Текст книги "Кивни, и изумишься! Книга 2"

Когда, спустившись в долину, мы уселись выкурить очередную «сигарету наслаждения», то заметили вдруг, что с запада, из-за гряды холмов, надвигается на нас страшная грозовая мгла.

 
Облако темное вдруг обложило
Море и землю, и тяжкая с грозного неба сошла ночь.
 

Гомер. Одиссея. V. 293–294

Мы продолжали безмятежно покуривать, успокаивая друг друга, что грозу, судя по всему, пронесет мимо. Все равно прятаться было некуда. Гроза обрушилась на нас, когда, выйдя к Тихой бухте, мы взяли курс на гору Волошина. (Для сокращения пути и для того, чтобы хоть на время выйти из-под ветра, я повел своих спутников через восточное плечо Кучук-Енишара). Через минуту мы промокли до нитки. Ледяной ливень сек лицо, потоком струился по позвоночнику; бешеный напор ветра заставлял сгибаться чуть не до земли; на ногах мы тащили пуды грязи; ноги разъезжались.

Так продолжалось около часа; потом гроза стала ослабевать, но мы уже входили в поселок.

Мыс Хамелеон целиком состоит из кила (разновидность отбеливающих глин). Далеко выступая в море, он, казалось бы, давно должен был быть разметан и начисто слизан волнами: в нем нет ничего, что могло бы противостоять накату. А вот поди ж ты – стоит! И, как утверждают специалисты, за тысячи лет даже не изменил своих очертаний. А дело вот в чем. Конечно, первые же волны, ударившие в него, отгрызли его пологие бока, которые, рассыпавшись, расползшись, образовали вокруг Хамелеона обширную абразионную террасу. Эта-то невидимая подводная отмель и преградила путь следующим волнам. Всякий раз, как на море разыгрывается волнение, прибой вскипает у окончания отмели, в сотне метров от Хамелеона, а до его высоких клифов добегает по мелководью (бенчу) лишь безвредная зыбь. Так рыхлая податливая глина оказалась прочнее и устойчивее гранита, утраченное стало надежным щитом, и слабость обернулась силой. Вот тема для притчи в духе даосов.

* * *

Однажды – это было в те времена, когда я читал меньше, а думал больше, мне посчастливилось набрести на действительно великую мысль. Великую – не в силу ее оригинальности, напротив: все ее величие в том и состояло, что каждый, мне кажется, мог бы опознать ее как свою, давно знакомую… Должен признаться, это произошло случайно. Сошлюсь теперь на нее, поскольку ничего нового в голову не приходит.

Мысль заключалась в том, что единственной целью науки – сущностной целью непрерывного накопления позитивных знаний – может быть только обнаружение незнания, если понимать под этим словом не тупую пассивность перед миром, а острое переживание организованности и осмысленности мира как единого целого, не охватываемого никакими дискурсивными средствами. Μόνος πρòς μόνος[14]14
  Единое перед единым.


[Закрыть] Плотина. Весь смысл науки – в постоянной актуализации этого «незнания».

Удивление перед тайной является само по себе плодотворным актом познания, источником дальнейшего исследования и, быть может, целью всего нашего познания, а именно – посредством наибольшего знания достигнуть подлинного незнания, вместо того чтобы позволить бытию исчезнуть в абсолютизации замкнутого в себе предмета познания.

Ясперс. Истоки истории. I. 1

Но в этом же и смысл искусства, в каждом произведении которого вновь и вновь возобновляется указанное переживание. (Разница, пожалуй, в том, что наука актуализирует саму границу познанного, саму линию, отделяющую знание от не-знания, в ее напряженной неустойчивости, тогда как искусство, отступая возможно дальше от этой границы, актуализирует сразу всю область не-знания в ее бесконечности.) Искусство и наука – это, повторяю, не различные деятельности, это разные стороны единого опыта. Они присутствуют в любом, в мельчайшем продукте этого опыта, подобно тому, как химический состав воды мирового океана повторяется в каждой его капле.

Но – и это самое главное в моей идее – стороны соотносятся между собою по принципу параллелизма, а не прямого взаимодействия.

По этой системе тела действуют так, как будто бы… вовсе не было душ, а души действуют так, как будто бы не было никаких тел; вместе с тем оба действуют так, как будто бы одно влияет на другое.

Лейбниц. Монадология. 81

Пропасть между феноменальным и сущностным преодолевается только интуицией, для которой феноменальное служит опорой, трамплином. Осознание же этой взаимной соотнесенности сторон происходит только в искусствологии и искусствологией: здесь структура опыта познает сама себя.

