Текст книги "Кивни, и изумишься! Книга 2"

1986–1987

* * *

Взялись «перестраивать» советское общество. Шабаш торжествующей справедливости в газетах. Да не верю я вам! Сажают и расстреливают мелких воришек, а их хозяева – государственные преступники почище нюрнбергских – спокойно уходят на пенсию.

Ничему я не поверю, пока такие, как Гришин, не предстанут перед открытым судом. А они не предстанут. Просто – одна мафия сменяет другую.

Было не до смеха

В Митькин день рождения (10 июня) мы с Молчушкой, нагрузив сумки разными вкусностями, поехали в Коломну, а Митя встретил нас на КПП – рожа блудливая: «Хочу дома праздновать». Ну, дома так дома, поехали обратно. Он догнал нас на вокзале, уже переодетый в гражданское, в какой-то мерзкой шляпенке на остриженной наголо – по моде теперешних дедов – голове.

Отпраздновали. Поздно вечером он отправился провожать домой Ренату. (Я вроде и понимал, что не стоило бы его отпускать, да спьяну рукой махнул: пусть идет.) Утром Молчушка будит меня: «Мити нет!» Позвонили Ренате – говорит, что Митя вчера с нею распрощался. Начали названивать в милицию и в «несчастные случаи» – ничего. Беспокойство нарастало. Я, впрочем, подозревал, что произошло: Митя, с его внешностью сбежавшего из тюрьмы уголовника, скорее всего, был задержан в метро ментами для проверки документов, а они, разобравшись, передали его военному патрулю. Но обращаться в соответствующие инстанции я не решался, опасаясь Митю «засветить». Только в середине дня – деваться было уже некуда – позвонил в комендатуру. Так и есть: задержан и сидит на «губе». Ну, слава богу! жив, а остальное не важно. Однако в понедельник Молчушка звонит мне на Остров: дома у нас появился лейтенант из Митиной части, говорит, что Митя отсутствует уже третьи сутки и через несколько часов будет считаться дезертиром. А как же гарнизонная «губа»? А из комендатуры в часть ничего не сообщили; армия как была, так и осталась бардаком. Ладно, забрал лейтенант Митю с гауптвахты, увез в Коломну.

После этого началась нервотрепка. Все знакомые наперебой уверяли, что Мите грозит трибунал, настаивали, чтобы я немедленно ехал в часть и вымаливал для него прощение. Молчушка что ни день упрекала меня в равнодушии к сыну. Напор этот трудно было выдерживать. Я медлил. Опасность трибунала была, в общем, реальной: мало ли под какую кампанию Митя мог подвернуться. Но у меня был свой расчет: дождаться, когда кончится срок Митиной отсидки, и тогда уже разговаривать с начальством в том смысле, что такого ужасного проступка, конечно, никак спускать нельзя, 10 и даже 15 суток «губы» – кара вполне заслуженная; а об остальном, мол, и речи быть не может: за одно преступление дважды не наказывают.

И вот, выдержав характер до конца, в своем лучшем костюме, при галстуке, я отправился в Коломну. Ехал, полный неуверенности. По моим армейским воспоминаниям, меня, собственно, и в часть не должны были впустить: куда, мол, ты прешь, штатский, у нас тут свои дела… Однако впустили. Без промедления. Более того: меня сразу же принял командир части в присутствии замполита. И начали они разговор с мягкого упрека: «Что же вы так нескоро приехали, мы вас давно ждем». Затем принялись жаловаться на Митю, на его своевольство, высокомерие, пренебрежительное отношение к офицерам.

– И вы знаете, мы обнаружили у него записную книжку, так там такие слова про наш советский строй… Он ничего не уважает. Вы уж объясните ему, что так нельзя.

