Текст книги "Кивни, и изумишься! Книга 2"

Плёс. 1990–1992

* * *

21.04.1990. Перед моим окном расстилается луг с поставленной посередине кирпичной водонапорной башней. (Хорошо, когда за окном есть нечто, на чем можно остановить взгляд.) Санитарная зона обнесена металлической сеткой, за которой пасутся козы и носятся играющие в футбол мальчишки (и Мишка Коровин среди них). Левее, за рощицей из десятка тесно составленных берез, – большой пруд; над плотно-округлыми купами обступающих его ив выглядывают маковки Троицкой церкви. Пространство замыкается домиками Запрудной улицы и сплошной стеной соснового леса за шоссе.

Выхожу в лоджию покурить и погреться на солнышке (в комнатах довольно прохладно: кладка стен еще не просохла). Глядя на плотненькие облака с плоскими донцами, как бы наклеенными на убегающую к горизонту невидимую плоскость, наслаждаюсь тишиной, нарушаемой лишь далеким криком мальчишек, щебетом птиц да разноголосым пением петухов. Изредка залает где-то собака или протрещит вдалеке мотоцикл. Слева, на горизонте, угадываются заволжские леса.

Московские воспоминания уж были бог знает где. Старая жизнь была стерта, и началась новая, совсем новая жизнь… Он испытывал молодое чувство беспричинной радости жизни и, посматривая то в окно на мальчишек… то в свою новую прибранную квартиру, думал о том, как он приятно устроился в этой новой для него… жизни.

Л. Толстой. Казаки. 11

К вечеру тень моего дома наискось ползет через луг, дотягиваясь до водонапорной башни, которая наливается глубоким красным огнем и в романтическом этом освещении становится похожа на любимую мою Беклемишевскую башню Московского Кремля. Весело сияют навстречу садящемуся солнцу треугольные крашеные фронтончики Запрудной улицы, и сверкают в темнеющем небе – один повыше, другой пониже – неразличимые днем крестики Троицкой церкви. По лугу неспешно бредут в разных направлениях человеческие фигурки, наполовину скрытые бурьяном. А с наступлением сумерек тишина наполняется звуками – доносящимися издалека возгласами, смехом, скрипом запираемых ворот сарая, негромким разговором…

Стал ли этот мир моим? Не знаю. Я живу, как во сне, как в тумане, как бы даже и не замечая совершившихся в моей жизни перемен. Должно быть, слишком долго и слишком подробно я строил в своем воображении эту новую жизнь, и мое представление о ней забегало гораздо дальше оказавшейся действительности.

Стоит лишь захотеть идти, и ты уже не только идешь, ты уже у цели, но захотеть надо сильно, от всего сердца, а не метаться взад-вперед со своей полубольной волей, в которой одно желание борется с другим, и то одно берет верх, то другое.

Августин. Исповедь. VIII. 19

Я освоился здесь раньше, чем сюда приехал, я заранее исчерпал все запасы новизны и неожиданности. А изменилось, фактически, все.

Новая жизнь

Я встаю рано, когда напор воды в трубах еще достаточно силен, чтобы загорелся газ в колонке. (В Москве все последние годы поднимался не раньше восьми, даже в присутственные дни.) Низкое солнце лупит в комнату, и, открыв дверь в лоджию, я занимаюсь гимнастикой, потом принимаю горячий и холодный душ (от этой привычки не могу отказаться). Бреюсь, чищу зубы. (Раньше брился не чаще двух-трех раз в неделю – когда возникала надобность выйти из дома.) Ставлю чайник на плиту, убираю постель. Выпиваю пиалу чая с черным хлебом и луком, принимаюсь за «Миф о Сизифе». Читаю с полчаса, потом готовлю себе яичницу или геркулесовую кашу. Дима Ойнас, сосед, заходит за мной, иногда делит со мной мой завтрак, и мы вместе отправляемся на работу.

