Текст книги "Женские праздники (сборник)"

Все, кроме хозяина квартиры, выпили.

– А вдруг она вместо себя прислала древнюю старушку? – затуманился Жучок.

Это предположение вызвало гомерический хохот.

– Одинокая старушка желает познакомиться, – подхватил Флип, разливая по второй.

– За старушку! – умиленно воскликнула девушка.

Молчун протянул Игорю бокал, но тот отказался.

– За старушку он не хочет. Что из этого следует? – Флип обвел взглядом компанию. – Из этого следует, что приходила не старушка! Но тогда кто же? А это… – он понизил голос, будто рассказывал страшную историю, – а это был… дядя Степа-милиционер!

Новый взрыв хохота.

– А что? – «обиделся» Флип. – Хотите сказать, что наш милиционер не заходит в книжные магазины? Может, еще скажете, что наш милиционер не читает по-французски?

– Про живопись Ватто! – подавился смехом Жучок.

– Сперли альбом и радуетесь, – подал голос Игорь.

– Мы устраивали твою личную жизнь, – поправил его Флип. – Какое, ты бы знал, мы ей послание сочинили!

– Послание? – насторожился Игорь.

– У-у-у! – закатила глаза девушка.

– Если б я прочел такое, – сказал Жучок, – я бы прилетел к тебе, Игорек, на крыльях любви!

– Так выпьем за любовь… – начала девушка.

– …без обмана! – грянули хором.

На этот раз хозяину выпить не предложили, самим едва хватило.

– По-моему, наш друг чем-то не доволен, – заметил Жучок.

– Дама заставляет себя долго ждать, – сказал Флип.

– Может, я смогу ее заменить? – спросила девушка, само участие.

– Вот они, безымянные герои! – прослезился Флип. – Телом закроют амбразуру!

– Ну а перед боем полагается… – молчун с томительной медлительностью достал из-за пазухи экзотическую, наверняка прикарманенную бутылку.

Компания радостно загудела.

– А вам не кажется, что наш пикник немного затянулся? – не выдержал хозяин. – Ну-ка, в колонну по одному, с песней…

– Грубо, Игорек, – попенял ему Жучок.

– Давай, давай, – Игорь подтолкнул его к двери.

– Ладно, разбежались, – Флип, а за ним и остальные потянулись к выходу.

– Чао, бамбино! Привет!

Хлопнула дверь. Игорь постоял в задумчивости, взял визитку с номером, набрал первые цифры. Нет, пожалуй, поздновато. Да и что за спешка, не горит ведь. Ну, пошутили ребята, как говорится, не смертельно. Утром позвонит. Он снова надел наушники и завалился на тахту.

По коридору райотдела милиции молодцевато вышагивали курсанты-стажеры с тремя нашивками на рукаве – выбриты на ять, сами в струнку, по глазам видать, что руки чешутся.

– И вечный бой? – произнес один, точно пароль, останавливаясь возле кабинета следователя.

– Покой нам только снится! – отчеканил второй и зашагал дальше.

Коля Брянцев по-свойски вошел в кабинет, сел за «свой» стол и начал просматривать бумаги. Николай Николаевич, вечный старлей и без пяти минут пенсионер, землистый, усохший и давно всеми сокращенный до безликих инициалов, допрашивал сорокалетнего мужчину, выглядевшего неважнецки.

– Страховое свидетельство принесли? Давайте. А доверенность жены на вождение машины?

Федоров передернул плечами.

– Значит, она ездила без доверенности?

– На машине ездил я.

– Ездили вы, а разбилась она? Ладно, разберемся. Вы знали, что тормоза неисправны?

– Знал.

– Почему не поставили машину на техосмотр?

Алексей молчал.

– А «лысая» резина? А брызговики? Ладно, разберемся. Возьмите паспорта.

– Товарищ старший лейтенант, можно взглянуть? – Коля взял паспорт, полистал, покивал сочувственно: – Недавно поженились. Жили у вас?

– У нее.

– Что так?

– У меня коммуналка, трое соседей.

– A y нее, стало быть, отдельная однокомнатная.

– Трех.

– Даже так?.. С мамой-папой?

– Одна.

– И место хорошее?

– Послушайте, что вы…

– Хорошее, хорошее, – Коля обращался к H. Н. – Фрунзенская набережная. Москва-река, ярмарка в Лужниках, магазины. Заодно и перепрописался.

