Текст книги "Кивни, и изумишься! Книга 2"

1989

* * *

6.02.1989. Вернувшись из Ярославля, сегодня на Острове только и успел, что отчитаться за командировку. Вместе с Игорем Валентиновичем сходили в магазин, купили две бутылки «Курдамира», две банки консервированного лосося, хлеба и торт к чаю и вместе с Мариной, Нелей и Катей славно угостились. Совсем как в старые времена!

Поскольку Катя уходила с подругой, я, уже в куртке, застрял в комнате у Ефима. Он только что вернулся из Австралии. С грустью он поведал мне, что нашему брату – там – делать нечего. Таня Доронина, которая слышала наш разговор, возмущенно заявила, что использовала бы любую возможность для отъезда. Еще год назад, по ее словам, она была совдеповской патриоткой, презирала Запад и ненавидела отъезжающих, а сегодня сама готова все бросить и бежать отсюда без оглядки.

– Ты пойми, Танечка, – втолковывал Ефим, – мы там никому не нужны. Ты представляешь себе это одиночество, в котором окажешься?

– Все равно, – не сдавалась Таня. – Жить здесь стало страшно. Понимаешь? Просто страшно!

* * *

Действительно, жить стало страшно. И не потому, что жизнь с каждым днем дорожает, что из магазинов исчезло мыло (в Ярославле по талонам продают по 400 грамм на человека в квартал) и впереди маячит самая настоящая разруха, такая же, как в 21-м. А потому, что «гласность» и «демократия» убили последние иллюзии. Раньше еще можно было на что-то надеяться. Теперь – нет.

Царство абсурда

Когда мы с Кеслером и Мариной Нуждиной работали над проектом охранных зон Енисейска, нам пришлось на исполкомовском «газике» обследовать окрестности города. Окрестности были неинтересны: разбитые дороги и редкие унылые группы летних времянок. Вдруг выезжаем на великолепное, абсолютно прямое и пустынное шоссе, которого нет на карте.

– А эта дорога куда ведет?

– Никуда, – флегматично отвечает водитель. – Через восемь километров кончается в сопках.

Оказалось, что шоссе проложили за одно лето в прошлом году, согнав на авральную стройку солдатиков и всякий сброд. Кому-то пришло в голову, что, если в результате диверсии или стихийного бедствия прорвет Дивногорскую плотину, по Енисею понесется водяной вал высотой в 40 м и, конечно, все сметет с плоских берегов до самого Диксона. Так вот, за те часы, пока вал дойдет до Енисейска, власти надеются эвакуировать население в сопки.

– А как же с Красноярском? – спросил я водителя.

– А там и ахнуть никто не успеет.

С тех пор мне не раз приходилось живать в Красноярске, но я так и не смог отделаться от апокалипсического видения внезапно накрывающей город водяной толщи. Я ловил себя на том, что между делом все время изыскиваю способ спасения. Не в подъезд же прятаться, не на фонарный столб залезать! Все, все будет сметено. Лучшее, что я смог придумать, – это успеть юркнуть в единственный в городе подземный переход и там, задержав дыхание, отсидеться… Разумеется, это была чепуха.

Я разговаривал с красноярцами, они, конечно, всё знали. Знали о том, что их прославленная ГЭС работает едва ли не в четверть своей горделиво рекламируемой мощности; знали о гниющей на дне водохранилища тайге, о гибнущей рыбе, о пагубном изменении климата (не замерзающий на много десятков километров Енисей парит зимой, как бассейн «Москва»); знали и о нависшей над ними самими постоянной угрозе. Знали, но свыклись, сжились с бессмыслицей и страхом. Как и все мы.

* * *

По дороге в Ярославль – не в этот раз, а в прошлый, перед самым Новым годом, когда мы с Кеслером и Мариной ехали защищать наш проект по Карабихе в облисполкоме, – в общем вагоне архангельского поезда я наблюдал за группой демобилизованных солдат.

Их было десятка полтора. В расстегнутых мундирах, а некоторые уже в штатском, они веселились вовсю: пили, хохотали, бродили по вагону, знакомились с девушками, возбужденно пересаживались с места на место. Долгожданная и непривычная свобода ударила мальчишкам в голову. Смотрел-смотрел я на них (а мы тоже пили: начали еще на вокзале, вместе с Подъяпольским, который нас провожал), потом подошел к ним и говорю:

– Э, – говорю, – кто из вас выйдет со мной в тамбур?