По выложенной плитками дорожке огибаем тихий пруд, выходим на прямую, всю в зелени, Красноармейскую улицу. Впереди и позади нас идут люди, с некоторыми мы здороваемся, обгоняя. За магазином, пройдя в калитку, пересекаем школьный двор и мимо автостанции, мимо Троицкой и Введенской церквей выходим на Соборку. Тут мы расстаемся: Дима сворачивает в липовую аллею к Присутственным местам (где исторический отдел), а я продолжаю путь по краю горы, по тропинке над крутым склоном, на ходу любуясь с высоты изумительным видом Заречья с его сбегающими к устью Шохонки сверкающими на солнце крышами, с переплетением лодочных мостков, с крошечными человеческими фигурками на улочках и пешеходном мосту, с раскрывающимся все шире голубым простором Волги, по которому медлительно движется самоходная баржа.

По древнему мощеному спуску я сбегаю на набережную и поспеваю как раз вовремя, чтобы поравняться с идущей по течению баржой; соревнуясь с нею в скорости (не так уж она медлительна, как казалось), перехожу мост через Шохонку, миную Дом-музей Левитана и на полном ходу влетаю в ворота белого двухэтажного особняка, где размещается администрация заповедника. Этот двадцатиминутный путь на работу (а вечером – обратно, в гору) заменяет мне ежедневную московскую прогулку; но дело, конечно, не в обстоятельствах места, вернее, не только в них.

Я здороваюсь с толпящимися у входа рабочими (с каждым – за руку), поднимаюсь во второй этаж. Здороваюсь с секретаршей и прохожу в свой просторный четырехоконный кабинет, где пока пустовато: стол, стул да еще бездействующий телевизор на подоконнике. Стол завален бумагами: я собрал у себя все программные документы по заповеднику и постепенно их изучаю; отдельная горка тонких папочек – ТЭПы, тексты экскурсий и лекций, квартальные отчеты отделов, принесенные Раисой Михайловной мне на утверждение.

Рабочий день начинаю с междугородных телефонных звонков. Это – налаживание отношений с партнерами. Потом начинается текучка. Короткая встреча с Закаменной в ее кабинете, обсуждение наболевших проблем и распределение обязанностей на сегодня. Сочиняю письмо в «Игру-технику» с кратким изложением нашей программы. Пока Аленушка его перепечатывает, прохожу в зал, где Валера Берегов работает над рекламой Левитановского музея. «И. И.» написано отдельной строкой, говорю Валере, чтобы он закрасил и написал полностью: «Исаака Ильича». Обсуждаю с Жуковым первоочередные мероприятия по реставрации грошевского дома. С Закаменной и Светланой Зыряновой (главным архитектором) отправляюсь на другой конец города, в Преображенскую церковь, чтобы вместе со сварщиками решить вопрос о подведении инженерных сетей и отоплении концертного зала. Встреча с кооператорами, желающими взять на себя ремонт и оборудование магазина сувениров, а также поставку для него готовой продукции. После обеда мы с Жуковым отбираем в фондах картины для будущей экспозиции русского и советского изобразительного искусства. Рабочий день заканчивается в Доме культуры – репетицией спектакля, который мы под руководством Михаила Анатольевича Касаткина готовим ко Дню музеев.

Я понимаю, что разбрасываюсь и уклоняюсь от своих прямых обязанностей. Но ведь прежде, чем приступать к их исполнению, мне надо вникнуть во все детали, в технологию музейной работы. Одних разговоров, на которые я поначалу рассчитывал, оказалось недостаточно; жизнь сама подсказала другой путь – снизу, из суеты каждодневных дел. А во-вторых, мне просто нравится. Нравится, что и юные, и пожилые называют меня уважительно Сергеем Семеновичем (вместо обычного у нас на Острове демократического панибратства) и прибегают ко мне со всеми своими вопросами. Мне нравится выслушивать людей и принимать решения, в результате которых что-то сдвигается с места и движется в нужном направлении. Все это так непривычно, так непохоже на прежнюю мою жизнь! Я чувствую себя Санчо Пансой на острове Баратария. Подобно ему, я и опираюсь исключительно на здравый смысл.

 
И очень рад, что прежний путь
Переменил на что-нибудь.
 

Пушкин. Евгений Онегин. I. 53.

