка. Хорошо, подумай день, другой, к этому вопросу вернемся позже.

Сатык встал и вышел во двор, Гульшабан осталась с матерью. Аглия подошла к дочери и, успокаивая ее, сказала:

– Гульшабан, ты же знаешь, отец не поступит против твоей воли, чего ты расстраиваешься? Ты действительно испытываешь чувства к Ленару?

Гульшабан смутилась, но, собравшись с духом, ответила:

– Не знаю, мама, иногда мне кажется, он мне сильно нравится, иногда я и вовсе не испытываю никаких чувств.

– Так зачем же ты с отцом споришь, он тоже не собирается тебя насильно замуж выдавать. Прислушайся к своему сердцу, что оно тебе говорит. Только ты сама сможешь его услышать, никто другой. Я тебе бы совет дала. Ты сегодня поговори с Ленаром о женитьбе, спроси, что он по этому поводу думает.

– Мам, как я ему такие вопросы задам?!

– Ну, на то ты и девушка, чтобы как-то умудриться их задать, попробуй. Ладно, Гульшабан, мне пора работой заниматься, ты тоже свою заканчивай.

Они почти одновременно встали и вышли из комнаты. Вечером, при встрече с Ленаром, Гульшабан долго и упорно пыталась у него выведать, что он думает о женитьбе, какие его планы на будущее. Но сколько Гульшабан ни пыталась, она все время натыкалась на стену непонимания. В конце концов ей стало понятно, что ни о какой женитьбе Ленару думать не хочется, он не готов взвалить на себя такую ответственность и мечтает уехать в город учиться на инженера. Его даже не насторожили вопросы. Ленару она нравилась, но только на уровне друга детства. Он не воспринимал ее как будущую жену и мать своих детей. Да и себя он пока не воспринимал в роли отца семейства. Гульшабан стало грустно и обидно за такую реакцию Ленара и, злясь на его тугодумность, она решила ответить отцу согласием.

Как только все стороны выяснили позиции друг друга, в дом к Сатыку приехали сватать невесту Ахметвакиевы. Давлет – отец жениха, был мужчиной крепкого телосложения и, хотя роста был не высокого, но по ширине плеч и крепости ног можно было сразу же сделать выводы о его недюжинной силе. Кунай – его сын, был на голову выше отца, стройный и подтянутый, он произвел на Гульшабан удивительное впечатление. Его глаза были выразительны, а речь, хотя и лилась как-то необычно мягко, но была наполнена силой и умом. Сатык, заметив, как краснеет и смущается Гульшабан, но с интересом всматривается в лицо Куная, понял, дочери он понравился. А когда он заметил такой же интерес и у Куная, сердце его совсем успокоилось. Значит, они интересны друг другу, подумал Сатык, ну, а там и до настоящей любви недалеко. Отец так же отметил, с каким интересом на Гульбашан смотрит младший брат Куная – Садвокас. Это тоже понравилось Сатыку, ну, что ж, думал Сатык, трем мужчинам в семье дочь нравится, значит, в обиде жить не будет, с удовлетворением думал отец.

Свадьбу сыграли осенью, в Алейске. Она была сравнительно скромной, но веселой, молодым предоставили комнату в доме жениха. Первый день Гульбашан в новом доме ей запомнился навсегда. Как только в дом внесли ее приданное в двух огромных сундуках, то три сестры мужа, сверкая глазами, захотели на него взглянуть. Гульбашан и не заметила, как все ее приданное было примерено, просмотрено и, в конце концов, разделено между всеми женщинами нового дома. Так было заведено в этом доме, все становилось общим. Правда, существовало и другое правило. Все женщины могли при выходе в свет пользоваться любой вещью из общего гардероба. Гульшабан было очень обидно за труды ее родителей, которые по крупицам собирали ее приданное. Но, как говорится, «со своим уставом в чужой монастырь не ходят».

Все неприятности из-за утраченных одежд компенсировал Кунай, он был очень внимателен с молодой женой, проявлял всяческую заботу и хотя не мог защитить ее от непонятных для нее внутренних правил и установок, но во всем остальном она сразу же почувствовало крепкое мужское плечо. Это ощущение ей понравилось, она потянулась к мужу и стала охотно откликаться на его внимание. Через неделю совместной жизни они действительно стали становиться единым целым.

Кунай много работал, поздно приходил, все время говорил о «победе мировой революции» и еще о многом, о чем Гульшабан имела самое смутное представление. Его работа отнимала почти все его время, но те минуты, когда они были вместе, Кунай очень ценил, старался подарить жене как можно больше ласки и внимания. Наконец-то, Гульшабан узнала, что такое любовь, как это любить мужчину, что такое быть любимой им.