– Да вы что! – Федоров вскочил. – Вы меня в чем-то подозреваете?

– Ну зачем вы так, Алексей Георгиевич, – успокоил его жестом следователь. – Ты тоже, Коля, того… не горячись.

– Я могу идти? – спросил Алексей.

– Можете.

Федоров забрал из рук стажера паспорта и тяжелой походкой вышел из кабинета. До центра он доехал автобусом. Книжный магазин только открылся, так что он был едва ли не первым посетителем. Ему помогли найти интересующий его альбом, и вот он медленно переворачивал страницы в надежде разгадать этот ребус. Но альбом хранил свою тайну. Может, он не так смотрел? Возможно. У всякого свой ракурс.

А тем временем его разыскивал Игорь, безуспешно названивая ему в гостиницу. И тогда он решил объясниться явочным порядком. Администратор, не отвлекаясь от маникюра, назвала ему номер комнаты. Он поднялся на восьмой этаж, постучал, никто не ответил. Дверь почему-то оказалась незапертой, и он вошел.

В номере царил ералаш. Одна из сдвинутых кроватей была аккуратно застелена, зато на другой, развороченной, был устроен фотомонтаж. Игорь взял верхний снимок – да ведь это Женя! Федоров, перегнувшись через парапет, держит ее на вытянутых руках, под ними, далеко внизу, блестит Москва-река, и Женя в подвенечном платье и сбившейся набок шляпке, зажмурясь, отчаянно цепляется за его шею. Были тут и другие свадебные карточки.

Игорь потер лоб. Вот тебе и «между нами ничего такого». Что же все-таки у них произошло? Ну да нечего ему путаться под ногами. Как говорится, третий лишний. Он крадучись вышел в коридор и прикрыл за собой дверь.

– И что из этого следует? – скучным голосом спросил Н. Н.

Брянцеву стоило большого труда взять себя в руки:

– А то, что он все рассчитал. Эти «странные» звонки, и «незнакомые» мужчины, проявляющие к ней повышенный интерес, и мальчишки на мотоциклах, – мало?

Следователь молчал с тем же скучающим видом.

– А этот Юрис? Федоров чуть не силой вытолкал к нему жену. Я не удивлюсь, если они давно знакомы.

– Дальше?

– Дальше Федоров отпаивает ее коньяком, хотя он это пока отрицает… она садится в машину с неисправными тормозами, и через десять минут… – он показал «кранты».

– А зачем, спрашивается, она в нее садится?

– Ну, в таком состоянии…

– Коля, дружочек, тут не за что зацепиться. Что он на квартире женился – недоказуемо. А за неисправные тормоза, окромя штрафа, с него, как говорится, и взять…

– Николай Николаевич, вы Ламброзо читали?

– Ну допустим.

– По внешности можно определить предрасположенность человека к преступлению. Я как увидел вашего Федорова, так сразу понял: тут только копни!

– Ну копай, копай.

– Я думал, вы как следователь…

– Мне, Коленька, главное проследовать на пенсию, а ты мне предлагаешь поиграть с тобой в сыщиков-разбойников.

Расстроенный Брянцев обедал с молодыми ребятами из угрозыска. У него в ушах звучало это ласковое «Коленька», а рука сама тянулась к еще не выданному табельному оружию.

– Картины он ей хотел показать! Я вам левой ногой лучше нарисую. Там кроме икон и смотреть не на что.

– Как, ты сказал, этого Юриса фамилия?

– Мец.

– Полгода назад проходил он у нас.

– Что-то осталось? – глаза у Коли загорелись, как у собаки Баскервилей.

– Объяснение, кажется, взяли. Сам он был вроде чистый. Продали дурачку краденые иконы. В другой раз умнее будет.

Допрос шел как по писаному. Брянцев вошел в роль борзой, взявшей след. У него даже ноздри трепетали от возбуждения.

– Итак, вы случайно оказались свидетелем того, как неизвестный предлагал ей французский альбом. А на следующий день, опять-таки случайно, познакомились с ней в доме приятеля-художника.

Юрис опустил голову, а Брянцев продолжал:

– А наутро, с благословения мужа, вы повезли пострадавшую к себе в мастерскую. Еще одна случайность. Не много ли? Расскажите, о чем вы с ней говорили в машине.

