Текст книги "Кивни, и изумишься! Книга 2"

– Вы не знаете, – начинает он, – где утверждают изобретения? Нет, БРИЗ – это у нас, а в мировом масштабе? ЮНЕСКО? Вот надо бы туда наше изобретение послать, пускай патент выдадут. Ведь это же сенсация! Такую краску наши мужики изобрели: ни дождя, ни ветра, ни мороза не боится; за пятнадцать лет не слезла и не облупилась. Колокольню нашу соборную видели? Может быть, обратили внимание, что крест на ней необычный, не православный, и повернут не так? Это в 1767 году Екатерина собиралась приехать в Каргополь, так специально к ее приезду построили колокольню, а чтоб угодить бывшей ангальт-цербстской принцессе, крест сделали четырехконечный, да и повернули в сторону петербургской дороги. Замечательный был крест: обит червоным золотом (не то что нынешние обручальные кольца), а лучи – серебряные. Горел на солнце! Даже в пасмурную погоду горел! Глаза слепил, как второе солнце. А лет пятнадцать назад бурей его повалило. Упасть не упал, но – наклонился. Видно, брус в основании подгнил. Что делать? Исправлять-то надо. Леса ставить – у нас и денег таких нет. А ведь туда не доберешься… Что делать? Совсем как с ангелом на шпиле Петропавловского собора, знаете эту историю? Это в старом еще Петербурге было: отвалилось у ангела крыло. Снизу-то оно маленькое, а на самом деле метров, наверное, шесть. Упало и чуть тамошнего градоначальника не убило. Как его на место поднять? Та же самая проблема… Позвали английских, немецких инженеров. Думали они, думали, сорок тысяч запросили: леса ставить, механизмы всякие… А тут пришел простой русский мужичок, питерский мещанин Петр Телушкин, – давайте, говорит, за сто рублей сделаю. Обвязался веревками и полез. И сделал! Без всяких механизмов. Так вот, и у нас в Каргополе свой Телушкин нашелся, такой же умелец, Иван Андреич, старый рабочий с реставрационного участка. Сделаю, говорит, без лесов – так как-нибудь… Одно условие поставил: «Работать буду ночью. Чтобы никто не видел». И что вы думаете – сделал! Уж как он туда забрался, не знаю. За ночь управился! Ну, заплатили мы ему, как могли, благодарность вынесли в приказе, да и так, от себя: молодец, мол, Иван Андреич, силён мужик, не перевелись еще самородки в нашем народе… Только смотрим: что такое? Был крест золотой, а стал черный. «Иван Андреич, где же золото-то?» «А я, – говорит, – краской его закрасил. Подремонтировал заодно». Ну, проверять кто полезет? Значит, жди, когда краска сойдет. Ждем, ждем – не сходит что-то краска, не проглядывает никак наше золото. Пятнадцать лет уже ждем. Иван Андреич помер недавно, так и не раскрыл своего секрета. Вот я и говорю: что же это за краска такая чудесная, которая пятнадцать лет держится и ни дождя, ни ветра не боится! Ведь это же мировое изобретение!..

* * *

4.08.1984. Проводил Дементия в Прибалтику. Перед этим перечитывал мамину повесть, вышедшую наконец в последнем номере «Октября», – плакал и смеялся. Растроганный воспоминаниями, зашел с Ленинградского вокзала в наш бывший двор на Каланчевке. На его месте теперь пустырь. Удивительное дело: пространство, занятое когда-то множеством домов – целым городком деревянных двухэтажных бараков – и множеством живших тут людей, я пересек в три шага. Это как в комнате, из которой вынесли мебель, – смотришь и думаешь: как же она тут помещалась? Ничего не осталось знакомого; разве что задний фасад и двор «Большевички» – то, что можно было увидеть из наших окон и что стояло перед глазами первые девятнадцать лет моей жизни – с тех пор, как меня в бельевой корзинке привезли сюда из алтайского городка Ойрот-Тура (преддверия Шамбалы). Я вспомнил, как в детстве засыпал под паровозные гудки и трансляцию, объявлявшую отправление поездов, – звуки, которые с наступлением ночной тишины доносились с Казанского вокзала.

