Текст книги "Бич Божий"

– Где состоится крещение?

– Завтра ночью падре Лаврентий будет ждать тебя в десяти милях отсюда, каган, в монастыре Святого Марка. Там не будет ни лишних глаз, ни лишних ушей.

– Хорошо, Орест. Передай Лаврентию, что каган Аттила приедет в монастырь сразу же, как опустится ночная мгла. И да поможет нам его бог.

Обмана со стороны римлян Аттила не опасался. Засады тем более. Божественный Валентиниан был обложен в Ровене, как медведь в берлоге. Одно лживое слово из его уст – и он будет трупом. На это у кагана хватит сил. В схватке с людьми ему не было равных. Помешать ему мог только бог. Или помочь. Вот только не ошибиться бы с выбором. Впрочем, с Белесом он уже в ссоре. Остается добиться расположения Христа.

Князь Родован устроился на постой в одной из вилл, расположенной в десяти милях от Медиолана. Эта загородная усадьба принадлежала комиту Авиту, одному из самых злобных врагов кагана Аттилы. Гунны подошли к Медиолану столь стремительно, что хозяин усадьбы не успел вывезти вино и припасы, хранившиеся в обширных подвалах. За что князь был почти благодарен комиту, ибо теперь ему было чем кормить и поить своих верных дружинников, утомленных тяжелой осадой Медиолана. Княжич Сар, разделявший тяжкие труды Родована на поле брани, имел все права и на почетное место за его столом. Оба они с удовольствием пользовались баней, построенной, по слухам, еще при императоре Юлиане и украшенной изображениями старых римских богов. Сар считал, что римские бани превосходят венедские красотой отделки, зато уступают им по части горячего пара, способного очистить не только тело, но и душу. Родован с ним спорить не стал, но охотно воспользовался услугами рабынь, со знанием дела принявшихся мять его тело.

Управляющий усадьбы Меропий известил высокородных гостей, что стол для ужина уже накрыт. К недостаткам Меропия можно было отнести тучность и неповоротливость, зато яства, приготовленные под его руководством, удивляли даже гурманов. Впрочем, вожди варваров были неприхотливы в еде, и угодить их вкусам труда не составляло.

Родован и Сар не спеша поднялись по лестнице на второй этаж в сопровождении Меропия, который, отдуваясь, семенил за уверенно шагающими князьями и на ходу расхваливал вино, совсем недавно доставленное из Аквитании. К немалому удивлению Родована, одно из мест за накрытым столом было уже занято. Князь не видел лица наглеца, с наслаждением пожирающего чужую еду, зато он видел его светлые волосы и широкие плечи, нависающие над столом. Незваный гость был облачен в алую рубаху, а его кафтан, расшитый серебряной нитью, лежал на соседнем стуле. Услышав удивленный вскрик Меропия, незнакомец поднял голову и широко улыбнулся гостям:

– Проголодался.

Родован пожалел, что не захватил с собой меч, однако это не помешало ему решительно шагнуть вперед с обнаженным кинжалом в руке. Сар оказался еще расторопнее князя – он стремительно рванулся вперед и сорвал со стены секиру. Несмотря на столь холодный прием, гость не выказал ни беспокойства, ни страха. Он протянул навстречу Родовану руку, унизанную перстнями, и произнес спокойно:

– Сила Кия.

Родован опознал перстень и вложил кинжал в ножны. Сар опустил секиру к ноге. Посланец русов Кия заслуживал того, чтобы его выслушали.

– Каган Аттила сегодня ночью принимает крещение в монастыре Святого Марка, – спокойно произнес дукс Ратмир.

– Лжешь! – крикнул треснувшим от напряжения голосом Сар.

– Вы можете увидеть все собственными глазами, если последуете за мной.

– А если ты заманишь нас в ловушку? – спросил Родован.

– У вас будет время снести мне голову.