В стране в это время волнами прокатывались этапы экспроприации чужого имущества, и не всегда они были направлены против действительно тех, кто наживался на чужом труде. Все чаще под нее попадали сильные середнячки или те, кто своим кропотливым трудом из поколения в поколение наживал свое хозяйство. Но когда вершатся большие вопросы, тут уж до нужд каждого властям снизойти некогда. «Лес рубят – щепки летят!», по этой нехитрой поговорке и творятся все эпохальные преобразования в стране. Так было и на этот раз. Иногда по навету или прямой клевете семья обескровливалась, лишалась, по сути, всех средств к существованию и подвергалась жесточайшим репрессиям. Немудрено, что после подобных действий властей на местах разрастался голод, болезни, и, как следствие, резко сокращалось население.

Кунай многое понимал, с чем-то и вовсе был не согласен, но продолжал верить своим вождям и соратникам. Гульшабан давно просила его выехать на базар, заскучала она дома. Как только у него возникла такая возможность, он вывез ее на базар. Они провели чудесный день, много ходили по городу, она была красиво одета, и Кунай не сводил с нее глаз, к вечеру они купили арбуз и, усевшись на берегу реки, с удовольствием его съели. Этот день был одним из самых лучших ее дней, ночь оказалась тоже неповторимой. Утром они нежно простились, надеясь на скорую встречу. Вечером Кунай ненадолго забежал домой, сообщить о том, что он едет в командировку в глубь уезда.

Через три дня его привезли домой больного, вызванный доктор поставил диагноз – тиф, к сожалению, выходить Куная не удалось, и, проболев чуть больше недели, он умер. После похорон Давлет – отец Куная, собрал семью и в присутствии всех членов семьи, обращаясь к Гульшабан, сказал:

– Гульшабан, ты потеряла любимого мужа, мы потеряли сына, я знаю, вы с ним полюбили друг друга, и это всех нас радовало. Теперь ты можешь вернуться в свою семью, потому что тебя здесь ничего не держит. Ты сможешь после траура по мужу надеяться на свое женское счастье. Но я, как отец, хотел бы, чтобы ты осталась в нашей семье, так как надеюсь, что ты под сердцем носишь ребенка. У него должен быть отец и он должен носить нашу фамилию – Ахметвакиевых.

Затем, повернувшись к своему младшему сыну – Садвокасу, продолжил.

– Садвокас, я знаю, что ты очень любил брата и гордился им. К сожалению, ваши взгляды на жизнь в разные годы не сходились. Помню, что Кунаю не нравилась твоя работа приказчиком в лавках англичан, и у вас даже были ссоры по этому поводу. Но теперь, когда твоего старшего брата нет, а ты не женат, то ты должен выполнить наши родовые обычаи и стать опорой его семьи. Садвокас, если Гульшабан не будет против, я хочу, чтобы ты взял ее в жены, заботился о ней и ее с Кунаем ребенке.

Садвокас всегда симпатизировал Гульшабан, ровно с того момента, когда впервые увидел ее. После слов отца он покраснел, в голове вертелось одно: что, если Гульшабан не захочет оставаться в их семье и не захочет жить с ним? Он посмотрел на отца и твердо произнес:

– Отец, я буду рад, если Гульшабан сочтет возможным принять наше предложение. Я готов выполнить наш долг перед семьей Куная, и хранить уважение перед его памятью. И хотя я не разделял его идеологии, но это никогда не смогло стать препятствием для наших родственных чувств ни с его, ни с моей стороны. Пусть решает Гульшабан, как она решит, так и будет.

– Что скажешь, Гульшабан? – обратился отец к ней.

Гульшабан, убитая свалившимся горем, не сразу все поняла, но уловила главное. Именно ей семья мужа предоставила право выбора своего будущего. И уже за это она была им благодарна. В ее сознании мелькала одна единственная мысль – не будет ли ее скорое замужество за братом Куная предательством его памяти? Но оставаться одной с ребенком на руках? Возьмет ли ее кто-либо замуж тогда? Каким отцом он станет для ребенка, будет ли любить его? Конечно, рассуждала она, здесь его родной дед, бабушка, родные тети, именно здесь он свой – родной. В конце концов благоразумие одержало верх над ее сомнениями, и она кротко ответила:

– Отец, я согласна остаться в семье и выйти замуж за Садвокаса.

Давлет с облегчением выдохнул и, обращаясь к сыну, сказал:

– Садвокас, сходи в горсовет, спроси, когда можно вам расписаться. Гульшабан не обижай, будь достоин памяти своего брата и чти наши обычаи.

Садвокас охотно закивал и произнес:

– Да, конечно, отец, будь спокоен.

Ему было трудно скрыть своё волнение и радость, одновременно накрывшие его с ног до головы. Спустя неделю он расписался с Гульшабан, и теперь она стала его законной женой. К сожалению, она заразилась тифом и вскоре слегла. Аглия приехала к ним в Алейск и по существу выходила беременную дочь. Как только Гульбашан стала поправляться, Аглия вернулась к мужу, по возвращению она заболела и умерла от тифа.

Сатык остался один с двумя сыновьями, Кадыром и Нурланом. Нарастающие волны раскулачивания в конце концов накрыли и его. Как-то ближе к 1930 году его забрали люди, приехавшие из Семипалатинска, больше о нем никто ничего не слышал. Такова была цена за переустройство старой жизни на новую.

Гульшабан в 1924 году родила мальчика Ахметвакиева Жунуса Садвокасовича, затем Гарифа в 1926-м, Ганифа в 1927-м, Зарифа в 1936-м, Раису в 1938-м и Раифа в 1944-м, всего Гульшабан родила 12 детей, из них выжили шестеро. Садвокас оказался заботливым отцом, он всячески старался обеспечить семью всем необходимым. Пережив трудные годы коллективизации, семья Ахметвакиевых в 1939 году оказалась в районном центре Бородулиха. Сама Бородулиха относилась к Змеиногорскому уезду Томской губернии и была волостным центром. В центре Бородулихи стоял Свято-Никольский храм, а на восточной оконечности татарская мечеть. Здесь и осела семья.

Бородулиху подпирало большое озеро, на котором гнездились журавли и цапли, поздней осенью опускались стаи гусей и уток, летящих на юг в сторону Китая. Этнический состав был пестрый, но больше всего проживало татар и казаков. Получив технологическое образование и проработав на предприятии молочной промышленности, Садвокас без труда устроился работать в цех по переработке побочных продуктов. В нем делали, в том числе, и казеин, что использовался в самолётостроении и столярном деле.

Вначале они жили в конторском доме рядом с маслозаводом, в котором жили, в основном, руководители маслозавода – директор и его подчиненные средней линии, и работники школы. К середине 1940 года Садвокас решил перевести семью в отдельное жилье. Для этого здесь же, в микрорайоне «Маслозавод», недалеко от озера, ими была выстроена землянка, состоящая из трех комнат и сеней. Пол и крыша с потолком в ней были глинобитными. Вообще, главным строительным материалом была глина, смешанная с соломой и песком в соответствующих пропорциях. Окна такого дома были одинарные, и поэтому зимой на их внутренней стороне скапливалась целая шуба из зимних кристаллов – продукта взаимодействия внутреннего теплого воздуха и внешнего холодного. Тем не менее, это уже было отдельное жилье. В 1938 году в семье Ахметвакиевых родилась девочка – Раиса, отец очень обрадовался такому событию, тем более, что Гульшабан родила девочку в канун праздника, международного дня 8 марта. В этот день рожениц поздравляли особо.

Весна в этот год выдалась ранней и дружной, поэтому забирать ребенка пришлось на высокой подводе. Она словно не ехала по дороге, а плыла по воде, настолько глубоко колеса уходили в талую воду. Братья с интересом встретили сестренку в своем чисто мужском коллективе. Все вроде бы в стране стало налаживаться, стали затухать волны репрессий 1937-го, появился какой-то просвет в деле обеспечения страны продовольствием. Тревожный 1939-й показал, как шатко мирное сосуществование, как недолговечны любые договоренности. Страна жила подспудным ожиданием войны, и хотя официальная власть всячески пресекала любые намеки на возможность войны с Германией, но в обществе просто висело напряжение самого высокого порядка.

Неумелое, непоследовательное руководство выкашивало все здоровые силы, сеяло подозрительность и доносы, чем расчищало дорогу проходимцам и карьеристам. В такие неблагополучные времена всегда на плаву удерживаются приспособленцы, именно они, при полном отсутствии принципов и ответственности, проникают во все эшелоны власти и заполняют собой всю ее ткань.

Как и вся страна, Бородулиха встретила весть о начале войны с огромной печалью. Мужское население призывного возраста подчистую забирали на фронт. Призвали и Садвокаса, следом за отцом на фронт добровольцем запросился и Жунус, они с другом так надоели военкому, что тот решил отправить их в училище, так как обоим было всего-то 17 лет. Во время комиссии выяснилось, что состояние здоровья Жунуса не позволяет ему учиться на летчика, о чем тот мечтал. Его друг прошел медкомиссию и поехал учиться в летное, а Жунусу пришлось довольствоваться погранучилищем. По достижению ими 18 лет оба были направлены на фронт.

Попав на фронт, Садвокас столкнулся с массой трагичных и комичных ситуаций, так, во время одного из боев на верхнем Дону в районе Воронежа, Острожска, где при наступлении Южного и Северо-Кавказского фронтов в 1943 году была пробита брешь в обороне противника шириной около 400 километров, от Ливн до Старобельска, в которых наступающие войска встречали сопротивление лишь на отдельных направлениях. Тем не менее, при наступлении приходилось периодически останавливаться, чтобы подождать отставшие тыловые части, закрепиться для отражения контратак или перегруппироваться.

В февральский день 1943 года Садвокас, находясь на передовой, увлекся чтением фронтовой газеты, солнце было ярким и потому, усевшись в наскоро вырытом коротком окопе, он полностью забылся. Вдруг большая тень заслонила от него солнце и упала прямо на него. Садвокас машинально отвел от лица газету и всмотрелся поверх ее. Он увидел большого немецкого солдата, стоящего на краю его окопа с автоматом в руках. Сердце у Садвокаса сжалось в комок, он порыскал глазами, его автомат стоял в метрах двух от него, аккуратно приставленный к стенке окопа. «Ну вот и все, – подумал Садвокас, – жаль так нелепо умереть». Он поднял глаза на немца, тот спрыгнул к нему и вдруг поднял руки, мол, сдаётся. Через какое-то время к нему присоединились еще несколько его товарищей. Наконец, Садвокас сообразил, в чем дело, осторожно дотянулся до своего автомата и повел пленников к блиндажу ротного. Тот долго смеялся над ним, прежде чем отправил пленников в тыл. А через месяц Садвокас получил медаль «За храбрость». Видно, ротный никому не стал передавать его рассказ, а сам решил отправить на Садвокаса наградные документы.

Советское командование решило использовать благоприятно складывающуюся обстановку на Юго-Западном фронте с целью развития наступления на Харьковский промышленный район. Поэтому, дождавшись прибытия отставших частей, направило их в наступление на Харьков. Немецкое командование, оправившись от первого удара, сосредоточило силы для обороны. Глубоко эшелонированная оборона немцев требовала вдумчивого подхода, но, как часто бывает, успешное наступление тоже опьяняет. Не считаясь с потерями, командующие фронтов требовали от своих полевых наступающих частей активного продвижения.

Стрелковый полк Садвокаса уже три часа не мог выполнить боевую задачу и взять высоту, мешавшую продвижению на малом участке фронта. Удачно закрепившись, немцы раз за разом отбивали атаки, при этом их успешно поддерживала артиллерия. К вечеру 22 февраля командирам хотелось отпраздновать следующий день боевыми успехами. Комбат сам лично повел батальон в атаку на высотку, бойцы, умело уворачиваясь от разрывов, шли вперед, то падая, то подымаясь вновь. Конечно, это уже были совершенно другие бойцы. Они отличались от бойцов 1941 года большим боевым опытом, умением беречь себя и товарища, умением думать во время боя. После очередного ураганного огня, заставившего наступающих залечь, Садвокас, услышав команду ротного, рванулся вперед, следуя кривой по отношению к пулеметной точке, неожиданно рядом просвистел снаряд, затем взрыв. Перед тем, как потерять сознание, Садвокас увидел, как его боевые товарищи вбегают на гребень высоты. «Взяли, наконец-то,» – подумал Садвокас и упал на землю.

Он очнулся в госпитале, глубоко в тылу, без документов и без своей гимнастерки. Медсестра рассказала, что его привезли в одной рубашке. Садвокас растревожился, как же так, он утерял документы, его ждет штрафбат и то, в лучшем случае. Хорошо, что это случилось при наступлении. Он попробовал пошевелиться, но острая боль в левой руке не давала ему двигаться.

– Что со мной? – спросил он у медсестры.

Та сочувственно посмотрела на него и привычным голосом ответила:

– Все, отвоевался ты, сухожилие на левой руке вырвало с мясом, руку не отняли, но она не рабочая, будет теперь висеть как плеть. – И, качая головой, продолжила: – Это что, потерь много, ты хотя бы жив остался, вот и благодари свою судьбу. Правая у тебя цела, так подлечат тебя, да, наверное, спишут домой. Ты домой напиши, что жив.

Медсестра встала и вышла из палаты. Раздобыв карандаш, Садвокас написал домой письмо о том, что лежит в госпитале. Через два дня к нему пришел оперуполномоченный, который долго и упорно пытался у него узнать, как так получилось, что Садвокас поступил в госпиталь без документов. Ситуация разрешилась спустя две недели, когда в этот же госпиталь попал его ротный, который и объяснил, почему с Садвокасом не нашли никаких документов. Ротный рассказал, что во время боя Садвокас попал под разрыв снаряда, которым ему перебило руки, чтобы остановить кровотечение, его товарищ по роте снял с него гимнастерку, разорвал ее и перетянул ею оба предплечья. Документы он выложил себе. К сожалению, он был тяжело ранен и отправлен глубоко в тыл и только вчера пришли сведения о том, что при нем имелись и его, Садвокаса, документы. Ротный сообщил, что документы должны прийти в госпиталь, надо набраться терпения. После этих сообщений Садвокас успокоился, от него отстали разные служилые люди. Расстраивало только полученное увечье. «Как буду работать», думал он. Врач, проводивший операцию, даже ругался на него. «Вы, – говорил он ему, – милейший, благодарите судьбу, что живы остались, что рука вторая у вас заживет, и, я вас уверяю, будет в полном порядке. Придется вас, голубчик, нам списать, но и в тылу лишние руки не помешают, поверьте мне на слово». Садвокас расстроился и спросил у врача:

– А что, неужто никак руку восстановить нельзя?

– Увы, нельзя, слишком серьезное увечье, если б могли, неужели не сделали бы, – отвечал военврач.

Садвокас еще долго пролежал в госпитале.

Как только муж и сын ушли воевать, один на фронт, а другой в училище, перед Гульшабан ребром встал вопрос, как кормить детей, и она обратилась к руководству маслозавода с просьбой взять ее на работу. Рабочие руки были нужны, но не всякая работа была в радость, часто приходилось браться за то, что предлагали. Так, несмотря на то, что Гульшабан была мусульманкой, плохо говорила по-русски и совершенно не прикасалась к свинине, она не отказалась от предложенной работы на свиноферме, которая была в подсобном хозяйстве маслозавода. Так как при переработке молока возникало много отходов, руководством было принято решение кормить этими отходами птицу и животных для получения мяса, которое так же отправлялось на фронт. Гульшабан не роптала, она была рада любой возможности прокормить детей.

В конце 1941 года к ним из госпиталя в Бородулиху на реабилитацию было отправлено с десяток искалеченных фронтовиков. Все они были расселены по местным семьям и закреплены для работы, в том числе, и на маслозаводе. Так в землянке Мамашевых поселился летчик, который всегда носил комбинезон, в том числе ходил в нем на работу. Летчик сдружился с детьми и, видя, как они скудно питаются, стал приносить им раздобытые во время своей работы продукты. Выносить что-либо за ворота ни в коем случае было нельзя, нарушителей ждала суровая кара – тюрьма. А маслозавод имел несколько сушильных камер, где сушили картофель, вялили сало, мясо, фасовали его в мешки и отправляли на фронт. Летчик работал на сушке картофеля, он собирал небольшое количество сушеного картофеля к себе в комбинезон, имеющий множество карманов, и украдкой проносил через проходную. Конечно, он очень рисковал, но совершенно было ему невмоготу видеть голодные глаза детей, рядом с которыми он жил.

В начале марта 1943 года Гульшабан получила письмо, где Садвокас писал ей о том, что он получил ранение и находится в госпитале и что, возможно, его комиссуют, чего он категорически не хочет и будет стараться восстановиться. А к середине марта Гульшабан получила похоронку на мужа. Прочитав похоронку, она долго не могла понять, как же так, она ведь недавно еще читала его письмо, и вдруг похоронка. Когда она поделилась этим известием со своим жильцом-летчиком, тот посоветовал ей похоронке не верить, а для полной ясности обратиться в военкомат и представить им и письмо, и похоронку. Гульшабан попросила подменить ее на работе и с первым транспортом отправилась в Семипалатинск.

В военкомате ее внимательно выслушали, успокоили и, записав адрес госпиталя, отправили домой, пообещав как можно скорее выяснить, что с ее мужем. Через два дня ее вызвали в контору, где и сообщили о том, что ее муж жив и находится на лечении в госпитале. Это была самая счастливая весть за долгие два года войны. Гульшабан постоянно тревожилась за мужа и сына, молилась за них всевышнему и очень ждала их домой. Ее сын, Жунус Ахметвакиев, попав в погранучилище, вначале сильно расстраивался, ходили слухи, что их, пограничников, не будут отправлять на фронт, а отправят на границу на Дальний Восток. Письма от его друга, с которым они так стремились на фронт, прекратились в начале 1942 года, когда он был сбит в своем первом бою. Но в 1942-м обстановка на фронте еще была крайне тяжелой, поэтому выпускников-пограничников отправили тоже на фронт, правда, учитывая их специализированную подготовку, их использовали для борьбы, в том числе, с различными диверсионными группами и зачистки освобожденных территорий от разрозненных бандформирований. При несении службы Жунуса стали называть на русский манер, вольно переведя его имя и отчество на русский язык. Так он стал Денисом Васильевичем Ахметвакиевым, в конце концов он так привык к нарицательному имени и отчеству, что в итоге выправил свои документы под них.

Ближе к концу лета 1943 года Садвокаса комиссовали и отправили домой. Его левая рука так и не смогла восстановиться, и висела как плеть. Добравшись до дома, он встретил Гульшабан на работе, она убирала за свиньями, чем поразила его неимоверно, нет, он не упрекал жену, он ей был благодарен за выдержку и самопожертвование. Ведь для нее эта работа была равнозначна подвигу. Садвокас прижал ее к себе здоровой правой рукой прямо в ее грязном фартуке. Она, усталая и затихшая, стояла, прижавшись к его груди и тихо, тихо плакала от счастья.

Каждый фронтовик был сродни герою, к нему относились с глубоким уважением, ему радовались и старались всячески угодить. Близкие им гордились, на него равнялись, хотели быть похожими. Придя домой, Садвокас расцеловал детей, затем, выхватив из гурьбы сыновей пятилетнею Раису, протянул ей комковой сахар, аккуратно завёрнутый в лист газеты. И хотя Раиса поделилась сахаром со всеми братьями, но ей почему-то запомнился этот отцовский сахар, как гостинец, привезенный только ей одной. То ли потому, что она была самая маленькая, то ли потому, что она была девочкой и чувствовала отца более тоньше, чем братья, то ли по каким-то иным, нам не веданным причинам.

Утром Садвокас уже работал на маслозаводе, а вот свою Гульшабан он отправил домой, заниматься детьми, летчик тоже был вынужден съехать в другую семью. Впрочем, вскоре его разыскала жена и забрала домой. В 1944 году у них родился сын Раиф, семья постепенно оживала, опираясь на отца. Война закончилась в 1945-м, однако их старший сын продолжил служить и появился дома только в 1948 году, уже возмужавшим и крепким мужчиной. Он обратился к матери с просьбой взять ее фамилию – Мамашевой, объясняя это трудностью выговора фамилии отца, но Гульшабан была непреклонна. Она запретила сыну менять отцовскую фамилию. Когда она говорила об этом сыну Денису, то каждый из них думал о своем. Он о том, что мама не понимает, как ему непросто с такой сложной фамилией служить, она же думала о том человеке, которого впервые полюбила в этой жизни и за любовь которого продолжала помнить. Денис, видя реакцию матери и не понимая ее, оставил попытки изменить фамилию. Семья Ахметвакиевых продолжала жить в райцентре Бородулиха, сыновья Садвокаса, следующие за Денисом, выросли, старшему Гарифу исполнилось 22, за ним Ганифу – 21, они жили и работали на маслозаводе. Подрастали и младшие сыновья: Зариф – 12 лет и Раиф – 4 года. И на всю эту шумную мужскую компанию росла одна единственная девочка – Раиса, которой к тому времени исполнилось 10 лет.

Садвокас очень любил дочь и всегда выделял ее среди своих детей, и хотя Гульшабан считала это выделение простой прихотью мужа, но перечить ему не смела. Раисе приходилось нелегко, так как она являлась первой помощницей матери по всем женским вопросам. Ее детство – это вечная забота о чистоте в доме, бесконечные уборки в комнатах и за братьями, уход за землянкой, в которой они жили. Ее приходилось каждую весну подмазывать и подбеливать, устраняя повреждения, возникшие за зиму. Особого труда требовала к себе крыша землянки, на нее нужно было поднять тяжелый глиняный раствор.