Потом шел по Садовой-Спасской и на углу Большой Спасской улицы, перед старым двухэтажным домиком, остановился: здесь был детский сад, куда меня водили года три или четыре. Тут не в количестве лет дело, а в том, что это были первые годы, самые важные, по значению своему перевешивающие всю остальную жизнь. Но внутрь войти так и не решился.

В Нескучном

26.08.1984. По пути в Ленинку, проходя Нескучным садом, я спустился вдоль бездействующего каскада на набережную. Было солнечное утро, в воздухе стоял арбузный запах ранней осени. На набережной не было ни души. Перед скамейкой, на которую я обычно присаживаюсь, чтобы выкурить сигарету, я увидел два мужских штиблета с засунутыми в них носками. Никакой другой одежды поблизости не наблюдалось. Я посмотрел налево, направо – никого! Мне показалось это забавным, и я опустился на соседнюю скамейку, надеясь разгадать тайну сиротливой пары штиблет.

По правде говоря, идти в библиотеку в это прекрасное утро совсем не хотелось: не везло мне там что-то с материалом, бесплодные занятия были тягостны; ноги, так сказать, не несли. Я закурил. Утро было такое тихое, косые солнечные лучи пробивались сквозь листву с такой сосредоточенной неподвижностью, что даже дымок, поднимающийся от брошенного окурка, превратился в целое событие. Потом я заметил то, на что вначале не обратил внимания: по сторонам от меня, строго симметрично, как обелиски, стояли на парапете два пустых стакана. И я понял, что добром все это не кончится.

Со стороны реки послышались плеск, фырканье, и из воды у самого берега показалась человеческая голова. Голый мокрый мужчина в мокрых белых трусах выбрался на берег и, сильно покачиваясь, двинулся ко мне. Вода стекала с него, на асфальте за ним оставались следы босых ступней. Он плюхнулся на скамейку рядом со мной и буркнул:

– Закурить дай!

Я сунул ему сигарету в посиневшие губы и поднес спичку в ладонях. Глаза у него закрывались и открывались.

– Вот черт, никак в себя не приду, – объяснил он мне свое состояние. – Третий день не просыхаю.

– Что же ты, пьяный, купаться лезешь? Утонуть же недолго…

От этих моих пустых слов он отмахнулся пренебрежительно. Потом сунул мне углом жесткую ладонь и назвался:

– Сашка.

Я – в тон ему:

– Серега.

Он спросил:

– Ты к Мохаммеду Али как относишься?

– Кассиуса Клея-то? Уважаю.

– Хочешь, покажу тебе его фотографию?

– Давай, – согласился я.

– Сейчас покурю – и сходим. Я тут недалеко, на базе, работаю.

Он сообщил мне, что сам занимался боксом, и принялся рассказывать о своих подвигах.

– Пили тут как-то с ребятами. Всё выпили, – кто пойдет? Кинули по-морскому, выпало мне. Около «Спутника» знаешь «Гастроном»? Я бабу свою в сквере оставил, а сам – в очередь. Пока стоял, к ней двое черных примазались. Выхожу – а они ее уже в машину затаскивают… Ух, и наглые они, эти негры! Я разбежался – раз одному! Он вырубился. Я – за второго. Сюда его, сюда… Бью и остановиться не могу. Он упал, я его – ногами. Баба меня оттаскивает: «Сейчас мусора набегут!» Тогда я напоследок каблуком нос его сплюснутый прижал и – знаешь, как сигарету тушат?..

– Может, каблуком-то не стоило? – усомнился я.

Он посмотрел на меня.

– Серый, я тебе совет дам, не обижайся. Не обидишься? Ты, если драться придется, пуще всего горло береги. Понял? У тебя кадык выступает. Ударят по нему ребром ладони, вот так, – насмерть кровью захлебнешься.

Сам он был на вид очень крепок: с бычьей шеей и покатыми – из-за сильно развитых трапециевидных мышц – плечами. Мы покуривали, сидя на скамейке. Прошла мимо нас группа парней с повязками дружинников, один из них, глянув на моего мокрого собеседника, выразительно прочел вслух табличку над нашими головами: «Купаться запрещено». Саша и бровью не повел.

