Текст книги "Кукловод"

Глава 11

Только к утру, мы вышли на какую-то разъезженную дорогу. Мороз за ночь усилился, и Маша сильно мерзла. Последние два часа она шла, что называется, на автомате, и почти не разговаривала. Видно было, как ей тяжело дается ходьба по лесу, но я ничем ей помочь не мог. Мне пришлось нести на себе оружие и припасы, так что я мог подбадривать девушку только бодрым словами.

– Скоро будет большое село, – наобум Лазаря, пообещал я, – там отогреемся и отдохнем.

Княжна уже едва переставляла ноги, но терпела и не жаловалась. Я надеялся, что после рассвета нам попадется какой-нибудь гужевой транспорт, но мы уже шли по дороге около часа и не встретили ни одного экипажа.

– Прости, но я дальше идти не могу, – сказала девушка и начала оседать прямо на проезжую часть.

– Хорошо, давай отдохнем, – вынуждено согласился я. – Садись на мешок, а то простудишься.

Маша сидела, закрыв глаза, я стоял над ней и не представлял, как выкрутиться в этой ситуации. Температура была умеренная градусов двенадцать – пятнадцать ниже нуля, при ходьбе мороз почти не ощущался, но стоило надолго остаться на месте, и сразу начинали стыть ноги. Я уже подумывал, развести костер, все-таки хоть какое-то тепло, как вдалеке показался небольшой одноконный экипаж.

– Посмотри, кто-то едет! – бодро сказал я девушке.

Маша с трудом подняла веки и равнодушно посмотрела на дорогу. Видимо она так устала, что на эмоции уже не хватало сил. Экипаж приблизился, и я успел оценить и недорогую лошадь, и кустарный крытый выгоревшей рыжей кожей возок. Я махнул рукой, с просьбой остановиться. Кучер, пожилой человек в солдатской шинели и крестьянской шапке натянул поводья и придержал лошадь.

Дверка экипажа медленно открылась и показалась голова молодого человека в военной форме с воспаленными, лихорадочно блестящими глазами. На вид ему было лет двадцать. Кроме больных глаз, я обратил внимание на зеленоватую бледность лица и бескровные губы.

– Здравствуйте, господин лейтенант, – поздоровался я, – мы с товарищем попали в беду, он заболел, и не может идти. Вы не могли бы довести нас до ближайшего села?

Молодой человек ответил на приветствие, и болезненно сморщившись, сказал, что, конечно, он нам поможет, но в его возке трое не уместятся. Это было чистой правдой, тот был такой крохотный, что и двоим, там было тесно.

– Я могу сесть с кучером, – предложил я, оценив, что на козлах двоим поместиться вполне возможно.

– Ну, если вас это устроит, – сказал путник, – то милости прошу. Я бы уступил вам свое место, но сам болен…

– Спасибо, мне будет удобнее сверху, – так же учтиво, ответил я.

– Савельич, помоги господину…

– Крылову, – подсказал я.

– Господину Крылову поднять его товарища.

Савельич пробурчал что-то недовольное себе под нос, прямо как его известный по «Капитанской дочке» Пушкина тезка, слез с козел и помог мне поднять Машу. Она совсем расклеилась и почти не реагировала на окружающее. Мы с кучером под руки подвели ее к возку и посадили рядом с молодым человеком. После чего закрыли снаружи дверцу, и я со всем своим барахлом взобрался на козлы.

Савельич вернулся на свое место и тронул лошадь вожжами. Та с трудом сдвинула с места потяжелевший экипаж и пошла неспешным шагом.

– Далеко путь держите? – спросил я кучера.

– В деревню, везу молодого барина лечиться, – ответил он. – Его под Малоярославцем француз ранил, чуть насмерть не убил. Там столько народа полегло! Видимо-невидимо.

Мужик горестно вздохнул, снял шапку и перекрестился.

– Куда его ранили?

– В грудь, не чаю уж живым довести. Вот матушке будет горе, если молодой барин помрет. Один он у нее на свете, можно сказать, свет очей! Дохтура лечили, лечили, да видно не смогли с раной совладать, домой помирать отпустили. Эх, грехи наши тяжкие, и за что люди такое страдание друг другу делают.

