Текст книги "История России с древнейших времен. Том 5. Великий князь московский Иоанн III Васильевич и его время 1462–1505 гг."

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ДЕЛА ВНУТРЕННИЕ

Отношения великого князя к братьям. – Развод Василия и новый брак. – Болезнь и кончина Василия. – Характер покойного. – Его образ жизни, семейные отношения. – Отношения к вельможам. – Титул, доходы великих князей московского и литовского. – Обычаи московского двора. – Состав двора. – Войско. – Приказы. – Жалованные грамоты. – Вельможество и войско в Западной России. – Козаки. – Города. – Сельское народонаселение. – Свойства страны по иностранным описаниям. – Промыслы. – Торговля. – Искусства. – Церковные события. – Иосиф Волоцкий и Максим Грек. – Вассиан Косой. – Быт монастырей. – Сношения с восточными церквами. – Состояние западнорусской церкви. – Законодательство. – Народное право. – Нравы и обычаи. – Литература.

Мы видели, с каким нетерпением враги Московского государства ждали смерти Иоанновой, думая, что следствием ее будут междоусобия между Василием и племянником Димитрием, которого многочисленные приверженцы успеют освободить. Но они обманулись в своей надежде: сторона Димитрия не тронулась, и этот князь умер в тесном заключении в 1509 году. Мы видели также, что, обманувшись в надежде на Димитрия, Сигизмунд литовский попытался было поднять против Василия родного брата его, – и эта попытка осталась без успеха. Неуспех здесь, однако, происходил от бессилия удельных князей, а не от нежелания их высвободиться от тех отношений, в которые новый порядок вещей ставил их к старшему брату, к великому князю. В 1511 году великий князь узнал, что брат его, Семен калужский, хочет бежать в Литву. Василий велел ему явиться в Москву; Семен, видя, что умысел его открыт, предугадывая, что готовится ему в Москве, начал просить старшего брата о помиловании посредством митрополита, владык и других братьев. Великий князь простил Семена, но переменил у него всех бояр и детей боярских. Семен умер в 1518 году.

Касательно отношений Василия к другому его брату, князю Димитрию Ивановичу, до нас дошел любопытный памятник-наказные речи Ивану Шигоне, как тот должен был говорить Димитрию от имени великого князя наедине: «Брат! Сам рассуди, хорошо ли ты делаешь? Помнишь, как нам отец наш приказал между собою жить? Я приказывал тебе, чтоб ты удовлетворил нас в козельских делах и в деле Ушатого; а ты не только не исполнил нашего требования, но еще опять посылал на землю Ушатого, велел его деревни грабить, а нам с нашими детьми боярскими ответ прислал не такой, какой следовало тебе прислать. А на ту грамоту, что мы послали к тебе с Федором Борисовым, ты и вовсе нам никакого ответа не дал; теперь же еще хуже того с нами поступил: прислал к нам такого паробка, какого тебе не следовало к нам присылать, и прислал его с грамотою, в которой говорится о великих делах. Не знаю, какое я тебе бесчестие, какую обиду нанес? А ты ко мне так отвечал с нашими детьми боярскими и в грамоте своей так к нам писал: разве так отцу отвечают и в грамоте пишут?» Здесь великий князь, вооружаясь против старинных притязаний удельных князей, хочет сам опереться на старину, по которой младшие братья должны были считать старшего отцом. Димитрий умер в 1521 году.