В чем же я преуспел за это время? Провел две закупочные комиссии и сумел установить зависимость цен от принципа комплектования наших фондов. Председательствуя на аттестационной комиссии, добился того, что Ивана Михайловича повысили в должности, Таня Золотарева получила возможность стажироваться в Грабаревской мастерской, Татьяну Ивановну Носову вывели, наконец, из НДПИ. Я навел порядок в этом неспокойном отделе, предложив Гале Борисовой и Ирине Гудовой поменяться темами и примирив, насколько возможно, Борисову с ее начальницей М. К. Малой. Я добился закрытия второго этажа в Воскресенской церкви и исправил ошибку, допущенную Борисовой в экспозиции лаковой миниатюры Палеха и Холуя (Иван Михайлович с Олегом по моему распоряжению слетали в Ярославль за нашими давно отреставрированными иконами, и теперь Федоровская Богоматерь служит великолепным композиционным центром обеих частей выставки). Я помог Жукову разработать экспозиционный план для грошевского дома и переориентировал работу исторического отдела (Галя Моренова, с которой Травкин так и не сумел справиться, будет работать под моим руководством). Теперь подготавливаю перенесение музейных колоколов на колокольню Успенского собора. Скоро Соборка у нас зазвучит! Дима Ойнас, рупор общественного мнения, сказал, что от одного моего присутствия людям стало легче, поскольку я избавил их от непрестанного давления со стороны Мадам.

Да, я живу, как в тумане. Боюсь только, что туман вдруг рассеется и я с ужасом увижу истинное свое положение.

* * *

Странно, но я совсем не скучаю по Москве, по близким и друзьям. И не только днем, но и вечерами, когда мотаюсь по своей пустой квартире, перед тем как улечься спать. Засыпаю я здесь мгновенно.

Подняли колокола

15.06.1990. Я долго готовился к этой операции, а все оказалось проще простого. Все прошло как по маслу, несмотря на то что не было Юры Макарова (главного инженера Приволжского ДРСУ), у которого я надеялся выклянчить автокран, не было монтажника Жарика, которого я хотел пригласить из Горького, не приехал специалист по колоколам из Ростова и не пришли здоровенные плёсские пожарники, которых я звал на помощь.

С утра мы с Димой Ойнасом, вернувшимся вчера из двухнедельной судиславльской экспедиции, забежали в Присутственные места, чтобы взглянуть на заготовленные хомуты, сваленные в кабинете у Марины Филатовой. Затем спустились на набережную в фонды и осмотрели колокола. Пока Любовь Мефодиевна выписывала акт, я послал Диму в дирекцию перехватить Короткова (шофера). Тут заглянула в фонды Мадам и попросила меня присутствовать на совещании с кооператорами, которые привезли форпроект экспозиции во Введенской церкви. Когда я подходил к зданию администрации, машина уже отъезжала; в кабине с Коротковым сидели Дима и Тяпкин. Я сказал им, чтобы они меня подождали. В воротах столкнулся с Благовещенским. Вчера он наотрез отказался участвовать в подъеме колоколов: «Если кто-нибудь из наших сорвется с лесов, мы с вами в тюрьму сядем», – а сейчас сказал, что вместе со мной идет на Соборку. Я махнул Короткову, чтобы он ехал.