– Я спросил: «Что, поссорились со своим Федоровым?»

– А заметно было? – Пинкертон сделал стойку.

– Да, она была такая несчастная, что хотелось ее… нет, я не в этом смысле, а просто по-человечески…

– Может, это она сказала, что поссорилась с мужем, а вы и подумали: «Заметно»?

– Не помню… может быть. Я еще сказал, что зря она так с ним носится. «Мягко стелет – жестко спать будет». Пошутил так.

– Если я правильно понял вашу шутку, Федоров произвел на вас впечатление человека, который на добро ответит злом.

– Не совсем… я…

– И, между прочим, не ошиблись. Чего не скажешь об этой вашей истории, – он помахал в воздухе несвежим листком, – с крадеными иконами. Кстати, иконы у вас в мастерской меня впечатлили, ну да об этом мы как-нибудь в другой раз. Подпишите.

Юрис был так огорошен тем, что вдруг всплыл этот вроде бы давно забытый эпизод, что не глядя подмахнул протокол допроса.

Дана ушла спать в комнату для гостей, предоставив супружескую кровать в распоряжение мужчин. Пошел четвертый час ночи, у Владаса слипались глаза, но Алексей все не умолкал:

– …а Новый год мы встречали в Щелыково. Бывшая усадьба Островского, знаешь? Играли в шарады. Мы с Женькой оказались в разных командах. Они ушли в другую комнату и долго там священнодействовали, мы уже в стенку им стучали. И вот входят: Женя до пояса голая, а за ней свита… остановились и молчат. И мы молчим. Зрелище было, скажу я тебе. Так и не отгадали. Ты спишь?

– Нет, что ты, – встрепенулся Влад ас.

– Знаешь, что она показала? Гололедицу.

– Голая леди? Здорово.

– А утром она меня растолкала: «Пошли на лыжах!» Восемь утра, после новогоднего загула! Там есть просека до Покровского, деревня такая… ели до бровей в снегу, палкой заденешь – обвал, лыжня скрипит, точно ее забыли смазать. Вышли к заброшенной церквушке, забрались наверх… внутри голо, окна повыбиты, в углах сугробы. Ну и на стенах художества – все как полагается. А мы с ней… – он вдруг осекся.

Владас приподнялся на локте, нашаривая в темноте спички.

– Не надо, Леша, слышишь?

Они молча лежали, курили. Это был тот случай, когда двое мужчин умеют как-то по-особенному смолить на пару в четвертом часу ночи.

Игорь стоял перед витриной книжного магазина и никак не мог заставить себя войти. Это значило бы разрушить надежду, окончательно потерять ту, которую он себе придумал. А люди входили и выходили, поглядывая на него с любопытством, и он при этом испытывал смешанное чувство неловкости и гордости, как будто красивая девушка назначила ему здесь свидание. Да ведь это почти так и было: он дожидался Женю.

– Ну, что там у тебя? – H.H. снисходительно смотрел на своего тезку. – Что-то накопал, по глазам вижу.

– Значится так, – начал «под Жеглова» Коля. – В машине она призналась Юрису, что ее брак с Федоровым был с самого начала каким-то несерьезным (ее слова), только поняла она это уже потом. – На стол лег протокол допроса. – Что Федоров искал понимания на стороне, показала девица не самых строгих правил в баре гостиницы «Центральная».

– Даже так? – трудно сказать, чему больше удивился пожилой следователь: аморальному ли поведению подозреваемого или служебному рвению стажера.

– Факт особенно красноречивый, если вспомнить, что Федоровы были женаты каких-то полгода.

На стол легла вторая бумага, которую H. Н. пробежал глазами.

– Все?

– Помните порез на ладони у пострадавшей? Импортным пластырем заклеенный?

– Ну?

– Наутро после аварии из корзинки у них в номере коридорная высыпала осколки разбитого стакана.

– Вот как.

– А на ковре, – Коля как бы задумался, – на ковре кое-где осталась кровь.

– Да ты, я вижу, зря время не терял.

– Так точно, не терял, – от похвалы Брянцев зарделся как барышня. – Этот след я сейчас прорабатываю.

– Все это очень интересно, и как читателя, Коля, ты меня заинтриговал. И все ж таки этого мало, чтобы предъявить ему обвинение. Так что с подпиской о невыезде мы с тобой, Коленька, погорячились. И негативчики придется ему вернуть.