– В парке недавно два мусора ко мне приебались, – вспомнил он. – «Ты чего, мол, пьяный ходишь?» Ну что ж, что пьяный, я же не лезу ни к кому… «Нет, пойдем!» Ну, одного я сразу вырубил, а другому сюда дал и сюда – тоже упал. Серый! – вдруг осенило его. – Хочешь выпить? На базе у меня, – объяснил он, – всего навалом: коньяк, вино… Пойдем? Да что ты мне все «выкаешь», я же с тобой попросту…

– Пойдем, – решился я. – Выпьем, Саша. К черту библиотеку!

Он натянул носки, зашнуровал штиблеты, я подхватил свой «дипломат», и мы стали подниматься по откосу.

– Шрам видишь у меня на шее? – показал Саша. Его, голого, в штиблетах, поматывало из стороны в сторону. – Тоже тут, в Нескучном… Иду как-то ночью (поддатый, конечно) и вдруг слышу: баба в кустах орет. Я – туда. А там – три лба… Насиловали ее, одним словом. Это вон там было, правее… Одного я сразу вырубил, махаюсь с остальными. А тот, который упал, поднялся и ножик достал. Он у меня за спиной был, я его не видел, но как-то почуял замах и увернулся. Если б не увернулся – кранты. Ах ты, сука, думаю… Ударил уже всерьез – уложил надолго. В общем, смылись они. Тут баба мне: «Ты, говорит, меня спас, сам теперь меня и…» Веришь, нет? А у меня кровища хлещет: в шею же попал, в самое опасное место. Пошла ты, говорю, паскуда, не до тебя… Хорошо, больница рядом, добежал – все обошлось.

Мы подошли к дощатому забору. Саша попробовал калитку – заперто.

– Придется под воротами пролезать.

– Ну уж нет, – сказал я. – Под воротами не полезу.

Я перебросил через забор «дипломат», подпрыгнув, уцепился за край, подтянулся и соскочил на ту сторону. Саша вылез из-под ворот: половина лица в грязи, мокрые белые трусы, облипнув пылью, стали черными, – он ничего не замечал.

Несколько женщин возились на грядках. Одна из них подняла голову:

– Не утоп, черт окаянный?

Сашка расхохотался и втолкнул меня во двор торговой базы. Там было устроено что-то вроде беседки, обтянутой целлофаном. На вбитом в землю столе кроме нескольких грязных стаканов валялись засохшие куски хлеба и яблочные огрызки. На раздавленном диванчике спал худой полуголый парень в полинялых джинсах. Саша разбудил его и, обернувшись ко мне, сказал:

– Деньги есть у тебя? Дай ему пятерку.

Парень, назвавшийся Славой, убежал и через минуту вернулся с бутылкой водки и банкой консервов. Мне налили полный стакан, остальное Слава разделил поровну, рассудительно приговаривая:

– Сашка, я тебе наливаю, но ты лучше не пей. Ты уже и так хорош. Поставь перед собой, но не пей. Пускай стоит, потом выпьешь. Я бы на твоем месте не пил. Ну, как знаешь!

Мы выпили и, сморщившись, закусили зелеными яблоками. Мне придвинули вскрытую банку:

– Ешь, ешь, мы уже ели…

Саша голой рукой обхватил меня за шею:

– Нравишься ты мне, Серый!

– Сиди спокойно, сынок, – сказал я ему. – Ты с какого года? С сорок девятого? Я тебе в отцы гожусь, а ты фамильярничаешь.

– Давай силой померяемся. – Он поставил локоть на стол, поднял здоровенную клешню. – Давай!

– Что ты, Саша, ты меня раздавишь.

Слава осовелыми глазами смотрел через стол на нашу возню. Минут пять мы ломали друг друга, потом я сказал:

– Да ну тебя, Сашка! Ты поддаешься…

Он засмеялся и убрал руку.

– Ну что для тебя сделать? Хочешь, морду кому-нибудь набью?

– Братцы, – сказал я, – дайте совет. Завтра жена приезжает и завтра же у нее день рождения. Что подарить женщине? Есть ли сейчас в Москве что-нибудь такое, чем можно обрадовать человека?

Они задумались и долго молчали.

– Цветы, – промолвил Саша, – что же еще?

