Текст книги "Чернобыль: История ядерной катастрофы"

Глава 7
Ослепленные

Виктор Брюханов спокойно спал в своей квартире в элитном доме углу проспектов Ленина и Курчатова, когда около двух часов ночи раздался телефонный звонок. Начальник химического цеха с явной тревогой в голосе сказал: «На станции что-то случилось». Он слышал какой-то грохот, видел вспышки, поэтому решился прервать сон директора – в нарушение всех писаных и неписаных правил. Брюханова новость застала врасплох.

Других подробностей собеседник не знал. Положив трубку, директор позвонил начальнику смены – никто не ответил. Он торопливо оделся и выбежал на улицу. Вскоре подъехал дежурный автобус станции. Что могло произойти? Кроме того, что пар мог разорвать одну из труб, ничего в голову не приходило. Такая авария – дело весьма хлопотное, но в общем заурядное. Когда автобус въехал на территорию ЧАЭС, Брюханов понял, что все гораздо хуже – верхушка здания четвертого энергоблока исчезла. Сердце дрогнуло. «Это моя тюрьма», – вырвалось у него[138]138
  Василь М. Бывший директор ЧАЭС Виктор Брюханов: «Если бы нашли для меня расстрельную статью, то, думаю, расстреляли бы» // Факты. 2000. 18 октября; Шуневич В. Бывший директор Чернобыльской атомной электростанции Виктор Брюханов: «Ночью, проезжая мимо четвертого блока, увидел, что верхнего строения над реактором… нету!» // Факты. 2006. 28 апреля; Самоделова С. Личная катастрофа директора Чернобыля // Московский комсомолец. 2011. 21 апреля; Возняк В., Троицкий С. Чернобыль: Так это было. Взгляд изнутри. М., 1993. С. 163.


[Закрыть].

Надежде не осталось места. Пришло время распрощаться с прежней жизнью: успешной карьерой, креслом в зале Дворца съездов, государственными наградами. Брюханов знал, что отвечать придется ему, кто бы ни был виноват. В 1930-е за аварии на производстве тысячи руководителей приговаривали к длительным срокам заключения (если не к расстрелу) по ложным обвинениям в измене родине или вредительстве. Режим смягчился, но какое бы бедствие ни случилось, директор предприятия непременно становился козлом отпущения. Брюханов, человек и так немногословный, погрузился в полное молчание. Те, кто видел его в ночь на 26 апреля, запомнили, что он выглядел не только напряженным, но и подавленным. «Он был в состоянии шока, заторможен»[139]139
  С. Парашин // Щербак Ю. Чернобыль: документальное повествование. М., 1991. С. 76–77.


[Закрыть].

Как бы ясно Брюханов ни понимал, что его дела плохи, ему следовало точно оценить обстановку и установить причину аварии. Оказавшись у себя в кабинете, он набрал номер Бориса Рогожкина – начальника ночной смены станции. Но Рогожкин не брал трубку. Затем директор велел созвать в административный корпус руководителей подразделений всех служб и цехов. Дежурная телефонистка по приказу Рогожкина уже обзванивала их по очереди. Брюханов спросил, почему не включено аварийное оповещение – передача записанного сообщения всей номенклатуре. Телефонистка ответила, что не знает, какую пленку ставить, ведь никто ничего толком не объяснил. Он приказал объявить «общую аварию» – высший уровень угрозы. Это значило, что последствия могли выйти за пределы атомной электростанции. Брюханов до сих пор не знал, что случилось, но увиденное производило тяжелое впечатление.

Так и не найдя никого, кто рассказал бы подробно об аварии, Брюханов решил разобраться лично и побежал к четвертому энергоблоку. Споткнувшись по пути несколько раз о куски графита (и даже пнув один из них), он гнал мысль о том, что графит могло выбросить взрывом в активной зоне – это казалось невероятным. Добравшись до здания баллонной системы аварийного охлаждения реактора, директор увидел, что оно разрушено; этого было достаточно, чтобы понять масштаб аварии. Брюханов тем же путем вернулся на рабочее место.