– Мало, говорите?

– Мало, мой колокольчик.

Брянцев глубоко вздохнул и положил перед следователем еще одну бумагу.

– А это что?

– Швейцар в гостинице. Около часу дня, то есть за два часа до того, как потерпевшая села в машину с неисправными тормозами, швейцар видел, как Федоров ковырялся в «Жигулях».

– Так?

– Швейцар потом посочувствовал ему – что, дескать, плохи дела? – а тот в ответ: «Все отлично, отец!»

– Но ведь он мог и не тормозами заниматься. Поди докажи.

– А нечего доказывать, вот его собственные показания. Читаем: «Неисправность тормозов я пытался устранить в день аварии, но не успел…»

– Н-да, это все меняет, – следователь устало откинулся на спинку стула, и Коля отметил про себя, какое у него землистое лицо и как шея собирается дряблыми складками над несвежим воротничком. И впрямь старику пора на пенсию. – Хорошо, готовь материал, будем решать вопрос о передаче дела в прокуратуру.

Лицо Брянцева озарила совершенно детская улыбка. Он уселся за «свой» стол и с увлечением принялся за работу.

– Одно мне непонятно…

Коля оторвался от бумаг и предупредительно посмотрел на шефа:

– Да?

– Какой ему резон на себя наговаривать?

Следователь и Коля Брянцев сидели в маленьком кинозале. H. Н. дал знак, свет погас, и на экране пошли фотографии. Профессиональные, броские. Женя на улицах города. Женя в летнем кафе. Женя на пляже. Женя, Женя, Женя. Улыбающаяся, счастливая. Такой она была с Федоровым. За два дня, за день, может быть, за час до своей гибели. Чему она радовалась? Кому улыбалась?! Неужели не понимала, какой оборотень вошел в ее жизнь? Вошел, чтобы ее отнять.

– Н-да, история, – пробормотал следователь себе под нос, затем полуобернулся и громко попросил киномеханика: – Слушай, прокрути еще разок!

1986

СИНХРОН

По шоссе мчалась машина, видимость была хуже некуда, но не из-за дождя или тумана – у человека, сидевшего за рулем, неудержимо текли слезы. Из динамиков звучал завораживающий хриплый голос, певший что-то по-английски, однако постепенно и почти нечувствительно для слуха его вытеснял другой, в той же тональности и того же тембра, только русскоязычный:

 
Кто в дыму огня, кто в волне морской,
кто средь бела дня, кто в кромешной тьме,
кто отринув страх, кто дрожа как лист,
кто с легким сердцем, кто в мучениях…
Прислушайся: кто призывает на помощь?[1]1
  Здесь и далее использованы песни Леонарда Коэна, а также песня Саймона и Гарфанкела «Он был с приветом» в переводе автора.


[Закрыть]
 

Мы не знаем, как был одет мужчина в этот теплый майский день, но во всем его облике, в каждой детали чувствовалась порода.

Присмотревшись, можно было заметить, что губы мужчины едва заметно шевелились, но даже когда они намертво сжимались, песня загадочным образом продолжала звучать – не иначе как в его воображении. Удивительно, как точно он копировал манеру исполнения. Но самое удивительное – почти дословно совпадали оба текста. Впрочем, все объяснялось просто: Олег Борисович Огородников был по профессии синхронист-переводчик, один из лучших, если не лучший в своем деле.

 
Кто открывши газ, кто приняв снотворное,
кто от любви, кто от ревности,
кто бритвой полоснув, кто дернувшись в петле,
кто пресытившись, кто от голода…
Прислушайся: кто призывает на помощь?
 

Он поднес к глазам визитку, на обороте которой был адрес – конечная цель его странного путешествия. Нет, он был не в состоянии прочесть чужие каракули. Хотя он и без чертежа помнил маршрут. Каких-нибудь два с половиной часа, и он увидит…

 
Кто угодив под камнепад, кто из-под колес,
кто на честном пиру, кто один как перст,
кто возвысившись, кто впав в нищету,
кто отчаявшись, кто уверовав…
Прислушайся: кто призывает на помощь?
 

Всё? Ах да… Ритуальная записка.

