Текст книги "Чернобыль: История ядерной катастрофы"

Ранним утром 26 апреля в больницу города Припяти доставили первых пациентов с признаками острой лучевой болезни. Всего за день насчитали 132 человека – пожарных, инженеров и рабочих. Пока пожарные машины мчались к атомной станции, а скорые везли людей в больницу, КГБ отключил междугороднюю телефонную связь, чтобы простые граждане за пределами Припяти не узнали о катастрофе. Сотрудникам ЧАЭС, закончившим ночную смену, было строго приказано ни словом не упоминать об увиденном. Само собой, авария для горожан стала секретом Полишинеля, поскольку дым над реакторным залом четвертого энергоблока видел каждый, кто выходил на балкон либо на улицу. К тому же повсюду стояли милицейские патрули. Но что именно случилось? Ничего этакого, казалось большинству горожан. В ту злополучную субботу в городе играли семь свадеб. Грозный столб дыма на горизонте не мешал веселью[159]159
  Возняк В., Троицкий С. Указ. соч. С. 35; В. Яворівський // Засідання сорок шосте: Сесійний зал Верховної Ради України. 11 грудня 1991 року [iportal.rada.gov.ua/ meeting/stenogr/show/4642.html].


[Закрыть].

Геннадий Петров, начальник отдела Южатомэнергомонтажа (этот трест устанавливал на АЭС оборудование), проснулся около десяти утра. Ночь выдалась бессонной. Возвращаясь на машине в Припять, около половины третьего он увидел огонь над зданием четвертого энергоблока. Петров подъехал к энергоблоку на какие-то сто метров и минуту-полторы рассматривал разрушения и пожарных за работой. Внезапное «ощущение невидимой близкой угрозы» заставило его поспешно уехать домой. Прибежала соседка, чей муж как раз находился на станции. Сказала, что произошла авария (для Петрова уже не новость), и предложила выпить водки «для деактивации организма». Петровы с соседкой «дружно, с шутками» распили бутылку и легли спать. Теперь, при свете дня, тревога утихла[160]160
  Г. Петров // Medvedev G. The Truth About Chernobyl. New York, 1991. P. 88–89.


[Закрыть].

Петров рассказывает: «Вышел на балкон покурить. На улице уже полно ребят. Малыши играют в песке, строят домики, лепят пирожки, постарше – гоняют на великах. Молодые мамаши гуляют с детскими колясками. Жизнь как жизнь». Его сосед, монтажник, вздумал принимать солнечные ванны – на крыше многоэтажки. Петров вспоминает: «Один раз спускался попить. Говорит: „Загар сегодня отлично пристает, просто как никогда. От кожи сразу, говорит, паленым запахло. И бодрит очень, будто пропустил стопарик“». Сосед пригласил его позагорать вместе – «никакого пляжа не надо», – но Петров отказался. Уже вечером любителя жариться на солнце сильно рвало, его увезла скорая. Однако Петрову и в голову не пришло связать это с происшествием на атомной станции прошлой ночью. «А так во всем был обыкновенный день», – заключает он[161]161
  Ibid.


[Закрыть].

Любовь Ковалевская – автор статьи в «Трибуне энергетика» о трудностях возведения пятого энергоблока Чернобыльской АЭС, которую многие предпочли не заметить, – проснулась очень поздно. (Вечером 25 апреля, завершив поэму «Паганини», она выпила снотворного.) Ее ждали на встрече литературного объединения «Прометей» (в свое время журналистка его возглавляла). Имя титана, который похитил огонь с Олимпа и даровал его людям, для Припяти было крайне подходящим – по меньшей мере тогда так казалось. По пути Ковалевской стало ясно, что происходит нечто странное: «Смотрю: там милиционер, там милиционер. Никогда столько милиции в городе я не видела». Это ее не на шутку встревожило. Ковалевская вернулась домой и сказала матери не выпускать из квартиры племянницу и дочь, когда та вернется из школы.

– Да что случилось? – спросила мать.

– Ничего не знаю – я так чувствую[162]162
  Л. Ковалевская // Щербак Ю. Указ. соч. С. 86–87.


[Закрыть].