– Ничего, может еще и выздоровеет, – сказал я, – парень он молодой, здоровый.

– Кабы так, только, боюсь, не довезу живым. Что барыне тогда скажу…

– А далеко ваша деревня?

– Теперь уже близко. Думаю, до ночи доедем. А вы, барин, куда направляетесь?

– Нам далеко добираться, пешком не дойти. Вот оказались без лошадей, да еще и товарищ заболел.

– Это плохо в дороге хворать, не рана у него?

– Нет, просто измучился и ноги стер. Не знаешь, далеко до ближайшего села?

– Скоро будем. Село не село, церковь у них еще в прошлом годе сгорела, но трактир есть, можно чая попить и обогреться.

– Вот и хорошо. Я за одно твоего барина посмотрю, может, помогу чем.

– Так ты, что, не барин, а лекарь? – сразу перешел на ты, Савельич.

– Вроде того.

– Нет, ты моему Петру Андреичу не поможешь, его хорошие дохтура лечили, из немцев, и то, видать, отказались.

Выходило, что молодого человека звали так же как пушкинского Гринева из повести «Капитанская дочка», Петром. Это меня развеселило, и я спросил Савельича, не Гринев ли фамилия его барина.

– Нет, мы Кологривовы, – ответил он. – А про Гриневых я даже и не слышал.

– И каков твой барин, строг? – спросил я, вдосталь насмотревшись на крепостников.

– Голубь, – прочувственно ответил возница, – мухи не обидит, а в бою храбр. Сам видел, как Петр Андреич на француза в рост шел. Да видно, такие как он, долго не живут. Эх, грехи наши! – по привычки добавил он и опять перекрестился.

Мы уже въезжали в большую деревню, пострадавшую если не от войны, то от пожаров. На улице как гнилые зубы чернели сгоревшие дома.

– Это и есть Ивантеевка, – сказал Савельич. – Отсель да Кологривовки всего двадцать верст. Считай, почти приехали.

– Где здесь трактир? – спросил я.

– Скоро будет, на том выезде, – ответил он, махнув кнутовищем вдоль дороги.

Трактир помещался во вполне пристойной избе. Он был даже с коновязью. Я спрыгнул с козел и, не беспокоя болящих, пошел договариваться о постое. Навстречу вышел хозяин, человек с полным, сонным лицом. Оценив одним взглядом мое непонятное, но явно не дорогое платье, сдержано поклонился. Поздоровавшись, я спросил комнату. Трактирщик задумался, похоже, хотел отказать, но вид дорогого оружия поставил его в сомнение относительно моей кредитоспособности и он, недовольно качая головой, повел меня показывать комнату.

– Комната у меня хороша, – сказал он, когда мы вошли в пропахшую кислыми щами залу, – только надолго вас, сударь, пустить не смогу. Ежели, вдруг, стоящие гости прибудут, придется уступить. Она у меня одна.

Комната и впрямь оказалась вполне приличной с чистым полом и простой, но функциональной мебелью, двумя кроватями и самодельным диваном. Не спросив цены, я сказал, что комната мне подходит. Это опять привело трактирщика в сомнение.

– Только оно вот что, ваше степенство, – сказал он, – нынче, дрова дороги, так что стоить постой будет, – он задумался и решил сразить нежеланного гостя запредельной таксой, – три рубля в день.

Я даже не успел возмутиться несуразным запросом, как он добавил:

– Деньги, пожалуйте, вперед!

Времени на торговлю у меня не было, пришлось лезть в кашель и платить авансом.

Вид моей тутой мошны произвел хорошее впечатление, и сонное выражение с лица трактирщика сразу исчезло.

– А теперь, братец, – сказал я, – помоги привести из кареты раненных.