Но что он может напоследок сказать жене? Дочери? Еще, чего доброго, решат, что он это сделал им назло. Нет, лучше не оставлять письменных улик. Он порвал на мелкие клочки начатую записку и выбросил в окно.

Когда он сунул голову в духовку, галстук назойливо зашлепал по лицу. Он начал было развязывать галстук, но передумал, заколол булавкой. И все равно из этой затеи ничего не вышло. Он задыхался.

Веревка в ярком целлофане, которую он почему-то прятал в корзине для грязного белья, измучила его совершенно. То узел развязывался, то ноги доставали до пола.

Звонок.

С петлей на шее он подошел к телефону. Не хотел подходить… а как не подойти?

– Алё, это кинотеатр?

– Это цирк, девушка, – криво усмехнулся он. – Сегодня и ежедневно: конферанс с петлей на шее.

Он положил трубку. На то, чтобы подняться из кресла, сил уже не было.

Долгая минута в полной прострации. Наконец он взял опять трубку кнопочного телефона, набрал номер. Пальцы дрожали меньше, чем можно было ожидать.

– Корнеев слушает. Алло?., алло!.. Вас не слышно, перезвоните.

Огородников, так ничего и не сказав, положил трубку. Глупо. Что за детские игры. Выкурил сигарету, немного успокоился. Снова набрал номер.

– Корнеев слушает.

– Огородников переводит.

Интересно, сколько лет они разыгрывают этот телефонный дебют?

– Олег, это ты сейчас звонил?

– Нет, – соврал он. – Ты можешь послать к офтальмологам Буравского? Вместо меня?

– Что, опять? – в голосе шефа появилась искренняя озабоченность, и это окончательно выбило Огородникова из колеи.

– Да, – с трудом выдавил он из себя.

– Э, да ты совсем раскис. Ладно, посиди дома. Что тебе сейчас нужно, так это покой.

– Ага, вечный.

Шеф хмыкнул.

– Вечный не обещаю, но отдельную палату Раскин тебе обеспечит. Недельки на две, годится? Тишина, сосны. Раскин тебя не то что на ноги, на уши, если надо, поставит. Когда я его…

– Значит, договорились. Переводил Огородников.

– Наслаждался Корнеев.

Отбой.

– Будем молчать?

Тягучий, слегка гнусавый голос – будто заложен нос. И рассматривает тебя без зазрения совести так, словно ты вошь под микроскопом. А самому и сорока, наверно, не будет. И это – врач! Даже надеть халат не удосужился. В Огородникове нарастала неприязнь к человеку, встречи с которым он ждал, можно сказать, как свидания с Господом Богом.

– Олег Борисович, мне жалко моего времени.

– А мне моих денег.

Раскин не только не обиделся на грубость, наоборот, она его развеселила. Смех у него, впрочем, оказался не более приятным, чем голос.

– Да, на аппетит не жалуемся. Но вас ведь о цене предупредили? – Ответа не последовало. – Сдается мне, чем-то я вам не приглянулся.

– Я ожидал увидеть врача.

– А, вы об этом, – Раскин небрежно показал на свой костюм, сшитый, кстати, безупречно. – Ну, во-первых, мой рабочий день закончен. А во-вторых… будь я в халате, вы бы чувствовали себя моим пациентом, то есть больным человеком.

Огородников впервые посмотрел на него без откровенной враждебности.

– А я, признаться, твердо рассчитываю к концу нашего разговора доказать вам, что вы здоровы.

– Если это одна из ваших психиатрических уловок, то вы явно переоцениваете ее эффективность.

Раскин расхохотался.

– А вам палец в рот не клади. Но – к делу. Ну так что, сами расскажете, что привело вас сюда, или предпочитаете, чтобы это сделал я?

– Любопытно будет послушать, – Огородников отказывался поддерживать шутливый тон, взятый собеседником.

– Если начну врать, остановите. Профессия: переводчик-синхронист. Международные конгрессы, научные симпозиумы. И везде нарасхват – ас! Ощущение своей незаменимости породило комплекс полноценности, подогреваемый регулярными приглашениями на кинофестиваль. Как приятно – входишь в зал, «театр уж полон, ложи блещут», завсегдатаи перешептываются: «Кто будет переводить?» – «Огородников. Классно чувак работает». А ты аккуратно так вешаешь пиджачок на кресло, надеваешь наушники и, потомив еще немного публику, – что, невтерпеж? – нажимаешь наконец на тумблер: «Можно начинать»… Ну, само собой, престиж, деньги, связи. Жена… жена, убаюканная годами благополучия, ищет острых ощущений на стороне… и находит. Достаточно умна, чтобы это не афишировать, однако не настолько осторожна, чтобы ни разу не попасться. Так, сын…

– Дочь.

