Текст книги "Кивни, и изумишься! Книга 2"

Тамбовские волки – 87

13.12.1987. Собрались у меня Осипов, Шнейдерман, Феронов, Купалов, Медовой, Волоховский, Савицкий; в первый раз пришел Серега Семенов, единственный за все время представитель 8-й батареи. Подумать только: двадцать пять лет прошло, четверть века! Это уже не только в человеческой жизни, это и в масштабах истории срок заметный.

Как всегда, мне предоставили право первого тоста, и, как всегда, я закончил его словами: «За Тамбов, за Третий дивизион, за нас!».

– Братцы, – прибавил я, немного погодя, – если бы кто-то из вас совершил страшное преступление, ну, не знаю, ребенка съел живьем, что ли…

– Ну-ну, это интересно, – вставил Купалов.

– Если бы за ним гнались мусора и он пришел ко мне искать убежища…

– Ну ясно, ясно, дальше!

– Я бы спрятал его, я бы не осудил. Потому что каждый из вас уже доказал, что обладает самой главной добродетелью – верностью товариществу.

– Ну, стало быть, за верность! – загудели ребята.

И все-таки невесело как-то было. Может, потому, что водки оказалось маловато. Совсем зажало нас государство, черт бы его побрал!

– Зашел тут в столовку недавно пообедать, – рассказывал мне вполголоса, в стороне от общей беседы, Феронов. – Ну, принес с собой бутылку красного. Взял первое, второе… Только налил стакан – подходят трое: «Вы распиваете!» Что ж, и выпить нельзя? Я же обедаю, не лезу ни к кому… Нет, составили акт, на работу телегу прислали. С пьянством они борются!.. Мне – выговор. А небось, когда женщину от беды спас, никто доброго слова не сказал.

– Какую женщину, Славка?

– Да из нашего же дома, соседка, так получилось… Прихожу с работы, вызываю лифт. Дверь открывается, а там, в кабине, смотрю, она и амбал какой-то с ножиком. То ли грабил ее, то ли насиловать собирался… Дверь раздвинуться не успела – я ему прямой в челюсть! Он и не охнул даже, так и пролежал, пока менты не заявились. Оказалось: особо опасный преступник, давно в розыске… А тут из-за бутылки вина – выговор, без премии оставили…

* * *

Я не только далек от своего идеала письма – я ему прямо противоположен. Мой идеал – простые легкие фразы, завязывающие узелки смысла на значительных друг от друга промежутках, окруженные воздухом, позволяющие читателю заполнить оставленное пространство собственным пониманием. Фразы же, которые я пишу, разбухают подчинениями, причастными и деепричастными оборотами, вязко перетекают одна в другую: «итак», «следовательно», «таким образом», «как видим»… Словам тесно, мыслям – тоже.

– О! Как я сыт по горло всеми этими итак, потому что, поскольку!.. Этими рассуждениями и выводами. Из самого замечательного умозаключения я извлекаю лишь то, что сам же вложил туда вначале.

Жид. Тезей

Но как бы то ни было, осилив пассаж об ордере, я завершил наконец главу о бесстолпных храмах. У меня такое ощущение, словно я прорвался через Гоби и Хинган. Теперь мои танки вышли на оперативный простор, теперь меня не остановишь.

1988

* * *

13.01.1988. Новый год я встречал в желтой рубашке – той самой, которая была на мне в тот памятный день, когда я провожал Юлу во Внуково, и которую, подчиняясь странному суеверному чувству, ни разу с тех пор не надевал. Узнав, что год Дракона надлежит встречать в желтом, я отыскал ее в ворохе старых смятых рубашек, выгладил и надел. Она была как новая, разве что фасон устарел. Кажется, в тот день я вообще надел ее впервые.

Разумеется, совершили с Сенькой нашу ритуальную предновогоднюю прогулку. Этому предшествовал праздничный обед с мамой, Камиллом и Крупниками. Потом мама с Камиллом уехали в Переделкино, Митя ушел к своим друзьям, – Новый год мы встречали с Молчушкой и Сеней. Ни Дементия с Наташей, ни Ледневых, ни Крысановых нам не удалось залучить: все сидели по семьям. Созванивались, поздравляли. Пока мы гуляли с Сенькой, звонили Купалыч и Серега Воробьев. Около двух ночи я позвонил Барме, Полковнику, Жану, Лысому, Шнейдерману, Феронову, Осиным. Звонил Монесу и Бобу, но не дозвонился.

* * *

Сейчас только и слышно: «хозрасчет!», «самофинансирование!», «бригадный подряд!», «кооперация!». Экономическими лозунгами пытаются заклясть совдеповскую бессмыслицу. Как будто наша история не демонстрирует нам на каждом шагу, как политика отвертывает голову экономике. Лозунг нужен только один, вольтеровский: раздавите гадину!

В Ярославле

18.04.1988. Господи! какая тоска на меня навалилась, когда я снова вошел в этот номер, а Сеньки в нем уже не было. Так долго я ждал его здесь, готовился к его приезду, и вот уже все позади. Он приехал в пятницу, 15-го, поздно вечером, мы провели вместе весь субботний день, а рано утром в воскресенье выехали в Москву.

Я встречал его на вокзале. Потом мы ехали на трамвае в гостиницу. В холле заполнили карту гостя, дежурная по этажу выдала нам раскладушку и постельное белье. Мы поужинали в номере (я припас для Сеньки кусок курицы, огурец, хлеб, заварил чай). Поев, он аккуратно прибрал на столе, помыл стаканы. Номер мой ему понравился: телефон, телевизор, уборная и душ. «Погоди, – сказал я, – завтра, при свете, из окна посмотришь!..»

День выдался прохладный и ветреный, но солнечный. Напившись в номере чаю с пирожками, мы отправились гулять. Мимо монастыря, мимо церквей Михаила Архангела, Спаса на Городу и Николы Рубленого вышли на Стрелку и двинулись по волжской набережной. В городе под ярким веселым солнцем шел субботник: на склонах к Которосли копошились кучки людей, стлался дым от костров, на набережной торговали выпечкой и соками. И все-таки обычное ощущение безлюдья не нарушалось. Осмотрели церкви Николы Надеина, Рождества Христова и Ильи Пророка, я сделал несколько снимков на слайды и рассказал Сеньке, как летом 72-го встречал здесь «бабу Любу».

Тельняшечка

В то дымное лето мама отправилась в «кругосветку», как всегда, авантюрно: просто собрала вещички, и мы с нею на такси поехали в Южный порт. За полчаса до отплытия ей удалось взять билет в каюту «люкс». (А люди еще зимой хлопочут, ночи проводят в очереди!) Я стоял на пристани в своей болгарской тельняшечке и прощально махал рукой вслед отплывающей авантюристке-матери, а все пассажиры теплохода, столпившись у борта, махали мне: почему-то я оказался единственным провожающим. На следующий день я уехал в командировку в Ярославль.

Когда все дела в Ярославле были переделаны и настало время перебираться в Тутаев, я вспомнил, что теплоходу с моей матушкой пора бы уже быть здесь. Пошел на речной вокзал – действительно, теплоход ожидался нынче вечером. Я взял билет на утреннюю «Ракету» до Тутаева, в гостинице приготовил все к отъезду и в назначенный час явился на пристань. Тут выяснилось, что из-за постоянной дымки над рекой (от горевших торфяных болот) теплоход задерживается, прибудет поздно ночью. Я решил дожидаться его здесь же, на пристани. Попросил разбудить меня к прибытию, прилег на скамью и уснул. Ночью меня разбудили, чтобы сообщить, что теплоход прибудет только утром. Я отправился досыпать в гостиницу.

Утром, уже собранный в дорогу, я опять был на пристани. Теплоход подваливал к берегу, моя «Ракета» стояла у соседнего причала. Бросили трап, пассажиры стали спускаться, удивленно на меня оглядываясь. Я был все в той же болгарской тельняшечке. Это напоминало сказку о еже и зайце. Приплясывая от нетерпения, я ждал, когда же покажется мама. Ее не было. Теряясь в догадках, я побежал к «Ракете», и она сразу отвалила.

В Тутаеве, устроившись в гостинице на Романовской стороне и позавтракав, я вдруг сообразил, что теплоход вскоре прибудет и сюда. Ну никак не мог я понять, куда матушка подевалась! Ближе к вечеру перебрался на пароме на Борисоглебскую сторону и опять явился на пристань. Дежурившая там шкиперша поинтересовалась, чего, собственно, я дожидаюсь.

– Теплохода, – говорю.

– Плыть, что ль, собрался?

– Матушку встречаю, – объяснил я. – Матушка у меня плывет.

– Это ты зря, – сказала она. – Теплоход без остановки пройдет.

– Как это – без остановки?

– А так. Пассажиров-то, вишь, нет никого, а он и так из расписания выбился. Наверстывать надо.

– А как же матушка? – захныкал я.

– Ладно, придумаем что-нибудь. Ну, помашешь ей с пристани…

Теплоход показался снизу. Он катился, не сворачивая с фарватера, перед пристанью замедлил ход, и оттуда прокричали в мегафон:

– Эй, на пристани! Пассажиры есть?

Моя шкиперша подняла матюгальник:

– Нема пассажиров! Вы застопорьте маленько, тут парень матушку свою встречает! Ну, смотри, – повернулась она ко мне. – Только быстренько!

Я изо всех сил выпялился на толпу пассажиров, вышедших полюбоваться с палубы живописным городком, который раскинулся перед ними по обоим берегам Волги.

– Ну, видишь ее? – торопила шкиперша.

– Нет.

– Нет?

Тут произошло невероятное.

– Эй, на теплоходе! – заорала шкиперша в матюгальник. – Повернитесь другим бортом!

И теплоход, действительно, послушно описывает дугу и становится носом по течению. Теперь уж столпившиеся на палубе пассажиры не могут не заметить – к полному своему изумлению – все ту же болгарскую тельняшечку, преследующую их, как наваждение.

– А теперь?

– Не вижу. Нет ее, кажется. Нет.

– Ну, ничего не поделаешь. Может, внизу где, не знает… На теплоходе! Следуйте своим курсом!

А дело, оказывается, было так. Мама проспала прибытие в Ярославль. Проснулась – теплоход стоит, за окном прекрасный незнакомый город, утро солнечное, настроение боевое. Дай, думает, сойду здесь. Билет, правда, до Москвы, ну, пускай пропадает… Быстро собралась и с чемоданом спустилась по трапу. (А я в это время подлетал на «Ракете» к Тутаеву.) Взошла на высокую набережную, смотрит – церковь (Николы Надеина). Билетерша при входе, экскурсанты входят-выходят. Зашла мама внутрь и наудачу спрашивает у девочек-сотрудниц, не знают ли, мол, они Сережу Попадюка. «Как же, – отвечают девочки, – знаем. Он сегодня утром в Тутаев уехал, “Ракетой”».

Ну, значит, не получилась встреча. Поймала мама такси, покаталась по городу, потом велела везти себя на железнодорожный вокзал. Через здание вокзала она прошла, не останавливаясь, не обращая внимания на громадную безнадежную очередь у касс. Вышла на перрон – стоит проходящий поезд на Москву, проводницы топчутся у вагонов. Подошла к той, что поближе, и легко, весело спросила:

– До Москвы довезете?

Та посмотрела по сторонам:

– А где ревизор?

– Не знаю, – пожала мама плечами.

– Тогда садитесь.

Вот какая у нас «баба Люба»!

К часу, как было условлено, мы с Сенькой пришли в музей, в отдел архитектуры. А. Ф. Кудинова встретила нас, взяла ключи, и мы вместе отправились по памятникам. Начали с Ильи Пророка. Анна Федоровна отперла ворота ограды, наружную дверь, дверь в «холодный» храм. Сеньку мы пропустили вперед. Фрески, как всегда, меня поразили. С тех пор как на втором курсе я писал о них курсовую, они стали одной из самых сильных моих привязанностей в искусстве. Перешагнув через шнур ограждения, мы подробно осмотрели иконы Ильи и Предтечи из «местного» чина, потом прошли в алтарь и поразмышляли (правда, бесплодно) о назначении арок, соединяющих восточные столбы с алтарными стенками (все та же проблема ярославских «тайников»). Анна Федоровна отперла дверь в Покровский придел, и мы осмотрели тамошнюю роспись, недавно отреставрированную. Затем она провела нас в северный придел, пока закрытый для показа.

Осмотрев напоследок живопись в галереях, мы отправились в церковь Николы Надеина. Там самым интересным, после фресок, были нетленные мощи в северном приделе. Мы сняли доски и запыленные стеклянные рамы с ящиков, в которых хранились останки князя Федора Черного, его сыновей Давида и Константина и какого-то неизвестного праведника. Не считая темно-серого оттенка кожи, тела выглядели сильно исхудавшими – и только; особенно хорошо сохранились ступни и кисти рук. В галерее я заметил под самой крышей (свод разобран) полустесанный пояс ширинок на стене колокольни.

Мы побывали еще в церкви Рождества Христова, где Анна Федоровна показала нам подготовленную ею в южном приделе экспозицию старинных сундуков и шкатулок. Потом зашли в книжный магазин на Советской, и я купил книжечку «Избранной лирики» Ли Бо и Ду Фу. На улице Кирова мы расстались с нашей провожатой. Я хотел покормить Сеньку обедом в ресторане, но и «Русь», и «Медведь» оказались закрыты на спецобслуживание, пришлось пообедать в «Весне». После этого мы еще прошлись по магазинам, купили еды на вечер, заглянули в «Букинист» и «Мелодию» на улице Свободы и вернулись в гостиницу. Вечером, отдохнув часа два, отправились в Театр Волкова на «Березовую ветку» Визбора.

Утром, без четверти шесть, дежурная разбудила нас телефонным звонком.

– Именинник! – раздельно произнес Сенька, едва открыв глаза, и поздравил меня с днем рождения.

Мы быстро поднялись, сложили раскладушку, напились чаю и вышли из номера. Возле лифта я – как предчувствовал – говорю Сеньке: «Пойдем пешком?» – «Нет, давай лифт вызовем». Вызвали, двери за нами сомкнулись, и лифт застрял. Несколько неприятных минут в кабине, когда мы лихорадочно нажимали на все кнопки, пытались отжать двери, стучали; но все кончилось благополучно. Мимо освещенной ранним солнышком церкви Дмитрия Солунского вышли на трамвайный круг, сразу появилась «тройка», мы приехали на вокзал с большим запасом времени.

И вот теперь, вернувшись из Москвы в свой номер, я с грустью вспоминаю Сеньку. За те сутки с небольшим, что мы провели вместе – вне постоянных его конфликтов с братом, вне Молчушкиного занудства – он как-то по-новому для меня раскрылся. То острое чувство жалости, которое я когда-то испытывал к Мите, теперь с удвоенной силой возобновилось по отношению к Сеньке. Немножко нелепый он мальчишка, и оттого его жальче. Я в нем больше себя вижу, чем в Мите, и оттого его жальче. А товарищ и он хороший, и все понимает, и вовсе не вздорный, как кажется.

Милый Сенюшка, зайчик мой длинноногий!..

23.04.1988. Снег на том берегу Которосли растаял, только под самым берегом сохранилась узкая серенькая ледяная кромка. Тоненько, как поросята, взвизгивают чайки за окном.

25.04.1988. В архиве продолжал переписывать межевую книгу села Богородского и снял копию с плана деревни Грешнево на кальку. Едва вернулся в гостиницу – на улице повалил снег крупными хлопьями и сильно потемнело. Но не успел я вскипятить себе чаю, как снежный заряд прекратился и выглянувшее где-то справа низкое солнце превратило пространство за окном в мирную гармоничную ведуту. Первый план – набережная с балюстрадой и несколькими голыми деревьями на газоне, – как и положено ведуте, был погружен в тень, а за тихой Которослью все стало золотым и розовым: яркие бока идущих по мосту троллейбусов и автомобилей, свечи обнаженных берез на острове, нежная дымка растительности за протокой, еще дальше – грани новостроек и косые дымы из тоненьких фабричных труб на фоне подсвеченных палевых туч, медленно сползающих влево за горизонт с ясного, удивительно чистого неба, на котором уже застыла половинка луны с бледным географическим рисунком.

День Победы

9.05.1988. Когда я пытаюсь представить себе душевное состояние русского человека, сидевшего в окопе перед нагло прущей на него и мимо него – его презирая – чужеземной техникой, вооруженного лишь бутылкой с керосином и приказом «Ни шагу назад!» – я испытываю чувство невыносимого унижения. Что может быть нестерпимее для мужского и национального самолюбия, чем невозможность ответить ударом на удар, оказаться в положении уничтожаемого стада, лишенного всякой возможности к сопротивлению.

Не перестаю удивляться, как этому усатому упырю и всей его банде удалось в те дни удержаться у власти. Ведь не нужно же было иметь семь пядей во лбу, чтобы понять, что тебя обманули и предали самым подлейшим образом. А впрочем, от многих очевидцев я слышал, что в первые месяцы войны в наших городах и особенно в деревнях немцев ждали. Настолько нестерпим был для народа режим большевистской диктатуры! Добровольцами на фронт рвались в основном замордованные интеллигенты, зомбированные школьники и комсомольцы[23]23
  «Добровольцами шли, как ни странно, интеллигенты, – подтверждает Окуджава. – А так война была абсолютно жестокой повинностью».


[Закрыть]. Миллионы военнопленных, массовое дезертирство, брошенные в огромных количествах оружие и техника объясняются не столько военными успехами немцев, сколько нежеланием защищать этот людоедский режим. Настоящая война началась только осенью 41-го, когда убедились, что гитлеровский «порядок» ничем не лучше сталинской давиловки, а Родина – это все-таки Родина. (Защищая Родину, врага победили, но победой своей только упрочили власть собственных кровососов. Какая страшная вещь – диалектика истории!)

Да, с началом войны народ разделился (вернее, скрытое разделение сделалось явным): одни упорно, не жалея себя, дрались и погибали в окружении и на рубежах пятившейся обороны, другие «голосовали ногами», – фактически это означало новую фазу гражданской междоусобицы, спровоцированную сталинским «усилением классовой борьбы в условиях побеждающего социализма». Я уж не говорю об истреблении «социально чуждых» и инакомыслящих, об ужасах раскулачивания и бесчисленных загубленных ГУЛАГом жизнях[24]24
  По свирепости и безумию ленинско-сталинский режим разве что «красные кхмеры» превзошли, но на незначительном сравнительно с нами пространстве и в течение незначительного сравнительно с нами промежутка времени – так сказать, лабораторный эксперимент, предпринятый после того, как геноцид собственного народа получил у нас развернутое практическое применение.


[Закрыть]; но одного только погрома, обезглавившего армию накануне надвигающейся войны и обеспечившего Гитлеру возможность успешного нападения на нашу страну, достаточно для того, чтобы заклеймить Сталина (а с ним и всю правящую партию) как величайшего государственного преступника.

Но я начинаю понимать мотивы этого погрома. Война была неизбежна. Уж кто-кто, а люди, которые стояли во главе армии, полководцы Гражданской войны, знали цену Сталину как «великому стратегу», сорвавшему, в частности, наступление на Варшаву в 20-м – из одной только завистливой ненависти к полководческому таланту Тухачевского[25]25
  Плебейская ненависть бездарного дилетанта к военспецам (да и ко всяким «спецам») общеизвестна. Тухачевский, которому сталинисты злорадно приписывают провал этого наступления, вынужден был гнать вперед армии Западного фронта, подчиняясь воле партийного руководства, ослепленного утопическими фантазиями о встречном восстании польского и немецкого пролетариата. В ходе этой авантюры командующему, конечно, трудно было избежать определенных тактических ошибок (в отличие от его действий на Восточном и Кавказском фронтах против гораздо более сильных противников). Настоящая вина лежит на Сталине, который, в качестве представителя того же самого руководства (член Реввоенсовета), преступно саботировал распоряжение главкома о переброске части Юго-Западного фронта к Варшаве. Сыграло роль, очевидно, и тщеславное стремление Сталина себе приписать взятие Львова (несостоявшееся).


[Закрыть]. Начало военных действий сразу выдвинуло бы их на первый план, они просто смахнули бы этого «вождя» с тела страны, как насосавшегося крови клопа[26]26
  Ну что им стоило – своевременно раздавить прохвоста! Он их опередил. Им, воякам, в голову не могло прийти, на что этот прохвост способен.


[Закрыть]. Вместо них нужны были люди, всецело Сталину преданные – послушные, запуганные, безынициативные, безразличные, как и он, к человеческим жертвам; ко всему безразличные, кроме собственной карьеры. Перед ними-то он мог себе позволить, просрав начало войны (а перед этим – всю Финскую кампанию), величаво прохаживаться по кабинету и, попыхивая трубкой, изрекать веские, непререкаемо-мудрые указания. При Фрунзе, при Тухачевском такое было бы попросту невозможно[27]27
  И не в Тухачевском, в общем-то, дело, а в той сложившейся четкой иерархии командного состава с его профессионализмом, боевыми заслугами, взаимным доверием, слаженностью, инициативностью, – иерархии, без которой войско существовать не может и которую разрушил кремлевский самодур, изъяв большую часть опытных командиров высшего и среднего звена, а взамен засорив армию политработниками и особыми отделами, посеяв в ней тотальную подозрительность и лично с самоуверенностью невежды вмешиваясь во все мелочи производства вооружений и планирования военных операций.


[Закрыть]. И стоит ли удивляться, что фронтовики – настоящие фронтовики, окопники, такие, как Виктор Астафьев, Ион Деген, Николай Никулин, – не иначе, как с омерзением вспоминают всех этих новоявленных полковников и генералов, гнавших солдат на убой, попивая коньячок в десяти километрах от фронта в окружении прикормленной тыловой сволочи. «Если бы немцы заполнили наши штабы шпионами… если бы было массовое предательство и враги разработали бы детальный план развала нашей армии, они не достигли бы такого эффекта, который был результатом идиотизма, тупости, безответственности начальства и беспомощной покорности солдат», – пишет Никулин и добавляет: «На войне особенно отчетливо проявилась подлость большевистского строя»[28]28
  Никулин Н. Воспоминания о войне.


[Закрыть]. Надо только поражаться, что и в этой подобранной генерации военачальников нашлись такие, которые оказались способны в конце концов – ценой неисчислимых солдатских жертв – перехватить у противника стратегическую инициативу. И мне понятной становится лояльность Жукова, Василевского, Рокоссовского в их мемуарах: мужское и солдатское достоинство, вкупе с «чуткой цензурой», не позволяло им высказать задним числом полную правду о властолюбивом интригане, которому они вынуждены были подчиняться.

* * *

22.05.1988. В Питер надолго не отпускают; чтобы успеть все сделать, пришлось вкалывать по-черному. Дело осложнялось тем, что, кроме основной работы – по некрасовской Карабихе, – я выполнял и «левую», для патриархии, – по Толгскому монастырю. Так что голова шла кругом, и ручонки не стояли. По ночам в каменном, без единого деревца, дворе-колодце под окном Ганфовой квартиры вовсю разливался соловей.

Вернулся из командировки вчера поздно вечером и сегодня, едва проснувшись, поинтересовался, почему не вижу своего старшего сына. Мне ответили, что, сдав сессию досрочно, он теперь подрабатывает – продает мороженое возле «Ударника». Я оделся, и мы с Сенькой поехали к нему.

У киоска стояла очередь, пришлось и нам ее отстоять. Митя работал, не разгибаясь. Когда подошла наша очередь, я просунул голову в окошечко и заговорил шепелявой скороговоркой:

– Продавец-продавец, как пройти к Третьяковке? Мы с сынишкой не местные, ничего тут не знаем…

Митька смотрел на меня с недоумением. Очередь заволновалась:

– Не задерживайте, не отвлекайте продавца!

– Товарищи, – сказал я, – он же вам растаявшее мороженое продает. Из молока, в котором больных купали…

Митька узнал меня наконец, расхохотался и продал нам две порции пломбира. Мы с Сеней отошли в сторонку и, поедая мороженое, дожидались, когда Митя освободится, но очередь никак не рассасывалась, и нам пришлось уйти.

* * *

13.07.1988. На этот раз я почти совсем не готовился к встрече с Мальвиной, разве что побрился перед ее приходом и сбегал на рынок за розами. Эти встречи – раз в год, следом за ее днем рождения (4 июля), – стали для меня просто соблюдением ритуала. Розы, правда, были великолепные, по два рубля штука.

Мы устроились на кухне. Я достал из холодильника овощи, консервированную кету, ветчину и поставил на огонь плацинту, приготовленную Лидой, новой женой Гриши Гурэу (они уехали вчера утром). На горячее я подал жареное мясо с молодым картофелем. Мы выпили за встречу, потом помянули ее умершего мужа Володю, выпили за нее, за меня, за нас вместе, опять за нее, вспомнили, что знакомство наше длится уже 23 года, и выпили за университет. Я рассказывал о том, как мы с Сеней провели месяц в Мухалатке, крымской деревеньке между Форосом и Симеизом, в гостях у бывших моих молодых сослуживцев по 1-й мастерской – Леши Кирилловского и его жены Виолетты.

В Мухалатке

…О старом домике из дикого камня, одноэтажном с улочки и двухэтажном со стороны сада, круто, тремя террасами на подпорных стенках, спускающегося с горы. О ровном, непрерывном гудении пчел в листве винограда и о запахе дрока на обочинах раскаленного шоссе. О том, как ныряли за мидиями (нырял-то, собственно, Леша, а Сенька, покачиваясь на надувном матрасе, принимал у него мокрые раковины и передавал мне), потом жарили и ели их тут же, на берегу. О ночных прогулках на старое севастопольское шоссе, где мы попадали в мир Брэдбери или Стругацких: полуразрушенная будочка автобусной остановки под нависающими скалами, тишина и лунная тень на асфальте от облупленного дорожного знака, – молчаливые следы давно погибшей цивилизации. О соседке Марье Петровне, приносившей нам то кружку киселя, то картошки со своего огорода, и об Анатолии Денисовиче, помогавшем нам красить крышу. О Юлиане Семенове, чей дом стоял через улочку выше по склону, и по ночам мы слышали его зычные телефонные переговоры, очевидно с западными партнерами, обильно пересыпаемые матом. «Привет художникам!» – восклицал он, встречаясь с направлявшимся на этюды Сенькой. «Привет писателям!» – отзывался Сенька…

По утрам я будил Сеню и мы, пробравшись по галерее мимо спящей Виолетты, уходили на спортивную площадку покинутой воинской части, где делали зарядку и занимались на снарядах. Потом купались в бассейне за деревней. Это было бетонное кольцо диаметром метров двадцать, врытое в склон и поднимавшееся над землей со стороны горы метра на полтора. Глубина бассейна составляла то ли шесть, то ли восемь метров, но во все время нашего пребывания вода стояла вровень с краями, и мы видели только верхние ступени уходившей на дно бетонной лестницы. Край, обращенный к морю, казался тоненькой черточкой, разделяющей воду и небо, и мы подплывали к этой черточке, как к краю света, чтобы, опершись на бортик локтями и подбородком, посмотреть на убегающий крутой склон и раскинувшееся далеко внизу море, у которого, в отличие от нашего бассейна, не было горизонта.

Вернувшись домой, мы развешивали во дворе наши плавки и полотенца, Сеня собирал этюдник и уходил работать, а я усаживался на веранде и раскрывал «Семиотику». Чтение этой книги по утрам, в течение часа-полутора, было единственным умственным напряжением, которое я себе позволял. Кажется, впервые в жизни (начиная лет с двенадцати) я отдыхал вот так, не взяв с собой никакой работы.

Я читал, делал пометки в блокноте и посматривал на море за верхушками кипарисов. По его широкой глади то и дело проползали крошечные теплоходики, баржи и сторожевые катера. Иногда вдали со скоростью часовой стрелки двигался плавучий кран, оскорблявший своим бесстыдно береговым видом нежную стихию. С такой высоты горизонт только угадывался. Но зато можно было, не выходя из дома, определить, холодная или теплая сегодня вода в море, – судя по тому, откуда шел накат, из Севастополя или из Ялты. Ничто не тревожило меня, кроме мыслей о том, что я не сделал до отъезда всего того, что намеревался. И не то чтобы не успел, а просто пороху не хватило. Но я гнал от себя эти мысли.

Потом просыпалась Виолетта и, отругав меня за то, что я опять не поднял ее пораньше, спускалась вниз будить Лешу, спавшего в столовой, и готовить завтрак. Тогда я безбоязненно включал свою электробритву и брился. Виолетта снизу звала меня завтракать, а вернувшегося с этюдов Сеню посылала в лавку к Степанычу за молоком, творогом и маленькими баночками мясных консервов – эти консервы детского питания мы потребляли в большом количестве, хотя в холодильнике у нас имелось и настоящее мясо – свинина или говядина, – продававшееся в лавке раз в неделю.

После завтрака спускались к морю, или уезжали на рынок в Форос, или помогали Леше с ремонтом дома: собирали и скатывали по склону подходящие камни для укрепления боковой стены, готовили раствор, красили крышу; один день ушел у меня на обмазку печей в обоих этажах, один – на вставку нечаянно выбитого Сенькой стекла на веранде, один – на то, чтобы с Сенькиной помощью спилить три больших кипариса, корни которых начали разрушать глухую уличную стену дома. Фокус был в том, чтобы положить матерые деревья точнехонько по узкой улочке, не повредив соседских построек, а затем быстро, пока никто не заметил (заповедник все-таки), обрубить ветки, распилить стволы и убрать, не оставив никаких следов вырубки.

В благодарность за наши труды Леша однажды утром повел нас на Яйлу. Мы долго взбирались по Чертовой лестнице, преодолевая каменные завалы, и, добравшись до вершины, неожиданно оказались в обычном подмосковном лесочке, где ничто не напоминало о юге. Мы двинулись вправо по краю Яйлы, любуясь раскинувшимся перед нами космически огромным пространством. Мне представилось, как некий древний народ – скорее всего, кочевники – наблюдал отсюда, с недостижимой высоты, за жизнью другого, цивилизованного, народа, расселившегося по крымскому побережью… Неожиданно возникло, а потом осталось позади какое-то фантастическое белое сооружение – не иначе, решили мы, корабль инопланетян. Мы шли и шли, завороженные открывающимися видами. Далеко впереди выплывал нам навстречу Ай-Петри. Пора было подумывать о возвращении. Поворачивать назад не хотелось, мы стали отыскивать подходящий спуск. Но все тропинки, уводившие вниз, заканчивались головокружительной пропастью. Мы продолжали идти дальше. Наконец заметили на склоне группу парней в штормовках – то ли альпинистов, то ли геологов, обвешанных свернутыми веревками и другим специальным снаряжением. Легкомысленно шлепая вьетнамками, полуголый красавец Леша сбежал к ним, чтобы расспросить о дороге. Вернувшись к нам, сообщил:

– Километра через три, говорят, увидите отпаж, там начинается ущелье. По нему и спуститесь… А слово-то какое – «отпаж»! – иронически восхитился Леша. – Интересно, что это значит?

По ущелью мы спускались в наступающих сумерках и уже в полной темноте вступили в Алупку.

А по вечерам («долгими зимними вечерами», как мы выражались), собравшись за круглым обеденным столом, читали вслух «Былое и думы». Читал, разумеется, я; Виолетта, слушая, шила, Леша что-нибудь мастерил, Сенька рисовал, и все вместе мы от души наслаждались свободным, размашисто-живописным, убийственно метким языком Герцена.

Жаль, что вся эта идиллия закончилась грандиозным скандалом. Незадолго до отъезда, вечером, мы устроили за вынесенным в сад столом пирушку с шашлыками. (Почему-то все решили, что я мастер по приготовлению шашлыков, хотя я никогда этим не занимался; но шашлыки и впрямь получились отменные.) К нам присоединился Лешин сосед, тоже Алексей. Пожалуй, водки было многовато. Виолетта, раздраженная каким-то замечанием Леши, раскричалась и ушла в дом, хлопнув дверью и заперев ее за собой. Леша, не очень-то крепкий на голову, бросился следом и принялся с грохотом вышибать дверь. Я сидел, постепенно закипая (не выношу бабских истерик), потом вскочил, мигом взлетел по наружной стене на галерею и, спустившись по лестнице, отодвинул засов. Леша ворвался в дом, а я вернулся к столу. Некоторое время мы слышали доносившиеся из дома крики и звон бьющейся посуды, потом разъяренная Виолетта выскочила в сад и стала осыпать меня оскорблениями. Она наговорила мне таких гадостей, что вытерпеть было невозможно. Я встал и велел Сеньке собираться. Мы быстро уложили вещи и с тяжелым рюкзаком тронулись в темноте по длинному крутому спуску к шоссе. Была уже ночь, всякое движение на шоссе прекратилось; в ожидании утреннего ялтинского автобуса мы приготовились переночевать на автобусной остановке, на лавочке. Но не успели еще отдышаться после трудного спуска – с горы посыпались камешки, и на шоссе выбежали оба Леши. Подсев к нам с двух сторон, они стали уговаривать нас вернуться. Бешенство мое уже поутихло; попрепиравшись с четверть часа, мы двинулись в обратный путь, вверх по тропинке. Один Леша шел впереди, неся Сенькину сумку, другой – подталкивал меня сзади, упираясь в мой рюкзак и помогая одолевать крутой склон[29]29
  Года через полтора, незадолго до моего отъезда в Плёс, случайно встретившись на одной из тропинок Острова, Виолетта попросила у меня прощения за эту безобразную сцену и, разумеется, его получила.


[Закрыть].