Я ушам своим не верил: вместо генеральского рычания, угроз и распеканций, меня просто, человечно просили помочь. По пути туда я голову ломал, как бы добиться свидания с Митей, а они сами предложили мне встретиться и поговорить с ним. Вызвали Митю. Он вошел и встал посреди кабинета – расхристанный, нога вызывающе отставлена, – равнодушно уставился в окно. Никаких «разрешите войти», «по вашему приказанию прибыл…». Да за одно такое появление, даже перед командиром батареи, меня бы в нарядах сгноили. А эти помолчали и говорят: «Ты хоть с папой поздоровайся». С папой! Да что же это за армия! Детский сад какой-то… И при этом – дедовщина, издевательства, самоубийства… Как это увязать? Вот тогда-то я и убедился, что мы с Митей служили в разных армиях[17]17
  Никакой дедовщины, никакой этой мелочной субординации у нас не было. Конечно, «старики» поколачивали «салаг», но, в общем, за дело: за лень, за наглость, за небрежение службой. Да и то чаще все ограничивалось окриками. А такого, чтобы просто так издеваться над человеком – такого не было. Да мы бы и не допустили.


[Закрыть].

Полковник и замполит тактично вышли из кабинета, оставив нас вдвоем. Ну, поговорил я с Митей, он снисходительно согласился не терроризировать больше командование. Потом в кабинет принесли его гражданскую одежду, хранившуюся на частной квартире в военном городке – на случай самоволок, – чтобы я увез ее домой, от греха подальше, и замполит уважительно проводил меня до самых ворот части. («Да, – сказал мне Митя впоследствии, – ты произвел на них сильное впечатление».) Очутившись за воротами, я почувствовал вдруг смертельную усталость. Переволновался за эти дни, напрягся, изготовившись черт знает к каким баталиям, – и неожиданно все так мирно кончилось. Вернувшись домой, швырнул Молчушке Митькину одежду:

– Вот все, что осталось от твоего расстрелянного сына.

Но это задним числом легко вспоминать, а в те дни было не до смеха.

* * *

2.11.1986. Мы с мамой пили кофе у нее на кухне, и вдруг она – «Гляди, гляди!» – показала в окно. Я увидел ворону, взлетающую с земли с зажатой в когтях стеклянной банкой из-под майонеза. Не выпуская своей ноши, ворона уселась на ветку березы; лапа, оттянутая тяжестью банки, далеко свешивалась вниз.

И вот, сидя на ветке, ворона принялась раскачивать банкой, как маятником, победно поглядывая по сторонам. Тотчас подлетела другая ворона и, усевшись на соседней ветке, стала внимательно и серьезно наблюдать за этой забавой, поворачивая голову следом за раскачивающейся банкой. Потом неуловимым воровским движением она выбила банку, и та полетела вниз. Обе вороны, наклонившись со своих веток проследили падение банки до самой земли, что-то крикнули друг другу (должно быть, оскорбительное) и улетели.

* * *

8.12.1986. Генрих Коротков, наш теперешний главный архитектор, – великого ума мужчина. Захожу к нему получить подписи на своих томах, а он вдруг меня спрашивает:

– Ты знаешь, как о тебе на Острове отзываются?

– Нет, а как?

– Да вот только и слышно: сексуальный разбойник, сексуальный разбойник…

– То есть? – опешил я.

– Что «то есть»! Всех баб, говорят, у нас тут перетрахал.

– Кто говорит-то? Завистники, враги, – начал я, пытаясь перевести в шутку.

– Да нет, – перебил он, – сами бабы и говорят…

* * *

Позавчера, 31 декабря, в полдень, с опозданием на четыре месяца, я сдал аннотированный список по Елабуге. Это была костоломная работа!

