Текст книги "История России с древнейших времен. Том 5. Великий князь московский Иоанн III Васильевич и его время 1462–1505 гг."

ГЛАВА ВТОРАЯ
СМОЛЕНСК

Возобновление войны с Литвою. – Взятие Смоленска. – Измена Глинского. – Поражение русских у Орши. – Сигизмунд не пользуется победою. – Сигизмунд подущает крымцев к нападению на русские владения. – Союз Василия с Альбрехтом Бранденбургским. – Посредничество императора Максимилиана. – Посольство Герберштейна. – Союз Казани и Крыма против Москвы. – Нашествие Магмет-Гирея. – Перемирие с Литвою. – Войны с Казанью. – Сношения с Крымом, Швециею, городами ганзейскими, Даниею, Римом, Турциею. – Присоединение Рязани, княжества Северского и удела Волоцкого.

Если великому князю московскому выгодно было окончательно закрепить за собою отцовские завоевания в Литве, если Сигизмунду, с другой стороны, важно было без новых уступок освободиться от изнурительной и вследствие движений Глинского опасной войны, то, конечно, Глинскому, потерпевшему полную неудачу в своих замыслах, принужденному покинуть родную страну, не было никакой выгоды от прекращения войны между Москвою и Литвою. Понятно, что пребывание Глинского при дворе московском не могло служить ручательством в сохранении мира; понятно, что этот даровитый, энергический, знающий, бывалый человек должен был употреблять все усилия к возвращению себе прежнего положения, прежних владений; понятно, что человеку, привыкшему к великокняжескому положению в Литве, привыкшему управлять государством при Александре, нельзя было привыкнуть к положению дел в Москве, где великий князь касательно ограничения власти боярской приводил к концу меры отцовские; понятно, что Глинский постоянно обращал беспокойные взоры на запад, прилежно следил за делами Сигизмунда, с радостию замечал, когда эти дела начинали становиться затруднительными, и употреблял все усилия, чтоб склонить великого князя московского воспользоваться стесненным положением короля для начатия новой выгодной войны. Сигизмунд понимал, что Глинский не даст ему продолжительного мира с Москвою, и потому в начале 1509 года попытался склонить Василия к выдаче ему князя Михаила. «Сестра твоя, королева Елена, – велел сказать Сигизмунд Василию, – уже извещала тебя, что изменник наш Михайло Глинский, позабывши ласки и жалованье брата нашего, господаря своего Александра, который из смерда сделал его паном, посягнул на его здоровье, своими чарами свел его в могилу; королева устно нам об этом говорила, подробно писала в письме и послов к нам за этим делом отправляла, а злодей, чуя свою вину, убежал в наше отсутствие и теперь у тебя. Напоминаем тебе, брату нашему, чтоб ты вместе с ним сочувствовал скорби, которую причинил этот злодей нам и сестре твоей, и выдал бы нам изменника и убийцу зятя твоего вместе с братьями и помощниками или бы у себя казнил его перед нашими послами. Если ты это сделаешь, то мы будем поступать точно таким же образом с твоими подданными, которые, нагрубивши тебе, уйдут к нам». Василий отвечал отказом. Конечно, такие требования не могли утушить в Глинском вражды к Сигизмунду; он завел переписку с Иоанном, королем датским, с целию вооружить его против Сигизмунда; последний, получивши от Иоанна