– А что она вообще любит? – спросил Слава. – У меня баба в торговле работает, могу джинсы фирмовые достать, майку модную… А то вот: она волосы как носит? Пойди на Калининский, магазин там, «Сирень», что ли, – купи электробигуди. Все бабы убиваются…

Тут Саша вспомнил про Мохаммеда Али и на неверных ногах ушел за фотографией. Во двор въехал грузовик и, пятясь задом, пристроился к окошку складского полуподвала. Слава тоже ушел, потом вернулся.

– Слушай, Сашки нет, сейчас скандал будет. Помоги машину нагрузить.

Я снял рубашку, повесил ее на гвоздик и полез в крытый кузов. Мы грузили машину ящиками с шампанским. Слава снизу, из окошка, выталкивал мне по роликам ящики, а я, согнувшись, тащил их в глубину кузова и, надсаживаясь, громоздил один на другой. Не успел я одну стенку полностью заставить, а уже едва дышал, и лило с меня в три ручья. А ящики все прибывали. Появившийся голый Саша втиснулся между кузовом и окошком и принялся подавать мне ящики, поднимая их одной рукой. Ему, видно, стало неловко, что я за него работаю, но толку от его помощи было мало: его качало. Женщина из-за Славиного плеча отчаянно заматерилась на него, опасаясь, что он уронит ящик; Саша отвечал ей ленивым матком. К концу погрузки я едва на ногах держался.

– Ну и работенка у вас! – с трудом проговорил, вывалившись из битком загруженного кузова. – Тут трезвый-то ноги протянет, а вы еще пьете…

– Чудак! – ответил Слава. – Если бы мы не пили, мы бы вообще попадали. Допинг, понял?

Тут мне загорелось угостить новых знакомцев пивом. Каждый раз, проходя Нескучным, я с вожделением посматривал на пивной ларек в глубине парка, на немногочисленных счастливцев, распивающих в ранний час пиво за столиками под открытым небом, и втягивал остро-соблазнительный запах готовящихся шашлыков. Но какой же безумец станет пить пиво по пути в библиотеку! Теперь наконец подходящий случай представился. Саша согласился сразу, Слава колебался, ссылаясь на то, что их могут хватиться. Он, как я заметил, гораздо ревностнее относился к своим служебным обязанностям, чем его легкомысленный товарищ. Впрочем, Славина щепетильность имела скорее декоративный характер. В два языка мы быстро его убедили, что никому он здесь не понадобится.

Мы выбрались с базы, причем мы со Славой перелезли через забор, а Сашка опять прополз под воротами, и двинулись по дорожке между деревьями, не обращая внимания на шарахавшихся от нас прохожих. Слава рассказывал мне, как работал на кладбище, где, по его словам, заколачивал по сотне в день и под конец обнаглел до того, что нанимал вместо себя двух студентов землекопами, выплачивая им по десятке. Каким образом закончилось это благоденствие, я забыл; помню только, что не по его вине: как всегда в таких случаях, сыграли роль роковые обстоятельства.

– Ну а ты-то как, – обратился я к Саше, – из шоферов в грузчики попал?

Вместо ответа он двумя пальцами одной руки стукнул по пальцам другой, изобразив решетку.

Когда через пару часов мы вернулись на базу, оказалось, что погрузок в этот день уже не предвидится и грузчики могут быть свободны. На радостях решили выпить. Поскольку денег (моих) на две бутылки уже не хватало, собрали всю, какая нашлась, пустую посуду, и мы с Сашей, который то проваливался в небытие, то возвращался к разумному существованию, отправились с полными сумками в «Гастроном». Дальше – затмение. Помню только, что за нашим столом появилась какая-то отвратного вида шлюха, которая лезла к Сашке с объятиями, а он отталкивал ее и рвался добыть женщину для меня, но, за неимением таковой, ее же и предлагал мне в любовницы.

– Не пожалеешь, Серый!

Как я добрался до дома – не помню; очевидно, на автопилоте. Но, судя по тому, что сегодня утром я обнаружил буханку хлеба в хлебнице и пакет молока в холодильнике, купленные, видимо, по пути на последние остававшиеся у меня копейки, «автопилот» действовал безупречно.