В кабинете у Мадам сидели Жуков и приехавшие кооператоры. Один из них по двум планшетам объяснял замысел освещения Введенской церкви. Чертежи были выполнены небрежно, явно наспех, едва ли не по дороге в автобусе; замысел гроша ломаного не стоил. Я слушал, слушал, потом сказал, обращаясь к Мадам: «По-моему, тут и говорить не о чем», – и вышел. Сбежал по лестнице, в сенях ко мне присоединился Благовещенский, и мы вместе поднялись на Соборку. Колокола уже стояли на земле возле колокольни. Рабочие-реставраторы зацепили трос за большой пятипудовый колокол, привязали к нему веревку, и пока мы с Багажковым и Олегом лезли по лесам наверх, Дима Ойнас с Благовещенским приняли колокол на верхней площадке. Совместными усилиями, помогая себе веревкой, перекинутой через металлическую связь, мы перетащили его к северо-западному пролету с уцелевшей балкой. Рабочие, выключив лебедку, ушли. Несколько раз нам пришлось спускаться – за малыми колоколами, инструментом, хомутами, арматурой. Дима, стоя на перилах ограждения, вколачивал в ушки колокола проржавевшие «пальцы», я – по другую сторону колокола – стягивал руками концы хомутов, остальные, вместе с вскарабкавшимся на подмогу Травкиным, держали колокол на весу, одновременно подтягивая его к балке веревкой. Малые колокола подвесили прямо к связи северо-восточной арки. Потом звонили – все по очереди. Потом, оглохшие, торжествующие, всемером (вместе с Любой Ицковой) спускались победителями с Соборки на набережную – обедать, и встречные поздравляли нас: звон был слышен и в фондах, и в «Левитане», и в дирекции – во всем городе.

Ради таких мгновений стоит жить. Взяли – и сделали! А то – разговоры, разговоры… Я уже устал от разговоров.

Почему мне так важно было – колокола? Желание воплотить мамины воспоминания о пионерском лагере на Волге, напротив Плёса, немного ниже по течению, в самом начале 30-х годов – и о нежном, волшебном звоне, разносившемся над рекой, «словно сама эта вечерняя река, словно самый воздух звенит, чтобы оттенить неправдоподобную тишину…»[46]46
  Любовь Кабо. Ровесники Октября.


[Закрыть]

* * *

Что мне нравится в Плёсе, так это обычай водителей – как легковушек, так и грузовиков – в дождливую погоду церемонно притормаживать и сбавлять ход, поравнявшись с пешеходом, дабы не обдать его грязью из-под колес. Впрочем, грязь здесь долго не задерживается; дождь или тающий снег – все это стремительно скатывается с крутого берега в Волгу и в Шохонку, и опять сухо.

А еще мне нравится, что, когда утром я возвращаюсь из Москвы и, направляясь от автостанции к дому, встречаю ребятишек, толпами и поодиночке поспешающих в школу, все они, хором и порознь, весело здороваются со мной.

* * *

18.08.1990. Моя теперешняя жизнь не оставляет мне ни времени, ни сил для сосредоточенного самоуглубления. Я рассредоточен исключительно на «материальном»: на том, чтобы выбить у районного архитектора согласование нашего проекта конюшни на Соборной горе; отправить на катере хлеб для алабужской экспедиции; выделить двух человек для работы в колхозе; помирить комендантшу с обматерившим ее кладовщиком; найти и подрядить художника для исполнения двух рекламных щитов для выставки Г. А. Сотскова; объявить выговор в приказе новому шоферюге (взятому на место Короткова, который по пьянке пырнул ножом Тяпкина, и теперь оба уволены) за безделье и грубость с главным инженером; принять на работу экономиста и отправить его в Москву в «Игру-технику» (чтобы человек сразу овладел перспективой и масштабом предстоящей деятельности, прежде чем погрузится в нашу текучку), тогда как главный бухгалтер клянется, что статья командировочных расходов исчерпана до конца года, а рядом вострит ухо приехавший из Кинешмы ревизор, и сговариваться в его присутствии практически невозможно; найти тридцать тысяч для покупки японского магнитофона и множительной техники; проследить, чтобы засыпали яму на Соборке, исправили сигнализацию в Воскресенской церкви, заложили кирпичом дверной проем в художественном салоне; подписывать бесчисленные счета, заявки, приказы, доверенности…

– Все эти задачи сами по себе невелики, но каждую нужно выполнить в положенный час, а в рабочем дне куда больше задач, чем часов. Это хорошо, пускай так и будет. Но как вспомнишь… о той свободе, которая у тебя была и которую ты потерял, о свободе необязательных работ, неограниченных, широких исследований, так вдруг затоскуешь о ней…

Гессе. Игра в бисер

Вот уже неделю я исполняю обязанности директора (Мадам ушла в отпуск) и, кажется, ничего, справляюсь. Но я обнаружил, что эта моя теперешняя жизнь – все эти хлопоты и заботы, вся эта непрерывная занятость и суета – служит лишь оправданием бездеятельности в главном – в том, для чего предназначил меня Бог. Все это лишь побег от настоящей, действительно трудной работы: делать что-то из ничего.

