Текст книги "Кивни, и изумишься! Книга 2"

1990

* * *

1.01.1990. Утро. Молчушка и Сеня еще спят, Митька не вернулся от друзей, с которыми встречал Новый год.

Сижу у окна, смотрю на пустынный двор, где, несмотря на мороз, сохраняются мрачноватые следы недавней оттепели: осевший потемневший снег, обледеневшие тропинки, голые трагические силуэты деревьев. На улице живой собаки нет. Только вороны, безразличные к празднику, вперевалку расхаживают по замерзшим лужам.

И вчера, и позавчера было то же, и завтра, наверное, ничего не изменится. На непрерывную последовательность природных циклов мы накладываем наш жесткий календарь дат, месяцев, кварталов и почему-то именно этот день отмечаем как первый день нового года. А что в нем? Логичнее было бы каждый день отмечать восход солнца.

К этому дню я планировал закончить перепечатку диссертации, а получилось так, что и записку о Захарове и Вяземах еще не кончил. И от этого тяжко на душе. Тяжко и муторно.

О мировых религиях

Сама их взаимная нетерпимость, претензия на безраздельное господство, указывает на их ограниченность, то есть историчность. Они имели начало, будут иметь и конец. Форма – преходяща: догматика, обряд и прочие «бренные конструкции» (по Хайдеггеру).

…То, что в одних священнодействиях признается святым, в других таковым не считается. Если бы было что-нибудь по природе святое или несвятое, то этого разногласия нельзя было бы допустить.

Секст Эмпирик. Три книги Пирроновых положений. III. 220

А по сути? Христианство, по сути, не отрицает язычество, а включает его в себя как частность, и само, в свою очередь, будет включено в некую более высокую и всеобъемлющую религию. Ему не придется при этом объединяться, например, с исламом; просто: там – различия станут несущественны.

Нам каждое вероисповедание, каждое вероучение уже заранее казались мертвыми и бесполезными. Свой долг и свою судьбу мы видели в одном-единственном: каждый из нас должен был настолько стать самим собой, настолько соответствовать и подчиняться пробивающемуся в нем естеству, чтобы неведомое будущее нашло нас готовыми ко всему, что бы оно ни вздумало принести.

Гессе. Демиан

Внутри каждого из теперешних вероисповеданий есть островок, сокровенное ядро, безразличное к догматике и обряду, – это и есть зародыш новой, поистине мировой религии.

В глубине происходит нечто, чему еще нет имени, а уже завтра, возможно, этому нечто кивнут с высоты, через головы земных архонтов.

Бубер. Затмение Бога

* * *

После выхода на экраны «Покаяния» Абуладзе только и слышно вокруг: дорога к храму, дорога к храму… Интеллигенция, отыскав новый суррогат «духовности», захлебнулась в набожном экстазе: вот она, панацея! Духовность, бля!..

Дорога к храму – это тупик.

* * *

Среди так называемой интеллигенции редко встретишь цельное мировоззрение. Слишком много разнородного, холодно усвоенного входит в его состав, и ничего органического, жизненно важного, что соединяло бы эти части. Отсюда – капризность (то есть изменчивость и ненужная категоричность) мнений, мелочный педантизм в отношении фактов, нетерпимость к малейшему разногласию.

* * *

Я человек религиозный. Но не потому, что верю в Христа, Магомета или Будду (я преклоняюсь перед ними как перед великими Учителями, дополняющими друг друга и равно необходимыми), а потому, что верю в то, что за доступной нам реальностью существует некое Целое, неизмеримо малой частью которого она является и без которого просто не могла бы существовать. В этом убеждает меня и несомненное присутствие в мире определенного, хоть и неведомого мне порядка, частично приоткрываемого художеством и наукой, и сама возможность личного откровения, и наша ежедневная способность строить планы, наша постоянная неудовлетворенность наличным порядком вещей – во имя чего? – во имя некоего «образца», который предстоит каждому в его душе, «словно тревожное предвосхищение иного порядка»[36]36
  Марсель Г. Онтологическое таинство.