Поднялись сразу трое – решили, видно, что я драться их вызываю. Вместе со мной вышел в тамбур и Кеслер (подстраховать меня на всякий случай). В тамбуре мы закурили и разговорились. Выяснилось, что все они архангелосы, отслужив в Белоруссии, возвращаются домой. Охотно, наперебой, они рассказывали про теперешнюю армию. Потом я задал главный вопрос:

– Хорошо, в Белоруссии. А если бы в Афган вас послали?

– Ну что ж, служили бы в Афгане…

– Как! – возмутился я (а я был в том блаженном состоянии, когда все понимаешь и все можешь объяснить). – Как! Участвовать в войне, развязанной кучкой тупых негодяев! Воевать против народа, которому мы, «освободители», «интернационалисты», на хрен не нужны! Быть оккупантами, карателями!..

Ребята слушали меня сочувственно. Славные, неглупые поморские рожи…

– Это все правильно, – задумчиво проговорил высокий красавец, к которому преимущественно я обращался. – Но ведь откажись я – меня же в тюрьму посадят.

– Ну и что?

– А в тюрьме сидеть – стыдно.

– Так это смотря за что, – продолжал я настаивать. – Ведь за правду же! Толстой, например, мучился, что не пришлось ему отсидеть за свои убеждения…

– Стыдно в тюрьме сидеть, – твердо повторил он.

С горечью приходится признать: нет у нас гражданского мужества. (Американские парни, например, протестуя против войны во Вьетнаме, демонстративно жгли свои военные билеты перед Капитолием.) Впрочем, Митька, когда его призвали, в ответ на мой вопрос, перед самым прощанием, сказал: «Туда – ни за что не пойду». И я уверен: сдержал бы слово.

* * *

Когда об этой неправедной войне заговорили наконец в средствах массовой информации, одна из первых передач, как помню, была посвящена вернувшимся оттуда несчастным искалеченным мальчишкам, проходившим реабилитацию в каком-то госпитале. В одном отделении с ними оказался ветеран Великой Отечественной, рана которого заставляла его ежегодно ложиться на лечение. И вот дурак репортер принялся радостно сколачивать сюжет этакого «окопного братства», так сказать, преемственности воинской славы. Контуженные, психически надорванные калеки, явно не понимая, чего от них хотят, пытались бодриться, старик неохотно поддакивал, а потом не выдержал: «Да ведь я Родину защищал! А эти…»

* * *

18.02.1989. Валентин, проездом в Ленинград, на четыре дня остановился у нас. Рассказывал, как вез рефрижираторным поездом мясо из Гомеля в Армению. Это была говядина, заготовленная после чернобыльской аварии и негодная в пищу: зараженную радиоактивностью, ее под видом «помощи» сплавляли пострадавшим от землетрясения армянам. И ни у кого это не вызывало протеста.

Удивительные проявления злобы, которые Валик наблюдал по пути: «Так и надо армяшкам!», «Чтоб они все передохли!»… Вот наша новая мораль, не писанная, но действующая: горе пострадавшему!

В железнодорожной толчее под Ростовом Валик встретил бригаду спасателей из Тюмени. Они выехали буквально через несколько часов после сообщения о катастрофе – и вот уже полтора месяца были в дороге, никак не могли добраться до цели. Инертность, неповоротливость, беспомощность Системы наглядно проявляются в таких вот экстремальных ситуациях. Да и не только в экстремальных, – достаточно небольшого толчка извне, и все идет кувырком, скрытый абсурд выворачивается наружу.

Жуткий вид разрушенного Спитака. Панельные дома, собранные на живую нитку, рухнули мгновенно. Халтурной оказалась не только сборка, но и качество панелей: когда их теперь поднимали кранами, расчищая завалы, они рассыпались в воздухе. Подняли такую панель, под которой находились старуха, женщина и двое детей, еще живые, – а она, рассыпавшись, рухнула на них и на этот раз их похоронила. Люди кинулись руками разгребать обломки, но уже спасти никого не смогли. У женщины были золотые кольца на пальцах, серьги в ушах. Какой-то мужчина из толпы с криком «Это моя жена!» бросился перед ней на колени, рыдая, принялся стаскивать с нее украшения. Когда он покончил с этим, вперед выступил муж этой женщины, молчаливо стоявший в толпе, и обличил его. Мародера тут же растерзали.