Удивленный покладистостью состоятельного постояльца, трактирщик низко поклонился, согласно кивнул и отступил к выходу. Я оставил в комнате багаж, и мы сразу пошли за остальными. В возке было тихо. Я заглянул внутрь. Маша и Кологривов то ли спали, то ли оба были без сознания. Савельич и трактирщик бережно вытащили наружу лейтенанта. Он с трудом открыл глаза и попытался улыбнуться. Улыбка вышла у него какая-то вымученная. С Машей я разобрался проще, поднял на руки и без посторонней помощи отнес в комнату. Она обняла меня за шею рукой и сонно чмокнула губами в щеку.

Я уложил княжну на кровать, и стянул с нее сапоги, она даже не проснулась. С сердцем у нее все оказалось в порядке, похоже, единственное, что ей сейчас требовалось, это обычный отдых. Пока я занимался девушкой, кучер, по моему указанию разул Кологривова.

Устроив наших инвалидов, я сразу же пошел заказать обед. Хозяин, вдохновленный размерами моего кошелька, с подобострастными поклонами обещал все устроить самым лучшим образом. Теперь мне нужно было заняться раненным. Удобств в самом трактире не оказалось, и пришлось идти к колодцу, чтобы на холоде помыть руки. Савельич уже разнуздал лошадку, привесил ей на морду торбу с овсом и ходил за мной как привязанный. Пришлось его задействовать в водных процедурах.

– А ты, сударь, правда, лекарь? – подозрительно интересовался он. – Дело-то это умственное, а ни абы как! Мне за молодого барина перед матушкой ответ держать. Скажет, что же ты, старый дурак, неведомо кому дитя доверил. Немцы, чай, не тебе чета и те лечить отказались.

– Ты, Савельич, воду мне на руки поливай, а не на ноги, – попросил я. – Ничего с твоим барином плохого не случится, это я тебе обещаю.

– А ничего такого ты Петру Андреичу не повредишь? – не отставал он с вопросами.

– Не поврежу. На вот, возьми мыло и сам вымой руки, будешь мне помогать.

– Чего их мыть, они у меня и так чистые, – попытался отказаться он, разглядывая свои заскорузлые в тяжелой работе ладони.

– Мой, нельзя к раненным с немытыми руками приближаться! От этого вся зараза.

Мужик лекарской глупости не поверил, но спорить не стал и руки ополоснул. После чего мы с ним вернулись в трактир.

Кологривов был уже в сознании, лежал, глядя воспаленными глазами в потолок. Когда мы начали снимать с него мундир, удивился и попытался сопротивляться.

– Что это вы такое придумали? Зачем мне раздеваться? До Кологривовки осталось всего ничего. Мне ехать надо.

– Я лекарь, и хочу вас осмотреть, – объяснил я.

– Право не стоит, чего там, – вяло отказался он. – Мне бы матушку успеть увидеть, проститься.

– Это я вам обещаю, до встречи с матерью вы доживете, – сказал я. – Пока же закройте глаза и потерпите, вас нужно перевязать иначе может начаться антонов огонь.

Парень послушно смежил веки, а я начал отдирать присохшую к телу корпию. До появления современных бинтов, раны перевязывали нащипанными из тряпок нитями. Корпия пропиталась кровью и намертво присохла к ране. Как я ни стался не бередить рану, Кологривову было очень больно, но он терпел, не произнес ни звука, только так сжал зубы, что и без того бледные губы стали белыми. Такое мужество вызывало невольное уважение.

– Вот и все, – сказал я, удалив остатки перевязочного материала и рассматривая рваную рану на груди.

Немецкие доктора постарались на славу. Все сделали с присущим этому племени качеством. Они даже умудрились не внести в нее инфекцию, хотя до введения в хирургию Джозефом Листером антисептики было еще полвека. Рана была сильно воспалена, но пока гангрены не было. Парень открыл глаза и вопросительно посмотрел на меня.

– Вам, похоже, повезло, – сказал я, – общего заражения нет, а остальное дело времени и природы. Сейчас я немного помогу, и вам сразу же станет легче.

Когда я начал экстрасенсорный сеанс, Кологривов испугался, но постарался не показать вида. Понять его было можно. Любой нормальный человек будет ошарашен, если случайный встречный начнет его лечить таким странным «бесконтактным» способом.