Весь день я кручусь как белка в колесе, а на самом деле – плыву по течению, подчиняюсь обстоятельствам, делая вид, что управляю ими. Это легко, хотя и утомляет; увлекательно, выигрышно; это поднимает в собственных глазах. Людям, я вижу, интересно со мной. К ним – ко всем без исключения – я отношусь с нежностью. Но, приходя вечером домой, успеваю только пообедать и немного почитать, а затем валюсь в койку. Меня ни на что больше не хватает. За четыре прошедших месяца я даже не приступил к автореферату. И уже всерьез начинаю опасаться, как бы не сорвать работу над проектом генсхемы заповедника. Администрирование затянуло меня.

* * *

В прошлую субботу ездили со Светланой Зыряновой в Приволжск – уламывать районного архитектора подписать нашу выкопировку проекта конюшни. Благовещенскому накануне удалось получить согласование в СЭС и у пожарников, но Смирнова наотрез отказалась согласовывать конюшню в центре города. Приходилось торопиться: заседание исполкома было назначено на вторник. Я выбрал субботу – чтобы застать Смирнову дома, врасплох, тепленькую, так сказать. По дороге, в автобусе, расспрашивал о ней Светлану: возраст? образование? замужем или нет? есть ли дети? Оказалось, между прочим, что по образованию она связист, а не архитектор. В эту точку я и решил бить.

Валентина Михайловна сама открыла нам дверь.

– Зачем вы приехали? Я же сказала: подписывать ничего не буду. И не о чем разговаривать! До свидания! – и сделала попытку закрыть дверь.

– Погодите! – сказал я, решительно простирая руку. – Мы не сомневаемся, что у вас есть серьезные доводы против нашего проекта. Мы хотели бы их выслушать.

Пришлось ей пропустить нас в комнату и усадить. Я дал ей высказаться полностью, сам задавал наводящие вопросы, чтобы, значит, уж ничего у нее в резерве не оставалось, после чего перешел в наступление.

– Я говорю с вами, – начал я, – не только как исполняющий обязанности директора заповедника. Хотя и в этом качестве вы могли бы упрекнуть меня скорее в излишней осторожности, чем в попытке нарушить режим заповедной зоны. Но я говорю с вами как человек, пятнадцать лет проработавший в «Спецпроектреставрации», как проектировщик охранных зон в Болдине, Карабихе, Енисейске, Свияжске, Елабуге… Поэтому давайте говорить профессионально (тут я нажал) – как архитектор с архитектором. Вот смотрите, – я развернул перед ней кальку с плана XVIII века, – здесь показано каменное, то есть существующее здание присутственных мест на Соборке. А за ним – старые, деревянные присутственные места. Вот это здание с вальмовой крышей – это собственно учреждение. А квадратные постройки в углах двора – конюшня и каретный сарай. К этому месту мы и привязываем нашу конюшню и строить ее будем по «образцовому» проекту. Мы воссоздаем, понимаете? Наша конюшня – это объект показа, зародыш будущего музея под открытым небом. Другое дело, что это будет функционирующий музейный объект… Вам мерещатся кучи навоза и вонь в центре города? Давайте разберемся. Вот, видите, граница городской территории показана красно-желтой чертой. И точно такой же чертой обведена Соборная гора. Градостроители XVIII века не хуже нас с вами понимали, что это только на плане Соборка выглядит центром, а на деле – перепадом рельефа совершенно изолирована от города. Это же крепость была. А сегодня – безлюдная глухомань, где человека можно убить и никто не услышит… И мы хотим возродить здесь жизнь в ее исторических формах. Это и будет настоящий заповедник. А что касается навоза и вони… У нас же не какая-нибудь колхозная конюшня, у нас этим занимается настоящий хозяин, который берется организовать конно-транспортное обслуживание туристов. Представляете: извозчичьи пролетки на набережной! Никаких автобусов. Основной комплекс будет размещаться в Скородумке (мы уже ведем переговоры с совхозом «Утес»), а на Соборной горе – только плацдарм, а затем оперативный филиал комплекса. Это единственная для нас возможность сдвинуться с мертвой точки. Вы же, как архитектор, не можете не понимать, что в данных условиях мы приняли наилучшее решение.