В поезде, которым Валик возвращался из Еревана, были выбиты все окна (учитывая стужу на перевалах, это было нешуточное испытание): за Бзовдальским хребтом, на территории Азербайджана, ереванские поезда забрасывают камнями. Полубезумная старуха-учительница бормотала что-то о «басмачах».

* * *

Пока интеллигенция взахлеб упивается откровениями «гласности», в стране нарастает недовольство.

7 октября, в День Конституции, я выскочил в полдень из ленинградской гостиницы Управления культуры, чтобы позавтракать в столовой, и тотчас был остановлен пожилым дядькой, который попросил у меня прикурить. Он стоял в подворотне у Театра кукол. Слово за слово – выяснилось, что он поджидает своего брата, ушедшего за водкой. Я выразил удивление, что в Ленинграде в праздничный день продают водку, и поинтересовался: где же это? «Места надо знать, – протянул он, недоверчиво меня оглядывая. – Смотря что ты за человек…» Если бы я не был так голоден и соображал получше, я бы после этих слов плюнул ему в рожу и ушел. В Москве спроси первого встречного о винном магазине – и тебя на руках туда отнесут, да еще и пропихнут без очереди, как гостя.

– Вот как ты относишься к Горбачеву? – спросил дядька.

– Болтает много. А так – нормально отношусь.

– Ну вот сам и ищи! – отрезал он.

– И за что же такая нелюбовь к Горбачеву?

– За то, что кооперативы развел, – объяснил дядька. – В магазинах шаром покати: всё кооператоры скупили. Теперь нам продают втридорога, не подступишься. Понимают, что не надолго все это, вот и стараются побыстрее нахапать. Куй железо, пока Горбачев! Сталина ругают, а при нем порядок был. За что его с грязью смешали? Я за него кровь проливал, ранен дважды, я мальчишкой в партизанском отряде…

– Неужели за Сталина проливал?

– За Родину, конечно. Но и за него тоже. Да что вы, молодые, можете знать об этом!..

У него было умное лицо, и он был ленинградец; вот почему я влип в этот разговор. Вот уж не ожидал, что именно в Питере столкнусь с преданностью усатому вурдалаку.

– Знаешь что, – сказал я дядьке, – я сейчас пойду все-таки похаваю, а потом вернусь, и мы продолжим нашу беседу. Мне кажется, мы должны понять друг друга.

– Через два часа на этом самом месте, – подтвердил он.

Я позавтракал, потом прогулялся по Невскому, по набережной канала Грибоедова, дошел до Малокалинкинского моста и набережной Фонтанки вернулся обратно. Ровно через два часа я стоял в той же подворотне на улице Некрасова. Дядьки не было. Он так и не появился.

Тогда – как и всегда в подобных случаях – я думал, что имею дело с обычной инерцией мышления, с обидой за развенчанные идеалы молодости и всей прожитой жизни, с неинформированностью, наконец. Мне казалось, что дело объясняется просто: не читали эти люди таких книг, как «Архипелаг», «Все течет», «Новый класс», «Технология власти», вот и бредят привычное: «при Сталине был порядок». А если бы прочли… И вот в Ярославле я вдруг вспомнил этого дядьку и понял, что все гораздо сложнее. Да не нужно им этого ничего! Сейчас открой любой журнал – информации навалом, как говорится, хоть жопой ешь. А им – не нужно. Да если человека жизнь не убедила, неужто книга убедит? Тут что-то настолько глубокое, такие глубинные, подсознательные архетипы… Действительно, страшно.

 
В России так нелепо все смешалось
и столько обратилось в мертвый прах,
что гнев иссяк. Осталась только жалость.
Презрение. И неизбывный страх.
 

