Текст книги "Дорога горы"

Наконец, перед друзьями появились два огромных лица. Одно из них Эзра и Иешуа узнали сразу – это была ночная тварь Лилит. Бесовка напряженно смотрела внутрь круга, словно пыталась разглядеть там свою жертву, но никого не видела. Ее взгляд метался, она некрасиво морщила нос, приподняв верхнюю губу, и принюхивалась как крыса.

Другое лицо и «лицом-то» не назовешь. Верхняя часть с безбровыми черными глазами и лысым черепом – человеческая, а нижняя все время менялась. Превращаясь то в орлиный клюв, то в мерзкий паучий рот, то в оскаленную пасть гиены …

Внезапно Иешуа сделал шаг вперед и раскрыл руки, словно собираясь обнять все, что видит перед собой. Зазвучали священные слова каддиша:

– Да будет слава Ха-Шем вовеки, возрадуется ХаШем созданиям Своим. Да будет благословенно Имя Ха-Шем – ныне и во веки веков. Взглянет на землю, и она затрепещет, коснётся гор – и задымятся они. Вознесён над небесами Всемогущий, на всей земле Слава Его…130130
  «Молитва об успехе», автором которой является раби Хаим-ЙосефДавид бар Ицхак-Зрахья Азулай, или рабейну Хида, выдающийся законоучитель, кабалист и историк еврейской мысли 18 в.


[Закрыть]

Как только юноша начал говорить, вой и скрежет усилились. Оскаленные пасти и рогатые морды зарычали, задергались и закружились еще сильней, а потом вдруг стали успокаиваться и затихать, словно теряя силу. Наконец, совсем пропали в тумане. Остались только два главных демона. Внезапно мерзкие морды исказила злобная гримаса, они зашипели на людей. Затем их очертания стали стираться, бледнеть, и шедим бесследно исчезли за молочной стеной, так же, как и прочая нечисть.

Вскоре туман рассеялся, разлетевшись по долине беловатыми клочьями. Друзья остались одни перед шатром – так и стояли, прижавшись друг к другу, пока на горизонте не показались первые лучи солнца. Тогда они вернулись в палатку, рухнули на шкуры и долго лежали без сна, сломленные пережитым и усталостью, не в силах стряхнуть с себя ночной кошмар.

4

Палестинцы встали поздно. Все-таки им удалось заснуть под утро, и теперь они нехотя вылезли из шатра, с содроганием вспоминая ночное происшествие. Прочитав молитвы и позавтракав, они хмуро собрали походный скарб, навьючили мулов, а затем отправились дальше.

Шли молча. И вдруг Бен-Цион запел. В песне говорилось о солнечном дне, птицах в саду и красивой девушке, провожающей воина в поход. Пел он не очень мелодично, но густым приятным баритоном. Сильный голос, безоблачное небо и зеленое раздолье вокруг подействовали на погонщиков успокаивающе. Вскоре они бодро вышагивали по дороге, стараясь не вспоминать страшную ночь.

К вечеру местность снова стала холмистой, а хлебные нивы сменились кустарниковыми балками. На косогорах теперь вместо коров паслись ослы и верблюды. Изредка попадались деревушки с домами из неотёсанных базальтовых камней, в которых поселились переселенцы из Месопотамии и Эдома. Воины здешнего клана Бней-Бетера славились в Палестине как прекрасные лучники, а Иешуа даже знал одного законоучителя в Иерушалаиме родом из этих мест.

Дневной жар остыл, с севера подул ветер, нагоняя облака. Собирался дождь, поэтому Бен-Цион торопился найти подходящее место для стоянки. Наконец, ему приглянулась балка рядом с какой-то деревушкой. Неподалеку протекал Фарфар, и путники, разгрузив мулов, отвели их к берегу напиться. Река была не такой широкой, как Ярден, зато не менее быстрой и холодной. Иешуа зашел до колен в бурлящий поток, но купаться не стал. Он черпал воду ладонями, охая, выливал ее себе на голову. Затем растер шею и грудь и торопливо выскочил на берег.

Вскоре пошел дождь. Палестинцы залезли в шатер и закутались в верхнюю одежду. О том, чтобы насыпать вокруг стоянки соляную защиту, как в прошлую ночь, не могло быть и речи. Бен-Цион сказал, что погода испортилась неспроста – это шедим мешают использовать соль. Решили дождаться, когда дождь ослабнет или совсем пройдет, чтобы выложить магический круг из всего, что попадется под руку. Так и сделали: сложили защиту из камней, веток и речного гравия. Потом, стоя под моросящим дождем на мокрой земле, прочитали молитвы и снова укрылись в шатре. Готовить горячую еду не стали, обошлись двашем, вяленой рыбой и водой из кирбы. Мулов привязали к деревьям рядом с палаткой – пусть будут под рукой, если что. На другом берегу реки у брода зажглись костры: встречные караваны тоже устраивались на ночлег.

Ночь прошла на удивление спокойно. Иешуа несколько раз просыпался, тревожно вслушиваясь в завывания ветра и шум лившего с перерывами дождя. Голоса молчали, тогда, полагаясь на своих хранителей, юноша снова засыпал. Утром друзей встретило безоблачное небо: похоже, день предстоит погожий. Край темно-синего купола осветлялся, раскаляясь от рвущегося из-под горизонта пламени. Потеплело. О дожде напоминали лишь напитавшиеся влагой, провисшие шерстяные покровы шатра да мокрая трава. Мулы доверчиво тянулись губами к ладоням погонщиков – им выдалась нелегкая ночь, и они соскучились по людям.

Вроде все с утра складывалось хорошо, но на переправе путники столкнулись с неожиданным препятствием. Оказалось, что римский военный мост временно не работает. По лесам ползали солдаты из вспомогательного отряда – укрепляли кладку опор, а наверху легионеры мотыгами выворачивали из мостовой просевшие камни и подсыпали гравий. Переправа явно повидала виды, пережив не один проход тяжелых осадных машин.

Рядом находился брод. Река яростно набегала на порог из крупных плоских валунов в центре русла. Сразу за перекатом мутный поток круто срывался в широкий омут, в котором вода пенилась бурунами, а со дна поднимались светлые пузыри, раздуваясь и перемешиваясь друг с другом, словно река дышала.

Бен-Цион – чуть впереди орхи – осторожно ставил ноги на камни, проверяя силу течения и надежность опоры. Он дошел уже до середины реки, когда с другого берега неожиданно начал спускаться другой караван. Погонщики криками подгоняли вьючных животных, словно не замечая, что переправа занята. Первым в воду зашел сирийский крестьянин с обмотанным вокруг головы платком. Он яростно тащил за веревку навьюченного хворостом осла. Не обращая внимания на орущего и размахивающего руками Бен-Циона, сириец упрямо двигался вперед, ощупывая перед собой дно палкой. Караванщику пришлось отступить в сторону и встать на край плиты, чтобы пропустить сумасшедшего феллаха. Еще шаг, и они поравнялись. Резко повернув голову, сириец посмотрел на Бен-Циона черными бездонными глазами без зрачков. Караванщик отпрянул от неожиданности, но сумел сохранить равновесие. Феллах отвернулся и устремился вперед, бросив осла посередине реки.

Внезапно в бурунах показалось бревно. Оно появилось словно из ниоткуда. Толстый сучковатый ствол топляка несся по течению, угрожающе выставив из воды комель. Бен-Цион успел отпрыгнуть в сторону, но, поскользнувшись, рухнул в бурлящую воду плеса, а течение увлекло его вниз по реке. Караванщик не растерялся и что есть силы заработал руками и ногами, стараясь выбраться с быстрины. С трудом, но ему это удалось. Наконец, почти обессиленный, он выплыл на мелководье вдали от брода и вылез на берег. Поток потащил сбитого бревном, захлебывающегося осла дальше. Вскоре его истошный крик прервался.

Крестьянин перешел брод. Не оборачиваясь, странный человек быстро направлялся к деревне. Наконец, он нырнул в проход между стенами домов и скрылся из вида. Другие погонщики словно очнулись: они торопливо отводили своих животных в сторону, подальше от переправы. Эзра и Иешуа благополучно перевели мулов через поток. Остановившись на берегу, они терпеливо поджидали Бен-Циона.

– Вот сволочи, – выругался караванщик, выжимая одежду. – Никак не отстанут!

– Кто? – хором спросили погонщики.

– Шедим – кто же еще! – раздраженно ответил Бен-Цион .

– Как ты узнал?

– У него рукав задрался, смотрю, а на тыльной стороне ладони татуировка: волчица с хвостом скорпиона. А еще он так на меня посмотрел – ух! – вспоминать не хочется.

Событие на переправе хоть и оказалось крайне неприятным, но не повлияло на планы Бен-Циона. До Дамесека оставалось не больше четырех парасангов пути, и караванщик рассчитывал, что орха прибудет на место к заходу солнца. Дорога тянулась почти по прямой линии на северо-восток. Местность снова изменилась. Травянистые балки и степи перешли в каменистое плато с рощицами акаций, кустиками полыни и солянок. Фарфар долго шумел рядом с трактом, то приближаясь, то отдаляясь. Затем река успокоилась, нырнула в овраг, уходящий в восточном направлении, и скрылась из вида среди холмов.

Теперь вокруг расстилалась голая глинистая равнина. Кое-где дорогу пересекали высохшие русла ручьев, а на горизонте все чаще вставали голые ребристые курганы. Бен-Цион рассказал на привале, что в сезон дождей ручьи оживают, превращаются в реки и несут мутные воды к Прату, размывая глину и караванный путь. Но давая жизнь пустыне. Греки называют Прат «Евфратом», а ишмаэльтяне «Эль-Фуратом».

Время от времени орха проходила мимо причудливо изрезанных известняковых скал, рядами стоявших вдоль насыпи, словно стражи. Иногда в дневном мареве показывались силуэты газелей и онагров. Животные боялись подходить близко к дороге, поэтому держались на расстоянии, настороженно нюхая воздух. Высоко в небе парили орлы, высматривая добычу, а по глиняным кочкам лисы гонялись за даманами. Несколько раз на отвесных кручах Иешуа замечал туров с огромными дугообразными рогами.

По мере приближения к Дамесеку караваны стали встречаться чаще. Утрамбованная насыпь из известняковых обломков вперемешку с песком сменилась грубо отёсанными каменными плитами неправильной формы.

Один раз орхе пришлось уступить дорогу римским когортам на марше. Колонна солдат длинной змеей ползла по направлению к Ярдену, растянувшись на целую милю. Иешуа жадно разглядывал иноземное войско, отмечая про себя детали. Сначала проскакали разведчики, расчищая колонне путь, а потом показались основные силы. Первой шла легкая конница. За ней с отрывом, чтобы не глотать поднятую копытами лошадей пыль, тянулась пехота по четыре человека в ряд. Головной отряд состоял из легковооруженных пращников и лучников, следом шли пехотинцы. На флангах дежурили центурионы с жезлами из виноградной лозы: выравнивали строй, грозными окриками делая замечания солдатам, если кто замешкается.

Колонну возглавлял трибун, подавая пехотинцам пример выносливости. Правда, в отличие от нагруженных вещами воинов, он шел налегке. Топот подбитых гвоздями солдатских калиг, скрип телег, позвякивание птеруг и амуниции сливались в гул, который накатывал тревожно, неотвратимо, угрожающе. Легионеры в пластинчатых доспехах и красных туниках изнемогали от жары. Да еще плечо ныло от долабры – киркомотыги – со скрученным в валик сагумом. В плаще хранилось личное имущество: запас продуктов, котелок, миска, серп и топор. В другой руке каждый держал копье. На правом боку висел короткий меч в ножнах, слева кинжал, а за спиной выпуклый прямоугольный щит в чехле. На груди болтались шлем и фляга, пристегнутые к панцирю. Многие несли колья для строительства лагерного вала.

За первой когортой на лошадях ехали военачальники. Следом вышагивали знаменосцы и музыканты. В середине колонны быки тянули поставленные на колеса осадные машины: баллисты, онагры, скорпионы, а также повозки со скарбом. Тяжелую артиллерию сопровождали ветераны и саперы. Возницы погоняли мулов, впряженных в телеги с ранеными и больными, за борта которых держались полевые санитары. Замыкала строй кавалерийская ала.

Палестинцы недобро косились на легионеров. Оккупанты, наверное, не одну оливковую рощу вырубили, чтобы построить катапульты. В самом деле, не из Рима же они их тащат? Бен-Цион решил держаться от войска подальше. Отойдя на безопасное расстояние, орха неторопливо двигалась параллельно колонне, выжидая, когда насыпь освободится. Приходилось внимательно осматривать землю перед собой, потому что равнина была изрыта пищухами. Погонщики старательно обходили норы – провалившись в такую дыру копытом, мул может легко сломать ногу.

Наконец, звуки флейт и кимвалов затихли. Сквозь оседающую пыль на дорогу со всех сторон потянулись сбитые с привычного курса купцы и феллахи.

– Шестой «Железный». Из Эмеса идут, – задумчиво проговорил Бен-Цион, глядя вслед когортам.

– А куда? – спросил Иешуа.

– В Циппори. Там построят лагерь и будут ловить канаитов. Сдается мне, что наша встреча с повстанцами у озера была последней.

Высохшая желтоватая глина постепенно сменилась возделанной землей. Дорога снова проходила среди пастбищ, жнивья и фруктовых садов. По оврагам бежали ручьи, а на взгорьях паслись тучные стада коз и овец. Стало ясно, что орха приближается к центру обширного плодородного края.

И вот впереди показалась лысая гора Касьюн, а под ней забелели зубчатые стены долгожданного Дамесека. Иешуа с интересов вглядывался в силуэт города, прислушиваясь к голосам. Невидимые собеседники рассказывали ему о древнем пророчестве, которое исполнилось задолго до рождения юноши: «Так говорит Господь: за три преступления Дамаска и за четыре не пощажу его, потому что они молотили Галаад железными молотилами. И пошлю огонь на дом Азаила, и пожрет он чертоги Венадада. И сокрушу затворы Дамаска, и истреблю жителей долины Авен и держащего скипетр – из дома Еденова, и пойдет народ Арамейский в плен в Кир, говорит Господь…»131131
  Книга Пророка Амоса, 1: 3-5.


[Закрыть]

Крыши храмов, дворцов и театров города утопали в пальмовой зелени. К оазису со всех сторон стекались люди, навьюченные дромедары, скрипели телеги, кричали ослы. У крепостных ворот скопилась очередь из желающих попасть в город до наступления ночи. Погонщики спорили на халдейском, финикийском и сирийском наречиях, ругались, стараясь протиснуться к воротам. Солдаты криками, тычками тупых концов пик и ударами плеток наводили в толпе порядок.

Обычно стража не пропускала большие караваны за крепостную стену – для них построили вместительные постоялые дворы на берегу Аваны. Но еще в дороге Бен-Цион решил, что по возможности остановится в пределах города. Ожидание товарища может затянуться, а в Дамесеке ханы132132
  Хан – постоялый двор, гостиница в Передней Азии.


[Закрыть] получше, чем в караванном лагере, да и рынок рядом.

Протиснувшись к воротам, он предъявил подорожную с печатью коллегии купцов Иерушалаима. Охрана скептически оглядела скромный по размерам караван, но повела себя дружелюбно. Палестинская диаспора была одной из самых многочисленных в городе, и купцы фактории имели влияние на магистратов благодаря щедрым взносам в казну. Караванщик не стал испытывать судьбу, а просто приложил к куску пергамента несколько денариев. Сурового вида бородатый стражник засунул монеты за пояс и махнул рукой, приглашая палестинцев войти. Двое других солдат расчистили проход, пиками оттеснив крестьян с мешками и навьюченных корзинами ослов в сторону. Наконец, охрипший от брани Бен-Цион ввел орху в Дамесек.

5

Стояла глухая ночь. Огромный лунный диск холодным ровным светом окутывал холмики могил и прямоугольные склепы, от которых тянулись длинные мрачные тени. Все вокруг замерло, лишь спящие вороны изредка вздрагивали, расправляли крылья, и, издав тревожное карканье, опять затихали. У стенки одного из склепов в земле рылся человек. Отрывисто дыша и облизывая растрескавшиеся губы, он голыми руками раскапывал свеженасыпанную могилу.

Добравшись до завернутого в саван тела, человек ухватился за край ткани и, упираясь в землю ногами, вытащил мертвеца наверх. Дрожа и постанывая от нетерпения, бормоча вполголоса молитвы, сбиваясь на бред, он стал обломанными ногтями и зубами рвать пожелтевшую, полуистлевшую ткань.

– О, Астарта, богиня Луны, увенчанная полумесяцем, защищающая рожениц и благословляющая девственниц… О, царица, дева и божественная мать… Вечнозеленое дерево… Огненная звезда… Я, твой преданный раб и кадеш, молю тебя… Прими мое семя в лоно усопшей… Да восстанет образ твой из праха… Понесет мертвая… Оживут умерщвленные во славу богов младенцы…

Разодрав саван, юродивый очистил голову трупа от земли и стал покрывать ее поцелуями, не обращая внимания на сороконожек и жуков-могильщиков, ползающих по лицу и в пустых глазницах. Он целовал плечи мертвой женщины, ее грудь, покрытую пятнами разложения, вздувшийся живот… Затем опустил руку вниз и заерзал на трупе, издавая хрюкающие звуки, перешедшие в нарастающий хриплый стон. Над кладбищем разнесся воющий крик: «Астаааартаааа!»

Спустя некоторое время, весь перепачканный землей, человек на четвереньках выполз из могилы, поднялся на ноги и побрел в сторону города, безумно шаря по одежде руками.

Поднявшись от кладбища Дахдах к крепостной стене, он долго ощупывал ее холодные камни, продолжая бормотать молитвы, приседал, хлопал себя по ляжкам, подвывал. Затем дошел до ворот Луны, сел, привалившись к стене спиной, уставившись в черное небо такими же черными невидящими глазами. Через какое-то время он упал на бок, повернулся к стене лицом, и, наконец, замер, подтянув колени к животу.

С первыми лучами солнца человек встал. Подойдя к воротам, он смешался с толпой крестьян, спешащих на городской рынок, чтобы вместе с ними войти в Дамесек. Безумец прошел мимо агоры к Прямой улице, повернул от римской арки вправо и вдоль коринфской колоннады направился к храму Юпитера. Дойдя до храмовой площади, уселся возле тетрапилона133133
  Тетрапилон – прямоугольное античное сооружение, имеющее арку с каждой стороны. Тетрапилоны обычно сооружались на важных перекрестках в городах.


[Закрыть] на каменных плитах вместе с нищими и калеками. Он суетливо дергал руками, тряс головой и что-то невнятно говорил. Так и сидел, пока демоны, живущие в нем, рывком не подняли его на ноги.

Тогда его и увидел Иешуа. После завтрака в каравансарае Бен-Цион заявил, что уходит за покупателем. Вскоре он вернулся с купцом, который взял весь гарум оптом. О цене не торговались, видимо, все обговорили заранее. Пересчитав денарии, караванщик выдал помощникам аванс и сообщил, что до вечера они свободны.

Иешуа долго прощался с Передом, обнимал его за шею, что-то нашептывал. А мул смотрел на него грустными глазами, понимая, что хозяин не просто так прижимается к нему мокрой щекой. Когда купец уводил мулов, Перед обернулся и призывно закричал. Иешуа стоял на месте, не двигаясь. Бен-Цион доходчиво объяснил ему, что не приспособленное к жизни в пустыне животное переход до Прата не выдержит.

Днем Эзра с Бен-Ционом отправились в общественные бани, а Иешуа долго бродил по узким улочкам, пока не оказался в центре города. На площади между храмом и тетрапилоном царила толчея. Толпа зевак окружила уличных факиров. Тут же обосновались лоточники со сладостями, лудильщики и предсказатели будущего, назойливо хватая прохожих за рукава. Отдельным сообществом расположились убогие и калеки, выставив на показ изуродованные с рождения конечности и гнойные язвы.

Иешуа продирался сквозь толпу, сам не зная, куда идет и с какой целью. Внезапно он услышал крики ярости. Протиснувшись вперед, палестинец увидел, что у тетрапилона феллахи забрасывают мусором и камнями оборванного человека с безумными глазами. Мелькали искаженные отвращением лица, угрожающе топорщились клокастые бороды, раздавались грязные, обидные выкрики. Юродивый прижимался к ступенчатому цоколю, то размахивая перед собой руками, то закрывая голову. Из-под пальцев по разбитому лицу текла кровь, а сквозь прорехи в халате торчали острые худые колени – тоже в свежих ссадинах и синяках. Несчастный даже не пытался убежать, он просто скулил – как животное.

– За что его так? – спросил юноша у разносчика воды, стоявшего рядом с кувшином в руке.

– Достал уже всех. Кидается на людей с кулаками, кричит про сожженных младенцев, пугает гневом богов… Говорят, кто-то могилы по ночам раскапывает, а этот весь в грязи. Может, он?

Иешуа решительно раздвинул соседей и вышел вперед. Как только юноша встал между безумцем и толпой, крики стихли.

– Последнее дело срывать злость на убогом, – сказал он спокойно, подняв руки, чтобы защитить юродивого от гнева толпы. – Это его беда, а не ваша. Матери рожают и любят своих детей – и здоровых, и калек. А вы разве не родители? А он разве не ребенок в своем помешательстве? Станете вы бросать камни в своих детей?

Руки, сжимающие камни опустились, в глазах угасла злоба, гримасы гнева сменились выражением удивления, растерянности, смущения. Иешуа еще говорил с ними, и они молча слушали, а потом разошлись, оставив юношу и безумца одних у тетрапилона. Иешуа подошел к нему, взял за руку и повел с площади. За ними увязалась плешивая базарная шавка, привлеченная исходившим от лохмотьев бесноватого запахом гнили.

Они вышли из города через ворота Меркурия и спустились к заросшему лимонными деревьями берегу Аваны. Все это время юродивый послушно давал вести себя, глядя на Иешуа глазами, в которых стояла неизмеримая боль. Иногда он порывался что-то сказать, но с губ срывалось лишь невнятное мычанье. Тогда он бросил попытки – просто брел рядом, едва поспевая за юношей.

Придя на берег реки, Иешуа усадил больного рядом с собой и положил руку ему на лоб. Спустя несколько мгновений глаза безумца закатились, он затрясся мелкой дрожью, изо рта пошла пена, а руки и ноги, распрямившись, заходили ходуном. Вдруг он широко раскрыл глаза, вывалил язык, и его вырвало зеленой слизью. Вместе с рвотой изошел зеленый пар, завис на мгновение, а потом мутным облачком метнулся к шавке, лежащей на земле неподалеку. Та подскочила, словно ужаленная, закружилась на месте, завизжала и, путаясь в ногах, бросилась вдоль берега прочь. Скоро ее надсадный лай затих в глубине лимонной рощи.

Человек сидел, опустив голову и прикрыв веки, отдыхая. Он глубоко, с облегчением дышал, а затем поднял на Иешуа глаза, в которых теплился разум.

– Как тебя зовут? – спросил юноша.

– Абдастарт, – ответил сириец, оглядываясь, словно видел все впервые – реку, деревья, гроздья облаков в небе над горой Касьюн. Затем погладил рукой траву и улыбнулся палестинцу щербатым ртом. Его широкое крестьянское лицо с курчавой седеющей бородой, мясистым носом и выступающими бровями от улыбки посветлело, сразу став приятным.

– Кто ты? – продолжал спрашивать Иешуа.

– Теперь уже не знаю. А раньше я служил в храме Астарты. Родители отдали меня в храм ребенком по обету – как первенца, а денег на выкуп у них не нашлось. Сначала, как и все гиеродулы, храмовые рабы, я выполнял простую работу: убирал в помещениях, возил и рубил дрова, таскал воду из реки… Когда я подрос, и мой лобок покрылся волосами, меня посвятили в кедешим – священных наложников Астарты. Теперь я платил за свое содержание телом: любой мог провести со мной время, заплатив храму, не важно, мужчина или женщина. Иногда жрецы наряжали меня мужем богини – Баалом – и богатые женщины отдавались мне, чтобы понести от бога. Я не красавец, но ритуал проходил ночью, при свечах, а мое лицо всегда скрывала маска. От желающих не было отбоя, поэтому я хорошо питался – жрецы давали мне лучшие куски. Но однажды все изменилось…

Абдастарт закусил губу, вспомнив что-то очень тяжелое и личное. На его лицо набежала тень, он опустил голову и некоторое время сидел молча, собираясь с силами, чтобы продолжить.

– Ты можешь не говорить, если не хочешь, – мягко заметил Иешуа.

– Нет, расскажу, – упрямо заявил Абдастарт. – Я больше не могу носить эту боль в себе. Когда войска Гнея Помпея захватили Дамесек, римляне обложили храмы данью. Коллегия жрецов Вавилонии долго терпела поборы. Но после того, как парфяне разрушили Вавилон, потребовались деньги на восстановление Эсагилы, главного святилища Мардука. Сирия задыхалась под гнетом захватчиков, поэтому не могла делать щедрые взносы, как раньше. Терпение жрецов лопнуло, и они стали готовить Дамесек к восстанию против Рима. Чтобы легче управлять народом, нужно ожесточить его. Для этого жрецы решили убить детей, а вину за кровавую жертву они собирались возложить на оккупантов.

Дальше несчастный кадеш говорил бесцветным голосом, тихо, уставившись в одну точку, словно рассказывал самому себе.

– В праздники работы хватает всем – и писцам, и кедешим, и гиеродулам. Мне поручили находиться на площадке у статуи Баала, чтобы я передавал Верховному жрецу жертвенных младенцев. Хочу я или нет – меня никто не спрашивал, а за неповиновение могли легко удавить шнурком. В назначенный день вокруг храма собрались тысячи людей. Толпа гудела и волновалась у стен, словно морские волны бились о берег. Я все это видел с высоты пьедестала, на котором стояла статуя Владыки мира. Мое сознание уже начинало затуманиваться, потому что меня, как и всех жрецов, участвующих в ритуале, заранее опоили настойкой хашеши. Сначала горожане, возглавляемые священниками, с пением несколько раз обошли храм, держа в руках изображения Астарты и Баала, пальмовые ветви, деревянные фаллосы и увитые цветами жезлы. Из больших бочек жрецы наливали всем желающим ритуальный напиток. Одни горожане в беспамятстве бросались под колеса повозок, на которых везли идолов. Другие полосовали свое тело ножами и падали на землю, истекая кровью. На широких помостах храмовые наложницы исступленно отдавались всем подряд.

После праздничного шествия толпа заполнила двор храма. Грянул оркестр: заиграли арфы, загрохотали тимпаны, зазвенели цимбалы и запели флейты. По лестнице, один за другим, поднимались жрецы в полупрозрачных льняных туниках, цветных шарфах и высоких тиарах. Они держали на руках младенцев – первенцев, которых родители по обету жертвовали храму. Поднявшись на верхнюю площадку, служитель передавал ребенка мне, а я – Верховному жрецу.

Баал сидел на троне с вытянутыми руками. В его медной груди зияло отверстие, через которое виднелся пылающий огонь, а из бычьей головы между рогами поднимался столб черного дыма. Находиться рядом со статуей было почти невыносимо от сильного жара, но я терпел. По лицу Верховного жреца струился пот, оно исказилось в безумном оскале. Несмотря на опьянение, я осознавал происходящее. Но мое тело действовало помимо моей воли, и я выполнял все приказания жрецов.

Лицо Абдастарта оживилось, рот скривился в жалкой улыбке, а в словах зазвучала любовь и нежность – казалось, он говорит о собственных детях. Он смущенно посмотрел на Иешуа, словно искал у него поддержки.

– Я брал ребеночка в руки – они все такие красивые: завернуты в праздничные ткани, помытые, умаслены благовониями, розовенькие. У одних на шее висят простые глиняные амулеты на шнурке, а у других на запястьях и лодыжках блестят золотые цепочки. Малышам тепло и хорошо, они улыбаются, шевелят ручками и ножками, некоторые радостно лепечут.

Рассказывая, сириец, поднял перед собой ладони, словно действительно держал в них ребенка. Улыбка сошла с его лица, а руки безвольно опустились, когда он продолжил – снова вяло и бесцветно:

– Жрец забирал у меня младенца и клал его на раскаленные руки идола. Мгновенно кожа на маленьком тельце начинала пузыриться, а ребенок заходился в крике. Тогда он сталкивал его жезлом в чрево статуи. Так продолжалось раз за разом, пока мой разум не замутился. Что было потом?.. Я не помню. Наверное, в конце церемонии нам помогли спуститься и отвели в кельи. Но я так и не смог прийти в себя: мне все время мерещились кричащие младенцы и чудился запах горящего мяса. Спустя несколько дней меня выгнали за ворота храма…

Абдастарт замолчал, а затем беззвучно заплакал, застонал и уже заревел в полный голос – подняв к небу глаза, выпуская из себя вместе с криком нестерпимую, жгучую боль. Потрясенный рассказом, Иешуа обнял несчастного за плечи, и они долго сидели, прижавшись друг к другу. Наконец, оба поднялись. Абдастарт выглядел спокойным и умиротворенным. На его покрытом грязью и запекшейся кровью лице отчетливо виднелись чистые дорожки от слез.

– Иди с миром, – сказал Иешуа. – Ты больше не будешь помнить то, что рассказал мне.

И мягко надавил ладонью на плечо бывшего кадеша, давая понять, что тот может уходить. Абдастарт снова улыбнулся юноше, развернулся и, распрямив спину, твердой походкой направился в сторону города.