это письмо, переслал его к Василию московскому и велел сказать ему: «Сам посмотри, гораздо ль это делается? Ты с нами в мире, а изменник наш, слуга твой, живя в твоей земле, шлет к братьям нашим, королям христианским, такие грамоты с несправедливыми словами. Казни этого злодея, чтоб он вперед так не делал». Ответа не было. Сигизмунд замолчал о Глинском, и содержанием сношений между обоими дворами до 1512 года были взаимные жалобы на пограничные обидные дела, взаимные требования высылки судей для их решения. Летом 1512 года Василий послал сказать Сигизмунду: «Дошел до нас слух, что твои паны – воеводы виленский и троцкий – сестру нашу, королеву Елену, схватили в Вильне, свезли в Троки, людей ее всех отослали, казну всю взяли; в городах ее и волостях, данных ей мужем, паны твои ни в чем не дают ей воли; державши ее три дня в Троках, свели в Биршаны. Мы к тебе не раз приказывали, чтоб нашей сестре от тебя и от твоих панов никакого бесчестья не было и к римскому закону ее не принуждали бы; и нам неизвестно, за что нашей сестре такое бесчестье и принуждение и с твоего ли ведома это сделано или без твоего? Ты бы, брат, поберег, чтоб нашей сестре от тебя и от твоих панов бесчестья и небреженья никакого не было, казну ее велел бы всю ей отдать, людям ее велел бы быть при ней по-прежнему, в города ее и волости панам своим вступаться не велел, чтоб у нас за то с тобою нежитья не было; да дай нам знать, за что нашей сестре, а твоей снохе такое бесчестье и принуждение учинено, с твоего ли ведома или нет, чтоб нам об этом знать. Посылаем к тебе в твои пограничные города, к твоим наместникам в Смоленск, Полоцк и Витебск детей боярских для решения пограничных обидных дел; эти дети боярские приедут в твои города на Дмитров день 1512 года (26 октября), а ты бы своих дворян для того же дела прислал в наши пограничные города на Николин день осенний» (6 декабря 1512 года). Сигизмунд отвечал: «Что касается панов, воевод виленского и троцкого, то нам очень хорошо известно, что они у невестки нашей казны, людей, городов и волостей не отнимали, в Троки и Биршаны ее не увозили и бесчестья ей никакого не наносили; они только сказали ей с нашего ведома, чтоб ее милость на тот раз в Браславль не ездила, а жила бы по другим своим городам и дворам, потому что пришли слухи о небезопасности пограничных мест. Дивимся мы тому, что брат наш по речам лихих людей, не доведавшись наверное, к нам присылает и говорит о том, чего у нас и в уме не было. Мы с тех пор, как стали господарем на отчине нашей, невестку нашу держали в большом почете, к римскому закону ее не принуждали и не будем принуждать, и не только не отнимали у нее тех городов и волостей, которые дал ей брат наш, Александр, но еще несколько городов, волостей и дворов ей наших придали; и вперед, если даст бог, хотим ее милость держать в почете. А чтоб брат наш мог лучше увериться, поезжай ты, посол, к невестке нашей, королеве, и спроси ее сам; что ты от нее услышишь, то и передай брату нашему; а вперед, брат наш, лихим людям не верил бы, чтоб между нами ссоры не было. Мы с тобою пошлем к королеве писаря нашего: пусть ее милость перед тобою и перед нашим писарем скажет, вправду ли с нею так было или нет».