Губерман. Гарики

Озлобленность, ожесточенность. Неужели и впрямь с нами нельзя иначе, как только кнутом? Демократия нам противопоказана…

И вот я спрашиваю себя: готовы ли мы, 89 % москвичей, соблазненных «гласностью» и проголосовавших 26-го за Ельцина, готовы ли мы отдать ему или Горбачеву всю полноту власти для расправы с преступной партийно-административной элитой, надежно прикрытой снизу миллионами рядовых членов партии?

Государство погружалось в пучину анархии, подобно судну, несущемуся без управления, так что здравомыслящие люди считали счастливым исходом, если после таких безумств и бедствий течение событий приведет к единовластию, а не к чему-либо еще худшему.

Плутарх. Цезарь. 28

Я лично – готов, потому что не вижу другого способа покончить с этой круговой порукой лже-демократии. Иначе – конца не будет.

* * *

В конце концов, единственный реальный успех, достигнутый за время «перестройки», – это успех в урегулировании наших международных отношений.

Ну а кто же спорил против нашей способности добиваться успеха? Мы, например, можем выиграть войну, положив в землю все наше взрослое мужское население. Можем запустить первый в мире искусственный спутник Земли, оставив страну без кастрюль и утюгов. Можем даже – я верю в это – поднять сельское хозяйство на такой уровень, чтобы нашего хлеба нам хватало и не приходилось клянчить за границей; только я боюсь представить себе, каких жертв это будет стоить. В том-то и дело, что каждый наш успех – в чем-то одном и всегда за счет остального.

Вот и теперь, при успехе на внешнеполитической арене, всей мощи нашего государства не хватает даже на то, чтобы убирать улицы как полагается. В эту зиму выходить на улицу было просто опасно. Кое-как ковыляя по обледенелым колдобистым тротуарам, рискуешь в лучшем случае вывихнуть ногу, а то и расшибиться насмерть. Известны смертные случаи от обрушившегося с крыш льда.

Всю зиму ограничивались тем, что сгребали снег с проезжей части улиц к тротуарам (а тротуары вообще не убирали, даже в центре Москвы), и с наступлением оттепелей они превратились в траншеи, по колено наполненные водой и грязью. И конца этому не видно, разве что к маю само высохнет.

Никто не хочет ничего делать. Повсюду следы начатых и брошенных работ, нарыты какие-то канавы, кучами лежит мокрая глина, свалены трубы, бетонные плиты – и ни одного человека. Демократия! Поневоле задумаешься: «Нужен хозяин. Нужна сильная рука. Вот при Сталине был порядок…»

Я, для которого половина жизненных удовольствий связана с ходьбой, в эту зиму почти не выходил из дома. Потом нашел средство: резиновые сапоги. Они не скользят по льду, не пропускают воду и легко отмываются. В них не надо униженно семенить и непрестанно пялиться под ноги. В них я наверстываю упущенное.

Но это же смешно: по Москве – и в резиновых сапогах!

* * *

А все-таки, что ни говори, жить стало интересно. Привыкнув к жизни в стоячем болоте, мы теперь действительно, всерьез не знаем, что будет завтра, и наше сегодня не похоже на вчера. Буквально каждый день приносит что-нибудь новое. Страшно и весело, сказал бы Толстой.

 
Сегодня приторно и пресно
в любом банановом раю,
и лишь в России интересно,
поскольку бездны на краю.
 

Губерман. Гарики

* * *

Отличная статья Баткина в «Знании – силе»! Сказано, наконец, предпоследнее слово – о том, что тридцать лет страной управляло ничтожество. Люди недобросовестные или сумасшедшие продолжают славить Сталина как великого вождя. Дураки считают его каким-то инфернальным злодеем. А он был именно ничтожеством – грубым, дремучим, косноязычным, тупым зощенковским персонажем[30]30
  Заслуга Л. М. Баткина в том, что он исследовал этого персонажа не на основе его действий и их результатов, которые поддаются любому толкованию, даже навыворот, а на уровне языка, однозначно свидетельствующего об уровне мышления.


[Закрыть]. Ему бы ваксой торговать на Тишинском рынке да исподтишка гадить в кастрюли соседей на коммунальной кухне…

 
Пахан был дух и голос множества,
в нем воплотилось большинство;
он был великое ничтожество,
за что и вышел в божество.
 