* * *

22.11.1984. Митю забрали в армию. Мы не успели, не успели, не успели оглянуться…

* * *

И еще одна великая – нет, просто перспективная, достойная внимания – мысль: об обратном воздействии формы на содержание.

Например: одним из естественных проявлений сильной взволнованности является учащенное, прерывистое дыхание. Но достаточно взять его под контроль, несколько раз глубоко и ровно вздохнуть, чтобы нарушенное душевное равновесие в значительной степени восстановилось. Достаточно расслабить мышцы лица. Тут, правда, возможны такие замечания. Первое: точно ли дыхание и душевное состояние соотносятся между собою как форма и содержание? И второе: если ты способен контролировать свое дыхание и свое лицо, значит, ты уже «владеешь собой».

Но никто и не утверждает, что все начинается с контроля над лицом и дыханием. В жизненной действительности, не подвергшейся теоретическому расчленению, первоначальная причина вообще отсутствует: каждая причина является вместе с тем и следствием. Начинается, если угодно, с выработанной привычки переключать сознание само на себя или, вернее, мгновенно расширять его сферу, захватывая в нее и себя, и объект (наличный или представляемый), нарушивший душевное равновесие.

Короче, следи за своим лицом, успокой его. И увидишь, как покой снизойдет в твою душу.

Дело в том, что, когда мы при помощи устроенных богами природных укрытий для глаз, то есть век, запираем внутри себя силу огня, последняя рассеивает и уравновешивает внутренние движения, отчего приходит покой.

Платон. Тимей. 45. de

Известно, что теперешние врачи лечат не от болезней, а от симптомов. Однако то, что в медицине приемлемо лишь как паллиатив, в педагогике, например, становится серьезным методическим принципом (светское воспитание), а в эстетике – главным и едва ли не единственным.

Эксцентричность формы. Отсутствие перетекающего «диалектического» единства: между нею и содержанием – всегда зазор.

Сатори

13 декабря мы, как водится, встретились вечером у «Пекина» – Монес, Медовой, Феронов и я, – поехали в шашлычную на Пятницкой (имея при себе всего четыре бутылки водки на четверых; правда, Монес не пил), а очнулся я утром в вытрезвителе, неподалеку от Колхозной площади. Как я там очутился – не помню и не представляю.

Последнее, что помню, – драку с директором шашлычной. Это был молодой человек, из «ранних», раздувшийся от гордости на своем ответственном посту. Он то и дело появлялся в зале, властно покрикивая на официанток и на захмелевших посетителей. Мы, отстояв очередь, подсели за столик к двум подвыпившим мужикам: один спал, свесив голову на грудь, другой еше лупал глазами. Вскоре директор возник у нашего столика.

– Буди своего дружка, и чтобы через пять минут духу вашего тут не было, – приказал он тому, который лупал.

– Пускай сидят, – вступились мы, – нам они не мешают.

– А вас не спрашивают! Помалкивайте, покуда вас самих не выставили, – строго произнес он, отходя.

– Сидите, мужики, не слушайте мудака.

Через некоторое время он опять возник, на этот раз угрожая милицией; разговор пошел на повышенных тонах. Этот мальчишка раздражал меня все больше. Он был груб и нахален, а главное, его так и распирало от спеси. После третьей бутылки я, не вытерпев, встал из-за стола и отправился с ним в его кабинет – разбираться.

Я затолкал его в комнату, вытолкал из нее тех, кто пытался прийти ему на помощь, запер дверь и начал расправу. Сначала он пытался защититься от меня официальной суровостью: «Немедленно покиньте кабинет! Вон отсюда!» – но после того как ему не удалось пробиться к двери, поняв, что дело принимает серьезный оборот, сбавил тон: «Ну ладно, парень, пошутили – и будет…» А я не унимался. Оттаскивая его от двери и от телефона (он рвался вызвать милицию), намотав его галстук на свой кулак, я только рычал в ответ: «Ты, с-сучий потрох, не выйдешь отсюда, покуда меня не выслушаешь. Молчи и слушай, срань куриная, салапет х-хуев!..» Надо сказать, я чувствовал огромное свое моральное превосходство и упивался им; оно же обеспечивало мне и физическое преимущество. Я казался себе орлом, бьющим сверху крошечного зайчика, который сжался и трепещет от страха… Самое смешное – что моя речь, обращенная к нему, достаточно, впрочем, бессвязная, сводилась, насколько помню, к тому, что мы, люди, должны уважать друг друга… Я призывал его к человечности! Кажется, под конец я даже прослезился, растроганный собственной косноязычной душевностью и той моральной высотой, на которую меня занесло. Боюсь, я был несколько навязчив[15]15
  Через десять лет, работая в УГК ОИП г. Москвы, как раз напротив бывшей шашлычной, превращенной в фешенебельный ресторан, я узнал, что мальчишка-директор погиб, сбитый на улице машиной.


