Текст книги "Кивни, и изумишься! Книга 2"

Вчера докладывал на методсовете об итогах прошедшего года и о плане на следующий. Над этим докладом я просидел все воскресенье, понедельник и ночь с понедельника на вторник. Приняли нормально, даже предложение поделить «экскурсионку» между всеми отделами в соответствии с количеством штатных единиц вызвало лишь небольшой ропот. Оппозиция – Жуков и Зырянова – сидели молча с опущенными головами; Светлана криво, презрительно усмехалась. Готовясь к докладу, я собирался нанести им решительный, разгромный удар, но утром во вторник, после бессонной ночи, вдруг напало на меня примирительное безразличие. Ну их к черту! – решил, – все и так всё понимают.

Склочник

Начну по-бабелевски: история моей размолвки с Жуковым такова.

Где-то в середине сентября (я все еще исполнял обязанности директора) руководители отделов должны были сдать мне свои сметы на следующий год. Перспективы наши были неясны, все были в затруднении, мы решили собраться и обсудить наши дела. Сошлись в кабинете научно-просветительного отдела. На этом полустихийном совещании Жуков опять заговорил о том, что здание бывшей женской гимназии следует отдать музею НДПИ, а администрацию перевести в Присутственные места. Я возразил ему, заметив, что то, что он называет «администрацией», включает в себя, кроме директора, двух замов и секретарши, еще бухгалтерию, отдел главного архитектора, научно-просветительный отдел, библиотеку с архивом и главного инженера с его рабочими, – в общей сложности более двадцати человек. Переводить такую ораву в здание, находящееся в аварийном состоянии, просто неразумно. Скорее, наоборот: не пришлось бы сюда, в дирекцию, забирать историков, биологов и музыкантов на время ремонта Присутственных мест. С другой стороны, размещение здесь музея потребует дополнительных работ по реставрации и приспособлению здания.

Мы неоднократно уже спорили с Жуковым по этому поводу, и мне казалось, что его упрямство продиктовано только желанием унизить Мадам, доказав – ей и другим – ее ошибку: прошлой весной она провела косметический ремонт здания женской гимназии для размещения администрации. Зачем же, возражал я, усугублять ошибку, вбухивая деньги вторично в тот же самый объект, и умножать стоящие перед нами проблемы, а не воспользоваться тем, что хотя бы одна из них решена? Мы неоднократно, повторяю, спорили об этом, но тут впервые столкнулись публично.

Зырянова активно поддержала Жукова, да и остальные, как потом выяснилось, склонялись скорее на его сторону. Тем не менее решения никакого принято не было, мы постановили вынести обсуждение на методсовет – после того как выясним, что предложит нам «Игра-техника», представителей которой мы ждали тогда со дня на день.

На следующий день Жуков при встрече едва кивнул в ответ на мое приветствие, и вскоре я убедился, что он вообще не желает со мной разговаривать. Я был настолько ошеломлен, что даже не потребовал объяснений. Из-за чего? Неужели только потому, что я позволил себе оспорить его мнение? Что это за детский сад! Потом, когда он и от Молчушки, встретившись с нами на улице, так же холодно и враждебно отвернулся – от Молчушки, гостеприимством которой он пользовался в Москве и которая ни в чем перед ним не провинилась, – я окончательно взбесился. Мелочное, немужское поведение Жукова оборачивалось обыкновенным хамством.

Накануне фестиваля «Золотой Плёс» я выпустил приказ – просто для ясности, – в котором между сотрудниками распределялись обязанности по приему и обслуживанию гостей. Ответственность за автобус, нанятый нами в СТД для перевозок внутри города, оставалась свободной, и, поскольку обратиться было уже не к кому, я попросил Жукова взять эту ответственность на себя. Застигнутый врасплох, он уязвленно забормотал что-то насчет того, что не обязан заниматься «этой ерундой». (Обычно он аргументирует напористо и многословно.) Не желая вступать в объяснения, я быстро отстукал приказ на машинке и заставил его подписаться.