Губерман. Гарики

Конечно, сознанию трудно вместить, что национальная по масштабу трагедия связывается с низколобым рябым выродком, у которого из всех человеческих свойств наличествовали только необыкновенное злопамятство, мстительность и патологическое властолюбие, а дарования не поднимались выше пещерной хитрости и жестокости мокрушника из подворотни (способного, впрочем, гипнотически действовать на мелкую воровскую шушеру, да и на неподготовленных граждан тоже). Но именно эти-то качества и оказались востребованы «революционной ситуацией».

Сталинисты любят ссылаться на восторги западных интеллектуалов (Фейхтвангера, Арагона), зачарованных скромным обаянием безграничной власти, на уважительный отзыв Черчилля, встававшего против своей воли при входе Сталина… Но вот комментарий совсем не глупого человека: «В чем причина таких чудовищных ошибок западных людей в оценке явлений нашей жизни? В том, что они и нашу жизнь меряют на свой аршин. И кроме того, они не хотят признаться в том, что их систематически дурачат побившие все исторические рекорды московские примитивы. Если тебя обвел вокруг пальца гений зла, это понятно. Это оправданно. Этим даже можно гордиться: мол, наша нравственность не позволяет нам опускаться так же низко. Но чтобы обыгравший тебя партнер был даже не человеком, а лишь примитивной социальной функцией в облике человекообразного существа, этого не может быть. И в результате примитивнейшие в интеллектуальном отношении партийные чиновники вроде Сталина, Хрущева, Брежнева, Суслова, Громыко и т. п. превращаются в западном представлении в гениев зла. Пусть зла, но – в гениев»[31]31
  Зиновьев А. А. Гомо советикус.


[Закрыть].

А что касается Черчилля, то как же ему было не встать: ведь за второсортным провинциальным лицедеем, усвоившим повадку восточных владык и нацепившим маршальские погоны (а затем и погоны генералиссимуса), виделась ему многомиллионная армия, которая с огромными потерями, истекая кровью, неудержимо накатывалась на Европу…

И пора уже произнести последнее слово – что в 17 году власть в России узурпировала банда подлых, пошлых, циничных преступников (таких же, как в Германии в 33-м, но те победили хотя бы в результате законных выборов[32]32
  Не надо бы, кстати, забывать, что Гитлер пришел к власти благодаря Сталину, запретившему – через Коминтерн – немецким коммунистам блокироваться с социал-демократами. И всем, что за этим последовало, мы тоже обязаны тупому сталинскому догматизму.


[Закрыть]); что во главе банды стоял гениальный маньяк, изобретший простое и эффективное средство для захвата и удержания власти – принцип «демократического централизма», который обеспечивал селекцию наиболее безликих и бессовестных сподвижников (куда там гитлеровскому «принципу фюрерства»!) и возобладание худшего из них – «чудесного грузина», подавлявшего прочих азиатско-паханской непредсказуемостью, лицемерием, коварством; что именно саморазвитие и распространение этого принципа на все население громадной страны привело к насильственному вымыванию всего деятельного, мыслящего, независимого, талантливого, что было в нашем народе[33]33
  Представляю, с каким извращенным удовольствием смотрел Сталин «Дни Турбиных» на сцене МХАТа: «Какие смелые, благородные, независимые люди! А я их баржами топил в Царицыне. И вот теперь этот, один из них, породистых, осознав наконец, что он такой же заложник, сдался и запросил пощады. Замечательный талант! Накропал через силу гаденькую подхалимскую пьеску “Батум”. Знаю, что через силу. Не поможет. Додавлю».


[Закрыть]. (И вот, кстати, одно из объяснений развившегося у нас запойного пьянства – как стремления мимикрировать, скрыть свое лицо, уберечься под змеиным взглядом какого-нибудь бдительного активиста.) Власть негодяев превращала нас в нацию негодяев – тех, которые написали горы доносов, предавали и пытали друг друга, упоенно орали «Расстрелять, как бешеных собак!», трусливо оправдывали бессмысленную жестокость этой власти, превозносили – и продолжают превозносить – главного Мокрушника.