Видя, что Валентина Михайловна колеблется, я без передышки принялся повторять свои аргументы в другой последовательности. Потом, с некоторыми изменениями, еще раз. Главное было – не останавливаться. Наконец, она произнесла с сомнением:

– Ну разве что воссоздание…

И подписала выкопировку.

Когда мы вышли на улицу, на солнце, я радостно процитировал Светлане из Марциала:

 
Хватит ли сил у меня на старушку, Матриния? Хватит
И на старушку…
 

– А вы-то что же молчали? – спросил я. – Как только я запнусь, вам надо было вступать. Не давать ей опомниться…

– А я, – сказала Светлана, – решила играть на контрасте: один напирает, как танк, другая сидит в полном отчаянии, сейчас руки на себя наложит, если в согласовании будет отказано.

Валерьяныч

Валерьяныча, приземистого краснорожего мужика из деревни Выголово, каждый день приезжающего в Плёс на стареньком трескучем мотоцикле, наши мальчишки окрестили «рокером». Воспользовавшись отсутствием Мадам, которая уволила его за пьянство, он пришел ко мне – проситься обратно.

– Смотри, Валерьяныч, – предупредил я его, – хоть раз увижу пьяным в рабочее время – не обессудь…

– Семеныч! – истово застучал он кулаком в свою грудь, что должно было выглядеть убедительнее всяких клятв.

С тех пор каждое утро, торопясь в дирекцию, встречаю его в толпе работяг, возглавляемых Стрельченей (новым замом по АХЧ); в неизменной своей кепчонке, в телогрейке и сапогах, он всякий раз поворачивает ко мне каленую свою, продувную физиономию, явно стараясь попасться на глаза, всем своим видом изображая трезвость и примерное поведение. А тут вдруг является с жалобой на Стрельченю: тот, мол, невзлюбил его за что-то, придирается на каждом шагу и даже грозится избить.

– Валерьяныч, – говорю, – за дурака, что ли, ты меня держишь? Как это он тебя изобьет? Ты посмотри на него и посмотри на себя. С твоими-то клешнями ты же пополам его перервешь. Не смеши меня.

– Что ты, Семеныч, – захрипел он огорченно. – Это же только видимость у меня здоровая. Нету его, здоровья-того. Будь другом, поговори ты с ним. Чего он, в самом деле…

– Ладно, поговорю. Иди работай.

* * *

И вот что удивительно: эта моя новая роль, играя которую, я внутренне хохочу над собой, воспринимается окружающими совершенно серьезно. То есть как будто так и надо. Нет, я, видно, никогда не повзрослею.

* * *

Уезжая из Плёса, Молчушка оставила у меня в лоджии подобранный в лесу сук причудливой формы – этакое изогнутое фантастическое чудище. Несколько дней спустя я заметил, что рядом с этим суком появился странный деревянный огрызок, такой же черный с серебристым отливом. Сначала я не придал этому значения, а сегодня догадался: это же вороны притащили, больше некому. Я им – знак, и они мне – знак. Просто играют со мной.

* * *

В густом безлюдном парке на Соборке из открытых окон Присутственных мест разносятся звуки рояля. Потом к ним присоединяется сильный и чистый женский голос; меланхолия старинного русского романса заполняет желтеющие березовые аллеи. Это Марина Филатова и новая наша сотрудница Светлана Зиновьева репетируют предстоящий концерт.

Тургенев, ау!