Слух о происшествии с Еленою, как видно из речей Василия, не был еще, по его мнению, решительною причиною к разрыву с Литвою, ибо в то же время великий князь назначал приезд литовским дворянам для решения пограничных дел на 6 декабря. Не знаем, ездил ли московский посол с королевским писарем к Елене и что она им сказала; знаем, что после московское правительство жаловалось, будто Сигизмунд не дал никакого ответа на вопрос Василия о сестрином деле; знаем также, что в ноябре и декабре 1512 года Елена распоряжалась в своих жмудских волостях, принимала жалобы от обиженных, приказывала тиунам своим и наместникам об удовлетворении. Но скоро пришло в Москву другое известие. В мае месяце двое сыновей Менгли-Гиреевых с многочисленными толпами напали на украйну, на Белев, Одоев, Воротынск, Алексин, повоевали, взяли пленных. Великий князь выслал против них воевод; но татары отступили с большою добычею, а воеводы за ними не пошли. В июне один из этих царевичей – Ахмат-Гирей – пошел было к Рязани, но возвратился, узнав, что на реках Осетре и Упе стоят московские воеводы; в октябре брат Ахматов, Бурнаш-Гирей, пришел опять к Рязани и приступал к городу; города взять не мог, но земле Рязанской много наделал вреда и ушел с добычею. После первого нападения великий князь положил опалу на Абдыл-Летифа за его неправду, отдал его под стражу и отнял удел, по летописям – Каширу, но мы видели, что Абдыл-Летиф получил не Каширу, а Юрьев; переменен ли был после удел, или ошиблись летописцы – решить не можем; не знаем также, в чем состояла неправда Летифа: в том ли, что он был действительно заодно с крымскими царевичами и при вести о их приходе обнаружил враждебные намерения относительно Москвы, или неправда его состояла только в том, что его освобождение условливалось соблюдением союзного договора со стороны крымцев, а этот договор был теперь нарушен. Осенью в Москве узнали, что неприятельские действия крымских царевичей были следствием договора, заключенного Менгли-Гиреем с Сигизмундом. Это известие уже нашли достаточною причиною к разрыву с Литвою, и великий князь послал к Сигизмунду складную грамоту, упрекая его за оскорбление Елены и за старание возбудить Менгли-Гирея против Москвы. Обстоятельства были самые благоприятные для начатия войны: Альбрехт, маркграф бранденбургский, родной племянник Сигизмунда от сестры, ставши великим магистром Тевтонского ордена, готовился к войне с дядею, не желая уступить ему земли Поморской и Прусской и признавать себя его вассалом; Ливония, по отношениям своим к великому магистру, должна была также объявить войну Польше; император и другие немецкие владельцы поддерживали Альбрехта. Глинский, как мы видели, заботливо следил за отношениями Сигизмунда к его западным соседям; еще в 1508 году, перед заключением мира с Литвою, он убедил Василия войти в союз с императором Максимилианом, который, по его словам, думает доставать Венгерского королевства под братом и племянником Сигизмунда, следовательно, не обойдется без войны с последним; Глинский взялся доставить к Максимилиану грамоту Василиеву, в которой московский государь предлагал императору союз против короля Сигизмунда для доставления своих отчин: Максимилиану – Венгерской, а Василию – Русской земли. Как доставлена была грамота, как продолжались сношения, нам неизвестно, потому что имперские посольские дела с 1510 по 1515 год утрачены; из летописей узнаем о приезде в Москву в феврале 1514 года императорского посла Сницен-Памера, и дошел до нас союзный договор, заключенный при его посредстве между двором австрийским и московским против Сигизмунда для отнятия у последнего, с одной стороны, земель Тевтонского ордена, с другой – Киева и прочих русских городов.

Но Василий не дождался заключения этого союза для начатия военных действий против Литвы. Уже в апреле 1511 года Глинский обнадеживал орденских сановников, что мир между Литвою и Москвою не будет продолжителен. Он отправил служившего у него немца Шлейница в Силезию, Богемию и Германию, который нанял здесь многих ратных людей и отослал через Ливонию в Москву; нашлись в самой Польше люди, которые тайно брали деньги от Глинского; один из них, Лада, чех, житель краковский, схвачен был на московских границах, отослан в Краков и там казнен. 19 декабря 1512 года сам великий князь выступил в поход с двумя братьями, Юрием и Димитрием, зятем, крещеным татарским царевичем Петром с Михаилом Глинским и с двумя московскими воеводами – князьями Данилом Щенею и Репнею-Оболенским; целию похода был Смоленск. Шесть недель стояли под городом, назначили приступ: великий князь дал псковским пищальникам три бочки меду и три бочки пива; они напились и в полночь ударили на крепость вместе с пищальниками других городов, посохи несли примет; остаток ночи и весь следующий день бились они из-за Днепра и со всех сторон, много легло их от городского наряда, наконец принуждены были отступить, и великий князь в марте 1513 года возвратился в Москву.

Летом, 14 июня, Василий вторично выступил в поход; сам остановился в Боровске, а к Смоленску послал воевод – боярина князя Репню-Оболенского и окольничего Андрея Сабурова; смоленский наместник Юрий Сологуб встретил их за городским валом, дал битву, но потерпел поражение и затворился в крепости. Получивши весть о победе, Василий сам отправился под Смоленск; но на этот раз осада была неудачна: что пушки осаждающих разрушали днем, то осажденные заделывали ночью; тщетно великий князь посылал к смольнянам частые грамоты с обещаниями и угрозами; они не сдавались; удовольствовавшись опустошением окрестностей, Василий велел отступить и возвратился в Москву в ноябре месяце. 8 июня 1514 года великий князь выступил в третий раз к Смоленску с братьями Юрьем и Семеном, третий – Димитрий – стоял в Серпухове для обороны южных границ от крымцев, четвертый – Андрей – оставался в Москве. 29 июля началась осада Смоленска; действием наряда распоряжался пушкарь Стефан. Когда он ударил из большой пушки по городу, то ядро попало в крепостную пушку, ту разорвало, и много осажденных было побито; через несколько часов Стефан ударил в другой раз ядрами мелкими, окованными свинцом, и еще больше народу побил; в городе была печаль большая, видели, что биться нечем, а передаться – боялись короля. Великий князь велел ударить в третий раз – пали новые толпы осажденных; тогда владыка Варсонофий вышел на мост и начал бить челом великому князю, просить срока до следующего дня; но Василий сроку не дал, а велел бить многими пушками отовсюду. Владыка со слезами возвратился в город, собрал весь причт церковный, надел ризы, взял крест, иконы и вместе с наместником Сологубом, панами и черными людьми вышел к великому князю. «Государь князь великий! – говорили смольняне. – Много крови христианской пролилось, земля пуста, твоя отчина; не погуби города, но возьми его с тихостию». Василий, подошедши к владыке под благословение, велел ему, Сологубу и знаменитым людям идти к себе в шатер, а черным людям и духовенству велел возвратиться в город, к которому приставлена была крепкая стража; владыка, Сологуб и все паны ночевали в шатре под стражею. На другой день, 30 числа, великий князь послал в Смоленск воевод своих, князя Данила Щеню с товарищами, дьяков и подьячих, велел им переписать всех. жителей и привести к присяге – быть за великим князем и добра ему хотеть, за короля не думать и добра ему не хотеть; перепись и привод к присяге кончились 31 июля. 1 августа после водосвящения Василий вступил торжественно, за крестами в Смоленск вместе с владыкою и был встречен всем народом; после молебна и многолетия в соборной церкви владыка сказал ему: «Божиею милостию радуйся и здравствуй, православный царь Василий, великий князь всея Руси, самодержец, на своей отчине, городе Смоленске, на многие лета!» Принявши поздравление от братьев, бояр и воевод, Василий слушал литургию, после чего отправился на княжеский двор и сел на своем месте; тут снова бояре и воеводы московские и знатные смольняне подходили к нему по чину с обычными приветствиями; великий князь спросил их о здоровье и велел сесть. Князьям, боярам и мещанам (горожанам) смоленским Василий объявил свое жалованье, уставную грамоту, назначил им в наместники боярина князя Василия Васильевича Шуйского и позвал их обедать, после чего каждый получил дары. Королевскому наместнику Сологубу и сыну его великий князь сказал: «Хочешь мне служить, и я тебя жалую, а не хочешь, волен на все стороны». Сологуб просил позволения отправиться к королю и был отпущен; он поехал затем, чтоб сложить в Польше голову на плахе, как изменник. Всем служилым людям королевским было сделано такое же предложение; многие из них остались в службе московской и получили по два рубля денег да по сукну; которые не захотели служить, и те получили по рублю денег и отпущены к королю. Смольнянам дано было также на волю: кто из них хотел ехать жить в Москву, тому давали денег на подъем; кто хотел остаться по-прежнему в Смоленске, тот удерживал свои вотчины и поместья.

Устроившись таким образом в Смоленске, великий князь выступил в обратный поход, к Дорогобужу, пославши воевод своих к Мстиславлю: здешний князь, Михаил Ижеславский, присягнул государю московскому, то же сделали жители Кричева и Дубровны. Для оберегания Смоленска на случай прихода Сигизмундова отправился к Орше князь Михаил Глинский; к Борисову, Минску и Друцку двинулись воеводы: двое братьев князей Булгаковых-Патрикеевых, Михаил Голица и Димитрий Ивановичи, да конюший Иван Андреевич Челяднин. Но король выступил уже к ним навстречу из Минска к Борисову: он надеялся на успех своего дела, и эту надежду вселял в него Михаил Глинский.

Иностранные известия приписывают Глинскому большое участие во взятии Смоленска; говорят, что он завел сношения с смольнянами, привлек многих из них на свою сторону, и эти-то люди заставили большинство жителей сдаться, не дожидаясь прихода королевского, в котором обнадеживал их воевода Сологуб. По известиям о взятии Смоленска, полученным в Ливонии, Глинский будто бы сказал великому князю: «Нынче я дарю тебе Смоленск, которого ты так долго желал; чем ты меня отдаришь?» Великий князь отвечал: «Я дарю тебе княжество в Литве». Это известие противоречит известию Герберштейна, будто Василий в Москве обещал Глинскому отдать ему Смоленск. Как бы то ни было, видно одно, что Глинский, хотя и не имел обещания великого князя относительно Смоленска, тем не менее надеялся, что ему отдадут этот город, считая себя главным виновником его взятия и вообще успеха войны, ибо по его старанию были вызваны из-за границы искусные ратные люди; очень вероятно, что знаменитый пушкарь Стефан был из их числа; вероятно также, что Глинский имел сношения с смольнянами, действовал на их решимость к сдаче, если мог иметь сношения с жителями Кракова, как мы видели. Но если Глинский при своем страстном желании получить независимое положение, особое княжество, думал, что имеет право надеяться Смоленского княжества, то со стороны Василия было бы большою неосторожностию выпустить из рук этот давно желанный, драгоценный Смоленск, ключ к Днепровской области, отдать его Глинскому хотя бы и с сохранением права верховного господства) отдать его Глинскому, которого характер, способность к обширным замыслам, энергия при их выполнении не могли дать московскому государю достаточного ручательства в сохранении этого важного приобретения.

Обманувшись в своих надеждах относительно Смоленска, видя (если верить приведенному известию), что ему надобно дожидаться завоевания еще другого княжества в Литве, завоевания сомнительного, ибо король уже приближался с войском, Глинский завел переговоры с Сигизмундом, обнадеженный еще прежде в милостивом приеме братом Сигизмундовым, Владиславом, королем венгерским и богемским. Сигизмунд действительно очень обрадовался предложению Глинского, придавая советам последнего большое влияние на успехи московского оружия. Глинский решился покинуть тайно московский отряд, ему вверенный, и бежать в Оршу; но один из ближних его слуг в ту же ночь прискакал к князю Михайле Голице, объявил ему об умысле Глинского и указал дорогу, по которой поедет беглец. Голица, давши знать об этом другому воеводе, Челяднину, немедленно сел на коня с своим отрядом, перенял дорогу у Глинского и схватил его ночью, когда тот ехал за версту впереди от своих дворян; на рассвете соединился с Голицею Челяднин и повезли Глинского в Дорогобуж к великому князю, который велел заковать его и отправить в Москву; королевские грамоты, вынутые у Глинского, послужили против него явною уликою. Распорядившись насчет Глинского, великий князь велел своим воеводам двинуться против короля; тот, оставив при себе четыре тысячи войска в Борисове, остальные под начальством князя Константина Острожского отправил навстречу к московским воеводам, у которых, по иностранным известиям, было 80000 войска, тогда как у Острожского – не более 30000. После нескольких небольших стычек в конце августа Челяднин перешел на левый берег Днепра у Орши и здесь решил дожидаться неприятеля, не препятствуя ему переправляться через реку, чтоб тем полнее была победа. 8 сентября 1514 года произошел бой: русские начали нападение, и долго с обеих сторон боролись с переменным счастием, как наконец литовцы намеренно обратились в бегство и подвели русских под свои пушки; страшный залп смял преследующих, привел их в расстройство, которое скоро сообщилось и всему войску московскому, потерпевшему страшное поражение: все воеводы попались в плен, не говоря уже об огромном количестве убитых ратников; река Кропивна (между Оршею и Дубровною) запрудилась телами москвитян, которые в бегстве бросались в нее с крутых берегов. Сигизмунд, извещая ливонского магистра об Оршинской победе, писал, что москвичи из 80000 потеряли 30000 убитыми; взяты в плен: 8 верховных воевод, 37 начальников второстепенных и 1500 дворян; но после из литовского же обстоятельного перечисления узнаем, что всех пленных, как взятых на Оршинской битве, так и в других местах, было 611 человек. По московским известиям, Острожский сначала занимал Челяднина мирными предложениями, а потом внезапно напал на его войско; первый вступил в битву князь Михайла Голица, а Челяднин из зависти не помог ему; потом литовцы напали на самого Челяднина, и тогда Голица не помог ему; наконец, неприятель напал в третий раз на Голицу, и Челяднин опять выдал последнего, побежал и тем решил судьбу битвы; но московские источники согласны с литовскими относительно страшных следствий Оршинского поражения.

Дубровна, Мстиславль, Кричев немедленно сдались королю; мстиславский владелец князь Михайла Ижеславский, узнавши о приближении королевского войска, отправил к Сигизмунду грамоту с обещаниями верности, с извинением, что только по необходимости служил некоторое время великому князю московскому. То же самое поспешил сделать и Варсонофий, епископ смоленский: отчаявшись вместе с знатнейшими смольнянами, князьями и панами в деле нового своего государя, Василия, епископ послал к Сигизмунду племянника своего с письмом такого содержания: «Если пойдешь теперь к Смоленску сам или воевод пришлешь со многими людьми, то можешь без труда взять город». Но бояре смоленские и мещане хотели остаться за Москвою и сказали об умысле владыки наместнику своему, князю Василию Шуйскому; Шуйский велел схватить Варсонофия вместе с его соумышленниками, посадил их под стражу и дал знать об этом великому князю в Дорогобуж. В это время князь Константин Острожский явился под Смоленском только с шеститысячным отрядом войска в надежде на владыку, князей и панов, но Шуйский поспешил убедить его, что на этих людей нечего больше надеяться; не дожидаясь ответа от великого князя, он велел повесить всех заговорщиков, кроме Варсонофия, на городских стенах, в виду литовского войска; который из них получил от великого князя шубу, тот был повешен в этой самой шубе; который получил ковш серебряный или чару, тому на шею привязали эти подарки и таким образом повесили. Тщетно после того Острожский посылал к смольнянам грамоты с увещаниями передаться Сигизмунду, тщетно делал приступы к городу: доброжелателей королевских не существовало более, и остальные граждане бились крепко; Острожский должен был отступить от Смоленска, московские ратные люди и горожане преследовали его и взяли много возов. Великий князь одобрил поведение Шуйского, прибавил ему войска и выступил из Дорогобужа в Москву.

Упомянувши о нечаянном нападении псковского наместника Сабурова на Рославль, летописцы надолго прекращают рассказ о военных действиях между Москвою и Литвою. Понятно, что первая должна была отдохнуть после Оршинской битвы; но вредные следствия этой битвы для Москвы ограничились только потерею людей, потому что король не мог извлечь из нее для себя никакой пользы, не мог даже возвратить себе Смоленска, приобретение и удержание которого для Василия служили достаточным вознаграждением за все потери. Письмо киевского воеводы Андрея Немировича литовской Раде объяснит нам эту невозможность для Сигизмунда вести деятельную успешную войну, пользоваться своими победами. «Крымский царевич Алп-Салтан, сын Магмет-Гиреев, прислал ко мне с известием, – пишет Немирович, – что он со всеми людьми своими уже на этой стороне реки Тясмина, и требовал, чтоб я садился на коня и шел бы вместе с ним на землю Московскую, в противном случае он один не пойдет на нее. Я писал к вашей милости не раз, чтоб вы меня научили, как мне делать? Но до сих пор вы мне не отвечали; постарайтесь немедленно прислать мне наказ. Писал я к старостам и ко всем боярам киевским, чтоб ехали со мною на службу господарскую; но никто из них не хочет ехать; пожалуйста, напишите им, чтоб они поспешили за мною на службу господарскую».

Таким образом, и помощь крымских разбойников не приносила всей пользы королю, хотя последний не жалел денег для того, чтоб подущать их против Москвы. Весною 1515 года умер старый Менгли-Гирей; сын его и наследник, Магмет-Гирей, прислал в Москву с упреком, что великий князь нарушил договор, не давши знать в Крым о своем походе под Смоленск: «Ты нашему другу королю недружбу учинил: город, который мы ему пожаловали (Смоленск), ты взял от нас тайком; этот город Смоленск к литовскому юрту отец наш пожаловал, а другие города, которые к нам тянут, – Брянск, Стародуб, Почап, Новгород Северский, Рыльск, Путивль, Карачев, Радогощ – отец наш, великий царь, твоему отцу дал. Если хочешь быть с нами в дружбе и в братстве, то ты эти города отдай нам назад, потому что мы их королю дали… Если хочешь быть с нами в дружбе и в братстве, то помоги нам казною, пришли нам казны побольше». Кроме казны хан требовал кречетов и разных дорогих вещей; требовал, чтоб великий князь отпустил в Крым Абдыл-Летифа. В грамотах к великому князю московскому сохранялись еще приличные формы; так, хан писал: «Брату моему поклон» или «Много, много поклон»; но вот как начиналась ханская грамота к великому князю рязанскому: «Великия Орды великого царя Махмет-Гиреево царево слово другу моему и становитину, рязанскому Ивану, князю, ведомо было… Мы, великий царь и государь твой».

Преданный Москве вельможа крымский, Аппак-мурза, писал великому князю: «У тебя хан просит восемь городов, и если ты ему их отдашь, то другом ему будешь, а не отдашь, то тебе другом ему не бывать; разве пришлешь ему столько же казны, сколько король присылает, тогда он тебе города эти уступит. А с королем им друзьями как не быть? И летом, и зимою казна от короля, как река, беспрестанно так и течет, и малому и великому – всем уноровил». Послу великокняжескому, Мамонову, тот же Аппак говорил: «Ты приехал нынче между великим князем и царем дело делать, так ты делай дело умеючи: чего у тебя царь ни попросит, ты ни за что не стой, тешь его. А не захочешь царю дать добром, так тебе без дела назад ехать; ведь царь у тебя силою возьмет все, что захочет; так ты бы царю не стоял ни за что, чего у тебя ни попросит добром, а позора бы тебе не дожидаться». Аппак жаловался Мамонову, что и ему великий князь мало прислал. «Абдыр-Рахмановою службою, – говорил он, – литовский царю нашему посылает пятнадцать тысяч золотых кроме платья, сукон и запросов; а царицам, царевичам, сеитам, уланам, князьям, мурзам особенно король посылает, всем довольно; никто на короля царю за поминки не жалуется; Абдыр-Рахману же от короля идет две тысячи золотых кроме платья и сукон; на людей Абдыр-Рахману еще казну, которую Абдыр-Рахман раздает от себя царевичам, уланам, князьям и мурзам добрым для королевского дела. Так королевскому делу как не делаться? А ко мне сколько раз король приказывал: отстань от московского, служи мне и приказывай, чего от меня хочешь: все тебе дам. Но у всякого человека слов много, а душа одна; ты, король, познакомился с Абдыр-Рахманом и живи с ним».

Мамонов доносил, что когда он шел к хану с поминками, то сторожа загородили ему дорогу посохом: «И было мне у посоха много истомы не на малый час; все требовали у меня посошной пошлины; но я их не послушал. Когда я назад хотел идти, то меня не пустили. Аппак же меня не выручал: дважды он к царю вверх ходил; но, туда идучи и оттуда, все меня бранил, что я не плачу посошной пошлины; однако я не послушался, не заплатил. Потом пришел ко мне Аппак-князь и стал царским именем просить у меня тридцать шуб беличьих да тридцать однорядок для раздачи тем людям, которым великий князь мало поминков прислал, потому что они не хотят великокняжеского дела делать». Мамонов отказал, тогда у него схватили двоих людей; приехал к нему татарин и стал просить поминки; Мамонов не дал, тогда татарин стал за ним на лошади с плетью гоняться, лошадью его топтать, потом с ножом в избу вломился, наконец силою взяли у Мамонова все то, чего требовал хан. Этот поступок Магмет-Гирей так оправдывал в письме своем к великому князю: «Ты многим людям не прислал подарков, и нам много от них докуки было, да и посол твой много докуки видел; и вот я, для того чтоб между нами дружбы и братство прибывало, неволею взял у твоего посла, да и роздал моим людям – иному шубу, другому однорядку». При этом хан приложил список людей, которым великий князь должен был вперед посылать поминки.

В Москве довольствовались подобными объяснениями; в ответе своем хану Василий не упоминал об оскорблениях, нанесенных послу, и требовал одного – шертной грамоты. Мамонов обратился с тем же требованием к сыну Магмет-Гирееву, царевичу Богатырю; тот отвечал: «Кто меня больше почтит, король или великий князь, о том я и буду больше хлопотать». Мамонов отправился к брату ханскому, Ахмат-Гирею; Ахмат отвечал: «Видишь сам, какой царь мой брат; когда был отец наш царем, то мы его слушались; а нынче брат наш царем, сын у него царь же, князья у него цари же, водят им, куда хотят». Посол обратился к старшей ханше; та смотрела на поведение Магмет-Гирея с своей точки зрения и отвечала: «Великокняжеские и королевы поминки хан пропивает с своими любимыми женами».

Богатырь-царевич обещал хлопотать о том, кто его больше почтит; король, как видно, почтил его больше, и Богатырь в 1516 году опустошил рязанскую украйну. Когда посол жаловался на это доброхоту московскому, мурзе Аппаку, тот отвечал: «Все это делается великому князю самому от себя: говорил я, чтоб великий князь столько же присылал, сколько король присылает». А сам хан писал Василию: «Что сын мой Богатырь без моего ведома на Рязань ходил, то князь бы Василий лихим людям не потакал, кто станет говорить, чтоб ему за то со мною раздружиться». Хан обещал идти на Литву, но требовал, чтоб великий князь помог ему взять Астрахань: «Как возьмем Астрахань, то в ней великого же князя людям сидеть, тысячах в трех или четырех, с пушками и пищалями; рыба, соль – все это пойдет брату же моему, великому князю, а моя только бы слава была, что город мой. А что наши люди Мещеру воевали, то я не ручаюсь, что вперед этого не будет, хотя я с братом своим, великим князем, буду в дружбе и братстве; людей своих мне не унять: пришли на меня всею землею, говорят, что не будут меня в этом слушаться; а Ширины мимо меня вздумали воевать Мещеру, потому что нынче на Мещере наш недруг, а из старины этот юрт наш. Нынче брат мой, князь великий, зачем не просит у меня на Мещеру брата или сына? Когда наш род был на Мещере, то смел ли кто из наших смотреть на нее?»