[Закрыть].

– Нарезался черт знает как и разошелся. Напыжился. Затрещал, как попугай, распетушился! Глубокомысленные разговоры с собственной тенью. Фу, какая гадость!

Шекспир. Отелло. II. 2

Не помню, как ему удалось вырваться из моих когтей и чем вообще все это кончилось. Монес говорит (а он единственный среди нас был трезвый), что, допив последнюю бутылку, мы мирно покинули шашлычную – с нас даже денег не взяли за побитую Славкой Фероновым посуду – и направились к метро. Тут Мишка на минуту оставил нас, чтобы позвонить из автомата, а когда вернулся, нас уже след простыл. И никто ничего не помнит. Удивительно, что какие-то четыре бутылки так на нас подействовали; подозреваю, что водка была паленая.

Но откуда же все-таки взялись то ощущение превосходства, та умиленность, с какими давил я мальчишку-директора, то состояние чистоты и обновленности, в каком очухался я на вытрезвительской койке?

…То чувство, вследствие которого человек, совершая (в пошлом смысле) безумные дела, как бы пробует свою власть и силу, заявляя присутствие высшего, стоящего вне человеческих условий, суда над жизнью.

Л. Толстой. Война и мир. III. 3. 27

Недаром все это. Весь день накануне складывался у меня на редкость удачно. Я хорошо поработал утром, потом с одного захода получил сорочки в прачечной на улице Красикова, оплатил телефон в сберкассе на улице Дмитрия Ульянова и в мастерской поблизости отдал в гарантийный ремонт мамины часы (их тут же при мне и починили); на обратном пути купил в «Академкниге» «Античную эпическую историогрфию», а в табачном киоске напротив – четыре пачки «Астры». Нигде не наткнулся на обеденный перерыв, не стоял в очереди, – меня обслуживали быстро и приветливо, весь рейд занял минут сорок. Как мало нужно советскому человеку, чтобы почувствовать себя счастливым!

Видя, что обстоятельства мне благоприятствуют, я решил до «Пекина» заскочить еще в городскую нотариальную контору на Кировской – оформить доверенность на Лешу Кирилловского, который на следующей неделе выезжает в Астрахань. В конторе я рассчитывал потерять час, но уже через десять минут – продолжалась полоса везения – все было кончено, и я вышел на улицу. Времени до встречи оставалось много, я пошел к «Пекину» пешком.

Быстро темнело; густо, бесшумно валил снег; народ, закончив рабочий день, запрудил тротуары. Я шел, не заботясь о маршруте, выбирая лишь улочки побезлюднее. С Кировской свернул на Мархлевскую, миновал здание школы, в которой я окончил первые два класса, и вышел на бульвар. Пересек Сретенку, спустился к Трубной и на Цветном, против Ленькиного дома, остановился. Довольно долго я глядел на два освещенных окна в четвертом этаже – с улицы была видна знакомая уродливая люстра, – размышляя, зайти или нет, потом двинулся дальше. Я берёг родившуюся во мне тихую просветленную грусть, опасаясь расплескать ее каким-нибудь неосторожным поступком. (Каково же мне было, когда ранним утром я вывалился из вытрезвителя, и неизвестный темный переулок вывел меня прямо к Самотеке, – каково мне было сквозь дурноту и нестерпимую головную боль опять увидеть этот дом и эти два освещенных окна! Нет, недаром, недаром такая петля; недаром Бог снова привел к этому месту…)