* * *

Каждый день в течение получаса мы звоним в колокола. Обучились быстро: Марина Филатова написала партитуру, ребята у нас музыкальные (певцы, гитаристы), – три колокола звучат полноценным концертом, с веселым зазвонным трезвоном на фоне глубокого, потрясающего душу гудения большого колокола. И странное дело: в пасмурные дни – мы не раз замечали – прямо над колокольней расчищается голубой просвет…

Местные мужики, видя, что мы взялись за дело всерьез, привезли нам в лодке еще один колокол, припрятанный когда-то; значит, оправдываются мои расчеты. Ожил город, сердце в нем бьется! Ежедневный праздник!

А когда я вижу из окна своего кабинета, что где-то выносят на улицу гроб с покойником (в Плёсе ничто не происходит незаметно), я тут же взбегаю на Соборку и ударяю в большой колокол. Скорбный, с большими интервалами, звон плывет над городом все время, пока похоронная процессия движется по набережной к кладбищу. Город прощается со своим жителем…

* * *

Комары, которые летом почти не беспокоили, ближе к осени словно осатанели. Бросаются на человека с таким остервенением, будто повалить хотят. А я все равно засыпаю.

 
Спит себе муни, спокоен и радостен,
Словно могущественный царь.
 

Бхартрихари. Шатакатрая. 190

Честняков

Мы с Жуковым выехали на его «Запорожце» в Красное через Кострому, чтобы увидеться с Федором, будущим организатором нашего конного хозяйства, и в костромском музее застряли. Пока Жуков общался со своими музейными знакомцами, я отправился смотреть Честнякова. До сих пор я знал его только по репродукциям; шум, поднятый вокруг его имени, скорее отталкивал меня, чем привлекал. Представление об упадке живописи, о бесплодности любой современной живописи давным-давно укоренилось во мне и ни разу еще не пошатнулось. Каково же было пережитое мною потрясение, когда я увидел художника, достойного встать рядом с лучшими мастерами прошлого. Глубокая, духовная, магическая живопись, перед которой произведения любого из корифеев XX века – не более чем жалкая, плоская мазня. И сколько изысканности в этой бесхитростности! Какая классическая серьезность во всем! Ничего общего с теперешними примитивистами, иронически играющими в простодушный лубок. Удивительная, всеобъемлющая целостность! Глубина, глубина, непостижимость!..

Поняв, что охватить все с одного раза мне не удастся, я взял у смотрительницы стул, уселся перед маленьким пейзажем и провел в созерцании его блаженнейший час своей жизни.

* * *

23.09.1990. Очень одиноко и тоскливо на душе. Фестиваль русской духовной музыки «Золотой Плёс» закончился, оставив по себе ощущение выпотрошенности во всем теле. Все мы, сотрудники заповедника, умаялись с этим фестивалем. Работали, надо сказать, слаженно и умело, подстраховывая друг друга и быстро реагируя на все изменения в программе. Во всяком случае, наши гости – человек полтораста – разъезжались, вполне довольные нашим приемом. Не забыть бы два кульминационных момента: веселую многолюдную вечеринку, которую мы устроили в честь П. П. Шереметева – Петровича, как прозвали его наши мальчишки, – на моей квартире (ну и дом у меня: то японский профессор, то граф Шереметев из Парижа!), и наш колокольный звон для того же Шереметева, отца Иоанна Шенрока и еще нескольких гостей, поднявшихся с нами на колокольню. Я бил в большой и средний колокола, Валера Берегов выделывал плясовую мелодию на малых, и поверх всего этого Травкин рассыпал прихотливую импровизацию обыкновенным молотком по большому колоколу. Звон получился замечательный! В восторге мы все, стоявшие на колокольне, обнялись и расцеловались на глазах у собравшейся внизу и аплодирующей нам большой толпы.

– Не вы к ростовцам, а они к вам должны ехать учиться, – восхищенно промолвил отец Иоанн.

…А шесть девчонок из волгоградской группы «Конкордия», узнав, что я не смог присутствовать на их концерте, пели специально для меня в пустом зале Присутственных мест среди бездарных картин Сотскова.