Внутренний голос не подвел. Фоновая радиация в 4 микрорентгена в секунду, обнаруженная Коробейниковым на рассвете, превышала естественный фон в тысячу раз. К двум часам дня ее уровень подскочил еще вдесятеро, а к ночи – до 320 микрорентген в секунду, то есть в восемьдесят тысяч раз выше естественного фона. В ночь на 27 апреля прибывшие из Москвы эксперты по радиационной безопасности оценили уровень биологического ущерба от облучения. При этом использовали такую единицу, как бэр (биологический эквивалент рада, то есть одна сотая зиверта либо 1,14 рентгена). Подготовленный ими документ гласит: «Ингаляционная доза на щитовидную железу при прохождении облака при первом разовом выбросе составила, на расстоянии 3 километров, около 1000 бэр для детей… и, очевидно, около 100 бэр для города Припять». Там же указано, что аварийная доза на щитовидную железу равна всего тридцати бэр. Дети, играя на улицах атомграда, получали дозу облучения в три с лишним раза выше той, которую считали опасной, но допустимой для работников атомной станции в чрезвычайных обстоятельствах[163]163
  Хамьянов Л. Чернобыль: Радиационная обстановка в первые дни // Карпан Н. Указ. соч. Прил. 1.


[Закрыть].

Сотрудники больницы города Припяти, совершенно не подготовленные к лечению жертв ядерной катастрофы, спешно размещали все новых пациентов с одними и теми же симптомами – острой лучевой болезни. Постоянно мыли полы – боролись с радиацией доступным способом. Сменивший Акимова и Топтунова Виктор Смагин довольно скоро составил им компанию. Он вспоминает, как недоуменно ворчал бродивший по коридору дозиметрист: «Моют, моют – а все грязно». Но уборка не могла ничего изменить, ведь излучение шло от самих пациентов. Смагин констатирует: «Нигде в мире подобного не было. Мы были первыми после Хиросимы и Нагасаки». Ходячие пациенты собрались в курилке. Пришли туда и Акимов, и Дятлов. Все пытались понять, что стало причиной взрыва, но терялись в догадках. Ответа не мог дать никто[164]164
  В. Смагин // Medvedev G. Op. cit. P. 172–173.


[Закрыть].

Часть III
На вулкане

Глава 8
Правительственная комиссия

Тревожная новость из Чернобыля застала самого могущественного в стране человека, генерального секретаря Коммунистической партии Советского Союза Михаила Сергеевича Горбачева дома. По телефону ему сообщили, что на Чернобыльской АЭС произошел взрыв и возник пожар, но атомный реактор при этом остался цел.

Первой реакцией Горбачева было недоумение: как такое вообще возможно? «Ведь ученые всегда заверяли нас, руководителей страны, что реактор абсолютно безопасен, – вспоминал он. – Академик Александров говорил, например, что РБМК можно ставить хоть на Красную площадь, так как опасности от него не больше, чем от самовара». Ранний звонок озадачил и, возможно, даже рассердил генерального секретаря, но особого беспокойства у него не вызвал. «В первые часы и даже в первые сутки после аварии не было понимания того, что реактор взорвался и что произошел гигантский ядерный выброс в атмосферу», – позже рассказывал Горбачев. Не посчитав нужным будить в такую рань других членов советского руководства и созывать в выходной день экстренное заседание политбюро, он тем не менее дал указание создать правительственную комиссию по расследованию причин аварии и устранению ее последствий. Так было принято поступать в случае любой крупной аварии, а чернобыльская с самого начала несла в себе опасность ядерного или теплового взрыва, радиоактивного заражения и пожара[165]165
  Аккерман Г. Михаил Горбачев: «Чернобыль сделал меня другим человеком» // Новая газета. 2006. 2 марта; ср.: Gorbachev M. Memoirs. New York, 1996. P. 189.


[Закрыть].