– Спасибо за уточнение. Итак, дочь. Груба, ленива, невоспитанна. Приводит домой целый кагал таких же выродков… извините.

– Извиняю.

– До одури слушают бред, который они называют «новой волной», наверняка пьют, а может, занимаются чем-то и похлеще, но этого уже родители знать не могут, потому что детишки «секут момент» и вовремя запираются. Хватит?

Огородников подавленно молчал.

– Вы меня не прервали, из чего я заключаю, что нарисованная картина не слишком отличается от действительности.

– Успели завести досье, – усмехнулся Огородников.

– Зачем. Вполне хватило анкетных данных, сообщенных нашим общим знакомым. Он, кстати, весьма высокого о вас мнения.

– А кинофестиваль?

– Был на американском боевике, который вы переводили. У меня хорошая зрительная память.

– А жена? Дочь?

– По накату.

– Как вы сказали?

– Вы никогда не задумывались, почему цыганки, вторгаясь в нашу судьбу, чувствуют себя в ней как рыбы в воде?

– Я, знаете, не привык обращаться к их услугам.

– И правильно. Если уж позволять себя обобрать, так не какой-нибудь грязной старухе, а интеллигентному человеку с университетским дипломом.

Раскин снова захохотал, но почему-то на этот раз Огородникова не покоробило. Чем-то этот тип подкупал. Обезоруживающей своей наглостью, что ли.

– Между прочим, могли бы и улыбнуться, – продолжал весельчак доктор. – Ну да бог с вами. Ладно, раскрою карты. Я вам рассказал свою собственную жизнь.

Огородников не сумел скрыть изумления.

Раскин понаслаждался произведенным эффектом.

– Разумеется, с поправкой на профессию. Ну и там дочь, сын… Что это вы на меня так смотрите? Или были убеждены, что только вы выкладываетесь на работе и только вам может изменять женка? Увы, увы. – Он развел свои мощные ручищи, как борец, изготовившийся для захвата противника. – А теперь слушайте: все, что я сейчас тут нарисовал, чушь собачья. Плюнуть и растереть. Будем считать, я вас немного развлек. Как умел. А вот теперь я вас внимательно слушаю.

И вдруг у Огородникова вырвалось – детская обида, крик души:

– Хоть раз в жизни, когда твой муж уже мылит веревку, можно не мозолить глаза этой яичной маской?! Нет, вы мне ответьте – можно?

Что ест утром человек, твердо решивший свести счеты с жизнью? Огородников ел классический завтрак женатого холостяка: яичницу, консервы и хлеб, прихлебывая кофе из своей чашки.

В его семье, этом тройственном союзе, собственность каждого союзника была неприкосновенна: своя чашка, своя комната, своя жизнь.

Вера, в каком-то бесформенном, до полу бурнусе, с обезображенным яичной маской лицом, сидела враскорячку за кухонным столом, ближе к окну, то есть к свету, и покрывала лаком свои длинные холеные ногти. Огородников зарылся в газету (мыслимое ли дело, на пороге небытия интересоваться текущими новостями?), чтобы только не видеть это яичное паскудство, но оно – вот ведь зараза – словно притягивало к себе взгляд.

Из дальней комнаты громыхнула «железная» музыка.

– А вот и мы, – обрадовалась Вера, просушивая ногти. – А я уж хотела идти ее будить.

– Там есть кому будить, – Огородников подчеркнуто не вылезал из газеты.

– Есть? Кто? – И тут же, забыв о своем вопросе: – Я все-таки возьму, пожалуй, этот комбинезон. Тинка сдохнет. – Мельком глянула на часы, бросилась в ванную.

Из комнаты дочери высунулась патлатая голова, мгновенно оценила рубежи, занятые неприятелем, и тотчас скрылась.

Огородников, читая, все больше мрачнел.