Таким обществом легко руководить: делай что хочешь, грабь, режь, жги, торгуй родиной, только дай жрать и радио. Такие подлые твари, что заселили сейчас Россию, не способны на избавление от рабства.

К. Д. Воробьев. Из записных книжек

Как же нам не хватает собственного Нюрнберга![34]34
  «Какая кара, какое наказание должно постигнуть злодеев, испоганивших русскую жизнь?» – записала в своем дневнике 1 октября 1946 г. Любовь Васильевна Шапорина, доведенная до отчаяния всеми мерзостями советской действительности.


[Закрыть]

* * *

Снег на газонах растаял, остались только утоптанные за зиму тропинки. Незаметные прежде, они резко отделились теперь от темно-бурой прошлогодней травы. Эти узкие белые полоски тянутся в разных направлениях, как схематическое изображение пешеходных трасс.

* * *

25.02.1989. Сообщил Кеслеру о сделанном мне предложении перейти в Плёс заместителем директора по научной работе. Екатерине Николаевне Закаменной, которая позвонила мне вчера, я ответил, что хотел бы прежде довести до конца наш проект и только после этого – когда я уже буду «лучшим в мире» знатоком Плёса – перейти. Кеслеру я объяснил просто: наскучила мне моя теперешняя работа, угрелся я, закоснел в своей «экологической нише», исторические записки пишу, не просыпаясь, не расту…

Все, что он нынче делает, – честно и заурядно, – и все-таки его мучит при этом совесть. Ибо незаурядное – его задача.

Ницше. Веселая наука. III. 186

– А там тебе еще быстрее наскучит, – сказал Володька.

* * *

Раньше жизнь моя шла по спирали, а теперь спираль ослабла и стал – круг. И я все хожу и хожу по этому кругу, ни до чего не достигая. И надо искать выход.

Быть может, мне казалось, что мне нужно прожить еще несколько жизней и я не мог больше тратить времени на эту.

Торо. Уолден, или Жизнь в лесу

* * *

Тридцатого мая вернулся из Коктебеля, где отдыхал вместе с Алкой и Минькой, а Молчушка встретила меня словами: «А нам тут многосерийный детектив по ящику показывают». Это она о Съезде народных депутатов. И я тоже воткнулся в телевизор.

Выступление Черниченко я слушал на Острове, в кафетерии «Информэлектро». Это было в обеденный перерыв, кафетерий был заполнен людьми. Многие поднялись от столиков и придвинулись к телевизору. Незнакомые между собой люди переглядывались, смеясь, обменивались репликами, аплодировали. Выступление Червонописского и весь этот вой съездовского быдла против Сахарова застали меня на квартире у Алки и Миньки, когда мы с Минькой вернулись из Покровского-Стрешнева, где обсуждали реставрационные исследования по церкви с автором проекта Сережей Киселевым и осматривали Минькины раскопки. Телевизор, конечно, работал; ощущение мерзости нас переполняло. И даже приготовленный Аллочкой великолепный обед не примирил нас с жизнью.

Нет, не испытываю я ни малейшего сочувствия к этим искалеченным «интернационалистам». Гитлеровские каратели в свое время тоже, наверное, проявляли и солдатский героизм, и самоотверженность и тоже потом оправдывались: «Нам приказывали, мы выполняли свой долг…» Но их потери не заслуживают жалости. Партизанская война – самая страшная из всех: она не признает ни пленных, ни пощады, ни перемирия. Это война на уничтожение. И герои здесь только с одной стороны, а для другой – позор и ни малейшего оправдания. И если тебе переломили хребет в этой войне – пеняй на себя и на тех, кто тебя послал.

А наши вернувшиеся «интернационалисты» рвутся восстанавливать «порядок». Они чувствуют себя вправе, они – заслужили. С гордостью, на всю страну, похваляются своими подвигами, к воспеванию которых присоединяются верноподданные барды. Они прошли хорошую школу жестокости, начиная с пионерских «зарниц» и кончая Афганом. В Тбилиси 9 апреля они показали, на что способны.

…Они думали, что война – это неограниченная, заранее оправданная возможность безнаказанного насилия и грабежа… и на войне человек обнаруживает в себе что-то такое, с чем он мог бы спокойно прожить всю свою жизнь и даже не знать, что в нем это кроется, если бы не война.