– Ну, как вы теперь себя чувствуете? – спросил я, когда немного отдышался после работы.

– Хорошо, – прошептал он, – боль почти прошла.

– Вот и прекрасно, теперь поспите и проснетесь почти здоровым.

Лейтенант послушно закрыл глаза, а я перешел к следующему пациенту. Маша за прошедшую ночь так похудела и осунулась, словно две недели голодала. Я проверил ее пульс, и он мне не понравился. Похоже, повторялась история с недавним сердечным приступом. Кологривов уже спал, и я смог осмотреть ее без помех. Она так ослабела, что когда я снимал с нее сюртук, даже не проснулась. Стетоскопа у меня, само собой, не было, потому я слушал ее сердце просто ухом. Окончив осмотр, я оправил на ней рубашку, застегнул сюртук и продолжил свое традиционное лечение.

Два сеанса подряд так меня вымотали, что я едва смог добраться до дивана, кстати, короткого и неудобного, свалился на него пластом и принял участие, в общем отдыхе. Разбудил нас трактирщик, приятной вестью о поданном обеде. Больные после моего лечения чувствовали себя значительно лучше. Маша сама встала и села за стол, а Кологривова кормил в постели Савельич.

После отдыха и еды, больные ожили. Я собрался пойти разузнать о найме лошадей, но тут Петр Кологривов начал уговаривать нас погостить в их имении. Теперь, когда силы к нему вернулись, он оказался красноречивым и убедительным. Нам спешить было некуда, княжне нужно было время восстановиться и, посоветовавшись, мы согласились.

Расставание с трактирщиком оказалось значительно теплее встречи. Он прилично ободрал меня за обед, впрочем, хороший, и прощался почти со слезами на глазах. Савельич взнуздал свою лошадку и тем же порядком, больные в экипаже, мы с ним на козлах, поехали дальше.

День выдался солнечный и первое время, пока не я замерз, получал от поездки удовольствие, но когда солнце село, и мороз усилился, сидеть на козлах, на ветерке оказалось не самым приятным занятием. Я даже несколько раз соскакивал на дорогу и трусил рядом с возком, чтобы согреться. Савельич относился к холоду философски и стоически его переносил, хотя был одет легче меня.

Когда я шел пешком рядом с возком, пассажиры со мной общались через приоткрытую дверцу. Было, похоже, что Кологривов нашел общий язык с новым знакомым, и они вполне поладили. Меня это никак не волновало. Понять, что Маша не молодой барчук, мужчина не мог, да ему было и не до того.

В имение Кологривовых мы попали часов в восемь вечера. Там еще не ложись, и появление молодого барина произвело большой ажиотаж. Сбежалась вся дворня, начались крики и причитания.

Впрочем, думаю, нет смысла рассказывать о встрече матери с единственным сыном. Протекала она трогательно и бурно, как и положено при такой драматичной ситуации. Мы с Машей переждали взрыв эмоций и когда страсти утихли, были представлены Петром Андреевичем, его «старушке-матери», Екатерине Романовне, красивой женщине лет сорока, с добрым, чистым лицом.

Переволновавшегося, усталого «Петрушу» она попыталась сразу же уложить в постель, но он уперся и оставался с нами, пока Маша не изъявила желание лечь спать. Только тогда он внял уговорам матери и совсем измученный, согласился пойти отдыхать. Для недавнего умирающего парень вел себя слишком активно, и у меня закралось небеспочвенное подозрение, что он понял с кем ехал в возке.

– Ты ему сказала, кто ты на самом деле? – первым делом спросил я княжну, когда мы ненадолго оказались одни.

– Конечно, нет, – удивилась она, – он меня ни о чем не спрашивал, и я ему о себе ничего не рассказывала.

– А о чем тогда вы разговаривали?

– О разном, – загадочно ответила она. – В основном просто болтали.

На этом разговор вынуждено прервался, нас слуги развели по комнатам. Проситься спать вместе с княжной, мне было неловко, не потому что меня могли заподозрить в нетрадиционной сексуальной ориентации, в эту эпоху такое никому бы просто не пришло в голову, дом был большой, спальни на втором этаже успели протопить, и не было нужды ютиться по теплым углам.