Поднимаясь по Садовой Самотечной, я вдруг подумал, что не худо бы – раз уж я здесь – бросить взгляд на церковь Знамения у Петровских ворот: до этого я видел ее лишь мельком и плохо помнил, а тут вдруг почудилось, что этот малоизвестный памятник помог бы мне кое-что уяснить в моей теперешней работе. И, несмотря на то, что до встречи у «Пекина» оставалось уже только минут пятнадцать, я свернул в Лихов переулок, обогнул здание Управления внутренних дел и под подозрительным взглядом милиционера, дежурившего у гаражей, медленно обошел вокруг церкви. (Должно быть, это мое паломничество на Петровку-38 тоже сыграло свою роль в дальнейших событиях, умилостивив судьбу в милицейской фуражке.) Тут был целый ряд моментов, подлежащих фиксации: «широтная» композиция четверика, выраженная соотношением венчающих фасады кокошников 3/4, пятиглавие придела, примыкающего к трапезной с северной стороны, колокольня, постановкой и формой повторяющая колокольню церкви Николы в Пыжах, и пр. Странно, но этот холодноватый профессиональный восторг перед памятником, пережитый за несколько минут до встречи с «тамбовскими волками», был первым, что с умилением вспомнилось мне, когда я очухался на вытрезвительской койке; он лег, так сказать, в основу пережитого просветления.

Итак, я проснулся, вернее, был разбужен непреодолимой физиологической потребностью и, гонимый ею, еще ничего не соображая со сна, кинулся к двери, лишь вскользь попутно удивившись обширности залитого светом незнакомого помещения, уставленного койками с неподвижно лежащими на них в разных позах телами. Сам я был почему-то в одних трусах. Явившийся на мой стук милиционер проводил меня в уборную, где, ступая босыми ногами по ледяной слякоти, я начал осознавать весь ужас, весь позор своего положения.

 
От сна молодец пробуждаетца,
в те поры молодец озирается:
а что сняты с него драгие порты,
чиры и чулочки – все поснимано:
рубашка и портки – все слуплено,
и вся собина у его ограблена,
а кирпичек положен под буйну его голову,
он накинут гункою кабацкою…
 

Повесть о Горе-злосчастии

Потом, опять повалившись в койку, дрожа от холода под тонким казенным одеяльцем, прислушиваясь к раздававшимся вокруг храпу, стону, нечленораздельному бормотанию и лунатически ясным разговорам, я вспомнил в обратном порядке: душевный подъем, вызванный архитектурными формами XVII века, грустно-приподнятый проход по вечерней Москве под медленно падающим снегом, весь удачно прожитый день, – и увидел во всем какую-то светлую предопределенность. Все происходящее имело какой-то смысл. Меня явно вели к какой-то цели, мне пока неведомой. Так было надо.

– …Ибо очень часто необычайными, невиданными, непостижимыми для людей путями небо ставит на ноги падших и обогащает бедняков.

Сервантес. Дон Кихот. II. 60

«Все, бросаю курить», – подумалось почему-то. Я чувствовал, что новый человек рождается во мне. Было плохо, мучила изжога, голова раскалывалась, но я чувствовал себя необыкновенно свободным и ничего не боящимся. Упавши на самое дно (с похмелья даже на отчаяние был неспособен), я сразу избавился от всех страхов.

Здесь-то и настигает нас со сверлящей силой мысль о личном Провидении, имея на своей стороне лучшего защитника, очевидность, – там, где нам до очевидного ясно, что решительно все вещи, которые нас касаются, то и дело идут нам во благо.

Ницше. Веселая наука. IV. 277.

Милиционер выкрикнул мою фамилию, я поднялся и пошел за ним, поминутно натыкаясь на стены. Дежурный, даже не взглянув на меня, сказал моему провожатому:

– На хера ты его привел? Пускай еще поваляется.

– Ступай назад, – приказали мне.

Я не смог найти обратной дороги и был препровожден за локоть, без лишней, впрочем, грубости. Через полчаса меня опять вызвали и велели одеваться. За одеждой надо было пройти в соседнюю комнату, но одеваться снова вывели в приемную, перед всеми. Куртка, шапка, новый костюм-тройка были заблеваны и вываляны в грязи, сорочкой и майкой словно полы мыли. Милиционеры (молодые ребята) молча смотрели, как я одеваюсь.

– Дайте-ка глянуть на этого цыпленка! – послышался зычный голос, и женщина-врач присоединилась к милиционерам.

Она уселась прямо передо мной, упершись кулаками в расставленные могучие колени, и принялась раздельно и смачно обкладывать меня на чем свет стоит.

– Да ладно тебе: парень-то неплохой, – вступился за меня один из ментов.

– Неплохой? – взорвалась врачиха. – Ты его видел? Он же синий был, когда его привезли! Он же по-настоящему кончался! Если бы я укол ему не сделала, он бы подох у нас здесь!..