Фолкнер. Особняк. 15

Эта война востребовала все худшее, что есть в нашем народе, и, будучи реализовано, оно получило права гражданства. Убийцы стали героями.

* * *

И все-таки, хотя Съезд не выполнил свою задачу (а основная его задача состояла в том, чтобы вырвать власть у партийной мафии), значение его огромно. Сделано главное: разбужено политическое сознание людей. Сколько лет мы прожили в политическом анабиозе! Мы считали: у них своя жизнь, у нас – своя, и соприкосновения – никакого. Игры правительства нас не интересовали. При виде человека на трибуне у нас автоматически отключался слух.

…От всей текущей политики на нас уже заранее веет или человеческой глупостью, или человеческой подлостью, или тем и другим вместе – и во всяком случае – пошлостью, унынием, безнадежностью серых будней.

С. Л. Франк. Крушение кумиров

А тут – вся страна бросила работу, прилипла к телевизорам, радиоприемникам, газетам. Выслушала все точки зрения, увидела, кто чего стоит и как воочию варится политическая каша, составила свои мнения, пусть несогласные между собой, но это – мнения.

«До и после полуночи»

Еженедельные благотворительные обеды в кооперативном кафе – для пенсионеров, оказавшихся «за чертой бедности». Берут интервью у сидящего за столиком ветерана. Он выражает благодарность партии и правительству за проявленную заботу. Партия и правительство ограбили его, выжали из него все соки и выбросили на свалку, а несчастный старик все бормочет официальные, бессмысленные слова благодарности. Он даже не замечает, из чьих рук получил бесплатную кормежку. Раз хорошо – значит, «партия и правительство». Удивительно, как легко втесняются в наши податливые башки все эти «идейные» благоглупости и как прочно они укореняются!

Ибо большинство людей не затрудняет себя разысканием истины и склонно усваивать готовые взгляды.

Фукидид. История. I. 20

Это сколько же поколений должно вымереть, прежде чем мы увидим вещи в их истинном свете?

Нашел свое место!

7.10.1989. Итак, решено: я еду в Плёс. Окончательно это решение сложилось 2 сентября, когда, будучи в командировке в Ярославле, я на субботу-воскресенье смотался в Плёс на «Ракете» и увидел предназначенную мне двухкомнатную квартиру, которая ждет меня с апреля. Тогда я понял: если организация в состоянии выстроить дом для своих сотрудников, значит, у нее есть перспектива, с этой организацией можно иметь дело. Квартира – это уже надежный аванс. Но главное, конечно, не в этом.

Ему казалось ясно, что все его опыты жизни должны были пропасть даром и быть бессмыслицей, ежели бы он не приложил их к делу и не принял опять деятельного участия в жизни.

Л. Толстой. Война и мир. II. 3. 3

Аргументов в пользу переезда множество, но главное – отчетливое ощущение судьбоносности этого решения. Теперь или никогда! Это ощущение возникло сразу же после звонка Закаменной (перед Новым годом); с тех пор я обдумывал, в сущности, только технические детали.

Да уже и нельзя мне не ехать. Не могу я позволить себе и на этот раз изойти мечтаниями: если это произойдет, это будет последним моим поражением, таким поражением, после которого я никогда уже по-настоящему не поднимусь.

* * *

«Крошечная, храбрая, голодавшая, но не покорившаяся горстка действительно высокодуховных людей начала сознавать свои возможности… начала маленькими и мельчайшими группами снова повсюду работать, отметая любые лозунги и строя целиком заново духовность, просвещение, науку, образование»[35]35
  Гессе. Игра в бисер.


[Закрыть].

Мое место – там. Давно уже – со времен армии – я не строил планы, не предавался мечтам с таким упоением. В уме своем я уже разработал целую программу действий, и она разрастается с каждым днем. Выполняя эту программу, я, быть может, вернусь к себе.

– …И я, быть может, направлюсь по лучшему пути, чем это было до сих пор.