Об отношениях великого князя Василия к брату его Юрию Ивановичу мы получаем некоторые сведения из челобитной Ивана Яганова, посланного в Дмитров для наблюдения за поступками князя Юрия; из этой челобитной узнаем, что при дворе Юрия были дети боярские, которые чрез Яганова давали знать великому князю о замыслах его брата. В начале княжения Иоанна IV Яганов был заключен в оковы за ложные вести и по этому случаю писал свою челобитную. «Прежде, – пишет Яганов, – служил я, государь, отцу твоему, великому князю Василию: что слышал о лихе и о добре, то все государю сказывал, а которые дети боярские князя Юрья Ивановича приказывали к отцу твоему со мною великие, страшные, смертоносные дела, и я обо всех этих делах государю объявлял, и отец твой меня за то взялся жаловать своим жалованьем, а ковать меня и мучить за то не приказывал; велел он мне своего дела везде искать, и я, ищучи государева дела и земского, с дмитровцами кой-что из именьишка своего истерял. А что я слышал у тех же детей боярских на попойке жестокую речь вместе с Яковом, ту речь я и Яков сказали твоим боярам; я не знаю, спьяну ли они говорили или по глупости; мне было в те поры уши свои не смолою забить, я что слышал, то и сказал, точно так же как прежде отцу твоему служил и сказывал; а если б я не сказал этих речей, жестоких речей, и кто бы другой их мимо меня сказал, то меня бы казнили. Не сказали жестоких речей на Якова Дмитриева отцу твоему Башмак Литомин да Губа Дедков, и отец твой хотел их казнить. А в записи твоей целовальной написано: слышав о лихе и о добре, сказать тебе, государю, и твоим боярам. Так тот ли добрый человек, кто что слышал да не скажет? А не хотел бы я тебе, государю, служить, так я бы и у князя Юрия выслужил. Отец твой, какую речь кто ему скажет, будет сойдется, и он ее ставил в дело, а будет не сойдется на дело, и он пускал мимо ушей; а кто скажет, того не наказывал и суда ему не давал в своем деле. Я, государь, тебя и твою мать, благоверную великую княгиню Елену, от нескольких смертоносных напастей избавлял; я же нынче за тебя кончаю в муках живот свой». Из жития св. Иосифа Волоцкого узнаем, что однажды великому князю Василию донесли на брата Юрия, будто он собирается отъехать в Литву; по просьбе Юрия Иосиф вступился в дело, отправил в Москву двух иноков своего монастыря – Кассиана и Иону-ходатайствовать пред великим князем за Юрия, и ходатайство было успешно.

Этому-то брату Юрию великий князь должен был оставить престол за неимением собственных детей: великая княгиня Соломония была бесплодна. Тщетно несчастная княгиня употребляла все средства, которые ей предписывались знахарями и знахарками того времени, – детей не было, исчезала и любовь мужа. Однажды, говорит летописец, великий князь, едучи за городом и увидав на дереве птичье гнездо, залился слезами и начал горько жаловаться на свою судьбу. «Горе мне! – говорил он. – На кого я похож? И на птиц небесных не похож, потому что и они плодовиты; и на зверей земных не похож, потому что и они плодовиты; и на воды не похож, потому что и воды плодовиты: волны их утешают, рыбы веселят». Взглянувши на землю, сказал: «Господи! Не похож я и на землю, потому что и земля приносит плоды свои во всякое время, и благословляют они тебя, господи!» Вскоре после этого он начал думать с боярами, с плачем говорил им: «Кому по мне царствовать на Русской земле и во всех городах моих и пределах? Братьям отдать? Но они и своих уделов устроить не умеют». На этот вопрос послышался ответ между боярами: «Государь князь великий! Неплодную смоковницу посекают и измещут из винограда». Так думали бояре, которые действительно могли бояться за будущность государства, если б оно досталось князю, не умевшему распорядиться и малым уделом; так думали люди, приверженные к Василию и к установленному при нем порядку вещей, люди сильные при Василии, надеявшиеся сохранить свое положение при сыне его и боявшиеся злой участи при брате, который нерасположение свое к старшему брату должен был распространить и на всех верных слуг последнего. Разумеется, первый голос в этом деле принадлежал митрополиту; преемник Симона митрополит Варлаам вследствие неприятностей с великим князем оставил митрополию и был заточен в один из северных