Текст книги "Женские праздники (сборник)"

Не поняла. Еще раз и помедленнее. Иди ты. Да ну ладно. Это была ты? С Котляром? Ну, вы даете. Что значит, он тебя уговорил? Я понимаю, что у вас ничего не было, но почему ты с ним в постели оказалась? Ты хотела помочь ему, понятно. Ах, ты хотела мне помочь. Чтобы я его выгнала. Эту версию, кажется, я где-то уже слышала. Ну и как? Как тебе Котляр? Что значит, с этим мы разобрались! С кем у него ничего не было в ту ночь? С тобой, правильно. А за что тогда я его выгнала? Вот видишь, тут еще разбираться и разбираться.

Разливай. То есть как всё выпили? Подожди, мы так не договаривались. Я сейчас к соседу схожу. Ничего, у него бессонница. Давай червонец. Что значит, какой? Здравствуйте, посрамши! Ты мне коньяк проиграла? Ничего себе – допустим! Этот колобок у меня пять месяцев жил-поживал, добра наживал, пока с тобой вместе на улицу не выкатился! Вот что, подруга. Звони. Кому-кому, Семен Абрамычу. Приедет, куда он денется! Не забудь сказать, чтоб горючее захватил. В завязке он? Ради такого случая – развяжется. Ну всё, я побежала. Телефон ты знаешь. Да! Сене – ни слова. Поглядим, как он тут выпутываться будет. Дай я тебя в щечку. Ммммм. Ой, Ириша. Как интересно!

Шипсхед Бэй

Я, художник, без пяти минут гений, летел на аэрофлотовских крыльях любви к предмету моей заочной страсти – городу Большого Яблока. Он встретил меня румяным манхэттенским бочком, игравшим в лучах закатного солнца, но вот спустя каких-нибудь три года я вынужден признать: этот город оказался мне не по зубам. Не я его – он меня пожевал и выплюнул. И где я теперь со своими амбициями, с нераспроданными картинами, с невыплаченной арендной платой за четыре месяца? В Шипсхед Бэй, где ж еще. Там, где такие же, как ты, высокомерные неудачники, не признающие в тебе соотечественника, бродят по берегу или часами пялятся на вечерний залив – этот праздничный торт со свечами, на который мы можем только облизываться. Вчера один такой, на променаде, потрошил урну – мог ли я не узнать характерного шороха? – но когда я неожиданно вынырнул из-за кустов, что я увидел? Этот тип, который печатал стихи в светлом «Завтра», прежде чем оказаться в мрачном сегодня, уткнулся в газету. При лунном свете, чтоб я сдох. Хотя мне-то что? Здесь каждый сходит с ума как умеет, а кто не умеет, того быстро научат. Нью-Йорк – город помешанных, главный дурдом, но политкорректным туземцам больше нравится слово «прибежище» или «пристанище». Здесь запросто разгуливают психи со справкой, но основная масса живет чинно и благородно с диагнозом «депрессия» во всех ее стадиях и разновидностях. Эти люди чистят зубы флоссом, улыбаются клиентам, превышают скорость в разумных пределах и изредка даже достигают главной цели жизни, которую глянцевые журналы давно определили словом «оргазм». Но раз в неделю, как часы, они сидят в роскошной приемной с умиротворяющими эстампами Эндрю Уайесса на стенах, в мягких кожаных креслах в ожидании священнодействия под названием «сеанс», прикрываясь этими самыми глянцевыми журналами и исподтишка изучая таких же особей, респектабельных и невозмутимых.

Во время моего первого и последнего визита к псих-врачу я так, это уж точно, не выглядел. Хотя бы потому, что сотни баксов, вырученных за картину, могло мне элементарно не хватить. Эти шринки шинкуют «капусту», только подноси. «Должно хватить, – заверил меня Эдди. – К эмигрантам из Восточной Европы у него слабость. Жена у него чешка, в смысле венгерка». – «Так чешка или венгерка?» – «А разве это не одно и то же?» Пришлось выучить с десяток слов на двух языках – я должен был, кровь из носу, произвести хорошее впечатление. Между нами, я уже дошел до ручки. Это был мой последний шанс. Вообще-то в это выворачивание души наизнанку, которое честнее было бы назвать выворачиванием карманов, я верил, как в загробную жизнь. Но тот же Эдди клялся и божился, что доктор Шорт вытащил его буквально с того света. Бедняга Эдди свихнулся на русских ракетах. Он был убежден, что все начнется с Нью-Йорка. Он прятался в подвалах домов, но нигде не чувствовал себя в безопасности. Совершая вынужденные короткие перебежки, он мчался, прикрыв голову газеткой и петляя как заяц. Всех ньюйоркцев, ежедневно подвергавших себя смертельной опасности, Эдди считал законченными шизами. Вскоре после нашего знакомства его фобия перешла в новую фазу. В результате математических расчетов Эдди пришел к выводу, что никакой подвал от ядерного взрыва его не спасет, а значит, надо зарываться глубже. Таким идеальным бункером представлялась ему подземка, где, как он выяснил, уже проживала половина Нью-Йорка. В этих катакомбах Эдди окончательно сгинул, завещав меня доктору Шорту.