[Закрыть].

Ибо каким образом мог бы я узнать, что я сомневаюсь и желаю, то есть что мне чего-то недостает и что я не совершенен, если бы я не имел в себе идеи бытия более совершенного, чем мое собственное, через сравнение с которой я узнал бы недостатки своей природы?

Декарт. Метафизические размышления

Сквозь извращенность доступного нам мира мы прозреваем его проект, его совершенный и полный замысел, короче – смысл. И так ли уж важно, существует ли этот идеальный мир «объективно» – и в таком случае просто отражается в нашем сознании – или он есть порождение моего, нет, нашего, то есть всего человечества, сознания и, значит, опять-таки существует «объективно»?

…Субъективность гаснет не в объективности чисто предметного мира, но в объективности совместного видения неким сообществом… ибо истинно то, что нас объединяет.

Ясперс. Истоки истории. I. 1

* * *

Вопрос ведь не в том, что «лучше» – замысел или результат. Важно, что они – как во всяком творческом процессе – взаимно корректируют друг друга.

Ты хочешь, чтобы тебя оценивали по твоим замыслам, а не по твоим действиям? Но откуда же у тебя твои замыслы? Из твоих действий!

Ницше. Злая мудрость. VII. 245

Одно без другого, действительно, не существует. Важно – понимать. Non ridere, non lugere, neque detestare, sed intelligere![37]37
  Не смеяться, не плакать, не проклинать – а понимать! (Спиноза)


[Закрыть] Не почитать себя достигшим, а только забывая заднее и простираясь вперед[38]38
  Фил., 3. 13.


[Закрыть].

* * *

13.01.1990. А вообще говоря, страшно. Куда я лезу? На что себя обрекаю?

Вернулся вчера из Плёса с обмороженным по дороге ухом. Посидев на заседании музейного методсовета, я убедился в запутанности и неразрешимости совершенно чуждых мне проблем. Занявшись уборкой и обставлением плёсской квартиры, разглядел строительную халтуру: драный, заляпанный цементом линолеум, перекошенные двери и плинтусы, облупленную эмаль ванны… Вкручивая лампочку на кухне, потянул за патрон – и огрызок провода выскользнул из дыры в потолке. В квартире – холод собачий. Пока выгребал мусор и мыл полы, я его почти не чувствовал, даже полуголый, но ночью, после Димкиного дня рождения, продрог на раскладушке до зубовной дроби.

За столом у Димы Ойнаса и потом на кухне во время танцев я наблюдал за собравшейся публикой. Ребята они, конечно, чудесные, но я-то им чужой. И сумею ли стать своим – вот вопрос. (Мне, впрочем, не впервой включаться в новую для меня среду, но никогда прежде с моим появлением не связывалось таких надежд, как теперь, – я постепенно, шаг за шагом, не заботясь об этом, добивался признания. А здесь придется сразу же оправдывать какие-то ожидания. И авансы выданы крупные.) Одинокое, бесприютное существование и полная моя некомпетентность в предстоящей работе – вот что меня ожидает.

Молчушка, узнав, что я купил уже письменный стол, люстру и вешалку, устроила сцену. А я-то думал, что она уже примирилась. Пришлось опять объяснять, что приглашение в Плёс было зовом, что я просто не имел права уклониться. Нельзя же всю жизнь проклинать в своем углу Совдепию и иронизировать над упованиями дураков – энтузиастов «перестройки». Если появляется хоть какая-то возможность что-то улучшить в жизни, ты обязан ее использовать. «Не всегда хорошо вперяться умом в эфир, – писал Пифагор Анаксимену, – лучше бывает принять заботу об отечестве»[39]39
  Диог. Лаэрт. VIII. 50.


[Закрыть]. Да и нужно же наконец удостовериться, что там дальше происходит с нашими проектами – после того как мы их заканчиваем и сдаем. Удостовериться и самому приложить руки к их осуществлению.