И вот я спрашиваю себя: ты, милый, целый день промотал с незнакомыми и безразличными тебе людьми, которых никогда больше не встретишь; ты истратил 15 рублей – все, что у тебя было, – на выпивку; ты (вообще абсурд!) в поте лица своего загрузил какими-то ящиками какую-то машину – зачем? Зачем? Что, как говорится, ты с этого имеешь?

Как что? – отвечаю я себе. – А удовольствие от дружеского общения с первым встречным! А радость мимолетного освобождения от всех и всяческих обязательств, от чуждой, навязанной роли! А счастье отдаться течению!..

О сонный начес беспорядка, о дивный божий пустяк!

2.09.1984. Провидению (как писали в старых романах) было угодно позаботиться о концовке этой истории. Ровно через неделю, в субботу, возвращаясь из Ленинки, я зашел в наш «Гастроном» купить бутылку водки. Стоя в очереди в винном отделе, я от нечего делать наблюдал за лицами других очередников, отраженными в зеркале позади продавщицы. Одно лицо, женское, показалось мне знакомым. Не оборачиваясь, я стал вспоминать, где видел его, и почти сразу мне представилась беседка, обтянутая целлофаном, замусоренный стол, бутылки, стаканы, огрызки яблок в лучах заходящего солнца. Это было лицо Сашкиной подруги. Купив что было нужно, я пошел назад вдоль очереди и, действительно, увидел самого Сашку. На этот раз он был в костюме, трезвый и благопристойный.

– Здорово! – хлопнул я его по плечу.

– Здорово, – ответил он довольно-таки сдержанно.

– Не узнаешь, что ли?

– Почему не узнаю? Узнаю. Становись. – Он подвинулся, давая мне место в очереди.

– Да мне не надо. Я уже купил. Я тебя на улице подожду.

Ждать пришлось долго. Наконец они вышли. Мы некоторое время постояли под накрапывающим дождиком, не зная, что сказать друг другу, и, обменявшись неопределенными заверениями в скорой встрече, разошлись в разные стороны.

От былых восторгов и следа не осталось. Вот и толкуй после этого о вреде пьянства и загадках русской души!

В Коктебеле

8.10.1984. Проснулся рано и увидел, что в комнату проникает багряное золото рассвета. Я быстро оделся и вышел. Рассвет тихо боролся с пепельной мглой; золотое и розовое, с голубыми прожилками, море слабо поплескивало на берег, посреди залива дремал прогулочный теплоходик. Огоньки светились в поселке. На пустынной набережной потягивались проснувшиеся собаки. Одна из них – пожилая рыжеватая сука, – бодро потряхивая ушами, затрусила рядом со мной.

Я спустился к воде и подобрал черный голыш. Бросив его на укатанный песок прибоя, я дал набежавшей волне слизнуть с него налипшие песчинки; когда волна откатилась, я поднял мокрый камень и, согревая его в руке, пошел дальше. Сука бежала то сзади, то впереди, отбегала в сторону и вновь возвращалась. Над хвостом Хамелеона на пепельно-темном фоне разливалось малиновое сияние, и вдруг показался сверкающий сегмент солнца. Я стал взбираться по склону Кучук-Енишара.

Когда добрался до могилы Волошина, поднявшееся солнце уже мягко освещало божий мир. Я бросил свой камень на могилу, быстро отдышался и стал смотреть.

Со стороны восхода небо сливалось с морем, и только ярко блиставшая на водной глади солнечная дорожка, пересеченная силуэтами двух холмистых мысов, подчеркивала в этом месте линию горизонта. Противоположный склон Кучук-Енишара и долина под ним были погружены в лиловый полумрак. Далеко внизу, огибая гору по верхней дороге, прошумели, заискрившись стеклами и крышей, крошечные синие «Жигули», а немного погодя – красные. Это феодосийские рыболовы торопились занять места в Тихой бухте.

На этой высоте мир предстал передо мной организованным, то есть осмысленным, целым. Вот в чем, подумалось мне, религиозное сознание тождественно поэтическому. Это тождество простирается и дальше – к представлению о Творце и о творческом акте, который воспроизводится сейчас во мне. Я чувствую себя органической частью этого целого, а поскольку оно имеет смысл – как организованное целое, – мое существование также наполняется смыслом. Утрата одного повлечет за собой утрату другого, единство распадется, мир станет неприемлем для меня, я стану неприемлем для себя.