монастырей; на его место был избран Даниил, игумен Иосифова Волоцкого монастыря и верный преданию этого монастыря, которое состояло в беспредельной приверженности к великому князю Василию; Даниил одобрил развод. Но были люди, смотревшие иначе на дело: одни смотрели на него как на дело чисто церковное и по религиозной совестливости боялись, будет ли законна уступка интересу государственному; другие, потомки князей литовских и русских, могли не одобрять развода по особым причинам: им не нравилось утверждение власти государей московских, которым они принуждены были служить наравне с другими, им не нравились внушения Софии Палеолог, которой они приписывали новые отношения, для них неприятные; они боролись против Софии, не хотели допустить к престолу ее сына, но София восторжествовала, и сын ее, Василий, успел довершить дело отца своего, явился монархом, каким не был ни один монарх на всем земном шаре, эти люди должны были с удовольствием видеть, что престол твердого, верного родительским преданиям и потому сильно нелюбимого ими Василия достается князю слабому, не умевшему распоряжаться и собственным уделом, при котором, следовательно, будет больше простора старинным притязаниям княжеским и дружинным. Главным противником развода явилось лицо, уже нам известное: мы видели, что вследствие торжества Софии и сына ее, Василия, над противною им партиею главы этой партии, князья Патрикеевы и Ряполовские, подверглись опале: Ряполовские были казнены, Патрикеевы-отец Иван Юрьевич с сыном Василием Косым – пострижены в монахи; князь Василий Патрикеев, в монашестве Вассиан, в княжение Василия был переведен из Кириллова Белозерского монастыря в московский Симонов; великий князь оказывал ему большое уважение за ум, образованность, позволил ему иметь сильное влияние на дела церковные; но теперь, когда возник важный вопрос о разводе, Вассиан вооружился против него всем своим новым значением, как старец опытный в делах церковных; вместе с Вассианом Патрикеевым вооружился против развода князь Семен Курбский, которого внук, знаменитый князь Андрей, явился впоследствии таким жарким защитником старых княжеских и дружинных прав, таким злым порицателем Софии и ее сына; мнение Курбского и Патрикеева поддерживал и знаменитый Максим Грек.

Несмотря, однако, на это сопротивление, в ноябре 1525 года был объявлен развод великого князя с Соломониею, которую постригли под именем Софьи в Рождественском девичьем монастыре и потом отослали в суздальский Покровский монастырь. Так как на это дело смотрели с разных точек зрения, то неудивительно, что до нас дошли о нем противоречивые известия: в одних говорится, что развод и пострижение последовали согласно с желанием самой Соломонии, даже по ее просьбе и настоянию; в других, наоборот, пострижение ее представляется делом насилия; распустили даже слухи, что скоро после второго брака великого князя у Соломонии родился сын Георгий. В генваре следующего 1526 года Василий женился на Елене, дочери умершего князя Василия Львовича Глинского, родной племяннице знаменитого князя Михаила; выбор замечательный, ибо действительно Елена, воспитанная иначе, чем тогдашние московские боярышни, имела более средств нравиться. Через три года, 25 августа 1530, Елена родила первого сына, Иоанна, потом через год и несколько месяцев – другого сына, Георгия.

Но едва минуло старшему малютке, Иоанну, три года, как отец его, великий князь Василий, занемог предсмертною болезнию. После выхода крымцев из московских областей, в сентябре 1533 года, Василий с женою и с детьми отправился в Троицкий монастырь к 25 числу, к празднику чудотворца Сергия; от Троицы поехал на Волок-Ламский, чтоб потешиться любимою своею забавою, охотою, и на дороге, в селе Озерецком, заболел: на левом стегне на сгибе показалась багровая болячка с булавочную головку. В первых числах октября великий князь приехал в Волоколамск уже в большом изнеможении; в тот же день он еще мог быть на пиру у одного из любимцев своих, тверского дворецкого Ивана Юрьевича Шигоны Поджогина; но на другой день с большою нуждою дошел до бани и за столом сидел в постельных хоромах также с нуждою. На следующий день была превосходная для охоты погода – великий князь не утерпел, послал за