Сервантес. Дон Кихот. II. 58

Обдумываю свою жизнь в городке, где все друг друга знают. Мечтаю, как обставлю свою квартиру (никакой захламленности, конечно), как буду писать по утрам, после недолгой прогулки или пробежки на лыжах, а по вечерам заниматься историей и философией. Поставлю со школьниками «Горе от ума». Раз или два в неделю буду наезжать в Иваново читать лекции в каком-нибудь вузе. Может быть, займусь опять живописью. Станут приезжать ко мне друзья и женщины и, возможно, позавидуют мне. Войдут в мою жизнь новые люди, буду выслушивать их и делиться с ними тем, что нажил.

Я чувствую, что там я нужен, нужнее, чем здесь. Мое место – там.

Время мое приспело, и путь мой передо мною.

Толкиен. Хранители

* * *

Но сначала – закончить opus magnus. Господи, как медленно он движется! С мая (с поездки в Коктебель), работая над заключением, я написал десять страниц. Вот-вот, кажется, конец – ан нет! Три абзаца осталось, два абзаца осталось, пишу предпоследний абзац, бесконечно переделывая.

Это напоминает финиш бегуна в съемке рапидом: тело падает на ленточку, голова откинута, лицо скомкано мучительной гримасой последнего усилия, бедро медленно, ме-едленно выдвигается вперед… Динамика страшная, но движение отмеряется микроскопическими толчками. Грудь уже легла на ленточку, натягивает ее, но тут пленку пускают назад… Опять чуть вперед… Опять назад… Я с ума сойду!

* * *

Конечно, что-то суетное есть в этом упоении, в надеждах, которые я связываю с Плёсом: что там-то, мол, я, наконец, заживу настоящей, своей жизнью.

И все-таки… Все-таки!

…И все же он шел на это, как человек, чувствующий, что завтра – старость и что счастие, пославшее за ним, уже больше никогда не повторит приглашение.

Набоков. Пилигрим

* * *

10.12.1989. Третьего дня, когда мы выходили из актового зала Губкинского института и столкнулись в дверях с Валентиной Сергеевной, та, указывая на меня, воскликнула:

– Вот же кого надо было в кандидаты выдвигать!

Я, конечно, рассмеялся, но вот уже третий день во мне сама собой звучит речь, которую следовало бы произнести перед избирателями.

– Мы вот слушаем наших кандидатов, – сказал бы я, – которые, как старательные ученики, докладывают нам свои программы, отвечают на наши вопросы и хотят понравиться. И все мы понимаем, что это – общие слова, правильные, но пустые. Программа может быть только одна – ленинская, она же бонапартовская: главное – ввязаться в драку, а там видно будет. И от кандидата в депутаты местных Советов требуется именно готовность к драке, понимание цели и способность идти до конца. Потому что мы все еще живем иллюзией, будто где-то там, наверху, сидит наша родная справедливая рабоче-крестьянская власть, и если она за семьдесят лет не сделала нам никакого добра, а делала только зло, так это только по вине отдельных бюрократов и негодяев. Пора наконец осознать: там сидят наши враги, безоговорочные враги и только враги. С ними нельзя договариваться, нельзя сотрудничать – надо только драться.

Тут спрашивали, – продолжил бы я, – как намерен депутат противодействовать намерению Губкинского института выстроить очередной корпус на территории сквера перед домом № 48. И что же мы услышали в ответ? Заверения в готовности хлопотать, договариваться… А депутат, по-моему, должен задать себе вопрос: откуда у института, который пятнадцать лет назад помещался в одном корпусе, а теперь не помещается в трех огромных корпусах, взялись средства на эту постройку? Ясно, откуда: от распродажи нефти и газа за границу. Страна (то есть мы с вами) нищает, зато ведомство обогащается. Итак, на одном конце цепи воровство в государственных масштабах, на другом – строительство институтских корпусов. Задача депутата в данном случае – выявить промежуточные звенья, вытащить всю цепь и разоблачить преступление. А не ходить просителем и не выслушивать соображений о «высших интересах» и «государственной необходимости». Детям, видите ли, гулять негде, – да разве бандитов этим убедишь? С ними один разговор: ловить за руку и ставить к стенке, рискуя, конечно же, что тебя самого замочат. Конечно, драка, и жестокая, вплоть до самопожертвования. Другого выхода у нас нет.