Вера вернулась с нормальным, и даже со знаком качества, лицом и принялась за марафет. Это было высокое искусство, и когда-то Огородников мог бесконечно смотреть, как жена «выводит глаз», как кладет тон, как она медленно и чувственно расчесывает свои прямые, до белизны вытравленные волосы. Сейчас его все раздражало. Особенно эти ее «незаметные» приглядки за временем при отхлебывании кофейка.

– Успеешь, – со значением сказал он.

– А-а, – протянула она нечто вроде согласия, облизывая в этот момент губную помаду.

– Странно, – произнес он после большой паузы.

Вера что-то искала в косметичке, бормоча под нос:

– Ну вот… когда торопишься… черт…

– Странно, – повторил он, – о душе, наверно, сейчас бы надо, а я… ем вот… и ничего.

– Там пельмени… кажется, есть еще. Я сегодня поздно… опять приехали… от «Нины Риччи». – Вера занималась макияжем.

Он усмехнулся.

– Боюсь, что ужин мне не понадобится… Тоже неплохо. – Это уже относилось к газете. – Джоконда, оказывается, это сам Леонардо. Автопортрет. Когда будешь снимать мою посмертную маску, я тоже постараюсь улыбаться. Позагадочнее. По-вашему, это Огородников? Олег Борисович? Дурачки вы, дурачки. Неужто не узнали? Ну думайте, думайте. Авось, через четыреста лет до чего-нибудь додумаетесь.

Рок-мальчики в комнате дочери вдруг взвыли отчаянно, и сразу, как факир с плащом, выскочила дочь с простыней, загородила весь коридор и давай, бесстыжая, трясти несвежими пеленами.

– Что за дурацкая манера! – заорала мать, пытаясь перекричать музыку. – Клопов ты, что ли, вытря…

Хлопнула входная дверь.

– Ни ей спасибо, ни нам до свидания, – ни к кому не обращаясь, прокомментировал отец.

– Ты слышала? – орала Вера.

– Что? – орала дочь.

– Дверь! – орала мать.

– Че-во? – дочь, с простынкой на пару, уединилась в ванной.

– Ты этот op можешь приглушить хоть немного? – закричала ей вдогонку мать, ни на секунду не прервав художественный процесс.

– Че-во? – донеслось из ванной.

– «Металл» этот свой! – еще громче заорала Вера.

– Это когда-нибудь кончится? – Огородников в сердцах скомкал газету.

Вера поняла вопрос по-своему.

– Это возрастное… скоро пройдет.

– Скоро, не скоро, мне это как-то до лампочки. Водите кого хотите, развлекайтесь как хотите. До лам-поч-ки.

Из ванной вышла Валентина, по-семейному Тина, пятнадцатилетняя девица «в протесте» – одета и размалевана весьма своеобразно, а двигается так, будто за ней, как на привязи, едет кинокамера.

Тина заглянула на кухню, отпила прямо из кофейника и двинулась к выходу.

– Ты вот так идешь в школу? – Вера изобразила на лице удивление.

Она, кстати, никогда не удивлялась, не досадовала, не приходила в ярость. Она как бы только фиксировала различные состояния. Может быть, по этой причине ее лицо казалось странно оживленным, в постоянной смене эмоциональных масок.

– Как «так»? – дочь развернулась к свету, давая возможность всем зрителям, видимым и невидимым, оценить выигрышный кадр.

– Вот так, без ничего? – Вера показала на ее обтянутую грудь. – Раскрашенная, как… как не знаю кто?

– Ты, что ли, лучше?

– Сгинь уже, – вмешался отец. – И заткни наконец глотку твоим припадочным.

– И ни в какую не в школу, а на повторный массаж. Выгонять головастика. Я тебе говорила.

Вера изобразила на лице гнев, но тут же его сменило выражение брезгливого равнодушия.

– Опять за свое?

– Или, по-твоему, если принимают на дому, – откровенно насмешничала дочь, – то товарный вид не так важен?

Вера бегло глянула в окно и, отмахнувшись от дочери, заторопилась.

Тина покинула поле боя с видом победительницы. Перед тем как насовсем уйти, она выключила магнитофон и заперла дверь в свою комнату.

– Возрастное, – поставила окончательный диагноз Вера, меча в сумочку кучу бесполезных, но таких необходимых безделиц.

Огородников положил на стол ключи от машины.

– Возьми. Опоздаешь.

– А ты?

Он передернул плечами.