ловчими и поехал в село свое Колпь; дорогою охота была неудачна, и Василий все жаловался на боль. Приехавши в Колпь, он сел за стол, но сидел с нуждою; несмотря, однако, на это, послал к брату Андрею Ивановичу звать его на охоту и, когда тот приехал, отправился в поле с собаками, но ездил немного, не далее двух верст от села; возвратившись с охоты в Колпь, обедал вместе с братом и тут в последний раз сидел за столом; с этих пор он принимал немного пищи уже в постели. Видя усиление болезни, он послал за князем Михаилом Львовичем Глинским и за двумя лекарями своими, иностранцами Николаем и Феофилом. По совету с князем Глинским, который, как видно, был во всем опытен, лекаря начали прикладывать к болячке пшеничную муку с пресным медом и лук печеный; от этого болячка начала рдеть и загниваться. Прожив две недели в Колпи, великий князь захотел возвратиться в Волок; на лошади ехать он не мог, боярские дети и княжата несли его пешком на руках. В Волоке великий князь велел прикладывать мазь; стало выходить много гною, боль увеличилась, в груди начала чувствоваться тягость; лекаря дали ему чистительное, но это средство не помогло, аппетит пропал. Тогда великий князь послал стряпчего своего Мансурова и дьяка Меньшого Путятина тайно в Москву за духовною грамотою отца своего и за своею, которую написал перед отъездом в Новгород и Псков, в Москве не велел об этом сказывать никому, ни митрополиту, ни боярам. Когда грамоты были привезены, Василий велел прочитать их себе тайно от братьев, бояр и от князя Глинского, после чего свою духовную велел сжечь. Потом велел Путятину опять принести духовные грамоты, призвал Шигону Поджогина и советовался с ним и с Путятиным, кого из бояр допустить в думу о духовной и «кому приказать свой государев приказ»; из бояр на Волоке были тогда с великим князем: князь Димитрий Федорович Бельский князь Иван Васильевич Шуйский, князь Михайло Львович Глинский да двое дворецких-князь Кубенский и Шигона. Приехал брат Василиев, князь Юрий Иванович; но великий князь скрывал от него свою болезнь и не хотел, чтоб он долго оставался в Волоке, несмотря на все желание Юрия остаться; младший же брат, князь Андрей Иванович, остался при больном. Между тем из болячки вышло гною больше таза, вышел стержень больше полуторы пяди, но не весь; великий князь обрадовался, думал, что получит облегчение от болезни; начали прикладывать к болячке обыкновенную мазь, и опухоль опала. Когда приехал из Москвы боярин Михайло Юрьевич Захарьин, за которым посылали, то великий князь начал думать с боярами и с дьяками, как ему ехать в Москву, и приговорил ехать с Волока в любимый его Иосифов монастырь; поехал он в каптане, где была постлана постель; в каптане сидели с ним князь Шкурлятев и князь Палецкий, которые переворачивали его со стороны на сторону, потому что сам он двигаться не мог. Когда приехали в Иосифов монастырь, Шкурлятев и Палецкий взяли великого князя под руки и повели в церковь; здесь дьякон, начавши читать ектению за государя, не мог продолжать от слез, игумен и вся братия горько плакали и молились, великая княгиня с детьми, бояре и все люди рыдали. Когда начали обедню, великий князь вышел и лег на одре на паперти, где и слушал службу. Переночевав в монастыре, Василий поехал в Москву, а брата Андрея отпустил в его удел; решено было, что больной въедет в Москву тайно, потому что в это время здесь было много иноземцев и послов. 21 ноября великий князь приехал в подмосковное свое село Воробьеве и пробыл здесь два дня, страдая от жестокой болезни; митрополит, владыки, бояре, дети боярские приезжали навещать его. Василий приказал наводить мост на Москве-реке под Воробьевым, против Новодевичьего монастыря, потому что река еще не крепко стала, и на третий день выехал из Воробьева в каптане, запряженной двумя санниками (лошадьми, приученными ходить в санях), но, как скоро лошади начали входить на мост, мост обломился, каптану же дети боярские успели удержать от падения, обрезав гужи у санников. Больной должен был возвратиться назад, посердился на городничих, смотревших за строением моста, но опалы на них не положил; потом он уже въехал в Москву на пароме под Дорогомиловом. В тот же самый день приехал брат его, князь Андрей Иванович.