Кончив одеваться, я стоял перед нею, грязный, жалкий, униженный, стараясь хоть смирением выразить свою признательность за причиненные хлопоты, и вдруг – я едва успел отвернуться – меня вырвало прямо в урну у входной двери. Тут даже видавшая виды врачиха осеклась. Плюнула и ушла, хлопнув дверью своего кабинета.

Да-а… Мое унижение столь было очевидным, что куражиться не приходилось. Но тем сильнее разгоралась и пела во мне непонятная радость.

И если все люди в мире грязны, почему ж не забраться в ту самую грязь и зачем не вздыматься с той самой волной? А если все люди везде пьяны, почему б не дожрать барду и не выпить осадок до дна?

Цюй Юань. Отец-рыбак

– Ваш домашний адрес? – спросил дежурный, заглядывая в мой паспорт, перед тем как вернуть его мне.

И я не смог удержаться, – внутренне хохоча, повторил фразу, произнесенную мной лет тридцать назад, при первом приводе в милицию (вместе с Дементием), так насмешившую тогда моих друзей, что с тех пор всякий раз, как я начинаю прикидываться дураком, они уличают меня ею:

– Где живу, что ли?

Мне вернули изъятые при задержании вещи (в том числе три «куриных бога», которые я после Коктебеля так и таскаю в кармане куртки), за исключением денег и сигарет, велели расписаться в уплате 25 рублей «за медобслуживание» и выдали две квитанции. Я, конечно, не стал поднимать хай из-за зажуханной пятерки, тем более из-за начатой пачки «Астры». Но и просить, чтобы не сообщали на работу, тоже не стал: куда уж тут было ниже-то унижаться! Открыл дверь, подмигнул на прощанье ментам и вывалился в ночной заснеженный город.

Сказываю вам, что сей пошел оправданным в дом свой… ибо всякий, возвышающий сам себя, унижен будет; а унижающий себя, возвысится.

Лк. 18: 14

* * *

19.12.1984. Митя служит под Коломной в ракетной части. Сегодня, в день присяги, мы поехали к нему.

Весь карантин – человек примерно триста – был выстроен взводными колоннами на плацу. Напротив строя, позади трибуны, толпой стояли родители. Выходило, что солдатики принимают присягу не только «перед лицом своих товарищей», но и на глазах «народа». Двойная ответственность! В наше время такого не водилось. Приезд родителей в часть допускался скорее как исключение; а тут – чуть ли не официально вызвали. Люди съехались не только из Москвы, но и издалека: из Иванова, Саратова…

К нашему приезду солдатики уже с час мерзли в строю. Я с трудом узнал Митьку в посиневшем красноносом парне в первой шеренге второго взвода. Мы с ним улыбнулись и покивали друг другу.

Церемония началась с проводов на «заслуженный отдых» какого-то полковника. Казенная пылкость речей, обрисовывающих боевой путь и выдающиеся личные качества этого служаки. В ответной речи он пообещал и на «гражданке» сохранять верность славным воинским традициям, высоко нести честь советского офицера… Перемерзшие солдатики слушали невнимательно и пользовались малейшей паузой, чтобы поаплодировать, глухо колотя бесчувственными ладонями в рукавицах. Потом начался обряд присяги. Вынесли и поставили перед строем двенадцать канцелярских столов, покрытых красными скатертями, на каждом водрузили гипсовый бюст Ленина и возложили красную папку с текстом присяги. По вызову офицера солдат выходил из строя, напряженным строевым шагом шествовал к столу и, покачнувшись от неловкости, судорожно вцепившись левой рукой в цевье висящего на груди автомата, докладывал, что он прибыл для принятия присяги. Затем, получив из рук офицера папку, поворачивался лицом к строю и вслух прочитывал текст, после чего офицер протягивал ему шариковую ручку, и он ставил под присягой свою подпись (чтобы потом, значит, не отпереться в случае чего).

Обряд вершили у всех двенадцати столов одновременно, слова присяги вразнобой, на разные голоса, разносились по плацу; в одном месте только начинали, в другом заканчивали, здесь уже убирали стол вместе с бюстом, а там шагали к столу сразу двое для ускорения процедуры. Мы с Митькой перемигивались, глядя на всю эту муру. Сам он, когда дошла до него очередь, произносил слова присяги так тихо, что стоявшему позади него старлею пришлось придвинуться вплотную и изо всех сил вытягивать шею, чтобы что-нибудь расслышать (а то ведь черт его знает, что там наплетет этот недобро улыбающийся долговязый!). Зато ему и выпала честь нести бюст, когда настало время расчищать пространство для торжественного марша. Митька поднял бюст за уши и, обернувшись ко мне, слегка присев как бы от слабости, разинул рот в беззвучном хохоте.