…Кроме работы художника существует еще и другая, подобная ей, – рассматривать мир sub specie aeterni. Я полагаю, что это путь мысли, воспаряющей над миром и, взирая на него с высоты, оставляющей его таким, каков он есть.

Витгенштейн. Культура и ценность. 28

Но о каком смысле идет речь? Ни о каком. Просто – о смысле. (Как «предметное значение» в семиотике: либо есть, либо нету, 1 или 0.) Важно чувствовать, что он есть; смысл – только в причастности; всякая попытка формулировать его обречена на неполноту, относительность. И важно сохранить в себе это чувство – чувство со-творческой общности с миром, – там, внизу, когда вновь надвинутся и обступят разрозненные мелочи жизни, в окружении этих мелочей.

 
Как хорошо,
когда, созерцая в тиши
горы и воды,
неизменно милые сердцу,
по знакомой тропе пройдешься.
 

Татибана Акэми

Я свистнул собаке и стал спускаться.

Погода на удивление теплая, по вечерам неистово звенят цикады. Под утро выпадает такая обильная роса, что целые водопады низвергаются с листвы от малейшего ветерка.

В Старом Крыму вчетвером – Минька с Аллой, Ира и я. Добрались рейсовым автобусом, осмотрели армянский монастырь, в городе купили новосветское шампанское (коллекционный брют) и зашли пообедать в ресторан. Я заранее расхваливал своим спутникам бифштекс по-старокрымски. Но в ресторан меня не пустили: я был в шортах. Минька с Аллой остались делать заказ, а мы с Ирой отправились добывать мне штаны. В «Детском мире» купили за трешку детские трикотажные брюки 34-го размера. Ира настояла, чтобы я переоделся тут же, в магазине.

– Не бойся, никто на тебя смотреть не станет. Смотреть будут на меня: я ведь без лифчика.

И действительно, как ни отводил я смущенно глаза, а все же заметил, что прохожие пялились на нее, на меня же внимания не обращали.

Штанины, доходившие только до подколенок, сидели в обтяжку, ползадницы оставалось снаружи; я прикрылся майкой навыпуск. Официантка, с сомнением меня оглядев, заявила, что посетителей в спортивной одежде они тоже не обслуживают. Тут мы на нее закричали, что это не спортивная одежда, а нормальные брюки с начесом, что мы заплатили за них восемь с полтиной и наш обед, таким образом, уже обошелся нам по крайней мере вдвое против своей цены, что вообще, поскольку ресторан пуст, непонятно, чья стыдливость оскорблена моими штанами. Все эти пререкания, а затем и озлобленно-медленное обслуживание задержали нас, мы вышли из Старого Крыма позже, чем рассчитывали. Я убедил своих спутников, что знаю прямую дорогу до Планерского.

За обедом надрались мы изрядно, запивая водку «Игристым» (я еще подумывал, не бросить ли напоследок в отместку штаны на стол или повесить их при входе в ресторан, но природная жадность взяла верх: я сунул их в сумку), и по пути к перевалу я сбился с дороги. У нас, в равнинной России, достаточно знать направление, а дорога сама найдется; а в горах чуть в сторону – и тебя уносит неведомо куда. Мы потеряли часа полтора, блуждая по лесу. В одном месте, над обрывом, уселись и распили из горлышка прихваченную бутылку «Игристого».

Солнце закатилось, но было еще светло, когда мы начали спускаться по красивейшей горной дороге. На равнину вышли в темноте. На наше счастье, ночь выдалась ясная, и при свете луны я сумел угадать направление. Ира держалась за мою руку и возбужденно лепетала о красоте лунной ночи, о том, что не надо никуда идти и хорошо бы остаться здесь до утра. Минька с Аллой то и дело отставали – Минька стер ноги новыми кроссовками, а Алла разбила колено, – и нам приходилось останавливаться и поджидать их. Впрочем, духом никто не падал, мы хохотали и весело перекликались в темноте. Каким-то чудом мне удалось найти тропинку, выводившую с равнины на кратчайшую дорогу к Планерскому: я сначала свернул на нее и только потом увидел. Слева, за Библейской долиной, угадывался массив горы Климентьева, справа тянулась темная гряда холмов. Пройдя еще километра три, мы перевалили через нее и наконец увидели огни поселка. Вся дорога заняла шесть часов. Придя домой, я вдруг почувствовал себя совершенно пьяным и повалился на койку.

– Ты, значит, все это время крепился, не давал себе расслабиться, пока шел? Вот это ответственность! – восхитилась мама.

11.10.1984. Ира уезжает завтра. По этому поводу устроили пикник. Мяса для шашлыков достать не удалось, – накупили горячих чебуреков, винограда, орехов, наполнили чайник молодым вином и отправились в Тихую бухту. Проходя по набережной, неожиданно встретили Володьку Кеслера с Леной Николаевой – они приехали из Нового Света. Вшестером провели чудесный день. Было солнечно и ветрено. Я делал стойку на Минькиных коленях, а он, лежа навзничь, поддерживал меня за плечи.

 
Целый мы день до вечернего сумрака, сидя на бреге,
Ели прекрасное мясо и сладким вином утешались…
 

Гомер. Одиссея. X. 183–184

Суета все прочнее укореняется во мне. Как я ждал этого отпуска! Вот, думал, очередная записка сдана, никаких забот впереди, переведу дух, брошу курить и наконец-то поработаю! За три недели в Коктебеле напишу целую главу «Декора»… Теперь с таким же нетерпением жду возвращения в Москву: здесь работать невозможно, там поработаю! Все надежды связываются с изменением внешних условий.

…Надеясь, что с переменой места переменится и судьба.

Лесаж. Хромой бес

Жизнь проходит в ожидании перемен. Завтра, завтра… Раньше было не так.

И еще пристрастие к пустым мечтаниям. В своем воображении я проигрываю иногда целые сцены, диалоги и живу затем так, будто они произошли на самом деле. Я могу, например, дружески обратиться к неприятному мне человеку, поскольку мысленно уже выложил ему все, что о нем думаю; могу с женщиной, с которой едва знаком, обойтись как со своей любовницей, поскольку мысленно уже переспал с нею, и т. д. Мой мир переполнен поступками, которые никогда не были совершены, и невысказанными, взошедшими внутрь словами. И ежели все перепутанные между собой нити реальной действительности и многократно повторенной действительности воображаемой (не уверен, что они менее «реальны») вытянуть в одну линию – батюшки! сколько жизней я прожил!

Пора бы уже перестать грезить наяву.

12.10.1984. Ровно двадцать лет назад я валялся с воспалением легких в военном госпитале под самой Москвой, на Ленинградском шоссе.

Прихватило меня ночью, в казарме. Я метался на своей койке и так стонал, что проснувшийся Сережка Дорохов побежал в санчасть за машиной. Меня отвезли в госпиталь. Дежурная медсестра, приняв у меня градусник, сказала презрительно:

– Тридцать восемь и четыре – всего. Вот мужики! Совсем температуру переносить не умеют.

За неимением места меня положили в процедурном кабинете, набитом медицинским оборудованием и аппаратурой. Там я провел несколько дней в полном одиночестве. Немного оклемавшись, принялся перечитывать «Войну и мир», которую Сережка сунул мне на прощанье. Читал не торопясь и, часто отрываясь от книги, подолгу смотрел в окно. За окном была прелестная золотая осень.

Потом меня перевели в общую палату. Новые товарищи приняли дружелюбно. Это были солдаты из разных частей и разных родов войск. Помню чудаковатого парня по прозвищу Ара, помню здоровенного десантника, лежавшего на соседней койке, москвича-пехотинца в углу – белокурого красавца из зажиточной рабочей семьи, хваставшего мещанским размахом жизни на «гражданке» и силой своих ног, действительно, необычайной. Здесь были свои сложившиеся отношения, клички, взаимные подтрунивания. Обычное в армии разделение на «стариков» и «салаг» сохранялось только в шутливой форме, а воинские звания и вовсе не играли никакой роли. Я участвовал в разговорах, читал и наслаждался покоем. По вечерам мы смотрели телевизор в холле, служившем и столовой. Корпус наш был небольшой, одноэтажный, всего на две палаты. Здесь мы и услышали однажды утром о падении Хрущева.

Пищу для нас привозили с кухни в больших термосах на телеге. Почувствовав себя выздоравливающим, я вызвался быть возчиком. Мне выдали огромное черное пальто, в котором поместилось бы четверо таких, как я; оно волочилось полами по земле и застегивалось на единственную пуговицу. В этом чудовищном пальто три раза в день я неторопливо брел рядом с телегой с вожжами в руке через госпитальный парк, кричал у крыльца лошади «тпру!», ребята помогали мне выгрузить термосы, и я отгонял телегу обратно. Парк был старый, запущенный (в прошлом – богатая помещичья усадьба); погода стояла тихая, теплая, солнечная – настоящее бабье лето. Пожелтевшая листва ласково-грустно мерцала на фоне голубого неба и шуршала под сапогами. В просветах между стволами матерых кленов то и дело поблескивала радужная паутина.

Как-то к вечеру пришла навестить меня Молчушка. Мы постояли на крыльце, а когда настало время прощаться, я вдруг решил сорваться из госпиталя домой (Москва-то – рядом!), на новую нашу квартиру. Я забежал в палату, бросил ребятам принесенные Молчушкой гостинцы и быстро договорился с приятелем-москвичом. Он пообещал прикрыть мое отсутствие на вечерней поверке и отодвинуть оконный шпингалет, чтобы утром я смог влезть в окно до подъема (корпус на ночь запирался изнутри).

– Не беспокойся, все будет хоккей! – заверил он меня.

Я догнал Молчушку, и мы вместе вышли на шоссе. На мне было все то же жуткое, с непомерными плечами, пальто на одной пуговице, под которым не было ничего, кроме нижней рубахи и подштаников, заправленных в сапоги. В таком виде я голосовал машину. Когда проскочивший было «рафик» резко затормозил и попятился к нам, у меня душа ушла в пятки: мне вдруг почудилось, что это в каком-нибудь проезжающем воинском начальнике внезапно пробудился инстинкт охотника на переодетых дезертиров. Однако ничего страшного не произошло. Водитель приветливо распахнул дверцу и согласился доставить нас на Ленинский проспект.

Оживленным воспоминанием замелькала навстречу Москва, от которой я отвык; мы пересекли ее всю. Водитель высадил нас на перекрестке Ленинского и Университетского проспектов, и, хотя Молчушка старалась провести меня проходными дворами, было еще светло, прохожих попадалось много; я чувствовал себя чучелом.

…Рано утром на такси вернулся в госпиталь. Время шло к подъему, я торопливо пробрался через заросли к окну, подергал раму – заперто! Забыл бестия белокурая про шпингалет! Стучать, будить – было уже опасно. Я поднялся на крыльцо и, прислонившись к перилам, закурил. Скоро загремели внутри отодвигаемые засовы, ключ в замке повернулся, и дежурный «макаронник» выглянул из двери.

– А ты чего здесь стоишь?

– Как чего? За завтраком пора шлепать.

– Молодец! – похвалил он. – Ты только вчерашние термосы не забудь захватить.

А как я оказался за запертой дверью – это его не удивило.

Мне почему вспомнилось все это? Вчера на «Торпедоносцах» – великий, между прочим, фильм – я встретил Сережку Дорохова. Я не поздоровался с ним. (Приятельство наше тогдашнее закончилось непримиримой враждой.) И он тоже сделал вид, что меня не узнал. А может, и действительно не узнал.

13.10.1984. Пасмурный, ветреный день. С Минькой и Аллой прошли по бухтам почти до самого поселка Орджоникидзе. Шли медленно, подбирая красивые камешки и показывая их друг другу. Я нашел два «куриных бога». Никогда еще они мне не попадались, да я и не искал их, не веря в свою удачу, а тут – сразу два!

Узкой косой тропинкой, извивающейся по крутому склону Киик-Атламы, мы перевалили в дальние, уединенные и труднодоступные бухточки, где я ни разу еще не был. Там было чудесно! Мы не встретили ни одного человека. Не доходя до Орджоникидзе, свернули с тропинки, поднялись на гребень горы и по гребню двинулись обратно.