Дело в том, что с причислением Елабуги к Татарии архивные фонды ее городских учреждений (управы, думы и пр.) были переведены из Вятки в Казань. Однако в ЦГА ТАССР этих фондов не оказалось: либо уничтожены, либо лежат где-нибудь неразобранные – татарам же до лампочки. Зато в архиве Кировской области, в необычайно богатых фондах губернских строительных учреждений, я обнаружил целую тучу дел о постройках в Елабуге. Но эта туча не желала проливаться на землю! Накопленная мною информация никак не соотносилась с градостроительной реальностью, промежуточное звено отсутствовало – ну хотя бы окладные книги, которые позволили бы идентифицировать существующую застройку. Имеются, например, прекрасные материалы о приобретении дома купцом Стахеевым у купца Шишкина и о последовавшей затем перестройке этого дома, но о каком, собственно, доме идет речь? где он? и сохранился ли? Вот и приходилось мне мучительно вглядываться в планы, фотографии, сопоставлять между собой сотни документов, выискивать мельчайшие намеки, цепляться за каждую запятую и, конечно, домысливать, дожимать, сводить концы с концами, пока мелькнувшая догадка не превращалась, наконец, в твердую уверенность. Не мог же я допустить, чтобы такая богатейшая информация осталась неиспользованной. Да и кто кроме меня мог бы сделать это? А сделать – нужно было! Потому что одно дело, когда в списке значится: «Дом жилой, 1-я пол. XIX в. Типичный купеческий особняк в стиле позднего классицизма». И совсем другое – «Дом купца Ф. Г. Чернова, 1835 г. Выстроен по проекту казанского губернского архитектора Петонди» и т. д. – вся история пожаров, ремонтов, перестроек, сменяющихся владельцев и изменяющихся функций. «Нет ничего лучше таких дел, – говорит Шерлок Холмс, – где все словно сговорилось против тебя. Тогда-то и начинаешь входить в азарт».

Но еще одна такая Елабуга – и я ноги протяну. Достаточно сказать, что в течение полугода (за исключением двухнедельной поездки в Литву) я спал по три-четыре часа в сутки.

Последний миллионер

9.01.1987. Взяв с собой Сеню, отнес два елабужских тома (записку и аннотированный список) А. П. Гирбасову на Сивцев Вражек. Он попросил оставить их ему недельки на две, чтобы ознакомиться внимательнее. Я оставил: пусть Сотникова побесится.

В разговорах со знакомыми я называю Александра Павловича «последним елабужским миллионером». Шутка, конечно. Он родился в 1905 году и не успел унаследовать отцовских миллионов. Однако надо и то сказать, что в этом богатом купеческом городе клан Гирбасовых по богатству и влиятельности уступал разве только клану Стахеевых. Дед Александра Павловича Ф. П. Гирбасов после большого городского пожара 1850 г. выстроил по проектам «вольного чертежника» Е. Апарина три каменных двухэтажных с антресолями дома на Казанской улице (ныне ул. Маркса), в 1878 году возвел часовню Александра Невского на главной площади возле собора, основал Александровское ремесленное училище и училище для слепых детей, участвовал в строительстве реального училища, выстроил здания для городского и трех земских училищ. (Меня это удивляло еще со времен Енисейска: среда дикарей, самодуров, вчерашних крепостных именно оно-то – пресловутое «темное царство» – выделяло из себя людей, строивших по всем захолустным углам России библиотеки, храмы, музеи, театры, гимназии, больницы, богадельни, да просто жертвовавших от своих капиталов на разные полезные общественные начинания, которых сами же они были инициаторами, – на сооружение мостовых и тротуаров, на устройство водопровода, городского сада и т. д. И что к этому прибавила «народная власть»? Ни одного шага в том же направлении! Только расточала и загаживала.)

Отец Александра Павловича в 1918 году был расстрелян красногвардейцами из карательного отряда Е. С. Колчина. Перед этим его несколько раз арестовывали, добиваясь выдачи миллионов.

– Весь дом перерыли, – беззлобно вспоминает А.П. – Они думали, деньги и драгоценности кучей где-то лежат. А миллионы-то все были – в деле. В амбарах, пристанях, пароходах…

Расстреляли еще человек пятьдесят видных елабужан, в том числе священника Павла Дернова, законоучителя в женской гимназии и реальном училище. Закололи штыками – за одно слово «Душегубы!», брошенное пьяным карателям, – трех его сыновей (двух студентов и гимназиста). Через некоторое время дочь о. Дернова отправилась в Казань, сумела добраться до тамошних властей, рассказала о том, что происходит в Елабуге. Из Казани прислали баржу с матросами под командой Замятина, они выбили красногвардейцев из города.

(После того как А. П. поведал мне эту историю, я сам наткнулся на нее в краеведческой литературе. Там все было наоборот: красногвардейцы оказались «правильными», а матросы – анархистами. Но как бы там ни было, председателем Елабужского исполкома все это время, и при красногвардейцах, и после, был один и тот же человек – С. Н. Гассар, именем которого теперь названа улица в Елабуге. И правильно: советская власть неотделима от бандитизма, она им и создана.)