Я, как только оказался в своей комнате сразу лег, рассчитывая отоспаться. Однако сразу заснуть не удалось. Неожиданно приковылял раненый герой, поднял меня из постели и спросил, всем ли я доволен. Это меня немного удивило, но я не придал значения такой излишней любезности и, поблагодарив за заботу, опять лег.

Однако выспаться этой ночью, мне было не суждено. Где-то за полночь во дворе усадьбы прозвучал ружейный выстрел. Я вскочил, кое как натянул сапоги, накинул на плечи куртку, схватил саблю, и побежал выяснять, что случилось. По темному дому натыкаясь, друг на друга, метались полуодетые люди. Наконец появился кто-то с горящей свечой. Истошно завопила глупая баба.

Сориентировавшись, я выскочил наружу. Возле крыльца, ощетинившись во все стороны штыками, стояли французы. Было их человек десять, может быть чуть больше. Пока они не стреляли. Я остановился на крыльце, не зная, что делать. Против такой команды с одной саблей воевать было бессмысленно. Вдруг рядом со мной возник Петр Кологривов с пистолетом. Он был в одной ночной рубашке и босиком. Мы оба застыли на месте.

– Спросите, что им нужно, – попросил я, не надеясь на свой французский, – и опустите пистолет.

– Месье что вы здесь делаете и чего хотите? – спросил Петр Андреевич, послушно опуская оружие.

– Извините, сударь, – ответил ему кто-то из толпы оккупантов, – мы умираем от голода и холода, нельзя ли у вас обогреться? Мы сбились с пути и заблудились.

– Конечно, мосье, заходите, мы всегда рады гостям, – без малейшей заминки, предложил русский офицер.

Честно говоря, меня это удивило. Такое великодушие к противнику говорило о высоких нравственных качествах. Петр Кологривов еще больше вырос в моих глазах.

Услышав приглашение, солдаты тотчас опустили ружья и гуськом начали подниматься на крыльцо.

– А кто здесь стрелял? – спросил хозяин.

– Какой-то крестьянин, мосье, но он ни в кого не попал, – ответил француз в офицерском мундире.

В гостиной уже зажгли свечи. Незваные гости, стараясь не толкаться в дверях, пошли в теплый дом. Мы с Кологривовым, отправились вслед за ними. Мне было непонятно, как они сюда попали. От Старой Калужской дороги до Кологривки было верст сорок на восток, а Великая армия отступала строго на запад.

Оказавшись в окружении полуодетых русских, французы толпились возле дверей, не зная, что делать дальше. В этот момент, бразды правления взяла на себя Екатерина Романовна. Ее ничуть не испугали вооруженные люди, и она вполне светски пригласила гостей садиться.

Услышав родную речь, захватчики ободрились, и начали расходиться по гостиной. Офицер, в чине пехотного капитана, остался возле хозяйки и велеречиво принес извинения за ночное беспокойство и внезапное появление. Выглядел офицер сильно потрепанным, с воспаленными глазами и загрубевшим от мороза лицом. Даже усы у него грустно опустились концами вниз. Кологривова его доброжелательно выслушала и ответила, что особого беспокойства нет, она вполне понимает замерзающих путников, и в ее доме их обогреют, накормят и окажут всяческое содействие. Она была так проста и естественна, что у меня появилось чувство, что французы никакие не захватчики, а обычные гости.

– Сейчас я распоряжусь вас покормить и разместить, – сказала Екатерина Романовна и отправилась вглубь дома, оставив офицера на нас с Петром.

Оставшись без посредничества женщины, оба недавних противника насторожено посматривали друг на друга, стараясь внешне выглядеть спокойными. Мне же было интересно узнать, какого черта французы забрались так далеко от своих войск и что они здесь делают. О чем я прямо спросил офицера:

– Господин капитан, как вы здесь оказались?