Расположившись в дворце, великий князь призвал к себе бояр – князя Василия Васильевича Шуйского, Михайлу Юрьевича Захарьина, Михайлу Семеновича Воронцова, казначея Петра Ивановича Головина, дворецкого Шигону-и велел при них писать духовную грамоту дьякам своим-Меньшому Путятину и Федору Мишурину; потом в думу о духовной грамоте к прежним боярам прибавил еще князя Ивана Васильевича Шуйского, Михайлу Васильевича Тучкова и князя Михайлу Львовича Глинского; последнего, поговоря с боярами, прибавил он потому, что он был родной дядя великой княгине Елене; в это же время приехал в Москву князь Юрий Иванович. По написании духовной Василий начал думать с митрополитом Даниилом, владыкою коломенским Вассианом и духовником своим, протопопом Алексеем, о пострижении, потому что давно была у него эта мысль; еще на Волоке он говорил духовнику и старцу Мисаилу Сукину: «Смотрите, не положите меня в белом платье; хотя и выздоровлю – нужды нет, мысль моя и сердечное желание обращены к иночеству»; и платье с Волока велел взять с собою в дорогу готовое; на пути приказывал Шигоне и Путятину то же самое, чтоб не положили его в белом платье. Тогда же великий князь тайно приобщался и маслом соборовался, а в субботу перед Николиным днем соборовался уже явно; на другой день в воскресенье велел приготовить себе служебные дары; когда дали знать, что их несут, встал с постели, опираясь на боярина Михайлу Юрьевича Захарьина, и сел в кресла; когда же вошел духовник с дарами, Василий стал на ноги, приобщился со слезами и лег в постелю, после чего, призвав к себе митрополита, братьев Юрия и Андрея, всех бояр, начал говорить: «Приказываю своего сына, великого князя Ивана, богу, пречистой богородице, святым чудотворцам и тебе, отцу своему, Даниилу, митрополиту всея Руси; даю ему свое государство, которым меня благословил отец мой; а вы, братья мои, князь Юрий и князь Андрей, стойте крепко в своем слове, на чем вы мне крест целовали, о земском строении и о ратных делах против недругов моего сына и своих стойте сообща, чтоб православных христиан рука была высока над бусурманством; а вы, бояре, боярские дети и княжата, как служили нам, так служите и сыну моему, Ивану, на недругов все будьте заодно, христианство от недругов берегите, служите сыну моему прямо и неподвижно». Отпустивши братьев и митрополита, умирающий стал говорить боярам: «Знаете и сами, что государство наше ведется от великого князя Владимира киевского, мы вам государи прирожденные, а вы наши извечные бояре: так постойте, братья, крепко, чтоб мой сын учинился на государстве государем, чтоб была в земле правда и в вас розни никакой не было; приказываю вам Михайлу Львовича Глинского, человек он к нам приезжий; но вы не говорите, что он приезжий, держите его за здешнего уроженца, потому что он мне прямой слуга; будьте все сообща, дело земское и сына моего дело берегите и делайте заодно; а ты бы, князь Михайло Глинский, за сына моего Ивана, и за жену мою, и за сына моего князя Юрья кровь свою пролил и тело свое на раздробление дал».

Великий князь очень скорбел и изнемогал, но боли не чувствовал; рана не увеличивалась, только дух от нее был тяжек. Василий призвал князя Михайлу Глинского, двоих лекарей своих, Николая и Феофила, и спрашивал у них, чего бы прикладывать к болячке или что бы такое пустить в рану, чтоб духу не было. Боярин Михайло Юрьевич Захарьин, утешая его, начал говорить: «Государь князь великий! Обождавши день-другой, когда тебе немного полегчеет, пустить бы водки в рану». Больной обратился к лекарю Николаю и сказал ему: «Брат Николай! Видел ты мое великое жалованье к себе: можно ли что-нибудь такое сделать, мазь или другое что, чтоб облегчить мою болезнь?» Николай отвечал: «Видел я, государь, к себе жалованье твое великое; если б можно, тело бы свое раздробил для тебя, но не вижу никакого средства, кроме помощи божией». Тогда великий князь сказал детям боярским и стряпчим своим: «Братья! Николай узнал мою болезнь: неизлечимая! Надобно братья, промышлять, чтоб душа не погибла навеки». Стряпчие и дети боярские заплакали горько, тихо для него, но, вышедши вон, громко зарыдали и были как мертвые. Больной забылся, во сне вдруг запел: «Аллилуйя, аллилуйя, слава тебе, боже!», потом, проснувшись, начал говорить: «Как господу угодно, так пусть и будет, буди имя господне благословенно отныне и до века». 3 декабря, со вторника на среду, приказал духовнику держать наготове запасные дары. В это время пришел игумен троицкий Иоасаф, и великий князь сказал ему: «Помолись, отец, о земском строении и о сыне моем Иване и о моем согрешении: дал бог и великий чудотворец Сергий мне вашим молением и прошением сына Ивана; я крестил его у чудотворца, вручил его чудотворцу и на раку чудотворцеву его положил, вам сына своего на руки отдал; так молите бога, пречистую его матерь и великих чудотворцев о Иване, сыне моем, и жене горемычной; а ты, игумен, прочь не езди, из города вон не выезжай». В среду опять приобщился, с постели при этом встать уже не мог, но под плечи подняли его; после причастия поел немного. Потом призвал бояр-князей Василья и Ивана Шуйских, Воронцова, Михайлу Юрьевича, Тучкова, князя Михайлу Глинского, Шигону, Головкина, дьяков-Путятина и Мишурина, и были они у него от третьего часа до седьмого, все наказывал им о сыне, о устроении земском, как быть и править государством; когда все другие бояре ушли, остались трое: Михаил Юрьев, Глинский и Шигона-и были у него до самой ночи; им приказывал о великой княгине Елене, как ей без него быть, как к ней боярам ходить, и о всем им приказал, как без него царству строиться. Пришли братья-Юрий и Андрей-и начали принуждать больного, чтоб чего-нибудь поел; он велел подать миндальной каши и только к губам поднес. Братья вышли, но Андрея великий князь велел воротить и начал говорить ему, Юрьеву, Глинскому и Шигоне: «Вижу сам, что скоро должен умереть, хочу послать за сыном Иваном, благословить его крестом Петра-чудотворца, да хочу послать за женою, наказать ей, как ей быть после меня; но нет, не хочу посылать за сыном, мал он, а я лежу в такой болезни-испугается». Князь Андрей и бояре стали уговаривать его: «Государь князь великий! Пошли за сыном, благослови его и за великой княгиней пошли». Больной согласился. Брат великой княгини, князь Иван Глинский, принес ребенка на руках, за ним шла мама Аграфена Васильевна; великий князь благословил сына и наказал маме: «Смотри, Аграфена, от сына моего Ивана не отступай ни пяди!» Когда ребенка вынесли, ввели великую княгиню: едва могли удерживать ее брат великокняжеский Андрей Иванович и боярин Челяднин, билась и плакала горько. Великий князь утешал ее, говорил: «Жена! Перестань, не плачь, мне легче, не болит у меня ничего но благодарю бога»; и в самом деле он уже не чувствовал никакой боли. Когда Елена немного утихла, то начала говорить: «Государь князь великий! На кого меня оставляешь, кому детей приказываешь?» Василий отвечал: «Благословил я сына своего Ивана государством и великим княжением, а тебе написал в духовной грамоте, как писалось в прежних грамотах отцов наших и прародителей, как следует, как прежним великим княгиням шло». Елена просила, чтоб великий князь благословил и младшего сына-Юрия; Василий согласился, благословил его крестом Паисиевским, о вотчине же сказал: «Приказал я и в духовной грамоте написал, как следует». Хотел он поговорить с женою, как ей жить после него, но от ее крика не успел ни одного слова сказать; она не хотела выходить из комнаты, но от крика Василий принужден был насильно велеть ее вывести, поцеловавшись с нею в последний раз. После этого великий князь послал за владыкою коломенским Вассианом и старцем Мисаилом; спросил о кирилловском игумене, потому что прежде он думал постричься в Кирилловом монастыре, но ему сказали, что кирилловского игумена нет в Москве; тогда послал за троицким игуменом Иоасафом. В это время пришел к больному Даниил-митрополит, братья, все бояре и дети боярские; митрополит и владыка Вассиан стали говорить, чтоб великий князь послал за образом Владимирской богородицы и св. Николая Гостунского; образа принесли; великий князь послал Шигону к духовнику, чтоб тот принес из церкви дары служебные, и велел его спросить: «Бывал ли он при том, когда душа разлучается от тела?» Протопоп отвечал, что мало бывал. Тогда великий князь велел ему войти в комнату и стать против него, а стряпчему Федору Кучецкому велел стать с протопопом рядом, потому что Федор видел преставление отца его, великого князя Ивана; дьяку крестовому Данилу велел петь канон мученице Екатерине да канон на исход души и отходную велел себе говорить. Когда дьяк запел канон, больной немного забылся, потом проснулся и начал говорить, как будто видя видение: «Великая Христова мученица Екатерина, пора царствовать; так, госпожа, царствовать»; очнувшись совершенно, взял образ великомученицы Екатерины, приложился к нему и к мощам той же святой, которые принесли ему тогда; подозвал к себе боярина Михайлу Семеновича Воронцова, поцеловался с ним и простил его. Долго еще он лежал после того; духовник подошел, хотел ему дать причастие, но он сказал ему: «Видишь сам, что лежу болен, а в своем разуме; но когда станет душа от тела разлучаться, тогда мне дай дары; смотри же рассудительно, не пропусти времени». Потом, подождавши еще немного, подозвал к себе брата Юрия и сказал ему: «Помнишь, брат, как отца нашего великого князя Ивана не стало на другой день Дмитрова дни, в понедельник, немощь его томила день и ночь? И мне, брат, также смертный час и конец приближается». Подождавши еще немного, подозвал Даниила митрополита, владыку коломенского Вассиара, братьев, бояр и сказал: «Видите сами, что я изнемог и к концу приблизился, а желание мое давно было постричься; постригите меня». Митрополит и боярин Михаил Юрьевич хвалили это желание; но другое говорили князь Андрей Иванович, Михайло Семенович Воронцов и Шигона: «Князь великий Владимир киевский умер не в чернецах, а не сподобился ли праведного покоя? И иные великие князья не в чернецах преставились, а не с праведными ли обрели покой?» И был между ними спор большой. Великий князь подозвал к себе митрополита и сказал ему: «Исповедал я тебе, отец, всю свою тайну, что хочу монашества; чего так долежать? Сподоби меня облещись в монашеский чин, постриги меня». Потом, еще немного подождав, сказал: «Так ли мне, господин митрополит, лежать?» Начал креститься и говорить: «Аллилуия, аллилуия, слава тебе, боже!» Говорил также из икосов, слова выбирая. Конец его приближался, язык стал отниматься, но умирающий все просил пострижения, брал простыню и целовал ее; правая рука уже не могла подниматься, боярин Михаил Юрьевич поднимал ее ему, и Василий не переставал творить на лице крестное знамение, смотря вверх направо, на образ богородицы, висевший передним на стене. Тогда Даниил-митрополит послал старца Мисаила, велел принесть монашеское платье в комнату; отрицание же великий князь исповедал митрополиту еще в то время, когда приобщался в воскресенье, тогда еще сказал: «Если не дадут меня постричь, то на мертвого положите монашеское платье, потому что это давнее мое желание». Когда старец Мисаил пришел с платьем, то больной уже приближался к концу; митрополит, взявши епитрахиль, подал через великого князя троицкому игумену Иоасафу. Но князь Андрей Иванович и боярин Воронцов стали и тут противиться пострижению; тогда митрополит сказал князю: «Не будь на тебе нашего благословения ни в сей век, ни в будущий; хорош сосуд серебряный, а лучше позолоченный». Великий князь отходил; спешили совершить пострижение; близ умирающего стоял Шигона, который потом рассказывал, как дух вышел из него в виде тонкого облака.

Так скончался великий князь Василий, в монашестве Варлаам, 3 декабря 1533 года, с середы на четверг, в 12-й час ночи. Поднялся плач и рыдание неутешное во всех людях; митрополит и бояре унимали людей от плача, но голосов их было не слыхать; великая княгиня еще не знала о кончине мужа, потому-то бояре унимали людей от громкого плача, чтоб не было слышно в хоромах у Елены; митрополит, отведши братьев великого князя, Юрия и Андрея, в переднюю избу, взял с них присягу служить великому князю Ивану Васильевичу всея Руси и его матери, великой княгине Елене, жить в своих уделах, стоять в правде, на чем целовали крест великому князю Василию, а государства под великим князем Иваном не хотеть и людей от него. не отзывать, против недругов, латинства и бусурменства стоять прямо, сообща, заодно; взята была также присяга с бояр, боярских детей и княжат. Исполнивши это дело, митрополит с удельными князьями и боярами отправился к великой княгине утешать ее, но Елена, увидав их, упала замертво и часа с два лежала без чувств.

У тела Васильева оставались в это время игумен троицкий Иоасаф и старец Мисаил Сукин; монахи Иосифова монастыря одевали покойника по иноческому образу, положили под него постель черную, тафтяную, принесли из Чудова монастыря одр и положили на него тело. Когда великий князь преставился, то дьяки его крестовые с протопопом начали служить заутреню, часы, каноны, как было при живом; по совершении этих служб пущен был народ прощаться: боярские дети, княжата, гости и всякие люди, и был плач большой между всеми. Утром на другой день, в четверг, митрополит велел звонить в большой колокол; бояре велели выкопать для покойного могилу подле отца и привезли гроб каменный; когда все было готово, монахи троицкие и иосифовские вынесли на головах тело при пении: «Святый боже». Когда снесли на площадь, то вопль народный заглушил звон колоколов; великую княгиню Елену вынесли в санях на себе дети боярские; подле нее шли двое князей Шуйских, Иван и Василий, боярин Воронцов, князь Михаил Глинский и боярыня княгиня Мстиславская.

Старую духовную грамоту великий князь сжег, как мы видели: она была написана еще до развода с первою женою; новая, предсмертная, также не дошла до нас; дошел только договор Василия с братом Юрием, написанный совершенно в старых формах, точно так же как был написан договор между ними еще при жизни отца, Иоанна III; Юрий по-прежнему обязался держать племянника Иоанна старшим братом и господином. Из приведенного рассказа о кончине Василия ясно можно усмотреть, однако, недоверчивость, которую питал великий князь к брату Юрию и которая объясняется просьбою Яганова и взаимно объясняет ее. Гораздо дружественнее были отношения великого князя к другому брату, Андрею; это могло зависеть как от характера Андрея, так преимущественно и от того, что он был младший и при жизни Юрия не мог и не имел выгоды предпринимать что-нибудь против великого князя и его сына, следовательно, не мог возбуждать такой подозрительности, как старший, Юрий, которому труднее было отказаться от недавних прав дядей пред племянниками; мы знаем о неприятных столкновениях великого князя с братьями Юрием, Димитрием, Семеном, но не знаем ничего о неприятностях с Андреем. Правление Василия обыкновенно называют продолжением правления Иоаннова-отзыв справедливый в том смысле, в каком правление Иоанна можно назвать продолжением правления князей предшествовавших. Издавна одно предание, одни стремления и цели передавались друг другу всеми князьями московскими и даже вообще всеми князьями Северной Руси; мало того, что эти князья имели одинакие цели, они употребляли обыкновенно одинакие средства для их достижения. Отсюда все эти князья поразительно похожи друг на друга, сливаются в один образ, являются для историка как один человек. Действительно ли было так, действительно ли все они были так похожи друг на друга? Ничто не мешает нам предполагать основного родового сходства в их характерах: кроме кровной передачи на образование одинаких характеров имела могущественное влияние самая одинаковость положения, одинаковость среды, в которой они все обращались, под впечатлениями которой они вырастали и скреплялись. Для каждого из них с самого нежного возраста выдвигались на первый план одни и те же, немногие, но важные предметы, на которых сосредоточивалось всеобщее внимание, о которых все говорило и при обращении с которыми издавна употреблялись одинакие приемы; в этих приемах заключалась единственная наука для молодых-мудрость дедов и отцов, переходившая по завещанию. Мы замечаем, что родовое сходство резко выражается в членах тех фамилий, которые сознают важность своего общественного положения, стараются сохранить эту важность, имеют известные, определенные нравственные и политические взгляды и начала, по которым стараются постоянно действовать. Итак, во всех князьях московских могло быть общее родовое сходство в характерах; хотя, с другой стороны, мы не имеем права отрицать и различия: при одинаковости общих взглядов и стремлений один князь мог при этих стремлениях обнаружить более смысла и решительности, другой – менее; но по характеру наших источников исторических мы не имеем достаточно средств подметить эти различия и определить характеры главных действующих лиц, правителей, ибо в памятниках редко исторические лица представляются мыслящими, чувствующими, говорящими перед нами-одним словом, живыми людьми; сами эти лица действуют большею частию молча, а другие люди, к ним близкие, знавшие их хорошо, ничего нам об них не говорят.