Глава советского правительства Николай Рыжков вспоминал, что в то утро он тоже особо не волновался. Сын донбасского шахтера, он всю жизнь проработал на руководящих должностях в советской машиностроительной промышленности и давно привык к авариям, вызванным неисправностью техники и инженерными просчетами. «Ну что там могло случиться? – думал он тем утром. – Вы знаете, что на любой станции – атомной, паровой, угольной или газовой – обязательно есть турбина, колесо с лопатками всевозможными. Бывало, что у нас разносило, допустим, колесо. Где-нибудь был дефект. Крышу пробивало иногда, выносило кусок турбины прямо на крышу». Трагедии из этого, по словам Рыжкова, никто не делал – просто «меняли оборудование и продолжали жить». В большой стране аварии случались часто, и чернобыльская казалась просто еще одной в длинной череде[166]166
  Ляшко А. Груз памяти. Киев, 2001. Кн. 3. На ступенях власти. Ч. 2. С. 342–343; Новоселова E. Хроника молчания. Николай Рыжков: «Раздался звонок правительственной связи – на Чернобыле авария» // Российская газета. 2016. 25 апреля.


[Закрыть].

О том, что на сей раз произошло нечто гораздо более серьезное, Рыжков начал догадываться только после утреннего разговора с министром энергетики и электрификации Анатолием Майорцем, в чьем ведении находилась Чернобыльская электростанция. Очевидно, что разрушения не ограничивались крышей, которую проломило сорванной турбиной, и что для возобновления работы станции понадобится как минимум заменить массу оборудования. Делиться с начальством дурными известиями – последнее, чего хотелось Майорцу, и года не проведшему в должности министра. На XXVII съезде КПСС он обязался в следующей пятилетке построить в два с половиной раза больше атомных реакторов и предложил новаторский способ сократить время возведения атомных электростанций: начинать строительство, не дожидаясь окончания проектировочных работ. Во главе министерства Майорец обеспечил рост производства электроэнергии, добившись при этом относительной стабилизации советской энергосистемы, в работе которой прежде происходили разного рода перебои. И надо же теперь случиться такому.

Известие об аварии застало Майорца врасплох. Уже в пять утра прибыв на рабочее место, он попытался разобраться, что же на самом деле происходит в далекой Припяти. К счастью, радиация на станции оставалась в пределах нормы и жертв было не слишком много. Но при этом авария грозила нарушить производственные планы и дестабилизировать функционирование энергосетей. Чтобы ни плановые показатели, ни репутация министра не пострадали, необходимо было как можно скорее восстановить нормальную работу АЭС. В таком относительно оптимистичном ключе и было выдержано донесение, направленное Министерством энергетики в ЦК КПСС.

Подписал донесение первый заместитель Майорца Алексей Макухин, прежде, в годы строительства Чернобыльской АЭС, занимавший пост министра энергетики и электрификации Украины. В основу документа легли сведения, полученные от Виктора Брюханова. Он информировал партийное начальство о том, что в 1:21 на четвертом энергоблоке произошел взрыв, разрушивший крышу и часть стен. В результате взрыва возник пожар, который потушили к 3:30.

Двадцать пять пожарных и девять человек эксплуатационного персонала госпитализированы, однако, по мнению врачей, ни принятия специальных мер по защите работников станции, ни эвакуации населения Припяти не требуется. Персонал производит расхолаживание активной зоны реактора, а министерство изучает причины и последствия случившегося. В целом ситуация находится под контролем[167]167
  Срочное донесение первого заместителя министра энергетики и электрификации А.Н. Макухина в ЦК КПСС об аварии на Чернобыльской АЭС, 26 апреля 1986 // Чернобыль: 26 апреля 1986 – декабрь 1991: Документы и материалы. Минск, 2006. С. 27.


[Закрыть].

По заведенному порядку для расследования причин аварии надо было сформировать специальную комиссию. Кто-то в ЦК или в Совете министров решил, что ее состав должен быть как можно более представительным. Руководителем комиссии назначили начальника Майорца – шестидесятишестилетнего Бориса Щербину, заместителя Председателя Совета министров, курировавшего энергетический сектор. В комиссию вошел сам Майорец, руководящие работники и специалисты из его министерства, а также сотрудники других министерств, Академии наук СССР и Академии медицинских наук. Первые члены комиссии, не самые высокопоставленные представители различных министерств, вылетели из Москвы в Киев около девяти утра. Оттуда, кого на машине, кого по воздуху, их доставляли в Припять. Позже в тот же день в Киеве сели еще несколько самолетов из Москвы с десятками руководящих работников и специалистов[168]168
  Medvedev G. The Truth About Chernobyl / Foreword by A. Sacharov. New York, 1991. P. 128, 151–155; Легасов В. Об аварии на Чернобыльской АЭС. Текст с кассеты 1 // Электронная библиотека RoyalLib.Com [royallib.com/read/legasov_valeriy/ob_avarii_na_chernobilskoy_aes.html#0].


[Закрыть].

Майорец вылетел из Москвы в субботу 26 апреля около четырех часов дня. В Припяти он рассчитывал провести самое большее пару дней, уладив все к началу недели. Заведующий сектором атомной энергетики ЦК КПСС Владимир Марьин также был настроен оптимистично. Воодушевленный сообщениями о том, что радиационный фон якобы не растет, перед вылетом в Киев он сказал попутчикам: «Удивительно, но грязи нет. И самое главное – реактор цел. Прекрасный реактор!»

Заместитель Майорца по атомной энергетике Геннадий Шашарин, вынужденно прервавший отдых в крымском санатории, в самолете обдумывал создание рабочих групп для оценки ущерба и организации ремонтных работ. Строительное начальство взвешивало варианты восстановления крыши энергоблока[169]169
  М. Цвирко // Medvedev G. Op. cit. P. 152.


[Закрыть].

Но как только делегация приземлилась в Киеве, стало ясно, что все далеко не так благополучно. Министр энергетики Украины сообщил Майорцу, что радиационный фон в районе атомной станции повышен. Прилетев в Припять, члены комиссии, к своему удивлению, не увидели среди встречающих никого из руководства АЭС – ни директора Брюханова, ни главного инженера Фомина. Зато тут как тут был всегда энергичный и деловой начальник управления строительства станции Василий Кизима. С аэродрома Майорец в компании местного партийного начальства отправился в горком КПСС, а Марьин и Шашарин сели в газик Кизимы и поехали к аварийному блоку. Там они испытали первый шок. Разрушения оказались куда более масштабными, чем следовало из докладов Брюханова. «Стыдно было смотреть на все. Думалось невольно: неужели это мы привели к этому? Еще по дороге сюда, когда в поле зрения появился разрушенный блок, Марьин стал кричать: мол, вот до чего дожили. Это, стало быть, и наша работа, говорит, в этом ужасе, в одной куче с работой Брюханова и Фомина». Кизима тоже во всем винил Брюханова. По словам Шашарина, он «от размазни Брюханова ничего другого и не ждал. Это, по мнению Кизимы, должно было случиться рано или поздно»[170]170
  Г. Шашарин // Ibid. P. 154–155, 157.


[Закрыть].

Кизима остановил газик у завала в торце четвертого энергоблока. «Бесстрашный Кизима, – вспоминал Шашарин, – ходил и как хозяин сокрушался, что вот-де, мол, строишь, а теперь вот ходи по разрушенным плодам труда своего». Марьин был в бешенстве от увиденного и в сердцах наподдал ногой по валявшемуся на земле графитовому блоку. Только позже Шашарин осознал, что графит излучал 2000 рентген в час, а куски ядерного топлива – и все 20 По его воспоминаниям, среди обломков было трудно дышать, «жгло глаза, душил кашель, появилась какая-то внутренняя суетливость, неотчетливое желание драпануть куда-нибудь». Они вернулись в машину и направились к подземному бункеру, где их ждали руководители атомной станции[171]171
  Ibid. Р. 157–158.


[Закрыть].

Прибытие московских специалистов заметно облегчило положение Брюханова и его подчиненных. Подавленные чувством вины за аварию, они по-прежнему не понимали ее причин. Появление столичного начальства снимало с них ответственность за последующее развитие событий. Теперь они отвечали только за то, что уже произошло. Вновь прибывшие отмечали, что руководители станции выполняли все поручения, но сами никаких решений не принимали. «Приезд начальников имел большой психологический эффект. А они все очень серьезные – эти большие чины. Вызывают к себе доверие. Мол, вот приехали люди, которые все знают, все понимают… – вспоминал парторг станции Сергей Парашин. – Мы, персонал, что-то делали механически, как сонные мухи»[172]172
  Легасов В. Указ. соч. Текст с кассеты 1; С. Парашин // Щербак Ю. Чернобыль: Документальное повествование. М., 1991. С. 76–77.


[Закрыть].

Марьин с Шашариным могли сколько угодно злиться на Брюханова и Фомина за допущенную аварию, но так же, как они, в упор не видели подлинных масштабов разрушений. Даже надышавшись удушливой гарью и попинав куски графита, которым было неоткуда взяться, кроме как из активной зоны реактора, столичные начальники отказывались признавать, что он взорвался. Мифу о надежности РБМК свято верили все работники атомной отрасли, от самых верхов до самых низов. Кроме того, Марьин и Шашарин понимали, что ответственность за аварию в известной мере ляжет и на них. Марьин как-никак отвечал за атомную энергетику в ЦК, а заместитель министра энергетики Шашарин – в министерстве. Незначительные происшествия можно было обычно списать на подчиненных, но эта авария, последствия которой они видели своими глазами, была слишком серьезной. Признать же, что она еще серьезней, что случилось самое худшее, было почти невозможно. Проще было считать, что реактор цел: в таком случае хотя бы понятно, что делать. Но как быть, если он разрушен, никто не знал: ни в теории, ни на практике к этому никого не готовили.

Тем временем Майорец, как самый старший по рангу, собрал в Припятском горкоме КПСС первое совещание с участием экспертов из Москвы, местного начальства и руководства АЭС. Полученная от местных властей информация о повышенном уровне радиации, которой он не располагал при вылете из Москвы, словно бы прошла у него мимо ушей. Майорец по-прежнему видел свою задачу в том, чтобы за несколько дней уладить проблему, подключить реактор к энергосетям и вернуться в Москву – ведь на носу были майские праздники. Главным докладчиком на совещании был Шашарин, только что с Марьиным и Кизимой вернувшийся после инспекции четвертого блока. Он говорил о том, что в целом ситуация под контролем: в реактор подается охлаждающая вода, а скоро будет налажена подача раствора борной кислоты, который быстро прекратит горение. Специалисты-физики, по его словам, как раз осматривали реактор с вертолета, чтобы оценить его состояние.

Марьин, находясь под впечатлением от увиденного у четвертого энергоблока, поинтересовался у присутствующих, откуда рядом с ним мог взяться графит. На этот вопрос Майорец попросил ответить Брюханова. Тот, по свидетельству одного из участников совещания, выглядел крайне усталым, лицо у него было «пудрено-бледным, с красными распухшими веками». Публичные выступления и в обычных-то обстоятельствах давались Брюханову нелегко, а теперь ему пришлось вдвойне трудно. Он медленно поднялся на ноги и, немного подумав, ответил министру: «Трудно даже представить… Графит, который мы получили для строящегося пятого энергоблока, цел, весь на месте. Я подумал вначале, что это тот графит, но он на месте… Не исключен в таком случае выброс из реактора». Это попросту означало, что реактор взорвался. Но собравшиеся отказывались осознать это или хотя бы просто поверить в то, что произошло. Когда Майорец спросил у своего заместителя о причине повышения уровня радиации, тот ответил, что она пока неясна. «Похоже было, что всем ответственным за катастрофу хотелось как можно дальше отодвинуть нелегкий момент полного признания, расстановки всех точек над „i“», – вспоминал участник совещания Владимир Шишкин[173]173
  В. Шишкин // Medvedev G. Op. cit. P. 159–160.


[Закрыть].

Затем перед московским министром выступали представители местного руководства. Первый секретарь Припятского горкома партии доложил Майорцу, что обстановка в городе спокойная, жители справляют свадьбы. Однако доклад заместителя министра внутренних дел УССР, статного седого генерал-майора Геннадия Бердова внушал некоторую тревогу. Генерал, прибывший в район АЭС уже в пять утра, рассказал о самоотверженности сотрудников милиции, несших службу в зараженной местности, – ни один из них не оставил своего поста. Затем он заявил, что необходимо перекрыть движение поездов по железной дороге, проходящей всего в полукилометре от аварийного блока. От Бердова же члены комиссии узнали, что к Припяти направляются более тысячи автобусов по приказу республиканских властей на случай, если придется эвакуировать город.

«Что вы мне все про эвакуацию рассказываете?! Паники захотели?» – недовольно спросил Майорец, по-прежнему надеявшийся к Первому мая вернуться в Москву. Тут в разговор вступил Брюханов. Он сказал, что еще утром предлагал эвакуацию и звонил по этому поводу в Москву помощнику Бориса Щербины, но тот велел до приезда Щербины ничего не предпринимать. Начальник штаба гражданской обороны АЭС Серафим Воробьев доложил комиссии о высокой радиации в районе реактора – там зашкаливало единственный имевшийся у него радиометр со шкалой до 250 рентген в час. Воробьев, как всегда растрепанный и взволнованный, требовал немедленной эвакуации. Брюханов пытался его успокоить.

И командировка, в которую Майорец отправился в уверенности, что уровень радиации повысился незначительно, и совещание, начинавшееся с заверений, что ситуация в Припяти находится под контролем, неожиданно приняли самый неблагоприятный оборот. Когда министр захотел поговорить с операторами станции, ему ответили, что все операторы госпитализированы. По словам представителя Министерства здравоохранения, они получили дозы радиации, в три-четыре раза превышавшие смертельные, отчего кожа у них стала буро-коричневой. Не слишком сведущий в области атомной физики, Майорец надеялся, что если остановить реактор, радиация сразу придет в норму. Но Шашарин отвечал, что операторы уже заглушили реактор и он теперь находится в йодной яме. То есть временно остановился из-за накопления короткоживущего изотопа ксенона, образующегося в результате радиоактивного распада изотопа йода. При таком отравлении ксеноном ядерная реакция, как правило, сильно замедляется. Вслух Шашарин этого не сказал, но он, как и другие физики, опасался, что, пройдя йодную яму, реактор начнет стремительно разгоняться. В результате последует новый взрыв, который сотрет с лица земли и станцию, и город, и правительственную комиссию в полном составе.

Внешне Майорец был абсолютно спокоен. «Он, как всегда, аккуратный, с ровненьким розовым картинным пробором, выглядел эдаким округлым, как обычно, с ничего не выражающим лицом. А может, просто ничего не понимал», – отмечает один из его подчиненных. Вероятная эвакуация города заботила министра гораздо сильнее, чем угроза нового взрыва. Руководству хотелось избежать паники, но еще больше – ответственности. Отдать приказ об эвакуации города значило бы признать, что случилось нечто чудовищное. Со времен Великой Отечественной войны ни один город в стране не эвакуировался. Достаточно было всерьез допустить такую возможность, чтобы распрощаться с карьерой. «А если вы ошибаетесь? – спросил Майорец у сторонников эвакуации и тут же продолжил: – Я против эвакуации. Опасность явно преувеличивается»[174]174
  В. Шишкин // Ibid. P. 162–165; Б. Прушинский // Ibid. P. 165–166.


[Закрыть].

Решили объявить перерыв. Когда Майорец с Шашариным курили в горкомовском коридоре, к ним подошли Борис Прушинский и Константин Полушкин. Прушинский был главным инженером ВПО «Союзатомэнерго» (подразделения Министерства энергетики и электрификации, обеспечивавшего строительство и эксплуатацию атомных станций); Полушкин – старшим научным сотрудником НИКИЭТ (исследовательского института, в котором был сконструирован РБМК). В особенностях конструкции и работы реактора эти двое разбирались лучше всех остальных членов комиссии. Они вылетели из Москвы в девять утра и вскоре после полудня уже были в Припяти. Пообедав в ресторане, в котором в это время играли свадьбу, они раздобыли вертолет и облетели станцию. Открывшаяся им с воздуха картина четвертого блока не оставляла сомнений, что рабочая версия правительственной комиссии неверна. Реактор не уцелел – он взорвался.

Прушинский с Полушкиным доложили Майорцу об увиденном. Центральный зал реакторного отделения был разрушен взрывом. Помещения главных циркуляционных насосов и барабан-сепараторные тоже сильно пострадали. Взрыв пара в котле пускорезервной котельной никак не мог причинить таких разрушений. «Верхняя биозащита реактора раскалена до ярко-вишневого цвета и лежит наклонно на шахте реактора», – рассказывал Прушинский. Повсюду разбросаны куски графита и обломки топливных сборок. По словам Прушинского, реактор, скорее всего, был разрушен полностью. Полушкину, одному из конструкторов абсолютно надежного, как считалось, реактора, было куда труднее признать факт его разрушения, но он полностью согласился с коллегой.

«Что вы предлагаете?» – растерянно спросил Майорец. «А черт его знает, сразу не сообразишь, – ответил Прушинский. – В реакторе горит графит. Надо тушить. Это перво-наперво… А как, чем… Надо думать…»[175]175
  Б. Прушинский // Ibid. P. 165–166.


[Закрыть]

Заместитель председателя Совета министров СССР, глава правительственной комиссии Борис Щербина прибыл в Припять в начале девятого вечера. Круглолицый, начинавший лысеть брюнет с решительным выражением лица был спокоен и корректен в общении с людьми и пользовался уважением подчиненных. Уроженец Украины, начинавший партийную карьеру в Харькове, он значительную часть жизни проработал в Сибири – сначала в Иркутском обкоме КПСС, а затем первым секретарем Тюменского обкома. При нем набрала обороты тюменская нефтегазовая индустрия. В 1973 году Щербину перевели в Москву на должность министра строительства предприятий нефтяной и газовой промышленности. Через одиннадцать лет он был назначен заместителем председателя Совета министров, ответственным за весь энергетический сектор. Со временем атомная энергетика стала занимать все более важное место среди курируемых им направлений, хотя нефть и газ по-прежнему играли ведущую роль в советской экономике, обеспечивая поступление в бюджет твердой валюты[176]176
  Андриянов В., Чирсков В. Борис Щербина. М., 2009.


[Закрыть].

Щербина как нельзя лучше подходил на роль председателя полномочной правительственной комиссии. Вот только утром 26 апреля он был далеко от Москвы, в Барнауле. По выходным он часто отправлялся лично проинспектировать предприятия и стройки в самых разных уголках Советского Союза, и в ту субботу как раз находился в очередной поездке. Николай Рыжков срочно вызвал своего заместителя в Москву, где они около двадцати минут обсуждали Чернобыльскую аварию, по-прежнему уверенные, что уровень радиации остается в пределах нормы. После этого, вместе с еще остававшимися в Москве членами комиссии, Щербина вылетел в Киев[177]177
  Новоселова Е. Указ. соч.


[Закрыть].

По пути в самолете Щербина прослушал экспресс-курс по истории атомных катастроф. Преподал его председателю комиссии сорокадевятилетний ученый Валерий Легасов. Среднего роста, в очках, с крупным носом и полноватыми губами, Легасов был первым заместителем Анатолия Александрова, директора Института атомной энергии имени Курчатова. Всю субботу он провел на заседании партийно-хозяйственного актива Министерства среднего машиностроения, в чьем подчинении находился Курчатовский институт.

«По складу своего характера, по многолетней воспитанной привычке, я вызвал машину и поехал на партийно-хозяйственный актив», – рассказывает Легасов. О том, что на Чернобыльской АЭС произошла авария, он узнал еще до начала заседания, но большого беспокойства это известие ни у кого не вызвало. Главным докладчиком был восьмидесятисемилетний министр среднего машиностроения Ефим Славский, который в 1960-е годы вместе с начальником Легасова Анатолием Александровым принимал участие в конструировании и строительстве РБМК. Выступление Славского продолжалось два часа, и за это время он только однажды мимоходом упомянул об аварии.

«Мы все уже привыкли к тому, что этот престарелый, но демагогически весьма активный деятель громким уверенным голосом в течение часа излагает то, как у нас в ведомстве замечательно и прекрасно, – рассказывает Легасов. – В этот раз, воспевая гимн атомной энергетике, большие успехи в построении которой были достигнуты, он скороговоркой сказал, что сейчас, правда, в Чернобыле произошла какая-то авария. Чернобыльская станция принадлежала соседнему министерству, Министерству энергетики. Ну так, скороговоркой, сказал, что, вот они там что-то натворили, какая-то там авария, но она не остановит путь развития атомной энергетики»[178]178
  Легасов В. Указ. соч. Текст с кассеты 1.


[Закрыть].

В перерыве после выступления Славского Легасов узнал, что его включили в состав правительственной комиссии во главе с Щербиной и что к четырем часам дня ему надлежит явиться в аэропорт. Плакали выходные, подумал Легасов и поехал к себе в институт. Там он собрал всю доступную техническую документацию по реакторам типа РБМК и по Чернобыльской станции, расспросил коллег, хорошо знавших реакторы этого типа, и отправился в аэропорт.

В самолете, просвещая Щербину в области атомной энергетики, Легасов «пытался рассказать Борису Евдокимовичу про аварию на станции Три-Майл-Айленд, которая произошла в США в 1979 году». Там неисправность одной из систем электростанции, вовремя не обнаруженная персоналом, привела к утечке теплоносителя и быстрому повышению уровня радиации. По семиуровневой шкале ядерных событий аварии был присвоен пятый уровень. 140 000 человек по своей воле временно покинули двадцатимильную зону вокруг станции. Легасов утверждал, что «скорее всего, причина, приведшая к той аварии, никакого отношения не имеет к событиям в Чернобыле из-за принципиальной разности конструкций аппаратов». И он был прав. Водо-водяной реактор, который использовали американцы, намного безопаснее РБМК. Кроме того, у американского реактора имелась бетонная защитная оболочка, которой не было у РБМК. Поэтому авария, с которой предстояло иметь дело советской комиссии, была гораздо серьезнее случившейся на Три-Майл-Айленд[179]179
  Там же.


[Закрыть].

На летном поле в Киеве Легасову бросилась в глаза «кавалькада черных правительственных автомобилей и тревожная толпа руководителей Украины… Лица у всех были тревожные, точной информацией они не располагали, но говорили, что там дело плохо». Легасов с коллегами погрузились в автомобили и поехали в Чернобыль, а оттуда в Припять. Местность вокруг была живописная, и члены комиссии, прибывшие днем, успели сполна насладиться природными красотами. «Уже вовсю бушевала весна, сады цвели. На речке Уж полно гусей, – вспоминал один из них. – И вообще, ощущение природного изобилия не покидало нас по всему пути». Щербина и Легасов практически ничего этого не видели. В начале восьмого, сразу после захода солнца, их взорам предстала совсем другая картина. «Когда мы подъезжали к городу Припяти, поразило небо километров за восемь-десять от Припяти. Багровое такое, точнее малиновое, зарево стояло над станцией», – вспоминал Легасов[180]180
  Там же; Е. Игнатенко // Возняк В., Троицкий С. Чернобыль: Так это было. Взгляд изнутри. М., 1993. С. 187.


[Закрыть].

В 8:20 вечера Щербина и сопровождавшие его специалисты прибыли в Припятский горком партии, где под предводительством Анатолия Майорца заседали ранее приехавшие члены правительственной комиссии. Шашарин, заместитель Майорца по атомной энергетике, только что облетевший станцию на вертолете, не медля подошел к Щербине и огорошил его сообщением, что реактор разрушен. По его словам, температура в реакторе росла – верхняя плита уже раскалилась до ярко-желтого цвета, тогда как незадолго до того Прушинский видел ее ярко-вишневой; уровень радиации был очень высок. По словам Шашарина, Припять нужно было немедленно эвакуировать. Для Щербины это стало полной неожиданностью, но он сохранял спокойствие. Шашарину он ответил, что эвакуация вызовет панику, которая страшнее радиации[181]181
  Г. Шашарин // Medvedev G. Op. cit. P. 166–167.


[Закрыть].

Заседание комиссии, открытое после перерыва уже Щербиной, превратилось в мозговой штурм. Теперь все участники исходили из того, во что еще несколько часов, а то и минут назад невозможно было поверить: произошел взрыв реактора, активная зона разрушена и оттуда распространяется радиация. Необходимо было найти способ потушить пожар и остановить радиоактивные выбросы. Все предлагали свои идеи. Щербина хотел залить реактор водой, но физики объяснили, что это только ухудшит ситуацию. Одно дело подавать воду в реактор с целью охлаждения, и совсем другое – пытаться залить водой ядерный пожар, который от этого разгорится еще сильнее. Щербина остался при своем мнении, но внимательно выслушал других. Кто-то предложил засыпать пожар песком. Но как его доставить в реактор? Может быть, вертолетами? К этому времени Щербина успел вызвать военные вертолеты и вой ска химической защиты. Командир вертолетчиков уже подъезжал к Припяти.