Наконец начали собираться первые начальники подразделений, поднятые с постели звонком дежурной. Директор приказал открыть бункер под административным корпусом – убежище и командный пост на случай войны или другой чрезвычайной ситуации. Подчиненным он велел выяснить, что происходит, и доложить. Начался обзвон участков. Директор взял на себя самое неприятное: известить партийное и министерское начальство в Москве и Киеве. «Сообщал то, что видел сам», – вспоминает Брюханов. На четвертом энергоблоке произошла серьезная авария, здание частично разрушено, что именно произошло, он пока не знает. В ответ он услышал, что на Чернобыльскую АЭС едут ответственные лица, а ему следует как можно скорее разобраться в ситуации[140]140
  Бабаков С. «С предъявленными мне обвинениями не согласен…» // Зеркало недели. 1999. 27 августа; Показания Брюханова В.П. // Карпан Н. Чернобыль: месть мирного атома. Киев, 2005. С. 419–420.


[Закрыть].

Затем Брюханов наконец дозвонился Рогожкину. Начальник смены станции только что вернулся к себе в кабинет – осматривал машинный зал. Побывал он и в зале управления четвертого энергоблока, где расспросил Александра Акимова, начальника смены блока, инженера Леонида Топтунова и заместителя главного инженера Анатолия Дятлова – ответственного за испытания выбега ротора турбогенератора. Все они были напуганы и растеряны. Дятлов сказал ему, разводя руками: «Боря, мы нажали кнопку АЗ-5, а через двенадцать-пятнадцать секунд блок взорвался». Рогожкин увидел обваренных паром и помог эвакуировать одного из них – Владимира Шашенка. Нескольких человек пока не могли найти. Вот суть того, что Рогожкин сообщил директору, предложив соединить его с Дятловым. Брюханов ответил, что уже находится на станции и позвонит тому сам[141]141
  Показания Рогожкина Б.В. // Карпан Н. Указ. соч. С. 461–465; С. Парашин // Щербак Ю. Указ. соч. С. 75–76.


[Закрыть].

В зале управления четвертым энергоблоком никто не мог понять, что случилось, – включая Анатолия Дятлова. Когда после второго взрыва заработали аварийные генераторы и над головой вновь зажегся свет, он подумал: что-то произошло с деаэраторами. Эти огромные емкости, расположенные в «этажерке» над залом управления, содержали более ста кубометров горячей воды и пара. Если взорвались они, через трещины в крыше в зал вот-вот хлынет кипяток. Дятлов велел подчиненным перейти к резервному щиту управления, но услышали его далеко не все. Люди в недоумении уставились на датчики: лампы бешено мигали, стрелки метались в разные стороны. Тут уж не до начальника. Поскольку вода нигде не протекала, пар не просачивался, команду Дятлов повторять не стал. Но если взрыв не связан с деаэратором, в чем же дело?

Он бросился к пульту и стал изучать показания индикаторов – однако часть приборов сломалась, а другие выдавали нечто невразумительное. Датчики давления и циркуляции воды в контуре показывали ноль. Это само по себе грозило тяжелыми последствиями. Реактор Дятлов считал заглушенным, но знал, что без охлаждения водой активной зоны тепловыделяющие элементы расплавятся за минуту. Поэтому громогласно дал новую команду: «Расхолаживаться с аварийной скоростью!» Систему аварийного охлаждения теперь следовало запустить от аварийных дизель-генераторов, а задвижки, с таким трудом перекрытые 25 апреля, – открыть заново и в рекордный срок. Времени скорее всего не хватило бы и расплавления топливных сердечников было не избежать, но Дятлов не видел другого выхода. Он приказал Акимову немедленно связаться с электриками и включить насосы.

На остановке подачи воды в активную зону беды не закончились. Очередной сюрприз преподнесли стержни с поглотителем, который должен был остановить реакцию. Датчики показывали, что те застряли, не войдя в ядро и наполовину, и что реакция до сих пор идет – без какого-либо охлаждения водой! Акимов обесточил муфты сервоприводов в надежде, что стержни просто упадут вниз. Но их заклинило. Дятлов приказал Виктору Проскурякову и Александру Кудрявцеву, двум стажерам старшего инженера управления реактором, бежать в реакторный зал и опускать регулирующие стержни вручную. Едва они скрылись из виду, Дятлов осознал нелепость этой идеи – если стержни не падают в активную зону при отключенных муфтах сервоприводов, то и ввинчивать их бесполезно. Он выскочил в коридор, но слишком поздно. В задымленном коридоре столбом стояла пыль. Дятлов вернулся в зал и приказал включить вентиляторы[142]142
  Дятлов А. Чернобыль: как это было. М., 2003. Гл. 5. С. 62–63.


[Закрыть].

Теперь надо было понять, что происходит в машинном зале (выход был на противоположной стороне), где вспыхнул пожар. Эту жуткую новость в зале управления узнали от одного из машинистов, как раз после того, как Дятлов приказал охлаждать реактор в аварийном порядке. Еще раньше на пожар прибежал Разим Давлетбаев. Представшая перед ним картина потрясла его до глубины души. Кровля над одной из турбин рухнула. Замначальника турбинного цеха вспоминает: «Часть ферм свисала, одна из них на моих глазах упала на цилиндр низкого давления турбогенератора-7. Откуда-то сверху доносился шум истечения пара, хотя в проломы кровли не было видно ни пара, ни дыма, ни огня, а видны были ясные светящиеся звезды в ночном небе»[143]143
  Давлетбаев Р. Последняя смена // Чернобыль. Десять лет спустя: Неизбежность или случайность? М., 1995. С. 371.


[Закрыть].

Ужаснулся при виде этого и Дятлов. «Там картина, достойная пера великого Данте! – восклицает он в мемуарах. – Из поврежденных труб в разные стороны бьют струи горячей воды, попадают на электрооборудование. Кругом пар. И раздаются резкие, как выстрел, щелчки коротких замыканий в электрических цепях». Тем временем к седьмому турбогенератору сбегались люди с огнетушителями и пожарными шлангами в руках. При взрыве падающие обломки крыши повредили трубопроводы – оттуда вытекало масло. Окажись на полу десятки тонн горючего материала, пожар мог бы превратить в преисподнюю машинный зал, а следом – и все четыре энергоблока (машинный зал примыкает к каждому из них). Давлетбаев и его люди стали отключать маслонасосы, чтобы слить масло в аварийные цистерны. Кроме этого, работники машинного зала производили вытеснение водорода из турбогенераторов, расположенных возле поврежденного седьмого – взрыв грозил и с этой стороны[144]144
  Дятлов А. Указ. соч. С. 63; Давлетбаев Р. Указ. соч. С. 372.


[Закрыть].

В реакторном зале Дятлов увидел первую жертву аварии – оператора, обваренного паром из разорванных труб, – и приказал вести его в медпункт, куда должна была уже приехать скорая. Когда он вернулся в зал управления, Петр Паламарчук внес на руках инженера Владимира Шашенка, своего коллегу-наладчика. Во время теста тот наблюдал за приборами на отметке 24 метра и его также обварило водой и паром. Дятлов вспоминает: «Володя сидел в кресле и лишь незначительно перемещал глаза, ни крика, ни стона. Видимо, боль превысила все мыслимые границы и отключила сознание». Рогожкин (он как раз прибыл в зал управления) помог унести Шашенка в медпункт на носилках. Еще троих сотрудников, в момент взрыва находившихся в центральном зале реакторного цеха, пока что не нашли.

Тем временем Акимов выбивался из сил, стараясь обеспечить охлаждение реактора водой. Он считал, что активная зона стремительно перегревается. Внутренние телефоны молчали, поскольку при взрыве оборвались кабели, но вот на городские номера, как ни странно, можно было дозвониться. Акимов, набрав электриков, умолял снова подключить насосы, чтобы продолжить подачу воды. Электрики обещали сделать все возможное. Начальника вечерней смены Юрия Трегуба – тот так и не ушел с энергоблока – Акимов попросил открыть злополучные задвижки системы охлаждения реактора. Трегуб и еще один инженер, Сергей Газин, побежали вверх по лестнице на двадцать седьмую отметку. Наверху они почувствовали себя плохо («язык не глотает», как выразился Трегуб), но это было только начало беды. Как только Трегуб открыл рывком дверь помещения, где находились задвижки, его ошпарило. Из-за пара ничего нельзя было сделать – пришлось вернуться в зал управления. У Акимова екнуло сердце. Не подозревая о том, что реактор уже взорвался, он с ужасом думал, к чему может привести его перегрев[145]145
  Ю. Трегуб // Щербак Ю. Указ. соч. С. 42–43.


[Закрыть].

Стажеры Проскуряков и Кудрявцев, напрасно отряженные Дятловым опускать регулирующие стержни, явились в зал управления с очередной плохой новостью. Они хотели подъехать в реакторный зал на лифте, но шахта превратилась в груду развалин. Тогда они стали подниматься на отметку 36 метров по лестнице. Ступеньки завалило обломками, так что карабкаться приходилось с трудом. Из разорванных труб били струи воды и пара, горячим и влажным воздухом невозможно было дышать. До регулирующих стержней Проскуряков и Кудрявцев не дошли – слишком велики оказались разрушения в центральном зале и вокруг него. Но им удалось подойти к реактору настолько близко, что это стоило им жизни. Вернувшись в зал управления, стажеры отчитались Дятлову и Акимову. Начальники только укрепились в уверенности, что реакция в активной зоне продолжается, но без охлаждения. Дятлов понимал, чем это грозит, но старался об этом не думать.

Проскуряков наткнулся на Трегуба и сказал тому, что ядро реактора, наверно, расплавилось. Причиной, как он думал, послужили перегрев и возможная утечка диоксида урана из топливных сердечников. Трегуб согласился – парой минут раньше он вышел наружу и увидел «зловещий», как он выразился, свет. Он предположил, что расплавление перегретого ядра вызвало скачок температуры и раскалило двухсоттонную верхнюю плиту биологической защиты («Елену»). Инженеру не могло прийти в голову, что плиту сорвало и подбросило взрывом. Проскуряков нервно спросил: «А почему ж ничего не делается?» Трегуб поделился опасениями с Дятловым. «Пошли», – ответил тот. Они вышли по коридору на улицу. Потрясенный начальник смены воскликнул:

– Это Хиросима!

– Такое мне даже в страшном сне не снилось, – ответил Дятлов после долгого молчания.

В ту ночь Дятлов дважды ходил осматривать полуразрушенное здание снаружи: без двадцати два и в начале третьего. Он никак не мог понять, что же произошло. Предположение о взрыве деаэраторов он отбросил и представил себе картину аварии по-другому: непредвиденный разрыв технологических каналов привел к скачку давления воды и пара в контуре, которые и сорвали «Елену». Мощный выброс пара привел к многочисленным разрушениям, в атмосферу попали радиоактивные частицы, плита же упала на место и вновь закрыла активную зону[146]146
  Ю. Трегуб // Там же. С. 43–44.


[Закрыть].

Заместитель главного инженера вернулся в зал управления. Он понимал, что распространение аварии за пределы четвертого энергоблока надо предотвратить. Следовало снизить частоту коротких замыканий – а заодно и вероятность пожара на третьем энергоблоке, – поэтому Дятлов велел Акимову и Александру Лелеченко отключать механизмы и разбирать электросхемы. Давлетбаев и его люди сливали масло из турбогенераторов и труб. Прибыл майор Телятников. Заместитель главного инженера сказал ему, что пожар на крыше машинного зала потушен и теперь надо уберечь от огня крышу третьего энергоблока. Затем он сам пошел туда, в зал управления третьего блока, и велел остановить реактор, пока было возможно.

Что еще осталось сделать? Дятлова осенило: держать в четвертом энергоблоке и вокруг него столько народу нет нужды. Он знал, что возросший уровень радиации представлял угрозу. Дозиметристы делали замеры сразу же после взрыва, но не совсем удачно. Их приборы показывали микрорентгены в секунду. «Рентген» – название единицы измерения гамма– и рентгеновского излучения (от имени физика Вильгельма Рёнтгена, который открыл последнее). Рентгены, миллирентгены и микрорентгены не давали представления о других видах излучения, то есть нейтронах, альфа– и бета-частицах, но позволяли оценить уровень опасности. В распоряжении Дятлова и его подчиненных был дозиметр, способный показать не более миллирентгена в секунду (то есть 3,6 рентгена в час). На одной стороне щита управления прибор показал 800 микрорентген в секунду, на другой – стрелка зашкалила. Дятлов предположил, что там уровень должен составить около пяти рентген в час. На случай аварии инструкция предусматривала для операторов максимум двадцать пять рентген. Таким образом, несколько часов на энергоблоке они продержатся – в конце концов, это авария.

Но если в зале управления уровень радиации был просто высоким, то за его пределами, видимо, чудовищным. Атомщики, которые рискнули выйти наружу на более-менее долгое время, испытывали слабость, кожа их темнела, головная боль обострялась – симптомы лучевой болезни. Требовалось как можно скорее удалить их от источника излучения. Дятлов начал высылать из зала лишних. В их число попали стажеры Кудрявцев и Проскуряков, а также Топтунов и Киршенбаум – инженеры из смены Акимова, которым Дятлов велел перейти на третий энергоблок. Чтобы удержать распространение загрязненного воздуха, он приказал включить всю вентиляцию в машинном зале третьего, а на четвертом – выключить. Казалось бы, удачная мысль. На самом деле воздух снаружи был намного более радиоактивным, чем внутри четвертого энергоблока, и Дятлов таким образом увеличил его приток.

Из троих операторов, которые исчезли сразу после взрыва, одного так и не нашли. Пропал Валерий Ходемчук из смены Акимова – оператор главного циркуляционного насоса. Помещение, где он работал (на двенадцатой отметке), теперь лежало в руинах. Дятлов взял с собой Валерия Перевозченко и еще двух человек и отправился на поиски. У входа в зал провалились перекрытия, пройти внутрь было невозможно. Сверху из разорванных труб потоком лилась вода. Перевозченко, начальник смены реакторного цеха, полез наверх – в комнату операторов ГЦН. Дверь придавило упавшим краном, поэтому оставалось только кричать. На крик никто не ответил. Радиоактивный душ, который принял Перевозченко, стоил ему жизни.

Тогда уже и Дятлов почувствовал упадок сил – «полную апатию». Время от времени неудержимо тянуло на рвоту. Позднее врачи установят, что он получил дозу радиации во много раз выше допустимой в случае аварии. При столь острой лучевой болезни люди редко живут дольше двух месяцев. В любом случае, на реактор пора было махнуть рукой. В мемуарах Дятлов упрекает себя за то, что не сказал никому (даже Акимову) о тщетности охлаждения. Он видел, что спасать реактор поздно… но молчал. «Считал Сашу Акимова грамотным инженером», – поясняет Дятлов. Акимов отказывался признать, что реактор поврежден и закачивать воду незачем. Однако, по словам некоторых свидетелей, он продолжал подачу воды именно по приказу начальника. Возможно, Дятлов и сам не понимал точно, что делает. Рассудок подсказывал, что вода уже бесполезна, но ничего другого в голову не приходило. Так хотя бы создавалась иллюзия того, что они спасают положение. Как раз тогда, когда Дятлов понял, что делать ему на энергоблоке уже нечего, позвонил Брюханов и вызвал его к себе в бункер (штаб гражданской обороны). Туда заместитель главного инженера и направился около четырех утра. Акимов же оставался на месте, даже когда ему на смену пришел Владимир Бабичев[147]147
  Дятлов А. Указ. соч. С. 63–69; Показания Дятлова А.С. // Карпан Н. Указ. соч. С. 446–456; Показания свидетелей // Там же. С. 488; Возняк В., Троицкий С. Указ. соч. С. 179.


[Закрыть].

«В чем дело?» – спросил в лоб директор. Дятлов развел руками. Находившемуся там же Сергею Парашину, секретарю парткома АЭС (ему тогда не было и сорока), Дятлов сказал: «Не знаю, ничего не понимаю». И объяснил, что перед взрывом наблюдались резкий скачок мощности и «какая-то неправильная реакция» регулирующих стержней. Он отдал директору диаграммные ленты – записанные показатели мощности реактора и давления воды в контуре. Брюханов их взял, но разговор продолжать не стал. Заместитель главного инженера чувствовал себя скверно, выглядел не лучше. Его резко потянуло на рвоту. Дятлов выбежал из бункера, и скорая увезла его в больницу[148]148
  С. Парашин // Щербак Ю. Указ. соч. С. 76; Возняк В., Троицкий С. Указ. соч. С. 165, 179; Показания Брюханова В.П. // Карпан Н. Указ. соч. С. 429; Дятлов А. Указ. соч. С. 69–70.


[Закрыть].

Тем временем на командном посту всех занимала только одна задача – обеспечить охлаждение реактора четвертого энергоблока водой, а также ее откачку. Дятлов знал, что реактор взорвался, но промолчал. Парашин, инженер, делавший партийную карьеру, рассказывает: «В бункере находилось человек тридцать-сорок. Стоял шум и гам – каждый по своему телефону вел переговоры со своим цехом». Брюханов беспрестанно отвечал на звонки то из Москвы, то из Киева, поэтому Парашин взвалил на себя ответственность за наведение на станции хоть какого-то порядка. Он совещался с теми, кто приходил в бункер, думал, как не допустить наихудшего, советовал директору – тот, как правило, охотно соглашался.

Еще в третьем часу ночи, задолго до прихода Дятлова, Брюханов велел пойти на разведку Анатолию Ситникову, заместителю главного инженера, и Владимиру Чугунову, начальнику реакторного цеха первого энергоблока. Оба работали в свое время на четвертом, поэтому выбор пал на них. Парашин убеждал Брюханова: «Нужно их послать – никто лучше их не разберется, не поможет Дятлову». Директор не спорил. Кроме оценки размеров аварии, Ситникову и Чугунову следовало проверить работу системы аварийного охлаждения реактора и помочь в розыске пропавших. Инженеры осматривали полуразрушенное здание, понимая, что им грозит лучевая болезнь. Но уровень радиации оставался загадкой – дозиметры с максимальным показателем в 3,6 рентгена в час были бесполезны. Ситников видел раскаленные топливные стержни и обломки графита, разбросанные взрывом, но все равно решил выйти на крышу четвертого энергоблока. Это решение будет стоить ему жизни. Один из коллег так передает его слова: «Я заглянул сверху в реактор… По-моему, он разрушен… Гудит огнем… Не хочется в это верить… Но надо»[149]149
  С. Парашин // Щербак Ю. Указ. соч. С. 78; Показания Брюханова В.П. // Карпан Н. Указ. соч. С. 427; V. Smagin // Medvedev G. The Truth About Chernobyl. New York, 1991. P. 132.


[Закрыть].

В такой обстановке Ситников и Топтунов пытались выполнить приказ директора – бились над задвижками системы аварийного охлаждения. Хотя Ситников уже знал, что охлаждать больше нечего, он не решался полностью это признать. Но задвижки, закрытые слишком туго, оказались не по силам двум инженерам, которые из-за отравления радиацией едва стояли на ногах. Чугунов пошел за подмогой. Около семи утра он вернулся на энергоблок в компании троих коллег помоложе. Ситников сидел за столом, уронив голову на руки, – его сильно тошнило. Там же были Акимов и Топтунов (не послушав Дятлова, они дорабатывали смену до конца). Выглядели они жутко. Аркадий Усков, один из новичков, так описывает Топтунова: «растерян, подавлен, стоит молча». Усков с напарником сумели открыть одну задвижку и услышали, как по трубам устремилась вода. Акимов, Топтунов и еще один инженер должны были открывать другую. Дела у них шли неважно: задвижку открыли наполовину, Топтунова рвало, за ним и Акимова.

Чуть позже, когда начальник ночной смены и его подчиненный брели в зал управления, на них наткнулся Виктор Смагин, сменщик Акимова. Он вспоминает: «…отекшие, темно-буро-коричневые, с трудом говорили – испытывали тяжкие страдания и одновременное ощущение недоумения и вины». Радиация сулила им гибель, но тревожило их в первую очередь другое. Акимов еле ворочал языком: «Ничего не пойму. Мы все делали правильно… Почему же?.. Ой, плохо, Витя. Мы доходим»[150]150
  В. Смагин // Medvedev G. Op. cit. P. 132–133.


[Закрыть].

Команда, ходившая открывать задвижки, вернулась к щиту управления около восьми утра. Акимов и Топтунов сразу побежали в туалет – их сильно рвало. Когда Топтунов вышел, Усков спросил его:

– Как чувствуешь?

– Нормально, уже полегчало. Могу еще работать.

Одному из новоприбывших велели отвести обоих в медпункт.

Акимов нес в руках программу испытаний. Должно быть, боялся, что его сделают стрелочником. Начальник ночной смены попросил одного из близких друзей передать этот документ жене лично в руки и сказать, что всего лишь следовал инструкциям. Он, видимо, уже почти никому не доверял. Долгая смена наконец-то кончилась – скорая увезла двух инженеров в больницу. Александр Акимов умрет 11 мая, в один день с Владимиром Правиком. Леонид Топтунов переживет их на три дня[151]151
  Показания Брюханова В.П. // Карпан Н. Указ. соч. С. 427; А. Усков // Щербак Ю. Указ. соч. С. 69–72; Возняк В., Троицкий С. Указ. соч. С. 181.


[Закрыть].

Смагин, Усков и другие остались в здании энергоблока – закрытых задвижек еще было много. Вода поступала в активную зону, но никто не знал, куда именно. Набираясь радиации, она заливала подземные помещения – кабельные этажи. Выглянув в окно, работники дневной смены не поверили собственным глазам: реакторный зал четвертого энергоблока сильно разрушен, а среди щебня и булыжников на земле валяются квадратные обломки графита из ядра реактора. Усков признает: «Увиденное так страшно, что боимся сказать вслух». Явился Михаил Лютов, заместитель главного инженера станции по науке. Когда подчиненные указали ему на графит, он отмахнулся. Лютов повторял одну и ту же фразу: «Скажите мне, парни, температуру графита в реакторе… скажите – и я вам все объясню». Ему объясняли, что графит уже не внутри, а снаружи, – Лютов упорно не верил. Смагин вспоминает, как стал орать на начальника: «А что же это?!» Тому пришлось признать очевидное: перед ними графит[152]152
  В. Смагин // Medvedev G. Op. cit. P. 130–131.


[Закрыть].

Отрицать, что на земле разбросаны именно графитовые блоки, перестали – но как он туда попал? Вопрос как будто еще не допускал однозначного ответа. Проверили штабеля графита, из которого планировалось собрать реактор № 5, так и не достроенный. Материал нашли в положенном месте. Обломкам неоткуда было взяться – только из реактора четвертого энергоблока. Это объясняло и необычайно высокий уровень радиации на АЭС. Но мало кто решался допустить возможность взрыва реактора. В тот день Усков записал в дневнике: «Разум отказывается верить, что случилось самое страшное, что могло произойти». Как и Смагина, его злило упрямство Лютова, пренебрежение очевидным фактом. Парашин, размышляя несколько месяцев спустя над поведением коллег, высказался так: «Слишком велик был стресс, и слишком велика была наша вера в то, что реактор взорваться не может. Массовое ослепление. Многие видят, что произошло, – но не верят»[153]153
  Ibid.; А. Усков // Щербак Ю. Указ. соч. С. 73–74; С. Парашин // Щербак Ю. Указ. соч. С. 77.


[Закрыть].

Когда над полуразрушенным четвертым энергоблоком взошло солнце, бункер под административным корпусом стал наполняться киевским начальством. Выше всех по должности был Владимир Маломуж – второй секретарь обкома. Это он три месяца тому назад возглавлял делегацию украинской столицы на XXVII съезде КПСС. Брюханов известил его об аварии ночью – в общих чертах, поскольку и сам тогда мало что знал. Позднее Парашин и Беличенко (завотделом обкома) подсказали директору, что второму секретарю понадобится письменный отчет о причинах аварии и обстановке на электростанции.

Составить такую бумагу Брюханов поручил Парашину. В итоге у нее оказалось несколько авторов. Подписали документ Брюханов и Владимир Коробейников, начальник лаборатории внешней дозиметрии. В документе приведены общие сведения о произошедшем, упомянуто обрушение кровли четвертого энергоблока. Также назван уровень радиации: 1 миллирентген в секунду на территории ЧАЭС и 2–4 микрорентгена в городе Припяти. Такие цифры слабо отражали действительность – особенно на станции. Директор понимал, что уровень радиации на самом деле выше, но, раз уж доступные дозиметристам аппараты показывали 1 миллирентген (3,6 рентгена в час), он решил остановиться на этой цифре. Коробейников, который делал замеры в городе, поддержал Брюханова. По его словам, обнаружились инертные газы и короткоживущие элементы. Таким образом, ионизирующее излучение, которое, выбивая электроны из атомов, разрушает ДНК клеток человеческого организма, просто не успеет нанести никому заметного вреда. Выяснилось, что ветер пока еще гонит облако радиоактивной пыли в сторону от города[154]154
  Возняк В., Троицкий С. Указ. соч. С. 150.


[Закрыть].

Поскольку Коробейников твердил о невысокой радиационной опасности, Брюханов просто отмахивался от сотрудников атомной станции, пытавшихся поднять тревогу. Начальник штаба гражданской обороны ЧАЭС Серафим Воробьев доложил об истинном положении дел первым – задолго до рассвета, вскоре после того, как открыл по приказу директора тот самый бункер (командный пост). В начале третьего ночи Воробьев включил единственный на станции дозиметр, у которого шкала достигала не 3,6, а 200 рентген в час. Прибор в самом бункере показал 30 миллирентген в час – в шестьсот раз выше обычного фона. Объяснить это можно было только проникновением внутрь благородных газов, поэтому Брюханов приказал включить фильтр-вентиляцию. Исполнив приказ, начальник штаба ГО вышел наружу и произвел новый замер. Уровень радиации оказался в пять раз выше, чем в бункере. Воробьев объехал станцию на машине. Возле четвертого энергоблока дозиметр зашкалил – радиация скакнула за двести рентген в час[155]155
  Бабаков С. «Вначале мне не поверил даже сын…» // Зеркало недели. 1999. 23 апреля.


[Закрыть].

Воробьев вернулся в бункер и доложил директору, но тот оказался глух к словам по сути единственного на станции дозиметриста. То же произошло и после второго объезда станции. Брюханов буквально оттолкнул подчиненного, сказав: «У меня есть Коробейников, иди отсюда». Воробьев побежал к Парашину, но и тот его не слушал. Как и Брюханов, он психологически не был готов принять худшее. «Почему я ему не поверил? – задает сам себе вопрос Парашин, осмысливая собственное поведение. – Воробьев по натуре своей очень эмоциональный человек, и, когда он это говорил, на него было страшно смотреть… И я не поверил. Я сказал ему: „Иди, доказывай директору“».

Начальник штаба ГО снова обратился к Брюханову. Зная инструкции, он ожидал от директора приказа оповестить население. Воробьев поясняет: «Требования руководящих документов на этот счет были такие: превысили уровни радиации 0,05 миллирентгена в час – надо информировать население, разъяснить людям, как вести себя в такой обстановке. Более 200 миллирентген – включать сирену, подавать сигнал „радиационная опасность“». Но, сколько бы он ни призывал директора следовать инструкции, тот не слушал. Воробьев получил добро только на доклад в штаб гражданской обороны Киевской области. При этом директор приказал ему: «Никому никаких сведений не давать. Ни вверх, ни вниз»[156]156
  С. Парашин // Щербак Ю. Указ. соч. С. 77; Бабаков С. «Вначале мне не поверил даже сын…»; Возняк В., Троицкий С. Указ. соч. С. 157.


[Закрыть].

Дозиметр Воробьева обнаружил на территории станции не что иное, как ионизирующее излучение. Источником такого излучения служат атомы, элементарные частицы либо фотоны, обладающие достаточной энергией и скоростью, чтобы ионизировать атом – оторвать от него один или несколько электронов. Гамма-и рентгеновское излучение вместе называют фотонным (либо коротковолновым электромагнитным) излучением. Второй вид ионизирующего излучения – потоки частиц (альфа-, бета– и других). Конкретно в Чернобыле ионизирующее излучение порождали продукты деления атомного ядра, выброшенные взрывом из активной зоны реактора. Среди них были обнаружены изотопы йода и цезия, включая йод-131 и цезий-137, а также газов вроде ксенона-133. После взрыва радиация достигла чудовищного уровня – неудивительно, что дозиметр Воробьева, рассчитанный на двести рентген в час, зашкалил. Согласно позднейшим расчетам, руины реакторного зала излучали до десяти тысяч рентген в час. Такая радиация убивает клетки человеческого организма или приводит к различным расстройствам. Чем больше гибнет клеток, тем меньше шансов выжить. Доза в пятьсот рентген в течение пяти часов означает верную смерть[157]157
  Medvedev Zh. The Legacy of Chernobyl. New York, 1990. P. 74–89; Haynes V., Bojcun M. The Chernobyl Disaster. London, 1988. P. 32.


[Закрыть].

Хотя Брюханов игнорировал Воробьева, он вовсе не был уверен в том, что начальник штаба ГО рассказывает небылицы. После их разговора Парашин спросил директора:

– Как?

– Плохо.

Судьба жителей Припяти сейчас заботила Брюханова больше всего. Под утро, обсуждая обстановку после аварии с городским руководством, он впервые высказал предложение об эвакуации. Председатель горисполкома осадил Брюханова: «Ты что паникуешь?! Приедет комиссия, приедут из области – будут решать». Часов в одиннадцать утра, когда приехал Маломуж, Брюханов обратился к нему с тем же. И получил аналогичный ответ: «Не паникуй!» Директор ЧАЭС не считал возможным оспаривать распоряжения столь высокопоставленного лица. Тем более что сам не так давно подписал справку, из которой следовало, что никаких чрезвычайных мер в общем не требуется.

В начале двенадцатого провели совещание партийного актива Припяти. Брюханов все так же молчал. По его воспоминаниям, «на совещании в основном говорил Маломуж». Второй секретарь обкома рассуждал в том духе, что уровень радиоактивного загрязнения не настолько высок, чтобы принимать экстренные меры. Позднее городские и партийные власти обвинят Брюханова в предоставлении неверных данных. Он возразит: «Установка оставалась той же: „Не поднимать паники! Скоро прибудет государственная комиссия. Разберется – тогда и будут приняты меры!“» Советские управленцы и чиновники поступали так, как им подсказывал многолетний опыт, – всячески уклонялись от ответственности. Никто не хотел получить ярлык паникера, а бремя принятия решений лучше всего было взвалить на вышестоящих. Все они были винтиками советской системы[158]158
  Бабаков С. «С предъявленными мне обвинениями не согласен…»


[Закрыть].