В ту ночь, когда расстреляли отца, мать Александра Павловича, посадив детей на сани, бросив дом и имущество, бежала из Елабуги. Десятки верст по глухому лесу, в морозную ночь, одна с четырьмя закутанными детьми (из которых двенадцатилетний Саша был старшим), посреди разгорающейся гражданской войны! Я видел фотографию этой необыкновенной женщины, сделанную вскоре после замужества: статная, выпрямленная фигура (как, кажется, все они тогда держались) и традиционно контрапостный поворот головы; удивительно красивое, одухотворенное лицо. Отец А. П. взял ее угоном из Рыбинска, из семьи гирбасовского приказчика.

Они стали жить в Казани. А. П. вырос и поступил в казанский политехнический. Его «вычистили» со второго курса как «социально чуждого». Но душевного здоровья было навалом, и он как ни в чем не бывало опять туда поступил. Опять «вычистили». Тогда он перебрался в Москву и, получив высшее образование, стал инженером-строителем. Работал в Ленинграде, женился. Началась война, строил оборонительные сооружения. Направили на КУКС (ускоренные курсы командного состава) и выпустили в тяжелую артиллерию. Он прошел от Ленинградского фронта до Германии. С окончанием войны был оставлен в администрации оккупированной территории. Жена погибла в блокаду, детей не было. В 49-м его взяли по доносу: позволил себе скептически сопоставить газетную брехню о том, как живется на родине, с приходившими с родины письмами; тройка припаяла 25 лет. Он показал мне фотографию мужчины с бородой, как у адмирала Макарова.

– Это я после окончания Сталинской академии.

«Академию» он проходил на Колыме. Освободили его только в 59-м.

– Почему же так поздно? – удивился я. – Ведь реабилитация началась гораздо раньше.

– Нас, тяжеловесов, кому двадцать пять дали, рассматривали в последнюю очередь. И вот что странно: в 49-м выходило по делу, что вина моя тяжела, тяжелее не бывает. А раскрыли то же самое «дело» в 59-м – и вообще никакой вины не нашли. Вот, пожалуйста, справочка: «состава преступления не обнаружено». Ведь это не враги какие-нибудь писали – такие же советские юристы, как те. Не нужны оказались двадцать пять лет, десятки хватило.

Глаза его лукаво смеются. Нет в них ни обиды, ни озлобленности, ни усталости, ни страха, а только спокойное, бодрое принятие жизни такой, какая есть. Живет один: не нажил новой семьи. Уборка квартиры, прачечная, магазины – все сам. Но по всей России рассеяна у него тьма близких людей: братья с их семьями, внуками, правнуками – огромный, разветвившийся гирбасовский клан, в котором не отличишь родственника от давнего земляка и в котором он для всех – любимый «дедушка Шура», самый старший, самый авторитетный, энергичный и щедрый. Они объединяются вокруг него, съезжаются к нему, присылают самодельные стихи и веселые поздравительные адреса. И он отвечает на все письма, всех помнит, всем помогает.

Каждое лето совершает паломничество в Елабугу, обязательно на теплоходе. Для этого приходится выстаивать ночи за билетом. А ведь человеку за восемьдесят. Однажды – он рассказывал – захватил с собой в Елабугу брата с женой. Походили по городу, посмотрели. Зашли в отцовский дом, где прошли первые годы. А в доме – какая-то контора. А. П. водит брата по комнатам и показывает: «Здесь был папин кабинет, здесь спальня родителей, а здесь твоя кроватка стояла, ты маленький был, не помнишь». Пробегавший чиновник остановился: «Товарищи, вы что тут делаете?» – «Да вот, жили мы здесь когда-то, смотрим…» Чиновник пригласил их к управляющему, тот не дурак оказался, усадил, стал заинтересованно расспрашивать. А кабинет – бывшая гирбасовская библиотека, шкафы книжные – на своих прежних местах. А. П. подошел к шкафу, взял одну книгу, другую, смотрит: в Брокгаузе и Эфроне первых пяти томов не хватает. «Где же, мол, тома-то?» – «Да знаете, – управляющий покраснел, – мои предшественники, когда их отсюда увольняли, брали себе по книжке на память».

А. П. показал мне фотографию этого особняка – нарядного, резного, с отточенными, в стиле модерн, формами. Когда район перевели в Набережные Челны, решено было приветливый этот дом разобрать и перевезти туда же, под райисполком. Разобрать – разобрали и перевезти – перевезли, а собрать не смогли: смекалки не хватило.

В Болдине

16.05.1987. Вылетели в командировку вчетвером: Володька Кеслер, Наташа Заонегина, Ира Круглова и я. В горьковском аэропорту встретили Эру Донатовну из «Леспроекта», которая вылетела из Быкова более ранним рейсом, а также Бориса Щетинина из пятой мастерской и химика Леонарда из отдела Колтуновой – они выехали поездом накануне вечером. В ожидании рейса на Болдино мы ушли на спортплощадку рядом с аэропортом, позавтракали на травке и выпили четыре бутылки портвейна. На аэродроме в Болдине нас встретили Золотухин и Жанна. В гостинице застали Колю из отдела Шинаева и Сашу Меркулова из бригады Щетинина. Вечером пили в нашем номере водку и играли в кости.

Отношения с заказчиком у нас – хуже некуда. Леонидов в свое время завалил работу по проекту. Все, что заказчик от нас получил, – это мою историческую записку. Но Золотухин и его сотрудники не приняли концепцию. Я стоял на своем. Каждая наша встреча заканчивалась руганью и хлопаньем дверьми. И на этот раз опять сцепились. Речь, в частности, шла о прудах на территории усадьбы – существовали они в пушкинское время или нет. Золотухин, как всегда, не слушая возражений, кричал:

– Послушать Попадюка, так в 1830-е годы все было точно так же, как сейчас!

А я, как обычно, повторял одно:

– Хорошо, но как вы иначе растолкуете мне эту фразу из письма Пеньковского?

– Мы ссылаемся на свидетельства крестьян – современников Пушкина!..

– А я ссылаюсь на современный Пушкину документ. Ваши алкаши могли все позабыть и перепутать за семьдесят лет. А у меня – письмо управляющего 1834 года. Кому я должен верить?

– Там говорится о другом пруде!

– Нет, именно об этом.

И, как всегда, Золотухин очень быстро дошел до точки кипения.

– Я не знаю, зачем им это нужно! – сказал он почти в истерике, поворачиваясь к своей сотруднице. – Но им это нужно зачем-то!

И тут Кеслер, до сих пор не вмешивавшийся в наш спор (подвергать сомнению работу своего человека он не мог, но и противоречить заказчику тоже не находил возможным), сказал миролюбиво:

– А пойдемте на улицу, поглядим.

Это был гениальный ход. Это напоминало удар Пеле по воротам чехов на мексиканском чемпионате. Из свалки, завязавшейся у ворот бразильцев, он увидел, что Иво Виктор в азарте вышел почти на середину поля, и мгновенно послал мяч в незащищенные ворота. Весь мир, следивший за игрой, ахнул от неожиданности и замер, глядя, как летит мяч через все поле и бежит за ним, не успевая, опомнившийся Виктор… Какая нужна внутренняя свобода, чтобы, защищая свои ворота, не упускать из вида ворот противника! Внутренняя свобода, а отсюда – широта видения, быстрота и точность неординарной реакции, – вот что поразительно!

Захватив кальки планов, мы вышли из помещения дирекции и толпой двинулись по Кооперативной улице. У внешнего угла усадьбы – там, где улица вливается в церковную площадь, – остановились, и Золотухин, ткнув пальцем в сторону Пильников, сказал:

– Вот пруд, о котором говорит Пеньковский.

– А какой угол, по-вашему, он имеет в виду?

– Вон тот.

– Это исключено, – возразил я. – Вся та сторона улицы принадлежала Василию Львовичу. Пеньковский не мог там распоряжаться.

– Тогда вон тот!

– Та сторона площади тоже принадлежала Василию Львовичу. В том-то и дело, что речь может идти только об этом месте, на котором мы стоим. А раз там сказано: «близ господского дома, за прудом», – значит, имеется в виду тот пруд, который отделял дом от упомянутого углового крестьянского двора. То есть существующий усадебный пруд. Значит, он существовал уже в то время. За второй не отвечаю, но один существовал точно.

– Мы, кажется, вступили в область догадок, – заметил доктор Мортимер.

– Скажите лучше, в область, где взвешиваются все возможности, с тем чтобы выбрать из них наиболее правдоподобную. Таково научное использование силы воображения, которое всегда работает у специалистов на твердой материальной основе.

Конан Дойл. Собака Баскервилей

Золотухин повертел в руках план, прикидывая.

– А ведь в самом деле, – сказал. – Ну, товарищи, с меня шампанское!

Так в пять минут он понял то, чего я не мог втолковать ему в течение целых шести лет. А мудрый Кеслер сразу сообразил, что мы с Золотухиным просто не понимаем друг друга, потому что смотрим на планы, а планы читать не все умеют, и то, что очевидно для меня, вовсе не очевидно для Золотухина.

(Используя все собранные исследователями за много лет документы, планы, спутанные и противоречивые свидетельства, каждую косвенную улику, каждый намек, я впервые смог в полной мере, до мелочей, воссоздать планировочные и архитектурные реалии, окружавшие здесь Пушкина[18]18
  Тут все дело было в методике. Документов, действительно, было много, но все они относились либо к раннему, либо к позднему времени истории Болдина, и совершенно отсутствовали свидетельства о мемориальном периоде «болдинской осени» (первая половина 1830-х годов). Приходилось, следовательно, выстраивать весь процесс развития планировки и застройки села, начиная с XVI века, прослеживать его в динамике, выявляя его логику, и на этой основе реконструировать недостающее звено.


[Закрыть], в том числе ближайшие, образующие отчетливо различимый предметный фон стихотворения «Румяный критик мой…». Почему мужик «кличет издали ленивого попенка»? Потому что, пройдя по площади перед окнами господского дома – очевидно, со стороны Базарной улицы, – он оказался между церковью и причтовыми дворами, как раз перед входом в церковную ограду и на расстоянии примерно 80 м от отступающего в глубину площади «Попова порядка». Не ходить же туда и обратно! Кстати, я и до «попенка» докопался. Это был сынишка одного из двух болдинских священников – либо Миша Семионов, либо Саша Михайлов: обоим в 1830 году должно было исполниться по восемь лет, тогда как старшие мальчики отдавались в семинарию. Такова магия пушкинского творчества: любой, даже мимолетный штрих вызывает к жизни конкретную подробность.)

Примирение праздновали в баньке, выстроенной реставраторами на хозяйственном дворе музея. Пока девчонки парились, мы с Кеслером курили на крылечке. Подошел мужчина в очках, муж прорабши реставрационного участка, спросил: «Откуда будете, мужики?» – тоже закурил и, опустившись рядом с нами на корточки, завел разговор об очистных сооружениях, теплотрассах и т. п. Выяснилось, что он учитель биологии, с недавних пор директорствует в местном сельскохозяйственном ПТУ. В Болдине живет восемь лет, за это время потерял семь зубов – из-за плохой болдинской воды. Он парился вместе с нами и после парилки уговорил меня броситься в отрытый тут же, возле баньки, прудик. Я бросился – и угодил головой в притопленное бревно. Хорошо еще, что угодил, выныривая. Плавай это бревно поближе, увезли бы меня из Болдина в цинковом гробу.

* * *

Вот моральный урок архитектуры: дольше всего сохраняются нагруженные, напряженные, работающие участки конструкции. А то, что сверх того, – декор и всякие «излишества» – постепенно слизывается временем. Если люди не вмешиваются, от сооружения в конце концов остается только главное – его остов.

Эскапада

Восхищаюсь Матиасом Рустом. Ей-богу, это поступок века! Одной озорной, легкомысленной выходкой мальчишка вдребезги разнес важнейший гранитный устой нашей государственности. Все то, на чем держалось наше представление о непобедимой мощи советских вооруженных сил, о неприкосновенности границ и святынь, наше почтение к великим тайнам укрепления обороны, сжирающее до трети валового национального продукта, необходимость содержать огромную дармоедку-армию, существование бесчисленных учреждений военного ведомства, всевозможных секретных «ящиков», целой привилегированной касты людей с лампасами, никому не подвластных и никем не контролируемых, увешанных орденами за выслугу, надутых генеральской спесью и непререкаемым самодовольством, пропаганда, парады, атмосфера официальной серьезности, нагнетание страха, глухие угрозы, рекламные фильмы про ракетчиков и десантников – все то, чему постоянно приносятся в жертву наши жизненные интересы, – все было разоблачено, все оказалось вдруг тем, чем и было в действительности, – блефом, туфтой.

* * *

Да, остов сохраняется, но смысл утрачивается. Смысл – как раз в «излишествах». Не только в декоре. В отвалившемся куске штукатурки, в развешенном для просушки белье…

Но и следы разрушения тоже становятся декором. Время привносит свой отпечаток, свой смысл, достаточно определенный.

Перестройка

Больной, страдающий пляской святого Витта, на минуту приходит в себя, обводит окружающих взглядом и заявляет: «Товарищи, товарищи, мы ошибались…» Как будто окружающие сами не видят, что он даже коробка спичек не в состоянии взять в руки. Но они-то тут при чем? Почему, собственно, «мы»?

Мы тебе не товарищи, сволочь!

Не беспокойтесь, мы не снимем с себя ответственность, не станем открещиваться от своей истории, которую вы таки вытоптали под себя, но и вы, будьте добры, скажите прямо, что именно вы, вы первые, отвечаете за все: за неисчислимые бесполезно загубленные жизни, развал экономики, тотальное воровство, коррупцию, алкоголизм, бескультурье, апатию. Ведь это вы, засирая людям мозги, затыкая рты, не допуская никакой критики в свой адрес, затащили страну в этот тупик, из которого, несмотря на все ваши заверения, нет выхода.

…Влачась вслед за болотными огнями, умели-таки добраться до пропасти, чтобы потом с ужасом спросить друг друга: где выход, где дорога?

Гоголь. Мертвые души. I. 10

«Перестройка начинается с каждого!» Ишь ты, оказывается, только за нами дело стало. Да мне-то, например, некуда и незачем «перестраиваться», я-то всегда выкладывался полностью, на совесть, почти ничего не получая взамен. Это вы, дармоеды, вредоносная бестолочь, перестраивайтесь… куда-нибудь подальше.

И эта ваша «гласность», милостиво разрешенная сверху!.. Глаза нам позволили открыть? Привлечь к «серьезному обсуждению наболевших проблем»? Да мы эти проблемы давно между собой обсудили. А вот попробуй кто-нибудь выскажи самую простую и очевидную для всех истину, известную в нашей стране последнему забулдыге: что дело-то, собственно, не в «забвении ленинских норм», не в «уклонении от ленинского курса», а в самих этих нормах и в самом этом курсе, – попробуй, и узнаешь настоящую цену этой «гласности».

Сколько бы объективной правды ни было в их словах, мы-то знаем, к чему они клонят и каков их подлинный умысел; в этих мнимых апостолах правды и добра мы с полной, абсолютной явственностью видим бесстыдных или в лучшем случае соблазненных служителей сатаны, духа насилий и убийств, лжи и нравственного разложения, дикого произвола и животной тупости.

С. Л. Франк. Крушение кумиров

А между тем без серьезного всеобщего гласного признания этой истины вся ваша «перестройка» останется пустым звуком. Это – единственный шанс. Нет другого способа выбраться из тупика, как только вернуться к его началу.

* * *

– Что ты сейчас читаешь? – спросил меня Ленька Беляев.

– Стендаля дневники и Шекспира том за томом.

– Все-таки мы уроды с тобой, – засмеялся он. – Ты Шекспира перечитываешь, я – Диккенса. А народ на журналы кинулся. Едешь в метро – справа «Котлован» читают, слева – «Детей Арбата»… Когда все, что мы раньше тайком читали, стало общедоступным, мы удалились в классику.

* * *

27.07.1987. Молчушка с Сеней уехали в Ейск, я провожал их утром с Казанского вокзала. Митя вернулся из Пояконды (под Кандалакшей), а ночью вылетел в Абакан на раскопки с ленинградской археологической экспедицией. Оброс бородищей, подлец, красив как бог.

С Молчушкой расстались холодно. Количество яростных вспышек, взаимных оскорблений, месяцев, проведенных в угрюмом, озлобленном молчании, перешло в качество отчуждения. Раньше хоть разлуки – мои командировки и ее отпуска – бросали нас навстречу друг другу. Но сколько могла продолжаться такая жизнь – с двумя-тремя днями в году нормальных, любовных отношений? И как можно строить отношения в семье, если они постоянно – через Молчушку – подвергаются воздействиям извне? Хамство продавщицы в магазине, неполадки общественного транспорта, усталость от школы, где она работает, – все отзывается дома раздражительной грубостью, нудными придирками. Вместо того чтобы смягчать, гасить возникающие конфликты, она сама их раздувает из ничего. Положительные эмоции ей вообще, кажется, не свойственны. Ни тепла, ни ласки от нее не дождешься, ни, тем более, моральной поддержки. Физическая забота – это да. С надрывом, с ожесточенным, обязывающим самопожертвованием…

Я и сам не подарок, я знаю.

– …Мне нужно было забываться. А без игры не забудешься. А потом я стал делать гадости. Она беременная, кормящая, а я пропаду и вернусь пьяный.

Л. Толстой. Живой труп. V. 1. 1

Главная моя вина та, что я дал развиться темным сторонам Молчушкиного характера и угаснуть – светлым. Да и материально не смог обеспечить семью. Мы живем почти в нищете. Деньги в нашей стране дешевеют год от года, и вот моя зарплата, которой, вместе с регулярно получаемой прогрессивкой, когда-то вполне хватало на жизнь, постепенно превратилась в ничто. (За двенадцать лет работы на Острове мне накинули десятку к зарплате, но зато прогрессивку урезали с 40 до 33 %, а потом и до 25 %, так что и помимо инфляции я получаю теперь меньше, чем вначале.) Вспоминая некоторые свои расходы прошлых лет, когда, например, я мог выбросить 50 рублей (треть зарплаты) за книгу Гуссерля, я теперь только плечами пожимаю. Квартплата, питание, одежда – все превратилось в проблему. Где-то я слышал, что существует вполне официальный (хотя и секретный) подсчет: для того чтобы жить в нашей стране без материальных проблем – не то чтобы приобретать кооперативную квартиру, дачу, машину, а вот именно без проблем, то есть позволить себе, не задумываясь, купить второй костюм, поехать отдыхать, куда захочется, и т. д., – нужно зарабатывать не менее 300 рублей на каждого члена семьи. А мы на всю семью из четырех человек имеем только 400.

И вот Молчушка по ночам мастерит шапки на заказ, а я целые месяцы трачу на осточертевшие паспорта для Свода памятников. И все-таки мы едва сводим концы с концами и часто лишены самого необходимого. Мне-то, в общем, наплевать, что я одеваюсь, как босяк, а вот Молчушка, которая много лет ходит в школу все в одном и том же костюме и не имеет ни вечернего платья, ни приличного зимнего пальто… Вот это меня мучает.

А диссертация медленно движется, зараза! И я ничего, ничего не могу сделать, чтобы ускорить это движение!

* * *

И все-таки, несмотря ни на что, Молчушка остается для меня единственной женщиной, в которой сосредоточена тайна вечной женственности (как выразился бы какой-нибудь символист). Достаточно сказать, что она была первой женщиной в моей жизни – как и я был ее первым (и единственным) мужчиной. По-прежнему она воплощает два наиболее притягательных для моей чувственности женских образа: микеланджеловскую Еву из «Грехопадения» Сикстинской капеллы и правую ткачиху из «Гобеленной мастерской» Веласкеса. Ни с кем в любви мне не было лучше, чем с нею, ни к кому не тянуло с такой силой. Как забыть ту выкраденную у армейской машины, горькую от предстоящей разлуки ночь в комнатке Паши Киселева, лихорадочные ласки, прерванные стуком в окно: Сашка Платицын прибежал сообщить, что казарма внезапно поднята по тревоге и меня вот-вот хватятся.