Этот великодушный жест застал Веру врасплох, но она быстро нашлась:

– Я вчера прилично выпила, стоит ли рисковать. Поймаю такси.

Он молча спрятал ключи. Вера мимоходом чмокнула его в ухо, он поморщился. Уже в дверях бросила:

– Жди меня, и я вернусь, только очень жди!

Он подошел к окну.

Вот его красавица жена вышла из подъезда, помахала кому-то рукой, пересекла улицу, свернула в проулок. Сейчас обзор закрывал автобус. Потом автобус отошел от остановки, и он увидел, как его жена садится в машину к мужчине, который явно выговаривает ей за опоздание. Машина отъехала.

И вот он мчал по загородному шоссе и не столько пел, сколько отпевал себя и эту бессмысленную череду завтраков, обедов и ужинов, деловых встреч и дружеских вечеринок, эту семейную тягомотину без начала и конца, этот поток слов, которые он повторял за другими, как попугай, вот уже два десятилетия, эту однообразную сменяемость дня и ночи, – все то, что одни доморощенные философы называют «се ля ви», другие просто «жизнь», а третьи еще как-то, четвертые же вообще никак не называют, потому что перешли в другое измерение, еще более загадочное, коему и название-то подыскать пока не удается.

 
Он был с приветом, вот вам крест.
Так нам сказала миссис Грин,
а ей ли не знать —
она жила над ним.
Он был с приветом – вот ее слова.
 
 
Он был с приветом и давно.
Он жил один как перст
в целом мире,
в четырех стенах,
в самом себе —
ведь он с приветом был.
Он избегал всегда людей.
Он или молчал или был с ними груб,
и они в ответ платили тем же,
он был не такой, как все,
он был с приветом, что с него возьмешь!
 
 
Он умер в тот четверг.
Он задраил окна и газ открыл,
он зажмурил глаза,
чтоб не видеть вовек
эти лица пустые
и четыре стены.
Миссис Грин говорит,
у него где-то брат есть —
его бы надо известить.
 
 
Все разошлись поспешно.
«Отмучился, сердечный…»
«А что, он, говорят, с приветом был?»
 

И снова кабинет доктора Раскина.

– Я вам так скажу, Олег Борисович: с юмором у вас туговато.

– Ну еще бы. Дочь-школьница показывает родителям фокус – вот кто-то у меня ночью был, и вот его уже нет. Все смеются.

– А что? Простынкой перед своими предками – торро, торро – как перед быками… а в это время главный бычок линяет. Под Бизе – Щедрина, оправленных в «металл». Согласитесь, в этом что-то есть.

– Есть. Могу даже сказать, как это называется.

– Не сомневаюсь. Но мы с вами не составители энциклопедии молодежных нравов, чтобы подыскивать научные определения. Говорят, красота в глазах смотрящего. Но разве одна только красота? Разве все отцы суют голову в духовку лишь потому, что их дочери способны уступить половину кровати своему ближнему? Корень всему – вы, не она. Можно на солнце видеть одни пятна, а можно в пятне разглядеть солнце.

– Слова, слова. Всю жизнь играем словами.

– Лучше смерть? Докажите. Необязательно, кстати, на словах, найдите аргумент более убедительный. Только пусть это будет не яичная маска на лице вашей жены. Яичная маска, извините, меня не убеждает.

Все вышло как нельзя удачнее. Огородников попал на редакционное чаепитие, а в дипломате у него лежала куча редких лакомств, все больше в импортной упаковке. Он извлекал их, как заезжий фокусник, под восхищенный ропот дам. Он был неотразим и сознавал это.

Его принимали как знаменитость, только что с ложечки не кормили.

– А мы на днях видели вас в программе «Время», – щебетала одна.

– А на дипломатических обедах тексты речей вам заранее дают или вы сходу переводите? – льнула к нему другая.

– А правда, что по смертности синхронные переводчики стоят на втором месте? – ахала третья.

Он устало улыбался – о, эта его усталая улыбка! – что было красноречивее любого ответа.

– Извините, Олег Борисович, что спрашиваю, но, как говорится, принесли?

– Принес, принес. – Огородников похлопал по дипломату. – И второй экземпляр, и третий.

– Прекрасно, – одобрила завредакцией. – Сроки поджимают, одна надежда на вас.

Он не успел рта раскрыть, как в воздухе запахло сладким ладаном: