Текст книги "Дорога горы"

– Засунь ее себе в зад – рявкнул верзила. Его слова вызвали новый приступ веселья.

Внезапно бандиты расступились, пропуская только что подошедших товарищей. В круг вошли двое. Бен-Цион сразу определил, что это главари – по одежде видно. Один, приземистый и широкоплечий, одет в простой куттонет, но подпоясан дорогим кушаком пурпурного цвета. На перекинутой через плечо добротной римской портупее висит меч в медных ножнах. Другой, высокий и сухопарый, с густой курчавой бородой, облачен в симлу, из-под которой виднеется полосатый таллит с кистями. За поясом у него торчит изогнутый парфянский кинжал с позолоченной рукояткой и навершием в виде лошадиной головы. Кинжал явно трофейный и, видимо, сменил не одного владельца, прежде чем попасть к палестинскому священнику.

– Кто такие? – спросил широкоплечий.

– Я купец из Иерушалаима, эти двое – мои помощники, – без тени страха сказал Бен-Цион.

– Что везете?

– Соль, масло, мыло, благовония, – честно ответил караванщик.

И сник. Хитрить бесполезно: груз легко можно проверить по подорожной или просто вспороть мешки.

– Лучше бы, конечно, зерно, но соль и мыло тоже сойдет, – цинично проговорил широкоплечий. – Тебе, купец, оказана большая честь. Мы забираем весь твой товар для нужд восставшего народа Палестины.

Окружившая путников толпа одобрительно загудела. Бен-Цион молча посмотрел на друзей. В его взгляде Иешуа прочитал отчаяние. Юноша понял, что караванщик оказался в безвыходной ситуации, когда одной храбрости недостаточно, чтобы противостоять вооруженной толпе. Решение пришло мгновенно.

– Я знаю тебя, – Иешуа сделал шаг вперед и обратился к высокому. – Ты рабан Цадок. Мне говорил о тебе Иосеф из Рамафы, священник Санхедрина и мой родственник. Он предупреждал, что мы можем вас встретить. А тебя, – Иешуа посмотрел в глаза главарю, – зовут Иехуда из Гамлы. Вы – канаиты, повстанцы.

Иешуа не выказывал не только страха, но даже волнения. Бен-Цион опять удивился способности юноши преображаться в сложной ситуации. Как и тогда на перевале, его движения казались спокойными и уверенными, а речь сдержанной и невозмутимой.

– Иосеф, говоришь? Есть такой… – произнес в раздумье Цадок, поглаживая бороду. Ему понравилось, что юноша при всех назвал его «рабаном» – великим мудрецом.

Иехуда спокойно разглядывал путников, сложив кисти рук на рукоятке меча. Цадок обратился к толпе. Но теперь он повысил голос, а слова произносил нараспев, словно читал молитву.

– Я знал отца рава Иосефа, он из колена Ефремова. Честный и богобоязненный был человек, мир праху его. И о сыне не могу сказать ничего плохого.

Он повернулся к палестинцам.

– А вот с вами надо еще разобраться. Отвечайте! Почитаете ли Бога, как Царя Небесного и Земного? Платите ли десятину римлянам? Позволяете ли габбаям117117
  Габбай – так в новозаветное время называли мытарей, сборщиков налогов на службе римского фиска.


[Закрыть] пересчитывать ваших детей, словно скот? Ждете ли машиаха118118
  Машиах – мессия, др. греч. христос, букв. «помазанник».


[Закрыть]?

Иешуа видел, что Цадок пользуется уважением повстанцев: они замолчали и внимательно слушали священника, словно завороженные его певучим голосом.

Цадок посмотрел на Иехуду. Получив кивок одобрения, продолжил:

– Ты, отрок, можешь ответить за всех. Если ответы нас устроят, мы вас отпустим, и товар ваш не тронем.

– Хорошо, – решительно сказал Иешуа. – На первый вопрос ответ «да».

По толпе пронесся гул одобрения.

– На второй – тоже «да».

Этот ответ никому не понравился, и толпа заволновалась. Не обращая внимания на гневные выкрики, Иешуа спокойно продолжил:

– Поясню. Если у меня отберут скот и урожай за неуплату подати, и я погибну от голода или окажусь в темнице, какой прок Всевышнему от моего упрямства? Лучше заплатить малую толику римскому цезарю, чтобы воздать Царю Небесному во сто крат больше. Если будете убивать всех, кто платит тягло римлянам, в стране никого не останется.

Цадок и Иехуда дали ему договорить. Они еще не решили, что делать с пленниками, но смелость и искренность юноши подкупала.

– На третий вопрос у меня нет ответа. Я габбаям ничего не позволяю, они сами делают, что хотят. Мы – крестьяне, а не воины.

Среди повстанцев прошел возмущенный ропот. Цадок поднял руку, и толпа замолчала.

– Что ты знаешь о машиахе?

Иешуа задумался. Невидимые собеседники разговаривали с ним об этом раньше. Они приводили слова древних пророков, объясняли юноше их смысл. Но на вопрос, когда придет машиах, и как его узнать, ему отвечали, что это тайна, которую ему пока не могут открыть.

– От Михи ха-Морашти известно, что машиах родится в Бет-Лехеме. Иешаяху предсказал, что он родится от девы и станет Князем мира. Иешаяху также предрек, что люди будут презирать машиаха, считая его преступником. Еще он сказал, что машиах добровольно пойдет на смерть ради людей, и смерть его явится новым заветом для народа. Про новый завет говорил и Малахи. Зхария открыл, что имя машиаха – Иехошуа. В псалмах Давида говорится, что раввины отвергнут машиаха, и что его казнят по навету близкого друга. Даниэль считал его сыном человеческим, но предупредил, что, когда машиаха предадут смерти, Священный город и Храм будут разрушены. Зхария утверждал, что человек, предавший машиаха, получит тридцать сребреников. Зхария и Иешаяху предсказали машиаху мученическую смерть. Об этом говорится и в Книге Премудрости Шломо. Но Хошеа обещал, что он воскреснет на третий день, и тогда, как завещал Иешаяху, он будет судить бедных по правде и дела страдальцев земли решать по истине.

Иешуа опустил голову и тихим голосом закончил:

– А еще в Брешит119119
  Брешит – Книга Бытие в Библии.


[Закрыть] о нем сказано, как о примирителе из колена Иехудина, и о покорности ему народов.

Пока Иешуа говорил, никто не проронил ни слова. Повстанцы слушали юношу в немом удивлении. Даже пламенный Цадок смотрел на него с уважением.

– Ты хорошо знаешь Священное писание, – сказал он одобрительно, когда Иешуа закончил. – Но ты повторяешь слова мудрецов, а что думаешь сам?

Иешуа вскинул голову.

– Думаю, машиах придет, чтобы утешить нищих духом и плачущих. Чтобы подарить землю кротким и насытить алчущих и жаждущих правды. Чтобы помиловать милостивых. И тогда чистые сердцем узрят Бога, миротворцы будут наречены сынами Божиими, а изгнанные за правду получат Царство небесное. Его будут поносить и гнать, и неправедно злословить на него. Но и прежде него гнали пророков, несущих награду на небесах.

Цадок растерялся. Так убедительно и вдохновенно про машиаха еще никто не говорил. Его поразило даже не сказанное, а решительность и страстность, с которой юноша произнес эти слова. Даже сам Цадок – профессиональный оратор – не сказал бы лучше. Священник взял себя в руки и обратился с речью к повстанцам, снова возвысив голос:

– В эти скорбные дни наши помыслы обращены к Предвечному. Ибо сказал пророк: «Вот, наступают дни, говорит Господь, и восставлю Давиду Отрасль праведную, и воцарится Царь, и будет поступать мудро, и будет производить суд и правду на земле»120120
  Книга пророка Иеремии, 23: 5.


[Закрыть]. Грядет Царь наш Небесный и Земной. Скоро уже возвестят ангелы небесные Его приход. Так восславим же машиаха, да пребудет с ним слава Ха-Шем. Смерть римлянам! Смерть габбаям! С нами небесные силы! Барух ата!

«Амен!» – хором ответили повстанцы. Возбужденная толпа радостно голосила, повторяя призывы Цадока. Бен-Цион, воспользовавшись всеобщим воодушевлением, пробрался к мулу. Он достал из сумки тугой мешочек с монетами, подошел к Иехуде и протянул ему мошну.

– Примите наш скромный вклад в дело борьбы народа Палестины за свободу.

Иехуда с удовольствием взял деньги.

– Теперь мы видим, что вы порядочные и благочестивые люди. Идите с миром. До Гамлы вас никто не тронет, – произнес он с почти дружеской теплотой.

Затем подозвал писца, приказал ему что-то написать на деревянной дощечке и вручил пропуск Бен-Циону.

5

Солнце уже садилось, когда орха покинула стоянку у горы Арбел. До Бейт-Цайды оставалось чуть больше парасанга пути. Красно-оранжевое солнце опускалось за курганы, окрашивая редкие облака в бледно-розовые оттенки. Вершины горных цепей тонули в дымчатой мгле, словно в морской пучине, и тускнеющий солнечный диск со срезанным нижним краем походил на плывущий по волнам корабль.

Сначала дорога шла вдоль Арбела по кромке озера через тростник. Затем гора плавно закруглилась, а берег расширился, превратившись в засаженную фруктовыми садами и виноградниками возвышенность. Казалось, природа решила совместить здесь несовместимое. Фисташки, фиговые и масличные деревья, нуждающиеся в прохладном умеренном климате, чередовались с теплолюбивыми финиковыми пальмами.

Днем перекусить не удалось, и теперь как нельзя кстати пришлись сухофрукты. Путники с удовольствием жевали их на ходу, запивая водой из египетской тыквыгорлянки. Флягу со смехом перекидывали друг другу, упражняясь в ловкости. Бен-Цион ловил ее одной рукой и в конце концов уронил. Неловкость караванщика вызвала язвительные замечания товарищей.

Слева на холме показался город Мигдал. Рядом возвышалась каменная башня для засолки рыбы, отбрасывая на склон тающую в сумерках длинную тень. У бревенчатого пирса на волнах покачивались плоскодонные лодки из кедровых досок с прямыми обвисшими парусами. Челны пустовали – рыбаки еще только готовились к ночной ловле. Вдоль берега на шестах висели сохнущие сети.

Несколько лодок наполовину высовывались из воды. Они лежали на белом ковре из мелких ракушек, привязанные носами к вбитым в землю металлическим костылям. Рядом с одной из них сидел рыбак и чинил свисающую через борт сеть. Возле него пристроилась девочка лет двенадцати, помогая отцу распутывать веревки. Рыбак не обратил на проходящий мимо караван никакого внимания – слишком занят был работой. Но девочка подняла голову и посмотрела на Иешуа. На мгновение их глаза встретились. Лицо незнакомки просветлело, она улыбнулась, а затем приветливо помахала юноше рукой, словно старому другу.

Иешуа не мог оторвать взгляда от рыбачки. Столько разных чувств смешалось на ее золотисто-смуглом лице: удивление, интерес, радость. Весь ее облик с выбивающимися из-под платка прядями вьющихся волос, бездонными темными глазами и высоким лбом показался ему чарующе прекрасным.

Караван удалялся, а он все оборачивался, пораженный красотой рыбачки. Сумерки сгущались. И рыбак, и девочка, и лодки постепенно теряли очертания, растворяясь в бледно-синей вечерней мгле.

– Меня зовут Мирьям, – донесся до него издалека крик.

Или это ему только показалось …

На закате орха прошла лежащие рядом городки Киннерет, Эйн-Шеву и Кфар-Нахум, а к Бейт-Цайде подходила уже при лунном свете. Дорога сначала шла по ровному берегу, но вскоре уперлась в стену высоких сопок. По поверхности озера бежала размытая мерцающая дорожка, резко обрываясь у горизонта, словно ее отсекли ножом. Перед холмами насыпь резко вильнула к воде, которая теперь плескалась у самых ног. Вскоре начался подъем в гору, и вот впереди показалась освещенная факелами крепостная стена.

У ворот долго препирались со стражей, не хотевшей впускать караван ночью. Пришлось заплатить. Окованные железом деревянные ворота – как будто нехотя, со скрипом – открылись. Найти герут не составило труда: Бен-Цион уже бывал здесь раньше, поэтому хорошо знал город. Разгрузив мулов, усталые палестинцы помолились, улеглись на рогожах и мгновенно уснули.

Утром обитатели постоялого двора не торопились вставать, все решили выспаться. Да и куда торопиться – наступил Шмини Ацерет, восьмой день праздника Суккот. Этот день считался днем иом тов, свободным от любой работы. Полагалось лишь радоваться жизни и предаваться всяческим удовольствиям. Только два каравана – халдейский и финикийский – на рассвете покинули Бейт-Цайду.

Позавтракав, палестинцы обсудили, чем занять день. Бен-Цион и Эзра собирались принять участие в народных гуляньях, а Иешуа вызвался стеречь поклажу. Когда товарищи ушли, юноша озабоченно похлопал по тюкам, обошел айван, чтобы проверить – нет ли крыс, убедился, что мулы надежно привязаны, и вышел за ворота. Он уселся на треснувший мельничный жернов, за ненадобностью брошенный возле стены, чтобы видеть всех, кто выходит из постоялого двора.

Через дорогу на траве сидели местные подростки. Трое казались приблизительно одного возраста с Иешуа, четвертый выглядел лет на десять, а пятому можно было дать не больше семи. До юноши доносились их возбужденные голоса. Ребятня что-то оживленно обсуждала. Прислушавшись, Иешуа понял, что друзья делятся друг с другом снами.

– Давай, Симон, расскажи, – напустились они на крепыша с всклокоченными жесткими волосами. Тот охотно заговорил:

– Помню, плыву я в отцовской лодке… и вы со мной. И тут буря поднялась: лодка качается, ветер парус рвет, волны высокие… И вдруг смотрю – по воде человек идет, спокойно так, прямо к нам направляется. А я не могу понять, кто это – вроде как знакомый, но лица не видно. И мне так тоскливо стало, думаю: вот сейчас его волной накроет. И я бросился из лодки, чтобы его спасти. Иду к нему, и вдруг вспомнил, какая подо мной глубина. И рухнул в бездну… И проснулся.

Друзья слушали молча, затаив дыхание, не спуская глаз с рассказчика. Симон продолжил:

– Я воды выпил, лег и заснул. И снится мне, что я в темнице. Темно, холодно… Вдруг свет засиял, и появился ангел с крыльями. А я пошевелиться не могу – на руках и ногах цепи. Он подошел ко мне и говорит что-то, не помню, что. Тут цепи упали, я встал и вышел. Иду по городу, а вокруг никого. Только я к воротам подошел – они сами открылись. И навстречу свет яркий. И я опять проснулся…

Рассказчик сделал паузу, переводя дыхание.

– Потом еще чудное снилось. Вроде как мужик с собачьей головой летает по воздуху и хохочет. А меня такая злость взяла, я на него закричал, и он упал на землю… Еще помню, будто смотрю я по сторонам, а все вокруг вверх тормашками, словно я на голове стою. И мне так страшно стало, и рукам больно. И я проснулся. Боль сразу прошла, но руки сильно чесались.

Обсудив рассказ Симона, компания повернулась к худому бледному мальчику.

– Теперь ты, Андреас.

– Снится мне, что я иду по городу, а люди вокруг кричат на непонятном языке. Сердятся на меня за чтото, руками размахивают и показывают на ворота, чтобы я ушел… Потом я иду куда-то, горы высокие, и вдруг пещера. А из нее как выскочит чудище какое-то с крыльями – и на меня. И мне так страшно стало. А в руках только палка. И я этой палкой от страха давай махать. Вдруг дракон застонал так печально и упал… Потом не помню, что было, я почти всю ночь спал хорошо. Только под утро приснилось, что я на берегу моря и смотрю в воду, но как будто с высоты. И пошевелиться не могу, а руки и ноги словно кто-то держит. Я закричал, стал руки вырывать и проснулся. А рядом мама стоит и успокаивает меня, и лоб мне вытирает. Вот и все…

Все загалдели, обмениваясь мнениями. Потом настала очередь третьего, которого друзья называли Яаковом.

– Мне ничего такого не снилось. Так, обрывки какието… Вот помню: я в саду стою, и человек какой-то рядом молится. И мне его жалко, но не знаю, как его утешить… Потом как будто я в синагоге, а вокруг священники. И вроде мы спорим, и тени какие-то летают. А у меня в руках полотенце. И я знаю, что мне его надо отдать, чтобы духи исчезли… Потом ничего не помню, голова сильно разболелась, и я проснулся. Голова все утро раскалывалась. Полегчало, когда маманя дала травяного отвара.

Пока Яаков говорил, самый младший из мальчиков, которого звали Иоханан, все время порывался перебить брата, что-то рассказать. Но его не слушали, одергивали, и он обиженно шмыгал носом. Наконец, улучив момент, он закричал:

– А я слышал, как ночью гром гремел!

Компания встретила это заявление со смехом. Грома никто не слышал. Да и откуда ему ни с того ни с сего взяться в ясном небе.

Пятый подросток смеялся вместе со всеми, но сам не хотел ничего рассказывать. Его упросили, и он нехотя пробурчал:

– Ну, ладно… Священник сидел на троне, высоковысоко, а я стоял перед ним, и он меня судил, а потом вдруг свалился и почернел. И все люди вокруг почернели. Я закричал. И земля затряслась…

Он замолчал, а друзья стали дергать его за рукава куттонета и требовать, чтобы он рассказывал: «Дальше – то что было, Филиппос?»

– Что – что, мать меня разбудила, потому что я кричал. Потом опять заснул. Снилось, что я с какими-то людьми в темнице… Что-то страшное началось, вроде как человек загорелся, словно факел… А к утру опять пятки разболелись – я вчера с лестницы спрыгнул, весь вечер потом хромал.

Ребятам надоело обсуждать сны, и они стали строить планы на день, перебивая друг друга. Внезапно тень пролегла между Иешуа и подростками. Солнечный свет померк. И дорога, и деревья, и белые стены строений потеряли очертания, задрожав в призрачном мареве. А затем все замерло: будто невидимая волшебная птица пролетела рядом, накрыла крыльями окружающий мир и приказала всему сущему остановиться. Друзья сидели, повернув головы к Иешуа. Они смотрели на него внимательно и напряженно, словно ждали чего-то – знака, просьбы, приказания…

Казалось, морок длился лишь миг. Иешуа даже подумал, что ему все примерещилось и мотнул головой, стряхивая остатки оцепенения. Подростки, как и раньше, увлеченно обсуждали свои ребячьи проблемы. Наговорившись, они вскочили и гурьбой побежали к озеру. Иешуа еще посидел у дороги, наслаждаясь покоем после нескольких дней утомительного перехода. Потом встал и вернулся на постоялый двор, чтобы заняться делами.

Остаток дня он провел, ухаживая за мулами: почистил их, расчесал гривы и смазал потертости от упряжи отваром из остатков коры. К вечеру вернулся Бен-Цион, нетрезвый и веселый. Завалившись на лееване, он начал горланить песни, а потом захрапел, вызывая улыбки и ехидные замечания соседей. Проснувшись, караванщик сел ужинать сваренной Иешуа пшеничной кашей с вяленой рыбой и спросил, где Эзра. Юноша удивленно пожал плечами.

Караванщик рассказал, что сначала они пошли в Дом собрания, выстояли всю праздничную церемонию, а потом отправились к озеру на народные гулянья.

– Людей пришло! – Бен-Цион закатил глаза. – На расстеленных у воды циновках угощение – кто что принес. И фрукты, и лепешки, и кувшины с вином. Все празднично одеты. Женщины в нарядных симлах с застежками на груди, в расшитых платках, ярких накидках. У многих золотые украшения: звездочки и полумесяцы в ушах, цепочки на лодыжках и запястьях, к поясам подвешены сосудцы с духами. А красссииивые!

Бен-Цион подчеркнул свое восхищение интонацией, мечтательно жмурясь.

– Глаза подведены аравийской чернью, у некоторых веки зеленые, а у некоторых синие. На щеках пудра, волосы гладко зачесаны и намазаны маслом… И такие все веселые, смеются, глазами по сторонам так и стреляют.

– Познакомился с кем-нибудь?

Караванщик посерьезнел и вздохнул, грустно улыбнувшись.

– Какое там. Я все Сону вспоминаю. Потерял покой после той ночи. И других мне не надо, пропал я совсем…

– Эзра с тобой был? – спросил Иешуа, обеспокоенный долгим отсутствием друга.

– Да, – безапелляционно заявил караванщик, удивившись вопросу. – Нас пригласили девушки посидеть с ними. Ну, мы, конечно выпили. Эзра на флейте поиграл. На него все время одна красотка заглядывалась. Он кувшин с вином – цап! – красотку в охапку, и к оливковой роще двинулся. Она для вида сопротивляется, а сама смеется, так еще и смокв прихватила. Потом я его не видел…

Эзра появился, когда уже стемнело. Тихо вошел в комнату и молча уселся на кошме. Куттонет погонщика топорщился на груди какими-то ошметками с рваными краями и запекшейся кровью. Выглядел он так, словно увидел призрака – глаза потускнели, бледный, руки трясутся. Он был явно не в себе. Иешуа метнулся к дорожной сумке, покопался в ней и вытащил пучок сухой травы. Подбросил прутья клематиса в тлеющие угли, вскипятил воду, заварил настой. Все это время Эзра лежал на кошме лицом к стене под халлуком, которым его заботливо накрыл Бен-Цион. Парня била дрожь. После того, как он выпил пахучий напиток, его щеки порозовели. Затем погонщик сел спиной к стене, вытянув перед собой сжатую в кулак руку. Иешуа осторожно разжал его побелевшие от напряжения пальцы, чтобы вынуть серебряную пластинку. Друзья тихо ждали, когда он заговорит, не торопили. Эзра мотал головой, словно отгоняя какое-то неприятное, пугающее видение, вздыхал. Казалось, что он делает над собой усилие.

– Помнишь ту, с ямочками на щеках? – наконец, спросил он у Бен-Циона.

Караванщик кивнул.

– Затащил я ее в оливковую рощу подальше от берега. Там такие деревья – не обхватить. Уселись мы с ней под оливой, я в чашки вина плеснул. Выпили, она на меня игриво косится, загадочно улыбается. В общем, распалился я. Ну, думаю, сейчас оторвемся. Легли рядом, и чувствую – что-то не так. Запах какой-то странный, тяжелый от нее исходит. Думаю, чем пахнет? И вдруг вспомнил. Когда брата хоронили, в семейный склеп его положили. Так там так же пахло – гнилью, сырой землей и еще чем-то. Только я про склеп подумал, гляжу – у нее из уха тысяченожка выползает, черная такая, блестящая. А она на меня смотрит синими глазами, спокойно так, как волк на ягненка… Затем рот открыла и высунула язык – тонкий, длинный и раздвоенный, как у змеи. А я не могу пошевелиться, оцепенел от страха. Она меня этим языком облизала и улыбнулась. И тут я как заору, вскочил и сорвал с груди амулет. Тычу ей амулетом в морду и давай заклинания выкрикивать, которым меня Иешуа научил. Она подпрыгнула на месте, села как зверь на четыре лапы, глаза огнем загорелись, смотрит на меня и шипит. И крылья за спиной расправляются… Ну, я и дал деру, откуда только силы взялись. Так она меня напоследок еще успела когтями полоснуть.

Эзра оттянул ворот куттонета и показал несколько длинных глубоких царапин. Иешуа принес чашку с отваром корицы, чтобы промыть раны погонщика. Потом полез в сумку, достал сверток с хашешей. Вскоре Эзра спал глубоким сном, свернувшись под халлуком калачиком, словно ребенок. Бен-Цион и Иешуа тоже улеглись. Они даже не обсуждали случившееся, все и так было понятно.