Мне было очень стыдно перед самим собой, как бы не оказалось, что я способен лишь на слова, а сам никогда добровольно не взялся бы ни за какое дело.

Платон. Письма. VII. 328 с

Плёс – это шанс. Я почти наверняка знаю, что меня ждет поражение (не так уж я глуп); ну а вдруг?.. Все дело в этом «почти». Я обязан попробовать.

Дерзновенный человек идет вперед не потому, что он знает, что его ждет, – а потому, что он дерзновенный… Бывает, даже большею частью так бывает, что он не рассчитывает и не вправе рассчитывать на удачу. Наоборот, он ясно видит перед собой неудачу и с ужасом в душе берет на себя ответственность за действия, последствия которых ни он сам и никто другой из людей предугадать не может.

Шестов. На весах Иова. II. 20

…И нужно пожалеть только, что туда еду я, а не кто-нибудь другой, более смыслящий в деле и более способный возбудить интерес общества.

Чехов. Письмо А.С. Суворину 9 марта 1890 г.

Но нужны были не знанье и не пониманье, – не их я так отчаянно жаждал, – а впечатления, решенье, толчок и прыжок.

Гессе. Степной волк

Ну а пугающая реальность, которая проступает из-за нагрянувших на меня романтических мечтаний… Что ж, против нее остается только одно – мое старое: отобьемся!

 
Представь, что все, чем дорожит душа,
Не там оставил ты, где жил доселе,
Но встретишь там, куда направишь путь.
………
А странствие твое – веселый танец.
 

Шекспир. Ричард II. I. 3

* * *

Старый еврей молится перед сном: «Господи, сделай так, чтобы я по лотерейному билету выиграл машину». На другой день: «Господи, дай мне выиграть машину по лотерейному билету». На третий: «Господи, ну что тебе стоит – машину по лотерейному билету!» И так – день за днем. Проходит десять лет. После очередной молитвы небеса разверзлись, и Господь воскликнул с досадой: «Абрам, имей же наконец совесть! Дай мне шанс: купи хоть один лотерейный билет!»

* * *

Так что же все-таки выше – художник или его произведение, замысел или результат? Пушкин, работая над «Годуновым», создает, можно сказать, целую теорию трагедии (в письме к Н. Н. Раевскому в июле 1825 г.), а закончив, кричит: «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!» Значит, ситуация все же вышла из-под контроля?

Но, говорит Флоренский, «не следует преувеличивать эту несознательность поэта: она не правило. Во многих случаях вдохновение знает, что делает, – не только протекает с необходимостью, но и отдает себе отчет в своей необходимости»[40]40
  Флоренский. Имена.


[Закрыть].

Разве можно считать горшечника, как глину? Скажет ли изделие о сделавшем его: не он сделал меня? и скажет ли произведение о художнике своем: он не разумеет?

Ис. 29: 16

Следует вспомнить еще художественный критерий Фолкнера: качество произведения измеряется глубиной поражения, которое потерпел в нем художник.

Чтить тем выше то, что не удалось, как раз потому, что оно не удалось, – это уже принадлежит к моей морали.

Ницше. Esse Homo. II. 1

И Дон Кихот о том же: «Даже если это приключение закончится не так, как я думаю, а совсем наоборот, то все же, отваживаясь на такой подвиг, мы приобретаем славу, которую не может омрачить никакая злоба на свете»[41]41
  Сервантес. Дон Кихот. II. 41.


[Закрыть].

* * *

18.01.1990. Нет, бежать, бежать отсюда! «Точию неползы ради душевная», – сказал бы Нил Сорский.

Пора, мой друг, пора.

Что бы ни ждало меня в Плёсе, здесь – хуже.

Не могу я больше жить в этой вязкой, аморфной, медленно продавливающейся в метро человеческой массе, в этой захламленной квартире с заметенной в углы пылью, постоянно слыша бормотание телевизора у Потаповых на втором этаже и тоскливый вой оставленной в одиночестве собаки – у Невзоровых на третьем. Не могу я больше терпеть Молчушкину грубость и Митькино хамство.

Бежать, бросить все и бежать без оглядки… куда? Все равно, куда… лишь бы бежать от этой дрянной, пошлой, дешевенькой жизни, превратившей меня в старого, жалкого дурака…

Чехов. О вреде табака

Брошу все, отпущу себе бороду… Только маму и Сеньку мне страшно здесь покидать.

* * *

23.01.1990. Начал перепечатку «Декора». Ну что ж, печатать – не велика хитрость. Единственная забота – как у Святослава Рихтера – не промахиваться пальцами по клавишам. Правда, последний абзац заключения так и остался ненаписанным, но за пять прошедших месяцев я столько раз провертел его в голове, что, думаю, он решится сам собой, по ходу дела.

* * *

18.02.1990. Закончил! Довел, так сказать, до конца главный труд своей жизни. Вот он, итог двадцатилетних усилий, – в пяти красных папках, завязанных тесемочками. Ну, теперь что скажет человечество?

Печатая, я постепенно, лист за листом, переправлял рукопись себе за спину – на свободную полку стеллажа, и, когда кончил, стол мой полностью расчистился. Впервые за семь или восемь лет! Непривычно и как-то странно даже.

Отнес три экземпляра в сектор на Козицкий, назначили мне обсуждение на 11 апреля. Встретился с Олей Кравченко, гуляли с нею по Коломенскому. Узнав о моем предстоящем отъезде, она удивилась:

– В Плёс? Но ведь культура вся – здесь…

– Культура, – наставительно сказал я, – не там, где уродуют чеховские «Три сестры» новым прочтением (на Таганке), а там, где люди на улице здороваются друг с другом.

Сильная оттепель, но еще не развезло. Вернувшись домой, занялся перечитыванием своей рукописи (по одному из печатных экземпляров), и самодовольства во мне поубавилось. Что-то скажет Выголов?

* * *

С окончанием работы моя жизнь как-то опустела. Привыкши за двадцать лет размышлять об одном и том же, а в течение последних лет восьми почти исключительно на этом сосредоточившись, я вдруг почувствовал себя не у дел. Теперь, войдя в вагон метро и уцепившись за поручень, я с удивлением обнаруживаю, что мне не о чем думать.

* * *

«Европа, – пишет Шестов, – давным-давно забыла о чудесах: она дальше идеалов не шла; это у нас в России до сих пор продолжают смешивать чудеса с идеалами… Ведь наоборот: именно оттого, что в Европе перестали верить в чудеса и поняли, что вся человеческая задача сводится к устроению на земле, там начали изобретать идеалы и идеи. А русский человек вылез из своего медвежьего угла и отправился в Европу за живой и мертвой водой, ковром-самолетом, осмимильными сапогами и т. п. вещами, полагая в своей наивности, что железные дороги и электричество – это только начало, ясно доказывающее, что старая няня никогда не говорила неправды в своих сказках…»[42]42
  Шестов Л. Апофеоз беспочвенности. I. 22.


[Закрыть]

И вот теперь мы опять видим этот характер в действии. Когда говорят о превращении Верховного Совета в парламент, о многопартийности, региональном хозрасчете, частной собственности и т. п., – я вижу за этим все тот же мистический позыв: ухватившись за готовые формы западной цивилизации, сразу, одним махом, достичь западного благополучия. Горбачев, возможно, ближе к жизни, когда протестует против ограничения полномочий Президента.

Надо же понимать: у нас другая почва и другие возможности. Надо исходить из того, что есть, а не из предвзятых представлений. Говорят: экономические законы – как законы Ньютона… Но законы Ньютона оказались лишь частным случаем в физике XX века. Наша страна – это царство теории относительности и квантовой механики, где Ньютон прав только отчасти.

Когда теперь мы, русские, материально и духовно обнищавшие, все потерявшие в жизни, ищем поучения и осмысления у вождей европейской мысли, у которых большинство из нас привыкло раньше учиться, мы… с изумлением узнаем, что собственно учиться нам не у кого и нечему и что даже, наученные более горьким опытом наших несчастий, испив до дна чашу страданий, мы, пожалуй, сами можем научить кое-чему полезному человечество. Мы по крайней мере уже тем опередили его, что у нас меньше осталось иллюзий и призрачных верований.

С. Л. Франк. Крушение кумиров

Попробовали кооперацию, попробовали совместные предприятия, попробовали аренду – что получилось? На бумажке-то, конечно, все гладко выходило… Говорят: виноваты «противники перестройки». Противники или не противники, но это реальные, живые люди и притом отнюдь не только «бюрократы». На Западе богатого человека, нажившего свое богатство честным трудом, уважают, а к администратору, к власти относятся просто, по-деловому. У нас – наоборот: любое богатство вызывает зависть и ненависть[43]43
  «В России, – говорит Розанов, – вся собственность выросла из “выпросил”, или “подарил” или кого-нибудь “обобрал”. Труда собственности очень мало. И от этого она не крепка и не уважается» (Розанов В. Уединенное).


[Закрыть], а власть – желание пресмыкаться. И в этом – всё. Поэтому «архангельский мужик», как бы он ни был хорош, какие бы выгоды ни сулил его опыт в государственном масштабе, всегда останется уязвимым одиночкой, противостоящим прежде всего своим же односельчанам, которые оказываются, таким образом, заодно с райкомом. И они будут ему вредить, устраивать поджоги, сживать со света и ждать только повода, чтобы «разграбить награбленное». Глупо же, в самом деле, приписывать коллективизацию исключительно Сталину и его подручным. Они только произвели очередной толчок, пробуждающий и поощряющий все темное и подлое в нашем народе. Большевизм не с Луны на нас свалился, не дело рук каких-то там «масонов», это наше, чисто национальное явление. Как ни чудовищно, а надобно признать: победа большевизма в нашей стране – это реакция на освободительный процесс, начатый реформами 1860-х. Уже не в первый раз Россия из множества представившихся возможностей выбрала несвободу…

 
Российский нрав прославлен в мире,
его исследуют везде,
он так диковинно обширен,
что сам тоскует по узде.
 

Губерман. Гарики

И вот теперь перед нами опять этот выбор. Страшно подумать, что нам предстоит.

 
В годину смут одни у всех тревоги;
Беда кричит, что горе на пороге.
 

Шекспир. Ричард II. III. 4

* * *

Облицовщик Ренат в конце прошлого лета, когда с ним и с помогавшей ему женой Наташей мы сели пить водку, взглянув на моих рослых сыновей, заметил мне:

– А неплохо ты подготовился к гражданской войне.

И попал прямо в точку. Я, действительно, с давних пор живу ожиданием этой войны. Уже лет двадцать назад, если не больше, я говорил своим друзьям: «Оригинальность нашего положения в том, что, когда большевиков станут наконец вешать на фонарях, мы, при всей нашей ненависти к ним, будем вынуждены встать на их сторону. Потому что те, кто будет их вешать, будут еще хуже»[44]44
  Хоть я и сознавал преступную сущность большевизма, но все же не ожидал, что он так естественно срастется в новых условиях с организованным криминалом, что именно он станет привычно разжигать в бывшей империи гражданскую войну, используя националистическое движение в республиках и даже консолидируясь с откровенными фашистами (1993).


[Закрыть].

По-моему, гражданская война уже началась, хотя мы пока не отдаем себе в этом отчета. На национальных окраинах она идет вовсю. («Молоко закипает с краев», – как говаривал Марк Александрович Поповский.) Не надо думать, что она ударяет, как гром среди ясного неба. В нее втягиваются постепенно и плохо замечают ее ход. Что там, в самом деле, видели и сознавали современники 1605–1612 и 1918–1921 годов? Да то же самое, что и мы сейчас: жить год от года становится все труднее, продукты исчезают, власть слабеет и не справляется, беспорядок растет; время от времени докатываются слухи о резне кого-то с кем-то, о жертвах…

 
И даже тысячи все новых жертв,
Которые сейчас беды не чуют,
Не завершат трагедии кровавой.
 

Шекспир. Генрих VI. Ч. II. III. 1

Это потом, в истории, события подбираются по принципу значимости и приобретают характер стремительной и тотальной катастрофы. Да еще те, кому не посчастливилось – кто оказался в эпицентре, попал под колесо, – на себе в полной мере ощущают эту катастрофу. А остальные – простые обыватели – ничего не знают.

Преподобный Сергий

Для меня несомненна глубинная, духовная связь Куликовской битвы – центрального события нашей истории – с Сергием Радонежским – центральной ее фигурой. Подъем национального самосознания, небывалое воодушевление людей, впервые осознавших себя единым, великим и оскорбленным народом, общая готовность отдать жизнь «за други своя» – все это от Сергия. Это известно. Но я о деталях.

О впервые собранном Русью громадном войске, не виданном Европой со времен битвы при Каталаунских полях. О фланговом марше этого войска из Коломны навстречу Ягайле, заставившем того остановиться. О смелом броске за Оку, прямо в середину меж трех огней, вклиниваясь между Ягайлом, Мамаем и Олегом Рязанским, не давая им соединиться, и об исходившей от нашего войска грозной ауре, которая парализовала противника. (Ягайло так и застыл в Одоеве, а Олег с кривой усмешкой сказал приближенным: «Ныне я так думаю, кому из них господь поможет, к тому и присоединюсь».) О быстром, решительном движении к Дону, против главного врага, вдвое превосходившего нас численностью, о «пешцах», бегом догонявших ушедшую вперед конницу, о форсировании Дона и разрушении за собой переправ, означавшем решимость драться до последнего. О молчаливой десятиверстной стене русских людей – москвичей, ярославцев, владимирцев, брянцев, устюжан, смолян, костромичей, суздальцев, белозерцев, переславцев, дмитровцев, псковичей, – вставших спиной к реке и лицом к открытому полю, ясно показывая подступающим полчищам: все здесь ляжем, но не побежим; но если вы побежите, пощады не будет! (Так и случилось: тяжелая битва закончилась преследованием бегущих татар на протяжении пятидесяти верст и почти полным их истреблением.) И совсем уже в духе Сергия: великий князь, простым ратником занявший место в рядах передового полка, который принял на себя основной удар и весь целиком был выкошен татарами. И эти слова, донесенные летописью: «Како аз възглаголю: братие моя, потягнем вкупе с единого, – а сам лице свое почну крыти или хоронитися назади; но яко же хощу словом, тако же и делом наперед всех и пред всеми главу свою положити за свою братью и за все християны; да и прочии, то видевше, приимут со усердием дерзновение». И сам Сергий, служивший в это время молебен в своем монастыре, за сотни километров от битвы, называя имена павших и закончив словами: мы победили…[45]45
  Одно из «чудес» Сергия (наряду с воскрешением замерзшего мальчика, обменом поклонами со Стефаном Пермским и др.), в которых, впрочем, нет ничего сверхъестественного, но редкий, редчайший дар прозорливости, чуткости открытого людям сердца, истонченного постом и молитвой: будущих героев Куликова поля он видел в окружении Дмитрия, приехавшего в монастырь за благословением на битву, и в глазах каждого прочел его судьбу; прочел и неизбежность победы.


[Закрыть]

(Может быть, прошедшие шестьсот с лишком лет изгладили неприглядные подробности этой победы? Нет: не изгладили же они подробностей предшествовавшего Пьянского позора.)

Когда еще в нашей истории повторялся такой взлет духовной энергии, такой порыв общего жертвенного героизма? Бородинское сражение? Но там был европейский, заведомо соизмеримый противник, оно камернее по относительному масштабу, по принесенным жертвам, ему не предшествовали полтораста лет национального унижения и въевшегося в кровь животного страха перед завоевателем… Бои Великой Отечественной? Пожалуй; если бы не бездарность и трусливая жестокость «верховного», не рабская угодливость его скороспелых генералов, без толку укладывавших в землю свои дивизии, корпуса и целые армии, не миллионы военнопленных, объявленных «изменниками», не расстрелы и заградотряды, не сталинские лагеря для победителей, не ложь и демагогия пропаганды… Недаром не наследовали этой войне такие имена, как Рублев или Пушкин.

И дело не в реальных последствиях. Какие там последствия, если с поля вернулась лишь десятая часть «принявших со усердием дерзновение», а впереди еще сто лет до стояния на реке Угре, набеги Тохтамыша, Эдигея, Улу-Махмета, казанских ханов и мурз, продолжение ордынского «выхода», голод, мор, затяжная феодальная война между наследниками Донского и, наконец, создание тяжелого, деспотичного Московского государства!.. Выходит, остальные девять десятых понапрасну свои головы сложили?

Нет, не понапрасну. На Куликовом поле мы впервые состоялись как нация, особая, неповторимая людская общность, во всем своеобразии нашего духа, способного все перенести и выпрямиться в немыслимых обстоятельствах. Впервые так мощно, беспримесно, на века, явили – себе и другим – все лучшее, что в нас есть. Пусть единожды оно просияло так ярко, но осталось немеркнущим образцом, который предстоит каждому из нас, внушая гордость, силы и уверенность в себе перед лицом самых страшных испытаний.

Хочешь своими глазами увидеть это лучшее – зайди во владимирский Успенский собор. Рублевские апостолы встретят тебя спокойными, мудрыми взорами, обращенными из глубины много пережившего и сострадательного сердца. Они сидят на своих трибунальских скамьях, как люди, связанные одной судьбой. Их движения свободны и исполнены сдержанного благородства. Струящиеся складки простых широких одежд скрадывают изящные, но крепкие тела, похожие на античные статуи. Это поколение победителей, на чьих лицах пережитые беды оставили легкий след грусти; это мыслители-воины, мыслители-труженики, озаренные бесстрашной верой в добро и чуждые мучительной рефлексии; это высоколобые заступники человеческого достоинства, рожденные в самой гуще народной жизни и сошедшиеся для справедливого суда «по написанному в книгах». За их спинами ангельское воинство вздымается тихим, мечтательным хоралом. Над ними Христос, явившийся во славе, торжественно открывает суд праведный и человечный.

Ангелы свертывают свиток небес, навсегда прекращая злое владычество четырех земных царств. Ангелы радостно трубят в свои тонкие трубы, созывая живых и мертвых для последнего ответа «сообразно с делами своими». Земля и море отдают мертвецов, и плотными рядами встают простые русские люди, слишком дорогой ценой заплатившие за право вечной жизни. Апостол Петр, идущий в толпе праведников, указывает им дорогу к райским вратам, к «свету невечернему», и на ходу оборачивается к Иоанну с тихим мужественным ободрением. И странный, в нарушение всех канонов, одинокий глаз третьего молчаливого собеседника, устремленный в упор на зрителя, – взгляд, воскресавший потом в творчестве Достоевского, Врубеля, Эйзенштейна, – вовлекает нас как равных в происходящее – в светлый мир ответственности и оправдания.

Лица, поднявшиеся над полосой лютых времен, серьезные, прекрасные, омытые неколебимой надеждой.

Глаза, широко и доверчиво открытые в будущее…

…А началось все с того, что неказистый, никому не ведомый человек удалился в лесную «пустынь», чтобы в одиночестве, вдали от мирской скверны, работать над своей душой, очищая ее постом и «умной молитвой». И именно к нему начали стягиваться люди, жаждавшие духовной опоры, а через них эта жажда распространялась все шире – в народ, смутно почуявший необходимость подвига. И именно к нему-то, уже знаменитому «старцу», приехал князь Дмитрий со своими военачальниками получить благословение на великое дело. И это его послание, догнав, трепетало над идущим в бой войском: «Без всякого сомнения… со дерзновением пойди противу свирепства их, никакоже ужасайтеся, всяко поможет ти Бог».