В первый же день фестиваля работа автобуса была сорвана, а после обеда Жуков подал мне служебную записку, в которой складывал с себя ответственность за транспорт. Записка была вздорная, и по окончании фестиваля я объявил Жукову выговор в приказе. Справедливо? Справедливо. Что же делает Жуков? Через некоторое время приносят мне протокол заседания Совета трудового коллектива. Читаю его с возрастающим удивлением. Идут пункты, уже обсужденные на том полустихийном совещании руководителей отделов (а в СТК – те же самые люди), и решения принимаются те же самые (то есть никаких решений не принимается). Но вот пункт, на котором удивление мое достигает предела: «Обязать администрацию (то есть меня) организовать встречу коллектива с представителями “Игры-техники”, с тем чтобы ознакомиться…» ну и т. д. Это – меня обязать, меня, который настаивал на необходимости такой встречи!.. Более бессмысленного, безграмотного и хамского документа я в жизни своей не читал. Наконец дохожу до последнего пункта (12-го, что ли), в котором трактуется о неправомочности вынесения выговора председателю СТК помимо самого СТК. И резюме: «Указать администрации (то есть мне) на ее некомпетентность».

Вот, значит, зачем собирались, зачем огород городили! Ну ладно, неумный, амбициозный человек полез в бутылку, оскорбившись тем, что его привлекли к делу, которое весь коллектив дружно, самоотверженно взвалил на себя, – это понять можно. Бывает… Но вот так сутяжничать из-за какого-то выговора!.. С этих пор для меня с Жуковым все было кончено. Обидно было за других, поддержавших этого склочника и демагога, который без конца болтает об «ошибках администрации», а сам пока что гвоздя в заповеднике не вбил. (Когда он разглагольствовал о том, как надо составлять сметы, я ему сказал: «Давайте, сделайте, как считаете нужным. Время не терпит. Вы же видите: все растерялись». Он ответил: «Это не моя забота. Пусть у администрации голова болит». Кто это? Да обыкновенный шкурник.) И за ним шли, его слушали…

Правда, теперь уже поняли, с кем имеют дело (все, кроме Зыряновой), – после еще нескольких моих с ним столкновений. Но поразительны легкомыслие и наивность здешних людей. Прямо-таки маниловское прекраснодушие! А ведь это – цвет здешней интеллигенции.

Да и я-то хорош: всерьез заигрался в эти игры!

Снисходительнее и легче, легче и снисходительней…

* * *

Между прочим, эта наивность не так уж невинна. Безоглядная очарованность сменяется жестоким разочарованием. От тебя ждут чудес и не хотят понять, что чудес не бывает, что всякий успех достигается медленно, постепенно – упорным, терпеливым трудом. А они, обманувшись в своем ожидании, отворачиваются от тебя… Я это испытал на себе. Теперь такая же участь постигла Жукова.

* * *

30.01.1991. Поигравшись с нами, то прибирая нас к рукам, то отпуская, зима наконец взялась за дело всерьез. После нескольких дней сильного северного ветра ударил стойкий мороз, температура опустилась ниже –30°.

Задержавшись сегодня на работе, я вышел на улицу один. Края шапки и воротник тулупа сразу же обындевели, ноздри слиплись. Снег в свете фонарей переливался мириадом искр и хрустел под ногами так громко, что, будь у меня спутник, мы не смогли бы расслышать друг друга. Полная луна стояла за моей спиной, в ее феерическом свете прямо передо мной голубела Соборка, осененная яркой россыпью созвездий. Далекий фонарь, как в театре, выхватывал из этой голубоватой полумглы крошечный домик на склоне – весь целиком и во всех подробностях: толстую белую крышу с белым столбиком дыма над трубой, резные наличники и сугробики снега на ограде.

 
Зима стояла грозно,
И снег скрыпел, и синий небосклон,
Безоблачен, в звездах, сиял морозно.
 

Пушкин. Домик в Коломне

Тихо, все вымерло. Только два-три окошка тепло светятся… Вот жизнь! Вот та именно жизнь, о которой я лишь мельком задумывался раньше – с умилением, но чаще с ужасом. И неужто я сам теперь ею живу! Сбылась мечта идиота…

* * *

Девятого февраля вечером приехал Леша Кирилловский. Я вызвал его, чтобы предложить место главного архитектора. Архитектор нужен нам сейчас, как воздух, без архитектора нас сомнут. Зырянова подала заявление об уходе. Валера Берегов тоже подал, но мне удалось убедить его, что Жуков просто запудрил ему мозги и обиженным он напрасно себя считает. «Замену мы вам найдем, – сказал я, – дело не в этом. Важнее другое: то, что у нас тут возникла некая духовная общность, солидарность разных, но объединившихся вокруг большого, настоящего дела людей. Счастливых людей, следовало бы подчеркнуть, потому что не житейская инерция забросила их сюда. Все они сделали свой выбор, нашли здесь себя и друг друга. Для меня это важнее, чем экспозиции и памятники… Эта общность возникла, может быть, случайно, но теперь ее надо поддерживать, не давать ей распасться, а это требует труда и терпения. И первый мой враг – тот, кто, вместо того чтобы работать, разводит склоки, создает конфронтацию. А я не могу допустить, чтобы из этой общности выпало хотя бы одно звено, потому что вся цепь тогда начнет разваливаться. Каждый нужен, каждый вносит что-то свое. Вот почему я с вами разговариваю».

Мы проговорили с Валерой целый час, и он согласился забрать свое заявление. Когда я, запаренный, вышел из кабинета, Аленушка, которая слышала наш разговор из-за двери, сказала мне с восхищением:

– Сергей Семенович, я вас уважаю!..

А с Зыряновой я и разговаривать не стал: от нее веет на меня такой недвусмысленной холодной ненавистью, которая сама по себе исключает возможность какого бы то ни было взаимопонимания. И, кроме того, предательство. Ее уход (по сговору с Костоглодом) – это предательство, откровенная попытка поставить заповедник на колени. Да еще с грубостью, с каким-то холуйским злорадством: вот, мол, мои новые хозяева, мы вам сейчас покажем!.. Такого нельзя прощать. Пусть уходит, померяемся! Весь ее расчет построен на том, что мы остаемся без архитектора. Поэтому именно сейчас нам необходим архитектор. И не какой-нибудь, а опытный, чтобы в зародыше раздавить это «малое предприятие» при горисполкоме, возникшее в результате зыряновской интриги.

Люди делают зло по двум причинам: либо потому, что принимают его за добро (то есть по неведению), либо для достижения личных, или групповых, или общественных целей (пресловутое «цель оправдывает средства»). Но есть еще и третья причина: зло ради самого зла, ради удовольствия делать зло, причинять его. Тогда мы говорим: в человека «бес вселился».

…Впрочем, даже самые испорченные души не допускают, что возможно зло, не обоснованное какой-нибудь выгодой; бесцельное и беспричинное зло претит, как уродство.

Дюма. Граф Монте-Кристо. IV. 19

В Зырянову бес вселился. Либо я не раскусил ее, когда впервые увидел (года три назад), либо в ней с тех пор произошел какой-то надлом, один из тех внутренних кризисов, которые делают человека «другим человеком». А скорее всего, то и другое. Ведь по моей же собственной теории – человек не меняется, а только выявляет то, что в нем до поры оставалось скрыто. Но сколько же времени, живя и работая с нею бок о бок, я продолжал обманываться тем первым впечатлением и слепо доверять ей! Я ведь и приехал-то сюда по ее зову, можно сказать ради нее. Вот уж с кем, думал, найду общий язык: архитектор, трудяга, энтузиаст. И старался не замечать ее уклончивости и хитрого, все более ожесточенного саботажа. Не придал значения тому случаю, когда она, вместо того чтобы встретиться с приехавшими из Москвы проектировщиками генсхемы, ушла со своими дружками-оболтусами торговать картинками на набережной. Не обратил внимания на раздумчивое замечание приехавшего по моему вызову Бориса Зайцева: «Странная девушка! Говоришь ей: давайте сделаем так. Отвечает: давайте. А может быть, так? Она опять: давайте…»

Пьяный Борька сразу ее раскусил. Я ей нужен был, как теперь понимаю, только для того, чтобы мною отгородиться от Мадам и, может быть, с моей помощью посадить Жукова в директорское кресло, но уж никак не для того, чтобы лезли в ее дела.

…Утром после завтрака я повел Лешу на Соборку. Денек выдался чудесный: солнечный, тихий, морозный, но с привкусом весны в воздухе. Снег под ногами так и хрустел, даль скрывалась в белесой дымке. Деревья стояли в мохнатом инее, который сверкал и переливался на солнце тысячами бриллиантов. На мысовую часть Соборки выйти не удалось из-за глубокого снега. Мы спустились к площади, и я предложил Леше зайти в Дом культуры: Касаткин накануне просил меня сыграть на смотре художественной самодеятельности Тонкого в сценке из нашего спектакля. Ольга Викторовна (Луиза) и ее сын Витя (Нафаня) уже были там, Толстого взялся играть сам Михаил Анатольевич (вместо Багажкова, уехавшего на рабфак).

Отыграв и переодевшись, я присоединился к Леше, сидевшему в зале, и мы посмотрели еще сценку «Длинный язык», которую Касаткин играл вместе с Мариной Голубевой. Посмотрели и другие номера, представленные сельскими клубами. Потом вышли на площадь, и я повел Лешу по улице Ленина. Я показал ему каменный фаллос (сохранившийся, видимо, с мерянских времен) у дома № 21 и свой любимый дом № 28 с выцветшей до голубизны и розоватости тесовой обшивкой и гармонирующими с нею (в стиле «Мира искусства») оконными занавесками. Мы обогнули его, спустившись на набережную, и двинулись в обратном направлении. Мы прошли длинный, дважды слегка изломленный ряд каменных купеческих особняков, миновали мост через Шохонку и по улице Кирова, а затем по деревянной, вьющейся по заснеженному склону лестнице поднялись на гору Левитана и осмотрели билюковскую церковь. Спускаясь по другой лестнице, в сторону улицы Кропоткина, мы остановились полюбоваться открывающимся отсюда изумительным видом Соборки и Троицкой слободы. Потом перешли Шохонку по пешеходному мостику и напрямик – мимо автостанции и школы – вернулись домой. Вечером я проводил Лешу на московский автобус. Я видел, что добился своего: Леша уезжал, зачарованный Плёсом. Договорились созвониться в пятницу, 15-го, он обещал дать окончательный ответ.

* * *

14.02.1991. Мой доклад о декоре XVII века на «круглом столе» в музее Левитана. Кроме наших сотрудников были учителя из школы, несколько отдыхающих из Дома творчества СТД, несколько школьниц. Толя Сорокин помогал мне на диапроекторе. После доклада меня познакомили с приехавшей из Палеха научной сотрудницей тамошнего комбината. Она, оказывается, училась на одном отделении со мной, на курс младше, хорошо знает моих однокурсниц. Учителя тоже подошли знакомиться. С Тамарой Ивановной договорились встретиться – обсудить план затеянного мною лектория по истории русской культуры для школы.

Ну ладно, доказал я всем, что я «очень умный». Дальше – что?

* * *

С мальчишками прочли «Повести Белкина», «Тараса Бульбу», «Шинель», сейчас читаем «Гекльберри Финна».

О большой реке, о маленьких городках на берегу большой реки как-то иначе читается здесь, в Плёсе, чем в Москве. И мальчишки, живущие в маленьком городке на берегу большой реки, как-то иначе, я чувствую, понимают прочитанное, чем понимали когда-то мои сыновья.

– А вы знаете, – сказала мне Вера Васильевна (мать Мишки), – что они в побег собрались? Вниз по Волге, на плоту…

* * *

Аленушка. Глядя на ее круглое смугло-румяное лицо, в ее карие глаза, то оживленные, то задумчивые, на полураскрытый детский рот с белыми зубками и рассыпанные по плечам светлые волосы, я всерьез волнуюсь. И уже с трудом удерживаюсь от того, чтобы дать волю рукам. А языку – дал уже давно. Она в затруднении. Не может меня понять.

Чувственность во мне оказалась более долговечной, чем способность любить.

* * *

– От Маркса остался марксизм. От Ленина – ленинизм. А я умру – что от меня останется?

– Не умирай, дедушка Ананий!

* * *

11.03.1991. Вчера, накануне отъезда из Москвы, вместе с Молчушкой и Лысым побывал на Манежной площади, на митинге в поддержку Ельцина. Это, можно сказать, мой первый выход в «политическую жизнь». Я, как Паниковский, не люблю большого скопления честных людей в одном месте.

– Это не то, что ты думаешь, – внушала мне Молчушка. – Это совсем другая толпа…

Сама она не пропустила ни одного митинга. Она семь часов простояла на двадцатиградусном морозе, когда Москва прощалась с Сахаровым. Незнакомые люди налили ей горячего кофе из термоса, другие – поделились бутербродами. Этот дух солидарности, просветленного единения людей почувствовал вчера и я.

* * *

Вот уже почти год прошел с тех пор, как я приехал работать в Плёс. Как давно это было! Многие мои тогдашние слова, поступки, намерения кажутся мне сегодня наивными. Человек меняется, конечно. И не только в том отношении, что в нем выявляется со временем его скрытая сущность. Какие-то качества, напротив, вымываются. С горечью должен констатировать, что я утратил то, что считал лучшим в себе, то, что служило мне оправданием в любых обстоятельствах, – способность к дружбе. Приезжая в Москву, я занимаюсь только делами. Я даже не сообщаю о своем приезде тем, кого привык считать друзьями. У меня нет потребности их видеть. Мне не о чем разговаривать с ними. И это давно уже так.

 
Нет у меня для вас ни слова,
Ни звука в сердце нет,
Виденья бедные былого,
Друзья погибших лет!
Быть может, умер я, быть может –
Заброшен в новый век,
А тот, который с вами прожит,
Был только волн разбег…
 

Ходасевич

Одинокая жизнь в Плёсе сделала из меня мономана. То одна, то другая частность целиком завладевает мною. Сейчас я не могу думать ни о чем другом, как только о том, чтобы раздавить Зырянову, загнать ее в угол… за что?

Постепенно передо мной вырисовываются основные мотивы ее предательства: бешеное самолюбие и жадность[47]47
  Много лет спустя я разглядел реинкарнацию злого духа Зыряновой в деятельной украинской политиканше Юлии Тимошенко. А когда та сменила масть на светло-русую, сходство стало просто поразительным.


[Закрыть]. Теперь мне становится понятна ее ненависть ко мне. Ничего инфернального тут нет – все объясняется прозаически. Эта ненависть зародилась в то время, когда я начал высказывать замечания по ее проектам (а я-то, щадя ее самолюбие, всегда говорил с нею только с глазу на глаз), и созрела, когда я встал на ее пути к тем десяти тысячам, которые она рассчитывала получить за проект интерьеров и оборудования картинной галереи (тут я позволил себе критиковать ее публично, тут уж оба мотива действовали совместно). Преувеличенное представление о своих достоинствах, нетерпимость к критике я еще могу понять, но когда творческий человек скатывается в халтуру ради денег и не останавливается перед тем, чтобы наводнить этой халтурой такой городок, как Плёс, – тут уж, увольте, на мое содействие пусть не рассчитывает. Наоборот.

* * *

18.03.1991. Выйдя вечером после репетиции «Саламанкской пещеры» из Дома культуры, мы увидели над горизонтом, в стороне Волгореченска, лежащий на спине тоненький, элегантный серп. Воздух был так прозрачен, что светлый шар Луны был виден целиком – отчетливо выделялся в темнеющем, акварельно-нежном небе – и воспринимался именно как шар, подсвеченный угасающим закатом.

С крыш капало. Под звуки этой капели мы поднялись в гору, к автостанции. Неожиданно раскрывшиеся в этот вечер пространственные связи Космоса заставляли то и дело оглядываться на яркий серп в небе с зажегшейся рядом с ним первой звездочкой.

* * *

24.03.1991. Премьера «Саламанкской пещеры». Приняли хорошо, зал хохотал, нашу с Касаткиным сценку отметили аплодисментами. Выслушиваю восторженные отзывы. Теперь я – театральная звезда Плёса.

* * *

29.03.1991. Ну что ты будешь делать с этой бесцеремонной самоуверенной дурой! Пока я был в Москве, а Травкин с Ойнасом – в Иванове, Мадам отдала наши колокола церковникам.

Еще до моего отъезда представитель «десятки» Саша Демидов обратился ко мне с просьбой отдать колокола на Пасху (причем речь шла только о двух малых колоколах). Я опять предложил ему (как и в декабре) вместе проехаться по окрестным селам: наши мальчишки знают, где сохранились церковные колокола, используемые теперь в качестве пожарных. Машина – наша, работа – наша. Сами перевезем, сами повесим, – от церкви требуются только авторитет и дипломатия: ей охотнее отдадут. Время не упущено, за две оставшиеся до Пасхи недели можно успеть. Если же почему-либо не получится, мы в последний день свои перевесим.

Саша вроде бы согласился со мной, а сам как ни в чем не бывало пошел в Присутственные места, к историкам, и с ними затеял тот же разговор. Они ответили ему то же, что и я, и тут же, позвонив мне, поставили меня в известность. И вот, дождавшись, когда все мы оказались в отъезде, он подкатился к Мадам, а она, не долго думая, подмахнула бумажку. Мы возвращаемся – а колоколов нет ни одного. Как будто сердце вынули! Черт бы побрал эту дуру!

* * *

Надо сказать, внедрение церковников в Плёс (в конце прошлого года) носило чрезвычайно грубый, агрессивный характер. До этого наши прекраснодушные музейщики умилялись, представляя себе, как церкви наконец будут возвращены приходам, как начнет разливаться в народе духовность… Писали ходатайства в инстанции, сколачивали «десятку»… Я пытался их предостеречь: «Ну, понаедут попы – что вы думаете? Те же большевики, только в рясах…» И вот, свершилось. Благочинный чуть ли не наганом стучал по столу: «Чтоб завтра же духу вашего здесь не было!» Выкинули нас из Преображенской церкви (только что отремонтированной за наш счет) и из Воскресенской (где у нас была развернута экспозиция НДПИ). Теперь зарятся на иконы и старопечатные книги из наших фондов. Вот тебе и «духовность». Господи, до чего же глуп русский народ! И «избранные» его едва ли не глупее подонков: те хоть что-то «с этого» имеют.

Во главе приходской «десятки» встало, разумеется, совдеповское начальство: районный прокурор со своей супругой. И пошло-поехало… понеслась душа в рай! Теперь стоит только батюшке заикнуться о контроле над приходскими суммами – на него тотчас летит донос владыке. И поминай батюшку как звали. У прокурора все схвачено, все торговые точки в Плёсе в его руках.

* * *

Из денег, на которые я рассчитывал обустроиться в Плёсе, я получил только половину. Когда Станислав Орловский предложил мне работу по Толгскому монастырю, я, составив смету на архивные и библиографические изыскания, естественно, пожелал ознакомиться с договором. «С Церковью, – объяснил мне Орловский, – договоров не заключают. Не принято. Все отношения – на доверии». Ну что ж, я подумал, на доверии так на доверии. В конце концов, он архитектор, это его дело – отношения с заказчиком и соблюдение моих интересов. Я всего только субподрядчик. Принялся за работу.

Трудился в архивах по всем объектам сразу (а иначе и невозможно). Первой на очереди стояла Спасская церковь с больничными палатами. Написал и сдал Орловскому записку. «Знаешь, – сказал он, – нам недосуг ждать остальных записок, у нас же работы по всему монастырю идут. Сдай пока все материалы, какие собрал, тебе их оплатят по смете, а записки оформим задним числом». Ну что ж, производственная необходимость – на первом месте. Отпечатал целую груду выписок и вместе с фотокопиями графических материалов в переплетенном, как полагается, виде (обычный том предпроектных исследований) сдал Орловскому. Через некоторое время он мне звонит: «Что-то у них с выплатой не получается. Не хотят почему-то платить. Давай, разбирайся с ними сам». Хорош архитектор! Что делать? Решил действовать через владыку. Воспользовавшись очередной зимней поездкой в Плёс, на обратном пути заехал в Ярославль.

Являюсь к митрополиту (пока ремонтируется здание консистории, он сидит в приходе Федоровской церкви в Закоторослье): я такой-то и такой-то, дело вот какое… Моложавый, живой Платон Удовенко встречает приветливо: «Много слышал о вас, давно хотел познакомиться. Меркулов Александр Петрович – он у нас работает – рассказывал, какой вы замечательный ученый. Сейчас вместе в монастырь поедем. У них там строителем – матушка Миропия, решим ваш вопрос». Усаживаемся в митрополичью «Волгу», едем. По дороге Платон расспрашивает меня о моей работе. Приезжаем. Владыка на ходу раздает благословения (несмотря на мороз, ничего не накинул поверх шелковой рясы). В прорабской распоряжается вызвать Миропию. Приходит – тощая злющая тетка с толстенной папкой. Владыка – ей: «В чем дело? Почему не платите?» Она, косясь на меня с непонятной ненавистью, сует нам свою папку: «Да не нужны нам его материалы, у нас и так все есть!» Я раскрываю папку, перелистываю страницы – действительно, все есть. «Зачем же тогда работу заказывали?» – спрашиваю растерянно. Тут Орловский: «Не узнаешь? Это же твои выписки. Просто том раскурочили…» Пригляделся – и впрямь, узнаю шрифт моей «Оптимы». Я смотрю на владыку, он, смекая, что его кадр прилюдно обосрался, смотрит на Миропию: «И как это понять?» Повисает тишина. Затем, опустив глаза и поджав губы, Миропия со значением произносит одно только слово: «ТАЙНА!..» И окаменевает. Все! Других объяснений не будет!

Уважительно помолчав, видя, что от впавшей в нравственный столбняк святоши большего не добиться, Платон выносит решение: «Ладно, заплатите ему пока что половину по смете, потом видно будет. И обязательно в трапезной накормите».

Чего там «видно будет»! Так и осталось – половину. Вот тебе и «доверие». Тайна, бля!..

Я, впрочем, тоже виноват. Поскольку в тот момент я еще не принял решения прекратить всякую дальнейшую работу, то и посчитал неуместным настаивать на полной оплате уже выполненной работы. У меня-то, в отличие от них, совесть есть.

* * *

Убежден, что главные наши «клиенты» (не знаю, как назвать тех, для кого работаем) – не туристы, не отдыхающие, хотя и они должны проходить через обучение культуре посредством игры в историю, а сами жители Плёса, и в первую голову молодежь, дети. Поэтому я и поставил первоочередной нашей задачей внедрение в школу. По моей просьбе Ольга Викторовна разрабатывает сейчас программу лектория по истории русской культуры. Я беру на себя древнерусское искусство и всю архитектуру, у других есть готовые лекции о Левитане, Саврасове, Шишкине, Репине, Васнецове и пр., а оставшиеся лакуны мы будем постепенно заполнять, планируя подготовку новых лекций. Сегодня я уже провел два занятия для восьмиклассников.

Явившись в школу заблаговременно и болтаясь в ожидании лекции по актовому залу, я остановился перед мемориальной доской с именами погибших на войне плесян. Некоторые фамилии показались мне знакомыми: Шемякин, Подгорнов, Мызгин, Новожиловы, Маклашины… Все они встречались мне в архивных документах XVIII–XIX веков. А уж Г. М. и А. Н. Потепаловы – эти-то точно были потомками отставного сержанта И. Я. Потепалова, чей «разночинческий» двор, пострадавший от пожара 1766 года, находился на месте нынешних домов № 5 и № 7 по улице Горького (бывшей Юрьевой улицы плёсского посада). Поразительно! Нигде до сих пор я не наблюдал такой органической устойчивости населения.

Пасха

7.04.1991. Солнечное пасхальное воскресенье. По всем склонам в Плёсе шумят потоки, уже прорезавшие грязную ледяную корку глубокими ущельями, на дне которых обнажилось забытое за зиму булыжное покрытие. Весь город журчит на разные лады – от нежного лепетания зарождающихся на вершине ручейков до рева низвергающихся в Шохонку водопадов.

Вчерашний вечер я провел в одиночестве и тоске, первый раз в жизни чувствуя себя отщепенцем, изгоем оттого, что не пошел в церковь. Опять выяснял свои отношения с Богом. Знал, что не пойду, и не сомневался на этот счет, но старался объяснить себе, вернее, не себе, а воображаемому оппоненту, в роли которого выступали то Светлана Зиновьева, то отец Иероним, свою позицию. Возникла почему-то настоятельная необходимость выговориться. «Есть люди, – говорит Чаадаев, – в которых вера непременно должна в случае нужды найти опору в разуме»[48]48
  Чаадаев. Философические письма. 3.


[Закрыть]. Резонов было много, но как-то не связывались они между собой.

Каждое чувство и каждая мысль живут во мне особняком, и во всех моих суждениях… даже самый искусный аналитик не найдет того, что называется общей идеей или богом живого человека. А коли нет этого, то, значит, нет и ничего.

Чехов. Скучная история

За темными окнами чудилось мне со стороны Преображенской церкви жалкое, позорное блямканье украденных у нас колоколов. То ли дело мы, бывало, звонили!

Утром сегодня, измучившись, я не вытерпел, спустился на набережную и зашел во флигель к Барме. Сашка спал, я его разбудил. Вскочивши, он тут же вручил мне крашеное яичко, разлил водку по стаканам, и мы «разговелись». Потом перешли в крошечную кухоньку, где обнаружили на столе оставленную нам Любочкой Ицковой половину кулича (сама Люба уехала на праздники в Иваново). Мы напились чаю с куличом, и я поделился с Бармой своей ночной тоской. А он, оказывается, вчера вечером пил водку с Иваном Михайловичем и не заботился ни о каких объяснениях. Сразу стало легче: поддержка Бармы меня успокоила. Возвращаясь от него под многоголосое пение вешней воды, у самого дома я встретил Светлану Зиновьеву. Я сказал ей, смеясь, что со вчерашнего вечера думаю о ней и испытываю потребность в мудрой беседе, которая сняла бы тяжесть с моей души.

– Так приходите вечером! – воскликнула она.

Мы весело болтали, стоя на ярком, греющем солнце посреди альпийского сверкания снегов.

* * *

После того как на несколько дней Волга полностью очистилась, пошел «верховой» лед. Грязные плоские льдины с ослепительно белыми изломами скользят по гладкой, плотной и совершенно неподвижной водной поверхности, в которой четко отражается костромской берег с его бурыми холмами, домиками Серковой слободы и прозрачными березовыми перелесками. Те льдины, что подальше от берега, скользят намного быстрее, чем те, что поближе, а те, что у самого берега, почему-то медленно движутся в обратном направлении.

* * *

Как мне не хватает сейчас любви – не ко мне, а моей, – этого источника творчества, жизни!

По инерции я звоню знакомым женщинам в Москву, а когда та или иная приезжает ко мне, не знаю, как от нее избавиться.

* * *

Пожалуй, не будет преувеличением, если я скажу, что моя теперешняя жизнь приводит меня в отчаяние.

За год жизни в Плёсе я так и не нашел времени написать автореферат завершенной накануне отъезда диссертации, и, стало быть, работа, на которую ухлопано двадцать лет жизни, остается под спудом. Ее как бы и вовсе не существует. Историческую записку к проекту генсхемы не написал (только выписки отпечатал) и не знаю, когда мне этим заниматься. Колокола у нас отняли. Стрельченя арестован и находится под следствием, так что на только что созданное «малое предприятие» рассчитывать не приходится. Другая затея – кооператив «Всадник» – разваливается, не успев начаться, и я не уверен, что это происходит без ведома Федора. Городская власть разворачивает против нас форменную войну. Тут чувствуется рука Зыряновой. На недавнем заседании горсовета грубо, злорадно провалили наше предложение о возвращении улицам Плёса прежних, исторических названий. За что ни возьмешься – все псу под хвост. Договорился с Дависом о проекте на Присутственные места, а денег нет. Денег нет ни на что. А тут еще узнаю, что Зырянова и Жуков сумели, обманом и наглостью, воспользовавшись дуростью Мадам, вырвать у нашей бухгалтерии десять тысяч за свой халтурный проект. Я был просто потрясен, когда узнал. Опять рожей в дерьмо! Вдобавок Благовещенского забрали на переподготовку, Алексеич уволился, чтобы ухаживать за больной женой, Аленушка в отпуске. (С Аленушкой мы поссорились, и отношения наши стали официальными.) Все одно к одному. Я не знаю, за что приняться, апатия, руки опускаются. И, как всегда в таких случаях, вся моя жизнь представляется мне сплошной неудачей. Опять, как в юности, я погружаюсь в эмоции.