Текст книги "Кивни, и изумишься! Книга 2"

1985

* * *

14.02.1985. Нет, это уже настоящее сумасшествие. Целый месяц я не решаюсь приступить к очередному абзацу! Заколодило, да и только! Я знаю, о чем этот абзац, знаю первую фразу, но стоит мне взяться за перо – и тут же является множество вариантов, а с ними и сомнения… Это невозможно объяснить.

Мыслить принудительными рядами, последовательно – для меня мучение. Надо ли в таком случае и пытаться? Я тщетно трачу неописуемые усилия на то, чтобы привести в порядок мысли, которые, может быть, ничего не стоят.

Витгенштейн. Культура и ценность. 154

Целыми днями я слоняюсь по пустой квартире и томлюсь, с нетерпением ожидаю вечера, когда можно будет наконец уткнуться в телевизор или читать Сеньке «Трех мушкетеров», – когда безделье мое получит какое-то оправдание… Умственная тошнота, как называет это состояние Рамачарака. Заняться чем-нибудь другим я не считаю себя вправе, пока эта работа висит надо мной: она перегородила мою жизнь, словно плотина.

Один за другим проходят сроки, которые я сам себе назначаю, и ничего не меняется. И так незаметно, без боли, но навсегда и впустую, проходит время. Отчаяние парализует меня, как взгляд удава. От слепого леденящего ужаса, от нестерпимого чувства бессилия я не сплю ночами, лицо мое покрывается болячками, кишечник не функционирует; в конце концов я заболею раком или действительно сойду с ума.

* * *

Как будто есть в этом что-нибудь новенькое (помимо предельности отчаяния)! Мой дневник переполнен жалобами на то, что «не получается». Это оттого, что, когда «получается», ликование по этому поводу почти целиком остается в «получившемся»; а отчаянию просто некуда больше деваться, как сюда, в эти тетради.

Творчество есть непрерывный переход от одной неудачи к другой. Общее состояние творящего – неопределенность, неизвестность, неуверенность в завтрашнем дне, издерганность. И чем серьезнее, значительнее и оригинальнее взятая на себя человеком задача, тем мучительнее его самочувствие.

Шестов. Апофеоз беспочвенности. I. 42

Надо взять себе за правило не застревать с упрямством, достойным лучшего применения, на выжимании из себя непременно последовательного развития мысли, а разрабатывать одновременно различные пункты плана: писать фрагментами, не заботясь о связности – подчиняясь только их собственному внутреннему развитию, легко бросая, переходя от одного к другому и опять возвращаясь, двигая их все сразу, а потом соединяя между собой.

…Не мы… подчиняемся своим рассуждениям, но они служат нам, как рабы, и каждое из них дожидается того часа, когда нам заблагорассудится его завершить… над нами нет ни судьи, ни зрителя со своими оценками и поучениями.

Платон. Теэтет. 173 c

Короче говоря, по совету Даниеля д’Артеза из «Утраченных иллюзий», надо браться за свой сюжет «то сбоку, то с хвоста» и «обрабатывать его в разных планах, чтобы не стать однообразным». Каждую статью, каждый абзац, фразу даже – начинать «с середины». Главное – никакой последовательности! Последовательность меня всегда губила и губит. Именно она загоняет меня в тупик.

Что же касается смешного страха сделать вещь ниже того, что можешь сделать… вот это и есть главный грех! Это и есть убежище глупости, которое надо взять приступом.

Делакруа. Дневник. 13 апреля 1824 г.

Если бы хотя бы знать наперед, сколько времени продлится очередной творческий столбняк, – можно было бы на этот срок заняться чем-нибудь другим (мало ли долгов лежит на совести!), а не растрачивать силы в бесплодном напряжении… Так нет же – как кость в горле!..

* * *

Наблюдал за играми ворон перед моим окном. Они стащили из помойного бака расплющенный картонный пакет из-под молока и долго возились с ним, бочком друг на дружку наскакивая. Потом одна из них, ухватив пакет клювом, взлетела на верхушку высокого сугроба, накиданного дворничихой обочь дорожки, встала там на пакет обеими ногами и, помогая себе крыльями, лихо, как на салазках, съехала вниз по крутому склону! Остальные вороны встретили эту выходку шумным одобрительным гомоном.

* * *

Ну что ж, по крайней мере я могу гордиться тем, что то немногое, что я сделал, я именно сделал. На меня не «снисходило». Я лбом долбил материю, выбивая из нее форму. И успех не нес меня над препятствиями. Несколько раз он пытался подхватить меня на свои крылья. Но я не дался.

Я мог бы сказать: если бы того места, куда я стремлюсь, можно было достичь, лишь поднимаясь по некоей лестнице, то я отказался бы туда взбираться. Ведь место, куда мне действительно следует стремиться, должно быть тем местом, которое я уже занимаю. Что достижимо посредством лестницы, меня не интересует.

Витгенштейн. Культура и ценность. 31

Теперь, на пятом десятке, я могу сформулировать основной принцип, управлявший моей жизнью: я систематически отказывался от всего, что само давалось в руки. Так у меня было и с живописью, и с женщинами, и с научной карьерой… Трудности не отпугивают меня, а увлекают. Мне всегда было нужно сознание грандиозности поставленной задачи.

Грандиозность возрастала в процессе выполнения, пока не становилась непосильной для меня.

Разумеется, я не пробью такой стены лбом, если и в самом деле сил не будет пробить, но я и не примирюсь с ней потому только, что у меня каменная стена и у меня сил не хватило.

Достоевский. Записки из подполья

* * *

В метро два подвыпивших мужика разговаривают. Один, слышу, объясняет другому:

– Это железка не выдерживает перегрузок. А человек – тесто, с ним что хошь делай…

* * *

10.03.1985. С Молчушкой и Сеней съездили к Митьке в Коломну. Господи, до чего же опустилась армия! Митька вышел к нам в лоснящейся от грязи одежде, подворотничок черный, костяшки пальцев черные, ногти черные… Нас, когда мы служили, в таком виде и на утренний осмотр не выпустили бы, даже после разгрузки уголька для котельной. Да и сама форма!.. Мы носили обмундирование армии-победительницы, почти не изменившееся со времен падения Берлина, а на этих напялили форму побежденных: какие-то мятые френчи с отложными воротниками взамен родных гимнастерок…

Сеня, понаблюдав за сержантом, дежурившим в комнате для свиданий, очень похоже и смешно скопировал теперешнюю армейскую манеру носить ушанку, смятую на манер кубика, поставив ее на переносицу и оставляя затылок открытым. (А наши пижоны в свое время сминали ушанку вдоль, уподобляя ее министерскому «пирожку».)

Мы прождали Митьку два с половиной часа. Тоже – новости. В мое время, если к солдату кто-то приезжал, его немедленно извлекали из недр части; не доверяя телефонам, дневальный сам мчался из казармы в учебный корпус, или на кухню, или в караул; поднимался такой переполох, словно каждый лично был заинтересован в этом свидании. А Коля Плужников и Рената, приезжавшие к Мите в прошлую субботу, прождали его с двенадцати до полседьмого вечера. Ему просто не передали, и понадобился повторный звонок с КПП, чтобы Митю наконец вызвали.

– Я-то знаю, – рассказывал нам Коля, – что, назовись мы Митькиными друзьями, мы бы вообще его не увидели. Я и сказал: брат, мол, приехал, с женой. Митьку спрашивают: «У тебя брат есть?» – «Есть», – отвечает, имея в виду десятилетнего Семена. «Так беги на КПП, он с женой там тебя дожидается!» Ну а дальше – совсем как у Ильфа и Петрова: «Брат Митя, узнаешь брата Сеню?»

Митька весь был какой-то обугленный, зашершавевший, с кирпичными от мороза скулами. Но не огрубел, напротив: первый поцеловал мать и братишку, от чего раньше уклонялся. Допекло, значит, житье в чужих людях. Мы расположились здесь же, на КПП, выпили и закусили. Я предложил сержанту, деликатно вышедшему на улицу, выпить с нами – он отказался. «Что же вы не предупредили, что приедете, – сокрушался Митя. – Я бы комнату подыскал». Потом он вспомнил о какой-то Анне Михайловне, которая пускает к себе приезжих. Решили идти к ней.

Женщина, отворившая нам дверь, была, казалось, удивлена нашей просьбой, но в квартиру впустила. Мы устроились на кухне, хозяйка поставила чайник на плиту. «Анна Михайловна», – обратился я к ней с каким-то вопросом. «Меня зовут Циля Марковна», – поправила она. Оказалось, Митька перепутал адрес; на тех же основаниях мы могли бы постучаться в любую другую квартиру этой пятиэтажной «хрущобы». Вместе с нами хозяйка посмеялась над нашей ошибкой, но все-таки попросила никого больше к ней не посылать. От угощения и от денег отказалась. Мы попили чаю на кухне, после чего Митя взял сумку с провизией и побежал угощать своего товарища, бывшего сержанта, разжалованного за грубость с начальством и переведенного в другую батарею.

* * *

11.03.1985. Ну вот и Кучер скончался. Ей-богу, это уже похоже на фарс! «Гонка на лафетах», как я услышал недавно на улице.

Очень уж нынче часто приходится нам с начальниками прощаться.

Салтыков-Щедрин. Помпадуры и помпадурши

Вчера, за время поездки в Коломну, я выкурил несколько сигарет и прошедшей ночью наконец-то выспался – впервые после кошмарной трехмесячной бессонницы. Три месяца я воздерживался от курения. Более тяжкого времени не припомню.

 
Много, много ночей провалялся в бессонице тяжкой
Я, ожидая пришествия златопрестольной Денницы…
 

Гомер. Одиссея. XIX. 341–342

По ночам, измученный бессонницей, я испытывал сильнейшее искушение выброситься из окна, и, кажется, единственное, что меня удерживало, – это смешная нелепость падения с высоты первого этажа.

* * *

27.03.1985. Яркие солнечные дни сменились пасмурностью, но разрушительная работа весны продолжается, и даже еще активнее, чем при солнце. Вместо снега по уши – теперь вода по колено.

Митя сказал, что им, солдатикам, возможно, придется спасать Коломну от наводнения. Как все повторяется! Наша первая зима в армии тоже была суровой и снежной и тоже сменилась бурной весной. И нас тоже бросили спасать Тамбов. Несколько суток без отдыха мы таскали на дамбу мешки с песком, а Цна все прибывала и прибывала. И вот, на рассвете, иссякли и мешки, и силы. Нечего стало таскать. Мы смотрели на розовый разлив до самого горизонта: вдали вода неслась, унося всякую всячину, сорванную с захваченных берегов, а поближе, в затоне, мирно стояла и только медленно, неуклонно поднималась. Между мешками просачивались струйки. Что мы могли сделать? Вода поднялась до верхнего края нашей баррикады из мешков и остановилась. Мы ждали. Потом кто-то облегченно выругался, кто-то засмеялся, иные отошли к догоравшим на берегу кострам, другие тут же и заснули, повалившись на мешки.

* * *

А в лучшие свои минуты я уже не строю планов на будущее, не предаюсь дерзновенным, восторженным мечтам, не думаю, как прежде: «Я сделаю это. Мне бы только опыта и знаний накопить». Теперь опыта и знаний достаточно. Но уже нет прежнего одушевления, нет куража… Утрачен, так сказать, наступательный порыв; время упущено, удача отвернулась. И я думаю: «Эх, как бы я это сделал! – именно так, в сослагательном наклонении. – Как бы я мог это сделать! Зачем опыт и знания пришли так поздно!»

…Сколь многие, «вскочив на ноги», с ужасом убеждались, что члены их онемели, а ум уже чересчур отяжелел! «Слишком поздно», – восклицали они тогда, утрачивали веру в себя и становились навсегда бесполезными.

Ницше. По ту сторону добра и зла. IX. 274

Я похож на того крестьянина из «Евангелия по-чегемски», который, уносимый потоком, воскликнул: «Теперь бы и пожить!..»

* * *

Когда Треплев говорит о горлышке разбитой бутылки и о тени от мельничного колеса, он говорит это не с завистью, а с презрением. И дальше высказывает совершенно чеховскую мысль о том, что дело не в старых и новых формах, а в том, что это свободно льется из души… У него стенка высока, понимание не может излиться кроме как банальностями, – вот в чем его беда, а не в том, что он не владеет тригоринскими приемами. Он их презирает как легкий унизительный путь в обход. Ему (как и Чехову) противен сам этот тип деляги-литератора, записывающего об облаке, похожем на рояль. Ему не приемы нужны, а полная естественность выражения, которая потом уже расхватывается ремесленниками на приемы. А терпения, о котором говорит Нина, – терпения на то, чтобы разрушать стенку, – этого терпения ему не хватает…

* * *

«Теперь бы и пожить!..» Но уже нет ни сил, ни смелости. И это – в лучшие минуты! Нет никакого желания начинать свою жизнь с чистой страницы. Как-нибудь дотянуть бы ее…

Ах, если бы можно было перенестись в прошлое! Не для того, чтобы начать все сначала, а для того, чтобы помочь себе тогдашнему своим теперешним опытом. Каким прекрасным другом и наставником я, теперешний, мог бы стать себе, тогдашнему! Как я, тогдашний, нуждался именно в таком старшем друге!

Уж не жду от жизни ничего я. Но прошлого жаль, и очень!

Против Парменида

Истина не нуждается в доказательстве. Напротив, необходимость аргументации свидетельствует о неполноте и относительности доказываемого утверждения. Доказательства могут сопровождать истину, но, во всяком случае, не они придают ей значение истины.

– …Знание просто знает, и все. Зачем доказывать то, что иначе быть бы не могло?

Эко. Маятник Фуко. V. 48

Что же тогда делает ее истиной? По-видимому, только отзвук, который она находит или рождает в моей душе. Но отзвук-то откуда берется? Тут, по-видимому, не только непосредственность, – нужна еще и готовность, предрасположенность к восприятию истины как истины. Предрасположенность же основывается на доверии. «Если не верите, не будете знать» – сказано у Исайи[16]16
  Ис. 7: 9 (Septuaginta).


[Закрыть].

Доверие – это возникающая согласованность между моим внутренним ростом, вызвавшим в данный момент определенную духовную потребность, и репутацией того, к кому я обращаюсь, ожидая от него удовлетворения этой моей потребности. Вдруг приходит озарение, что он и только он – лучше, чем кто-либо, – сможет ответить на мучающие меня вопросы.

Почему же именно он? Да потому, что, еще не сформулировав толком вопрос, я уже жду вполне определенного ответа, я предчувствую, предугадываю этот ответ. Я обращаюсь не просто к человеку, способному ответить, но способному ответить именно так, а не иначе: его репутация создает ему авторитет в моих глазах. «Все ведь сводится к тому, – говорил Гете Эккерману, – чтобы тот, у кого мы хотим учиться, соответствовал нашей натуре».

Убедительность зависит и от внешних обстоятельств, и от доброго имени говорящего – потому ли, что он разумен, или вкрадчив, или близок нам, или говорит приятное нам.

Диоген Лаэрт. IX. 94

Это не значит, конечно, что я безропотно приму каждое его слово; но важно то, что именно мнение его (δόξα – по Пармениду) становится истиной, не нуждающейся в доказательстве.

…Одно-единственное слово, один кивок человека, внушающего к себе доверие, весит больше многих и пространных периодов.

Плутарх. Демосфен. X

Его авторитет, с одной стороны, и отклик моей души – с другой, служат достаточным обоснованием истинности того, что я воспринимаю как истину.

К месту ли здесь всякие «почему»? Разве где-то в начале не должно сработать доверие? То есть где-то в начале должно состояться мое «не сомневаюсь»; и это не опрометчивость, которую можно себе позволить, а неотъемлемая черта суждения.

Витгенштейн. О достоверности. 150

Итак, поклонимся авторитету!

* * *

20.04.1985. С Сашей Крысановым и его подругой Галей в ресторане «Молодежном» на Дмитровском шоссе. Меня познакомили с Казиком, трубачом из оркестра. Места в зале не нашлось, Казик посадил нас в задней комнате за эстрадой, сам принес водку и закуску. Время от времени он отлучался, чтобы сыграть свою партию, потом снова подсаживался к нам. Комната была завалена бутафорией и осветительской арматурой. Мы выходили в зал потанцевать. Потом стали появляться девушки, участвующие в программе. Они здоровались с Сашкой и с Казиком, переодевались за занавеской и выходили оттуда в своих ярких трико. Мы смотрели, как они разминаются перед выступлением.

Когда началась программа, мы вышли в зал. Лихо девчонки отплясывали! Теперь, на эстраде, в движении и блеске, при мелькающем свете прожекторов, я ни одну из них не узнавал. По окончании программы мы вернулись в комнату, и я опять их увидел – вымотанных, опустошенных. Потом я опять вышел, чтобы послушать соло Казика на трубе – это было поразительно! Я понял, что передо мной настоящий художник – скромняга и страдалец. Я так ему и сказал. Мы обнялись, у меня были слезы на глазах.

Потом, когда ресторан опустел и свет притушили, мы с последней бутылкой водки устроились вчетвером за угловым столиком в зале. Официанты негромко переговаривались, убирая со столов, где-то вдали гремела посуда. Сашка и Казик рассказывали мне о своем умершем друге.

* * *

30.06.1985. Сосед по номеру в казанской гостинице – Вася из Ижевска – рассказал мне о массовом выступлении ижевцев против переименования их города в Устинов.

– Ралли на «Ижах» назывались «Иж-ралли». Теперь – сами понимаете…

В Елабуге моим соседом по номеру оказался казанский татарин Альберт, инженер-геолог, руководящий исследовательскими работами на месте будущего тракторного гиганта, – толстый, лукавый и очень неглупый азиат.

– Прибыла тут очередная партия буровиков из Казани, из нашего управления. Разместил я их в школе. Иду к директору местного прокатного пункта: «Давай мне телевизоры и радиоприемники!» Он сразу на дыбы: вы, мол, в нашем городе не прописаны… А я о нем уже раньше разузнал: молодой и дурак. «Погоди, – говорю ему, – зачем ты так сразу отказываешь? Зачем отрезаешь себе пути к отступлению? Давай посмотрим шире. Люди приехали в ваш город работать, приехали на передовую стройку, можно сказать, стройку века… Должны мы им организовать досуг или нет? Партия нас к чему призывает? Бороться с пьянством. А как же мы станем с ним бороться, если у нас досуг не организован? Так что давай, друг, давай нам свои богатства, тебе же хуже будет, если я в райком, в горисполком пойду…»

– Ну? И дал? – спросил я.

– А куда он денется, – лениво ответствовал Альберт.

Однажды он не пришел ночевать. Явился наутро злой, от ленивого добродушия и следа не осталось. Оказалось – всю ночь ставил фальшивые буровые вышки к приезду комиссии из Москвы.

– Сказали: ставь поближе к дороге – чтоб видно было. Бурить ничего не надо, главное, лишь бы ветром их не повалило… Спрашивается: что нужно женщине, чтобы родить ребенка? Ну ясно: один мужчина и девять месяцев сроку… Нет, говорят, вот вам девять мужчин, и чтобы через месяц был ребенок!

* * *

Ночью султан посылает евнуха за своей любимой женой. Тот бежит в гарем, приводит. Через некоторое время: эту уведи, приведи другую. Потом третью, четвертую и т. д. Всю ночь евнух сновал по коридору между опочивальней султана и гаремом, под утро не выдержал и взмолился:

– О, султан! Я всего только и делал, что приводил тебе твоих жен, и вот я валюсь с ног от усталости. А ты выполнял основную работу – и ты свеж и полон сил, как молодой джейран! Откуда же у тебя силы берутся?

– Устают не от любимой работы, – ответил султан дураку-евнуху. – Устают от бестолковой беготни по коридору.

* * *

Гастроли казанского Татарского театра в елабужском Дворце культуры. Галина Васильевна подсадила ко мне одну из своих девочек в качестве переводчицы. Шла какая-то колхозно-фольклорная мура, которую зрители воспринимали с преувеличенным, как мне казалось, энтузиазмом. Каждая пошлая выходка, каждая оплеуха на сцене встречалась гомерическим хохотом битком набитого зала. Но переводчица моя, Ильсия, была очаровательна. Удерживая смех, она склонялась ко мне, чтобы быстрым шепотом перевести очередную галиматью, и я вежливо смеялся в ответ, взволнованный легкими, трепетными прикосновениями ее плеча и груди, взволнованный теплом и ароматом изящной женственности, такой доверчивой и близкой…

Господи, вот загадка! Отчего в ситуации, которая как бы уравнивает между собой мужчину и женщину (например, при выполнении какой-либо общей работы), в одном только представлении о том, что женщина во всем (кроме некоторых анатомических подробностей) подобна мужчине, содержится больше эротизма, чем в открытых сексуальных отношениях? Оттого, должно быть, что, чем больше мы абстрагируемся от различий, тем отчетливее они выступают. Отказ актуализирует желание.

Это не геометрическая, а эротическая неизбежность; она, пожалуй, острее той убеждает и увлекает большинство людей.

Платон. Государство. V. 458 d

Вот почему в «героические» времена, когда женщина считается существом низшего порядка, эротикой пренебрегают, и, напротив, расцвет эротики – эпоха эллинизма или рококо, когда женщины становятся «подругами» (гетерами), переодеваются в мужское платье, участвуют наравне с мужчинами в развлечениях и политике.

Привалов

У него спокойное, умное, крупно вылепленное лицо. Лицо сильного человека. До недавнего времени Привалов был мэром Елабуги. Сам коренной елабужанин, он оберегал, насколько мог, историческую застройку, поддерживал самодеятельный краеведческий музей. Когда развернулась деятельность по созданию КамТЗ, наверху решили, что на месте председателя горисполкома нужен строитель. Назначили Мурясова. Этому – хоть трава не расти.

– Татарину ведь что нужно? – с горечью сказала нам директриса Шишкинского музея. – Татарину главное – быть начальником, и чтобы дома все было в порядке. Остальное его не интересует.

А Привалова перевели в Школу милиции, комиссаром. Мы сидим в его кабинете, и он рассказывает нам о городе. (Не с Мурясовым же об этом толковать.) Закончив разговор, перед тем как выйти вместе с нами на территорию Школы, он поднимает глаза на сопровождающего нас Мудариса (из отдела городского архитектора) и спрашивает:

– У вас сколько времени?

Краем зрения уловив движение Мудариса, я мгновенно понял, что сейчас произойдет что-то удивительно смешное, и успел удержаться от неприличного хохота, когда Мударис, посмотрев на свои часы, ответил:

– Половина двенадцатого.

– Нет, я спрашиваю, сколько времени у вас в запасе? – невозмутимо уточняет Привалов.

* * *

На пивном ларьке объявление: «Пиво отпускается только участникам Куликовской битвы». Подходит старик.

– Налейте кружечку.

– А вы участник?

– Участник.

– А справка у вас есть?

– Какая справка, милая! шестьсот лет прошло. Истлела справка.

– А вот татары приносят…