– О, вы тоже говорите по-французски! – обрадовался он. – Мы направлялись в Звенигород, но на нас напали ваши мужики. Их было очень много. Произошла жестокая схватка. Моя рота оказалась разбита, со мной остались только те люди, кого вы здесь видите. Нам пришлось долго прятаться в лесу. Потом мы пошли догонять свою армию.

Мы с Кологривовым переглянулись, и следующий вопрос задал он:

– А почему вы пошли совсем в другую сторону?

– Почему в другую? – искренне удивился капитан. – Мы шли правильно, и дорогу нам показывал один русский крестьянин.

– Понятно, – сказал я, – нашли себе Сусанина.

– У вас, что не было компаса? – продолжал любопытствовать Петр Андреевич. – Ведь вы вместо запада шли на восток.

Француз так удивился, как будто Кологривов открыл ему вечную истину.

– Правильно, на восток. Компаса у нас нет, но я сверялся с солнцем. Мы всю эту компанию движемся точно на восток.

Теперь удивились мы с лейтенантом.

– Так вы даже не знаете, что ваша армия отступает? – едва не в один голос воскликнули мы.

– Великая армия отступает? Зачем?

Я не выдержал и засмеялся.

– Я сказал что-нибудь смешное? – немного напрягся француз.

– Нет, господин капитан, меня рассмешил плохой порядок в ваших войсках. Вас даже не известили, что вы теперь не наступаете, а отступаете. Должен вас огорчить, месье капитан, ваша армия разбита и стремительно уходит на запад.

– Вы отдаете отчет в том, что говорите, мосье! – громко, так что начали подниматься с мест солдаты, воскликнул капитан. – Наша армия разбита? Кем? Когда?

Вопрос был сложный, но я на него ответил:

– Русскими, месье капитан, фельдмаршалом Кутузовым.

– Но, но ведь русские не хотели с нами воевать, как же так? – растеряно сказал он, и задал самый нелепый для захватчика вопрос. – И что нам теперь делать?

– Пока отдыхайте, – вмешался в разговор Кологривов, – а потом решит начальство.

– Выходит мы у вас в плену? – убито спросил француз.

– Нет, сейчас вы у нас в гостях, – сказала, приближаясь, Екатерина Романовна. – Прошу всех к столу.

Простое человеческое приглашение разом отодвинуло на второй план и сладость великих завоеваний, и нестерпимую горечь поражения. Французы, включая капитана, ломанулись за стол, на который миловидные русые девушки в длинных рубахах, подносили и подносили холодные русские закуски.

Мы остались стоять втроем. Екатерина Романовна в накинутом на плечи салопе, Петр Андреевич в ночной рубахе и с пистолетом, и я в куртке и сапогах.

– Сколько же дней они не ели? – задумчиво сказала Кологривова, наблюдая с какой скоростью враги вгрызаются в холодную телятину, пышные пироги и жадно запивают все это простым квасом.

В этот момент, по лестнице спустилась полностью одетая княжна, и удивленно осмотрев место действия, подошла к нам:

– Что здесь происходит? Кто эти люди?

– Французы, заблудились в лесу, – ответил я, наблюдая, что происходит с раненым героем.

Кологривов с ужасом посмотрел на Машу, потом на себя и, вдруг, начал пятиться, стараясь прикрыться маменькой.

– Ты, это что, Петруша? – удивлено спросила Екатерина Романовна, поворачиваясь к сыну.

Тот что-то пискнул в ответ и, забыв, про свою смертельную рану, рванул через всю гостиную к лестнице на второй этаж, в прямом смысле, мелькая голыми пятками.

– Что это с ним? – тревожно спросила хозяйка. – Может быть, опять заболел?

Я посмотрел на отвернувшуюся от нас княжну и ничего не ответил. Мне такая внезапная стеснительность и неожиданное бегство парня, совсем не понравилось.

Если Петр Кологривов каким-то образом расшифровал Машу, у нас с ней могли возникнуть лишние сложности.

– Думаю, он просто пошел одеться, – ответил я. – Простите, но мне тоже стоит что-нибудь на себя накинуть.

Теперь, когда оккупанты перестали представлять опасность, торчать в гостиной и наблюдать, за тем как они едят, смысла не было, и я пошел к себе, одеться. Когда минут через пятнадцать вернулся, диспозиция в гостиной ничем не изменилась. Только что хозяйка и княжна сидела в креслах, и русые девушки в посконных рубахах, бегали в кладовую и на кухню не так проворно, как вначале. Французы же продолжали есть русские яства, не снижая темпа.

Я сел в свободное кресло подле Екатерины Романовны. Она заворожено следила за гостями и сочувственно качала головой.

– Бедные люди, – повернувшись ко мне, сказала Кологривова, – зачем они пришли к нам… И почему мужчины так любят воевать?!

Вопрос был чисто риторический, и я на него отвечать не стал.

– Вы, Алексей Григорьевич, тоже любите войну? – спросила она.

– Только когда вынуждают обстоятельства. Мне претят убийства и жестокость. Слишком мало времени нам отпущено на жизнь, чтобы еще сокращать этот срок самостоятельно или ради чьих-то интересов.

– Очень мудрая мысль, для такого молодого человека, – похвалила она.

Я был всего лет на десять моложе нее, но и, правда, чувствовал себя рядом с ней совсем молодым. Сорок лет в эту эпоху был вполне почтенный возраст.

– А вот и Петруша, – сказала хозяйка, с удовольствием рассматривая сына в полной парадной форме гвардейского лейтенанта.

Французы тоже заметили возвращение Кологривова и на несколько секунд прекратили жевать.

Впрочем, русский офицер заинтересовал только одного капитана.

Он отодвинул стул, незаметно вытер сальные губы рукавом, и встал ему навстречу.

Из учтивости встать пришлось и нам с Машей. Капитан подошел, щелкнул каблуками раскисших, порванных сапог.

– Я не успел представиться, – сказал он, – де Лафер, капитан третьего пехотного корпуса десятой дивизии.

– Лейтенант Кологривов, лейб-гвардии гренадерский полк.

– Простите, я не ослышался, вы граф де Ла Фер? – переспросил я, с интересом рассматривая новоявленного Атоса.

– Да, я де Лафер, вы меня знаете? – удивленно спросил он.

– Нет, мы незнакомы, но я слышал вашу фамилию, а господина Д'Артаньяна случайно среди вас нет? – засмеялся я.

– Д'Артаньяна? Это, кажется, какой-то маршал времен Людовика XIV? – не понимая причину моей веселости, ответило он. – О других Д'Артаньянах я никогда не слышал.

Суть нашего разговор никто не понял, и все смотрели на меня выжидающе, рассчитывая на объяснение.

– Я кое-что слышал о вашем предке, граф, приятеле того самого маршала, – переставая смеяться, сказал я. – Говорят, он был достойнейшим человеком.

– Я не граф, – объяснил капитан, – мой род принадлежит к младшей ветви фамилии, мой родовой титул всего лишь виконт.

На этом представление кончилось. Мы с Машей так себя и не назвали.

– Когда ваши люди поужинают, они могут отдохнуть в людской, – сказала хозяйка. – А вы, если, Алексей Григорьевич не возражаете, можете переночевать в его комнате, там есть удобный диван. Отдельные комнаты в доме есть, но в них не топлено.

Я не возражал и повел де Лафера наверх.

– Мне казалось, что русские люди грубые и жестокие, – сказал виконт, когда мы оказались в моей комнате, – оказывается, я был не прав.

– Мы часто пребываем в плену национальных предубеждений, – согласился я. – Раздевайтесь и ложитесь, вот ваш диван. Думаю, вам сейчас необходимо как следует выспаться.

– А кто наша хозяйка?

– Русская дворянка, – ответил я. – Примерно вашего социально уровня, хотя у нас и нет виконтов, – объяснил я, с трудом сдерживая зевок. – Ложитесь, уже поздно.

– Она замужем?

Я не знал, как по-французски будет вдова, объяснил пространно:

– Ее мужа уже нет в живых.

– О! Мадам Екатерина такая красивая женщина и совсем одна! – чему-то обрадовался де Лафер.

Француз он и есть француз, подумал я, засыпая, одни бабы в голове.