В разгар церемонии – а длилась она часа два – в толпу родителей замешалась опоздавшая девушка. Она встала недалеко от меня, и, посмотрев на нее, я, помнится, с завистью подумал: «Ишь, какие подруги приезжают к этим мальчишкам! Повезло тут кому-то…» Девица была весьма аппетитная, я бы сказал – элегантно сексапильная. Она мгновенно оказалась в оживленном контакте с окружающими. «Это они так присягу принимают? – спрашивала она, наивно и насмешливо щурясь на происходящее. – А почему они построены такими квадратиками? А что больше – полк или взвод?» – и тому подобные милые глупости, посредством которых женщина, знающая себе цену, умело и прочно фиксирует на себе уже потревоженное внимание мужчин. И действительно, все мужчины, оказавшиеся в радиусе действия снисходительно расточаемых чар этой красотки (и я в том числе), потянулись к ней со своими дурацки-предупредительными объяснениями.

Потом, когда карантин сдал оружие и солдатики вышли из казармы к ожидающим родителям, Митя познакомил нас с этой девушкой. Она оказалась бывшей его однокурсницей. Странно, что Молчушка ее не узнала: именно ее она встретила наутро после Митькиных проводов, на которые собралась у нас вся его группа с биофака.

Время, отпущенное на общение с нашими солдатиками, было предписано провести на территории части. Есть хотелось ужасно, к тому же все мы здорово перемерзли, а привезенные продукты (и, между прочим, бутылка водки) остались в спортзале. Делать было нечего, я предложил прорываться через КПП. Я шел первым, за мною – гуськом – Марина, Митя и Молчушка. Уверенно, не оглядываясь, миновали турникет, и тут Молчушка, замыкавшая шествие, остановилась и спросила дежурного:

– Вы позволите нам выйти? Мы недалеко – в спортзал…

– Как? Что? – вскинулся дежурный. – Не положено!

Я вернулся на КПП, взял Молчушку за руку и молча вывел ее на улицу.

* * *

Митька, несомненно, умнее и гораздо более развит, чем я в его возрасте. Но не хватает ему моей художественной жилки, моего… романтизма, что ли. (Помню, в первом письме из армии я сообщил маме: «Разбили нас на манипулы и центурии…». Вот через какие очки я смотрел.) Может, оно было смешно и наивно со стороны, но оно-то, это-вот отношение к жизни, себя и оправдало. Оно оказалось и глубже, и шире по охвату, чем трезвое, недоверчивое примеривание к ней.

…Быть непрактическим далеко не значит быть во лжи; все обращенное к будущему имеет непременно долю идеализма. Без непрактических натур все практики остановились бы на скучно повторяющемся одном и том же.

Герцен. Былое и думы. I. 7

Ведь мудрость не только в знании наличной действительности, но и во внутреннем преодолении ее, в отрицании очевидности во имя действительности высшей, сокровенной; мудрость – в гармоничном сочетании того и другого.

Без этого искусства мы были бы не чем иным, как передним планом, и жили бы полностью во власти той оптики, благодаря которой ближайшее и пошлейшее выглядит чудовищно укрупненным и как бы самой действительностью.

Ницше. Веселая наука. II. 78

Конечно, свой опыт в другого не вложишь. Но можно, завоевав доверие этого другого, заразить его доверием к жизни – верой в опыт как таковой, в то, что для сильного человека «все к лучшему». И только через преодоление (прежде всего внутреннее) очевидного «худа» он и становится сильным.

* * *

Зима установилась морозная и снежная. Пейзаж за окном похож на линогравюру, над которой художник изрядно потрудился, вынимая материал и добиваясь сплошной белизны, лишь кое-где направленной черными штрихами. На каждой ветке лежит снеговая подушка раза в четыре толще ее, такая легкая и пушистая, что между нею и веткой просвечивают зазоры. И вдруг, не известно от чего – ибо ни ветерка, тишина полная, даже птиц не видно, – сама собой качнется ветка, обрушится с нее мягкими хлопками оземь целый сугроб, – и сразу откроется новый кусок пространства… Как будто художник, поразмыслив, одним махом внес поправку!