Князя гепидов не очень удивился, увидев перстень на среднем пальце правой руки дукса Ратмира. Круг русов Кия не мог оставить без внимания человека, получившего благословение богини Лады. Не говоря уже о матери Ратмира, матроне Пульхерии, которая вот уже много лет служила не только Великой Матери, но и князю вандалов Верену. Родован не принадлежал к кругу русов Кия и не разделял приверженности многих его членов к ярману Меровою. Ему казалось, что каган Аттила способен исполнить волю венедских богов с куда большим успехом, чем князь франков. И пока что сын Мандзука оправдывал его надежды.

– Венедские боги уже вынесли Аттиле свой приговор, – спокойно сказал Ратмир. – А учинить спрос с кагана поручено нам: мне, тебе, князь Родован, и тебе, княжич Сар.

До сих пор русы Кия не вмешивались в спор Меровоя с Аттилой, считая, что боги сами выберут достойного, но крещение кагана меняло все. Родован понимал Аттилу. Уж слишком велик соблазн. Власть над империей сама падала в руки кагана вместе с девственницей Гонорией. Вот только, приняв в сердце Христа, надо принять и Его Церковь. Отныне именно ее служители будут толковать волю неба, именно они будут указывать кагану путь, противоположный тому, которым идут приверженцы Велеса и Перуна. Нельзя совместить несовместимое. Путь Христа ведет к торжеству застоя и ожиданию смерти. Путь Велеса – это путь перемен. Каган захотел покоя, что ж, он его получит, если, конечно, дукс Ратмир не лжет.

– Этот человек погубил моего отца! – взъярился Сар.

– Сейчас не время сводить с ним счеты, княжич, – остановил его Родован. – Воля венедских богов выше моих и твоих чувств. Но если этот человек лжет, то нынешняя ночь станет последней в его жизни.

Увы, дукс Ратмир не солгал. Родован это понял, когда увидел Аттилу перед воротами монастыря. Он опознал его по посадке даже в неверном лунном свете. Каган прибыл к стенам христианской обители с малой свитой, но только трое были впущены во двор монастыря – сам каган, бек Элисбар и патрикий Орест. Из чего Родован заключил, что крещение Аттилы будет держаться до поры в тайне даже от самых близких к нему людей. Дукс Ратмир провел князей запутанными подземными переходами в самое сердце обители – в ее храм. Место для наблюдения было выбрано идеальное. Родован хорошо видел и самого Аттилу, преклонившего колени перед образом Христа, и падре Лаврентия, окропляющего его святой водой. Обряд вершился по всем правилам христианской веры, в присутствии доброй сотни монахов и служек. Слова молитв, произносимых Лаврентием, долетали до ушей Родована, но не находили отклика в его душе. Князя гепидов связывали с Аттилой пятьдесят лет дружбы. Судьба свела их еще в детстве, и с тех самых пор они не расставались. И вот сейчас Родован почти физически ощущал, как рвутся нити, связывающие его с этим человеком. Возможно даже полубогом. Выходит, правы были ведуньи Лады, когда предпочли Меровоя Аттиле. Великая Мать разглядела гниль в душе кагана раньше, чем люди, многие годы окружавшие его. Музыка в храме еще звучала, когда Родован, круто развернувшись, направился прочь от того места, где рухнула в пропасть забвенья еще одна черная душа.

Трудно сказать, кто пустил слух о крещении кагана, но он будоражил многие умы и порождал недовольство в беспокойных сердцах. Аттила отвел свою армию в Норик, дабы не подвергать людей опасности заражения неизвестной болезнью, свирепствовавшей в Италии. Именно на мор ссылался божественный Валентиниан, медливший с выполнением взятых на себя обязательств. Эта задержка могла дорого обойтись кагану. Его торжественный въезд в Рим откладывался на неопределенный срок, и это порождало массу проблем.

– Князь Родован выражает недоумение твоей медлительностью, каган.

Аттила не любил каменных дворцов, предпочитая им либо шатер, либо деревянный терем. Однако в Норике не нашлось подходящего помещения, а наступившая зима принесла свирепые морозы, несвойственные этим местам. Каган проводил дни и ночи у камина, чем, кажется, раздражал преданного бека Элисбара.

– Пока нет надобности спешить, – пожал плечами каган, глядя в огонь немигающими глазами. – Франки Меровоя застряли в Галлии.

– Речь идет не о Риме, каган, а о свадьбе.

– Какой свадьбе? – удивился Аттила, резко вскидывая голову.

– Твоей свадьбе с ладой Ильдико, – напомнил кагану бек. – О вашем предстоящем браке было объявлено два месяца назад. Князь Родован считает, что этот брак рассеет все подозрения на твой счет.

– Какие подозрения? – сдвинул брови Аттила.

– Речь идет о крещении, каган.

– А какое дело князю гепидов до моей души?

– Венеды уже объявили, что не пойдут за ближником Христа, того же мнения придерживаются остготы. Волнуются даже угры и булгары, преданные тебе телом и душой. Мне кажется, ты поторопился, каган. Императору Рима простили бы многое, если не все. Но ты ведь еще не император.

Аттила в ярости сжал кулаки и впервые за это утро оторвался от исходящего жаром камина. Элисбар пристально наблюдал за каганом, твердо печатающим шаг по каменным плитам пола. По мнению бека, Аттила напрасно доверился хитроумным римлянам. Ему не следовало принимать крещение раньше, чем девственница Гонория окажется у него в руках. Этим промахом немедленно воспользовались его враги, готовящие кагану ловушку.

– Бек Есилай встречался с твоим старшим сыном Эллаком, но о чем они говорили, мне выяснить так и не удалось.

– Пустые хлопоты, – махнул рукой Аттила. – Патрикий Орест вернулся из Ровены?

– Пока нет, – пожал плечами Элисбар. – Зато пришло письмо от верного пса Гусирекса Туррибия. Он сейчас живет в Риме. Туррибий утверждает, что мора ни в Вечном Городе, ни в его окрестностях нет. Людей и животных травят ядом по приказу божественного Валентиниана, чтобы ввести тебя в заблуждение, каган.

– Он лжет! – почти выкрикнул Аттила.

– Обычно мор заканчивается с наступлением холодов, – спокойно произнес бек. – А нынешнему морозы не помеха.

– Кто проболтался о моем крещении?!

– Ищи, кому выгодно, – небрежно бросил Элисбар.

– А кому выгодно?

– Римлянам. Мы ушли из Италии два месяца назад. Сняли осаду Ровены и не пошли на Рим. Бек Есилай на днях бросил небрежно, что знает полководца более искусного, чем каган.

– Он назвал имя?

– Божественный Валентиниан. Император римлян изгнал гуннов одним мановением креста. Даже не прибегая к помощи своих легионов.

– Он так сказал? – спросил треснувшим от напряжения голосом каган.

– Да.

– Готовь свадьбу, бек! – Аттила опустил ладонь на рукоять меча. – И объяви всем, что через десять дней мы выступаем. Против Валентиниана и Христа. Я сожгу их храмы и монастыри. Никто не посмеет утверждать, что смог безнаказанно обмануть кагана.

Элисбар содрогнулся. Каган Аттила уже однажды бросил вызов Велесу, теперь он поднял руку и на Христа. Надо обладать воистину железным сердцем, чтобы спорить с богами. А каган собирался оскорбить богиню Ладу. Христианин не мог, не имел права возлечь на ложе с ее ведуньей. Но если Великая Мать стерпит подобное поношение, значит, ни в мире этом, ни в мире том нет силы, способной остановить этого человека. Точнее, нового бога, готового навязать свою волю не только земле, но и небу.

Все окружение Аттилы пребывало в страшном волнении, спокоен был только сам каган. Он принял чашу из рук обретаемой лады, не дрогнув ни душой, ни ликом. И осушил ее единым махом, не уронив ни капли драгоценной влаги на ее белое платье. Многие ждали грома небесного, и среди этих многих были князь Родован и княжич Сар. Однако дар богини пошел кагану только на пользу – узкие глаза его засверкали молодо и зло. Он уверенной рукой обхватил за талию свою невесту Ильдико и провел под скрещенными мечами своей дружины. Там наверху Аттилу и Ильдико ждало ложе, роскошно убранное для брачной ночи. Живым с него мог подняться только ярман, об этом Пульхерия объявила вождям, смотревшим вслед кагану и его молодой жене. Пророчество матроны вызвало замешательство среди присутствующих, но никто не посмел ни оборвать ведунью, ни предупредить Аттилу о грядущей беде.

Утром кагана нашли на ложе мертвым. Белое покрывало почернело от крови, хлынувшей из его открытого рта. Ильдико в спальне не было. И только лебединое перо лежало рядом с каганом как символ его несбывшихся надежд.

Глава 9
Расплата

Император въехал в Рим под громкие крики толпы. Многие называли его колесницу, запряженную четверкой белых как снег лошадей, триумфальной, но сам божественный Валентиниан публично назвал спасителем империи Христа, скромно отведя себе роль всего лишь посредника. Полчища гуннов, готовые обрушиться на Вечный Город подобно саранче, были рассеяны одним дуновением божественных уст. Каган Аттила умер в далеком Норике, а его беспутные сыновья передрались между собой, деля отцовское наследство. Иначе как чудом подобный оборот событий назвать было нельзя. В этом с императором согласился и епископ Рима Лев, чье слово в эти дни звучало особенно весомо. Торжественные молебны были отслужены во всех храмах Великого Рима, и не было в городе сердца, которое не распахнулось навстречу Христу. Возможно, именно поэтому Валентиниан весьма болезненно воспринял просьбу префекта Аэция о выделении средств на формирование двадцати новых легионов. Деньги в казне были, но император хотел потратить их на перестройку римского дворца, которому отныне предстояло стать его резиденцией. Возвращаться в разоренный и практически сожженный Медиолан Валентиниан не собирался. Отныне именно Рим должен был стать столицей возрождающейся империи, а это требовало средств на ремонт обветшавших зданий, как общественных, так и государственных.

– Рим может подождать, а варвары ждать не будут, – возразил императору Аэций.

– Но ведь Аттила мертв, – напомнил ему Валентиниан. – Его старший сын Эллак проиграл решающую битву венедам и остготам. Чего же нам бояться, префект?

– О гуннской империи теперь действительно можно забыть, – не стал спорить префект. – Но римские провинции по-прежнему находятся в руках варваров. Я уже не говорю о Дакии, которую прибрали к рукам гепиды князя Родована. Но Панония, где расположились остготы, но Норик, где хозяйничает князь Сар, неужели ты отдашь их нашим врагам? Император Маркиан, воспользовавшись моментом, уже вернул под власть Константинополя отпавшие провинции, а мы медлим, давая тем самым варварам шанс создать новые плацдармы для нападения на империю.

Наверное, префект Аэций был прав, но эта его правота резала слух Валентиниану. Впервые в жизни он почувствовал себя полновластным хозяином могучей империи, где все теперь должно было подчиняться его воле. Да что там воле – капризу. Увы, не подчинялось. Хотя не было уже рядом с ним суровой матери, вязавшей его по рукам и ногам. Не было кагана Аттилы, грозившего лишить его не только сана, но и жизни. Так почему все идет совсем не так, как хочется Валентиниану? И зачем империи префекты, разве Риму недостаточно императора?

Вопросы эти были обращены не в пустоту, они предназначались для ушей самых, пожалуй, близких к императору людей: доместика Петрония Максима и магистра двора евнуха Гераклиона. Высокородный Петроний с головой ушел в игру, словно шахматные фигуры стали целью и смыслом его жизни. Игроком он был посредственным, надо это признать, и страшно огорчался, когда божественный Валентиниан одним блистательным ходом ставил его в тупик. Зато Гераклион немедленно откликнулся на слова своего покровителя и друга.

– В Риме славят дукса Ратмира, – сказал он словно бы между прочим и безотносительно к заданным императором вопросам.

– Уж не за то ли, что он сдал Аттиле Медиолан? – насмешливо полюбопытствовал Валентиниан.

– Нет, – покачал головой Гераклион. – За то, что он помог князю гепидов Родовану разгромить гуннов кагана Эллака. Именно Ратмира многие прочат в мужья сиятельной Гонории и твои соправители.

– Не самый плохой выбор, – бросил небрежно Петроний. – Дукс за время войны с гуннами показал себя даровитым военачальником.

Валентиниан побурел от бешенства, но пострадал от его руки не высокородный Ратмир, застрявший в Панонии, а Петроний Максим, получивший мат в два хода. Доместик расстроенно крякнул и, сняв с пальца перстень, положил его на столик. Хоть и небольшой, но все же прибыток для императора.

– Ты разоришь меня, божественный Валентиниан, – сказал Петроний, вставая.

– Иди, комит, – ласково улыбнулся ему император. – Служебный долг превыше всего.

Какое-то время Валентиниан сидел в глубокой задумчивости и вертел в руках перстень. Потом поднял глаза на застывшего в почтительной позе Гераклиона:

– Климентине удалось вовлечь прекрасную Луцию в круг моих друзей?

– Увы, – развел руками Гераклион. – Супруга доместика Петрония слишком пуглива и благочестива.

– Надо помочь матроне избавиться от страха.

– Каким образом, божественный Валентиниан? – насторожился евнух.

– Ты пошлешь ей этот перстень с приказом мужа явиться в императорский дворец, дабы засвидетельствовать свое почтение сиятельной Евпраксии.

– Но ведь доместик не отдавал никаких распоряжений?

– А разве тебе мало моего слова, Гераклион? – нахмурился император. – Ты проведешь благородную Луцию в мою спальню и оставишь ее там.

Магистр двора распоряжению Валентиниана не удивился. Луция была не первой знатной матроной, которую император принуждал таким образом к любви. И до сих пор это сходило ему с рук. Многие мужья знали или догадывались о шалостях Валентиниана, но ни один из них пока что не выразил свой протест. Промолчит, скорее всего, и Петроний, дабы не потерять расположения своего повелителя. Обычно сводней при императоре выступала благородная Климентина, вдова давно умершего магистра Валериана, это она склоняла матрон к блуду и лично приводила их в покои божественного Валентиниана. Ныне эта сомнительная честь выпала Гераклиону, совершенно равнодушному как к женской красоте, так и к слезам, проливаемым соблазняемыми матронами.

Благородная Луция, видимо, догадалась в последний момент, что ее обманули, и попыталась вырваться из ловушки, расставленной опытными птицеловами. Чем рассердила магистра двора и рассмешила божественного Валентиниана. Император попытался ласковыми словами успокоить расходившуюся матрону. Но то ли речи его звучали не слишком убедительно, то ли у Луции уши заложило от страха, только вела себя эта хрупкая на вид женщина, словно дикая кошка. Она расцарапала щеку императора, чем привела Валентиниана в бешенство. Призванные на помощь рабы сорвали с матроны одежду и связали ей руки за спиной. После чего император сумел-таки удовлетворить свою страсть. Однако сопротивление Луции настолько его рассердило, что он приказал рабам насиловать ее до утра, а потом вышвырнуть из дворца как последнюю потаскуху. По мнению Гераклиона, которое он в осторожных выражениях попытался донести до ушей оскорбленного в лучших чувствах Валентиниана, это было уж слишком. Положим, Луция не заслуживала иного обращения, но следовало подумать о ее муже, высокородном Петронии, которого могло оскорбить такое отношение к его жене.

– Тем лучше, – прорычал Валентиниан. – По крайней мере, я узнаю истинную цену людям, которые клянутся мне в своей преданности.

Рим был шокирован выходкой императора, которую не удалось сохранить в тайне. Рабы слишком уж буквально поняли распоряжение Валентиниана и выбросили обезумевшую, полуживую женщину в одну из сточных канав. Там ее нашли римские вагилы, делавшие утренний обход. К сожалению, Луция не выдержала совершенного над ней надругательства и скончалась через три дня. Все, в том числе и сам божественный Валентиниан, ждали реакции Петрония, но доместик промолчал. И в благодарность за свое молчание был назначен магистром пехоты, к большому неудовольствию префекта Италии Аэция, прочившего на эту должность дукса Ратмира. Недовольство было выражено явно и недвусмысленно, в присутствии многих людей. Старый префект отчитал императора как мальчишку, чем привел того в неописуемую ярость. Валентиниан и прежде бывал несдержан, но история с несчастной Луцией окончательно испортила его характер. В довершение всех неприятностей, обрушившихся на императора, комит финансов Веспасиан встал на сторону Аэция и по требованию последнего выделил деньги из казны на формирование новых легионов.

– Кто император – он или я? – зашелся в гневе Валентиниана, глядя на комита финансов безумными глазами.

Веспасиан, сухой сдержанный человек лет пятидесяти, на вопрос императора лишь руками развел, зато магистр Петроний, присутствовавший при разговоре, не замедлил с ответом:

– Скорее он, чем ты.

Свою горсть соли на раны, нанесенные самолюбию божественного Валентиниана, высыпала сиятельная Гонория, которая прилюдно заявила императору, что согласна стать женою дукса Ратмира, поскольку пребывание в гнезде разврата становится для нее невыносимым. Под гнездом разврата она имела в виду императорский дворец, так и оставшийся необновленным из-за интриг префекта Аэция. В поддержку Гонории неожиданно высказался епископ Рима Лев, заявивший, что неопределенность положения сестры императора приведет, чего доброго, к новым бедам для разоренной войнами империи. И сразу же в Римском Сенате заговорили о соправителе божественного Валентиниана, в которые прочили его будущего зятя. Император весьма нелестно отозвался об умственных способностях благородных мужей, заседающих в Сенате, но своим выпадом только укрепил последних в невысоком мнении о своей персоне.

– Это заговор, – негромко произнес магистр пехоты Петроний, двигая по доске шахматную фигуру.

– Кого ты имеешь в виду? – насторожился Валентиниан.

– Пока жив префект Аэций, ты так и останешься простой пешкой.

Император сгреб со столика фигуры и швырнул их в голову Петрония, однако бывший доместик, а ныне магистр даже бровью не повел на безумную выходку Валентиниана. В своей правоте он не сомневался, зато выразил сомнение в способности императора разрешить сложную ситуацию, особенно если эта ситуация складывается в жизни, а не на шахматной доске. Это был вызов, и божественный Валентиниан его принял:

– Я ловлю тебя на слове, сиятельный Петроний. Ты никуда не годный шахматист, но, возможно, я не ошибусь, доверив тебе разрешение жизненных коллизий.

Если бы Валентиниан знал, какие мысли сейчас прячет магистр пехоты за высоким лбом, он не выпустил бы его живым из дворца. Увы, император плохо разбирался в людях. Непомерно раздутое самомнение мешало видеть ненависть там, где, как ему казалось, гнездилась лишь преданность. Магистр Петроний не простил Валентиниану позора и смерти жены. Он спокойно сносил насмешки подлецов и презрительные взгляды достойных людей, ибо твердо знал – час расплаты придет. В окружении императора не было до поры человека более преданного, чем патрикий Петроний Максим. Однако никакая преданность, никакое даже самое верное сердце не выдержало бы подобного надругательства. Но если женское сердце лопается от боли, то мужское превращается в камень. У Петрония хватило бы смелости убить императора. Наверное, он так и сделал бы, улучив подходящий момент, если бы не сочувствие императрицы Евпраксии, неожиданно пролившееся бальзамом на его кровоточащую рану. До сего момента Петроний императрицу практически не замечал, быть может потому, что и сам Валентиниан, увлеченный охотой за чужими женами, на свою собственную не обращал ни малейшего внимания. Со дня своего переселения в Рим он, кажется, ни разу не появился на женской половине дворца. Сиятельной Евпраксии уже давно перевалило за тридцать, однако она по-прежнему считалась одной из красивейших женщин Рима. Охотники развлечь императрицу, по сути брошенную своим мужем, находились всегда. Но не всем везло, как рексу вандалов Яну. А в одну из душных ночей повезло и Петронию. Это случилось через месяц после того, как умерла Луция. Петроний был тогда еще доместиком, в чьи обязанности входило охранять покой не только императора, но и императрицы. Евпраксия уже знала все подробности трагедии, случившейся во дворце, и сочла своим долгом выразить сочувствие Петронию. Сочувствие очень быстро переросло в чувство. И доместик оказался в постели императрицы раньше, чем осознал, какие перемены сулит ему эта страсть, вспыхнувшая одновременно в сердцах двух не очень молодых людей. Понимание пришло, когда он неожиданно для многих и в какой-то мере для себя самого стал магистром пехоты. Он вдруг ощутил вкус власти. И это было ни с чем не сравнимое ощущение. Слухи о предстоящей свадьбе дукса Ратмира с Гонорией только подхлестнули его честолюбие. Почему Ратмир? Кто он такой, этот незаконнорожденный сын матроны Пульхерии, чтобы претендовать на безграничную власть? Чем он лучше римского патрикия Петрония Максима, чьи предки были консулами еще во времена Республики? Между Петронием и властью стояли три человека – Гонория, Аэций и Валентиниан. Устранив Валентиниана первым, он не получал ничего. Просто расчищал дорогу ничтожному Ратмиру. Начинать надо было с Аэция, ибо именно этот человек сосредоточил в своих руках власть над империей. Но при этом надо было сделать все, чтобы даже тень подозрения не упала на самого Петрония. Наоборот – весь Рим должен увериться в том, что именно Валентиниан устранил Аэция, сдерживавшего его безумные порывы.

Нужных людей Петроний нашел достаточно быстро. Вечный Город был переполнен дезертирами, готовыми за пригоршню денариев убить кого угодно. Важно только, чтобы эти люди оказались в нужное время в нужном месте. А самым удобным местом для устранения Аэция был императорский дворец. Если бы дело происходило в Ровене или Медиолане, у Петрония не возникло бы проблем. Но императорский дворец в Риме он знал плохо. И ему потребовалось два месяца, чтобы подготовить покушение.

– Как твои успехи, Петроний? – спросил его с усмешкой Валентиниан. – Наша партия затянулась. Мне надоело ждать, когда ты сделаешь первый ход.

– Мне нужна твоя помощь, – склонил голову Петроний.

– Уж не мне ли ты предлагаешь нанести решающий удар? – спросил император.

– Я просто хочу знать, когда префект Аэций посетит твой дворец.

– Нет ничего проще, магистр, – усмехнулся император. – Я жду Аэция сегодня вечером. А ты уверен, что его визит будет последним?

– Можешь с ним попрощаться навек, божественный Валентиниан.

– Браво, Петроний, ты вселяешь в мое сердце надежду.

Префект Аэций был убит на ступенях императорского дворца на виду у Валентиниана и его многочисленной свиты. Трое убийц, переодетых гвардейцами, шагнули навстречу префекту и вонзили мечи в его грудь, прикрытую лишь легкой материей. Убийц задержать не удалось, они скрылись в поднявшейся суматохе, словно растворились в воздухе. Божественный Валентиниан был потрясен случившимся, о чем не замедлил сообщить всем присутствующим. Увы, в его горе по поводу смерти сиятельного Аэция не поверил никто – ни свита, ни обыватели славного города Рима, ни даже верный евнух Гераклион. По городу полз упорный слух, что наемных убийц не было, а префекта закололи гвардейцы Валентиниана, воспользовавшись удобным моментом. Это высказанное кем-то предположение вскоре переросло в уверенность, когда из императорского дворца пришла еще одна печальная весть – о смерти сиятельной Гонории. Сестра императора всегда отличалась крепким здоровьем, и ее внезапную кончину нельзя было объяснить болезнью. Многих, включая императрицу Евпраксию, эта расправа над самыми близкими к Валентиниану людьми привела в ужас.

– Следующей буду я, – прошептала императрица на ухо своему самому близкому человеку. – Сделай же что-нибудь, патрикий Петроний!

– Я приму меры, – твердо пообещал магистр.

И сдержал слово. Ночное нападение на дворец матроны Пульхерии было просто чудовищным по своим последствиям. Вырезаны были все рабы и слуги, находившиеся в усадьбе. Всего более сотни человек. Однако тело самой Пульхерии среди убитых не нашли. Поговаривали, что убитую колдунью скормили леопардам из зверинца божественного Валентиниана. Дукс Ратмир исчез, словно растворился в воздухе. А ведь еще совсем недавно этот рослый красивый мужчина разъезжал по улицам Рима на колеснице, запряженной четверкой лошадей, и улыбался матронам и простолюдинкам. Многие видели в нем будущего соправителя божественного Валентиниана и приветствовали бурными криками. По слухам, именно это обстоятельство не понравилось обезумевшему от крови императору, и он приказал убить дукса, надежду Великого Рима, как приблудную собаку. Ропот недовольства прокатился по городу и достиг ушей императора.

– Ты заигрался, Петроний, – хмуро бросил божественный Валентиниан преданному магистру. – Во всем надо знать меру.

Император вдруг почувствовал пустоту вокруг себя. Чиновники свиты, прежде ловившие каждый его взгляд, каждое движение руки, ныне испуганно жались по углам. Многие покидали дворец по причине внезапно нахлынувшей хвори. Самые робкие бежали из Рима, распространяя по всем провинциям слухи о чудовище в императорском плаще, не щадившем ни дальних ни ближних. На отпевание сиятельной Гонории собралось столько людей, что огромный храм Святого Петра не вместил и сотой доли всех желающих. Божественный Валентиниан, несмотря на все усилия гвардейцев, пытавшихся пробить ему дорогу сквозь плотную массу тел, в храм так и не попал. Что тут же было поставлено ему в вину. Толпа угрожающе гудела, и император счел за благо вернуться во дворец. Зато императрицу Евпраксию, правнучку Феодосия Великого, римляне приветствовали громкими криками, как единственную свою защитницу и покровительницу. Ликование толпы привело Евпраксию в ужас, ибо император, уже погубивший стольких людей, не пощадит нелюбимую жену, если только увидит в ней соперницу в борьбе за власть.

– В чем дело, Гераклион? – вспылил Валентиниан. – Я ведь никого не убивал? Гонория умерла своей смертью.

– Лекари предполагают, что ее отравили, – сказал евнух, пряча глаза. – Епископ Лев грозит тебе отлучением, император. Рим готов к бунту. Магистр Петроний настоятельно советует тебе удвоить охрану, божественный Валентиниан. Или уехать в Ровену на время. До тех пор, пока улягутся страсти.

– Ты в своем уме, Гераклион? – прохрипел Валентиниан. – Я, император, должен бежать из своей столицы! Где Петроний, прикажи ему немедленно явиться во дворец. Скажи ему, что я назначу его префектом Италии, если ему удастся подавить бунт в Риме.

Бунта, к счастью, не случилось, но префектом Петроний все-таки стал. И именно в этом качестве явился в гости к благородной Климентине, повергнув в испуг и саму матрону, и ее многочисленных клиентов. Климентина чувствовала себя без вины виноватой. Она, конечно, склоняла Луцию к измене, но делала это не по своей воле, а исключительно по приказу своего божественного повелителя. И во дворец императора покойная жена сиятельного Петрония попала без ее участия.

– Я знаю, что твоей вины, матрона, в ее смерти нет, – холодно бросил Петроний, присаживаясь к столу, – но если ты будешь без конца об этом говорить вслух, то императору это не понравится. Божественный Валентиниан напуган угрозой епископа Льва отлучить его от Церкви, а потому устраняет всех людей, которые либо причастны к его похождениям, либо хоть что-то знают о них.