* * *

16.01.1991. Давненько я не прикасался к этой тетради! Так давно, что, кажется, уже и навык потерял. События моей жизни и жизни страны теснятся в таком изобилии, так стремительно следуют одно за другим и набегают друг на друга, что не успеваешь остановиться, перевести дух, оглянуться, осмыслить…

Страна, как и я, бросилась в приключения. Да что страна – весь мир. По радио только и слышно, что о кануне третьей мировой войны. Тревожные вести из Литвы. Чудовищные сообщения о растущих ценах. В Плёсе введены карточки на продукты. Старики говорят, что даже в войну по карточкам выдавали больше, чем теперь.

Вечер, сижу за письменным столом, освещенным настольной лампой. За окном (желтые шторы слегка раздвинуты, чтобы не закрывать батарею отопления) зимняя чернота и далекие редкие огоньки. Борясь с холодом в квартире, я включил электрокамин и зажег все газовые горелки на кухне. Только что ушли от меня Миша Коровин и братья Гудовы – я читал им вслух «Капитанскую дочку». С Мишей уже прочли «Мертвые души» и «Евгения Онегина». Каждый вечер мальчишки приходят ко мне, и я им читаю – так же, как читал когда-то своим сыновьям, сначала одному, затем другому, а еще раньше – дворовым приятелям, зазвав их в нашу квартиру (мама уже тогда прозвала меня «избачом»).

* * *

Пашка и Дима Гудовы не узнали меня, когда под Новый год я ввалился к ним в обличье Деда Мороза. Балагуря с ними, я вдруг поймал на себе взгляд Саши Тяпкина (сожителя Ирины Константиновны) из прихожей. Ох, что это был за взгляд! Сразу весь человек раскрылся… С тех пор я все ему прощаю, все его дикие выходки.

Мы с Ойнасом и Толей Сорокиным, разделив город на три части, Дедами Морозами ходили по домам с подарками. Моей Снегурочкой была Неля Копейкина. В каждом доме нам, разумеется, подносили, и к концу маршрута я накачался до беспамятства. На следующее утро спрашиваю Нелли Григорьевну:

– Слушайте, по городу ползут слухи, что ваш Дед Мороз лыка не вязал…

– Что вы, Сергей Семенович, все было очень хорошо!

– Значит, я сам придумал.

А на Рождество устроили праздник для плёсской ребятни. Зал в Доме культуры был битком. Отец Иероним, специально приехавший из Толпыгина, просто и задушевно рассказал собравшимся о том, что произошло в Вифлееме две тысячи лет назад. Потом – наш спектакль. В первом действии мы с Ойнасом и Бармой играли волхвов: задрапированные в яркие куски материи, в пышных тюрбанах и чалмах, сверкая кольцами, собранными у всех женщин нашей труппы, молча, торжественно проследовали через зал и преклонили колени перед сценой, на которой луч прожектора, повинуясь жесту Иосифа (Толика Сорокина), выхватил большую икону Рождества Христова (за одну ночь изготовленную Бармой). Во втором действии я играл мужика, к которому приходят колядовщики. Лариса Ищенко была моей женой, а ее племянница и Сенька Жуков – нашими детьми. Шумная, распевающая, хохочущая толпа колядовщиков спустилась со сцены в зал и закружилась хороводом, вовлекая ребятишек из публики.

Когда, возбужденные, мы вывалились на пустынную, темную Базарную площадь (и приехавшая на каникулы Молчушка с нами), Ольга Викторовна крикнула:

– А теперь – тихо, шепотом! – и, конспиративно понизив голос, запела «Вихри враждебные».

Мы, тоже вполголоса, подхватили.

– Сатрапы! – завопил я, грозя кулаком в сторону Воскресенской церкви. – Все эти очаги мракобесия мы скоро разрушим, товарищи!

Потом, предводимые разозорничавшейся Ольгой Викторовной, мы долго бродили по городу, вламываясь то в один, то в другой дом, распевая колядки, перешучиваясь с хозяевами и получая от них в благодарность куски праздничных пирогов, кулебяки, пирожки, ватрушки. Потом у меня дома поедали все это с чаем.

* * *

Да, все происходит именно так, как я и мечтал, даже удивительно! Правда, эйфория первых месяцев прошла, открылась и темная сторона моего здесь существования. Много горьких минут пришлось уже пережить. Появились и враги. Ну да что о них!