Доктор был чем-то похож на Уильяма Хёрта в роли психиатра, который разрывается между двумя чокнутыми сестричками. Такой выпускник престижного университета в интеллигентных золотых очках – перелопатил гору умных книжек, а теперь подгоняет под них живых людей. И все же он мне скорее понравился. Он не стал набивать себе цену, рассказывая о благодарных пациентах в Лапландии и на Мадагаскаре. Он предложил мне настоящий кофе вместо бурды, которую принято давать в подобных заведениях, и буднично так, не давя на психику, спросил: «Ее зовут?..» Наверно, на лбу у меня прочел или случайно в «яблочко» попал. Почему-то мне сразу захотелось выложить ему все как на блюдечке.

– Если бы я знал, как ее зовут, я бы здесь не сидел. Я бы открыл телефонный справочник и через час купался в «дельте Амазонки», вместо того чтобы устраивать душевный стриптиз перед умником с гарвардским дипломом.

– Принстонским, – поправил он меня с грустной улыбкой.

– Час от часу не легче. Могу себе представить, сколько лапши на уши вы навешиваете своим клиентам. Доктор Ф. отдыхает. Хочу сразу предупредить, со мной можете не стараться. Зонтики мне снятся только после дождичка по четвергам.

– Я надеюсь, за консультацию вы недорого берете?

Он мне нравился. Я в нем угадал родственную душу. Мы еще не копнули вглубь, но я пятой точкой почувствовал: вот кто мне нужен. Интересно, да?

– Для вас, – говорю, – бесплатно. Ммм. Кофе у вас – не фуфло.

– Я тоже должен сделать вам комплимент. Для эмигранта вы неплохо освоили местный жаргон.

– Вообще-то я себя эмигрантом не считаю. Художники народ беспаспортный. Поставил под картиной закорючку – вот и виза.

Он одобрительно покивал со своей печальной улыбкой:

– Хорошая философия, мистер Касовский, но ее опровергает ваш акцент.

Тут я ему выдаю из моего запасника. По-чешски – никакой реакции. По-венгерски – не врубается. Иду ва-банк:

– Ваша жена откуда родом будет?

– Из Израиля, а что?

Жаль, что Эдди не оказалось рядом. Все-таки у него было развито чувство опасности, пусть он и ошибался в деталях.

– Куш ин тохес, – вспомнил я слова, которые часто выкрикивают мальчишки у меня под окном. Что-то вроде «кушать подано» по-еврейски. В глазах у Шорта я с облегчением отметил признаки узнавания.

– Вообще-то к Израилю это не имеет прямого отношения, – развеял он мои надежды. – Но в Нью-Йорке, в творческих кругах, это выражение, кажется, пользуется успехом.

– Насчет творческих – не знаю, а в уличных – точно. От Краун-Хайтс до Шипсхед Бэй.

– В Шипсхед Бэй вы ездите закаты писать?

– Закаты плохо идут. А что, вы знаете эти места?

– Пару раз выбирались туда с женой.

– Там есть парковка на отшибе. Я оставляю там свой битый «олдс», кроссовки вешаю на шею, и – вперед! Когда-то шлепал по Финскому заливу, теперь здесь. Мне иногда кажется, что я так пешочком в Америку за славой прикандехал. Ладно, как говорят у нас в России, не будем о грустном. Короче. Сначала я увидел красный «феррари». Каюсь, не удержался. Рядом никого не было, и я погладил его по бамперу. Верный симптом, да?

– Продолжайте.

– Хотите сказать, по мне не видно, что я ку-ку? Маскируемся. По вашему лицу тоже ведь не скажешь, а со скрепочкой вон что выделываете.

Шорт уставился на свои бегающие пальцы – он перекатывал между ними канцелярскую скрепку с ловкостью фокусника. Ага, подумал я. Наш человек. На секунду он поднес скрепку к свету, словно желая удостовериться в ее полной безвредности, а потом переложил в другую руку и устроил такую круговерть, что у меня зарябило в глазах.

– Надо думать, вы пришли ко мне поговорить не о скрепочке, – сказал он беззлобно, пропустив мимо ушей очередную мою выходку.

– Продолжаю. Вот уж не думал, что вам это будет интересно. На пляже я поискал глазами владельца, но берег казался безлюдным. Я по обыкновению разулся, повесил кроссовки на шею и зашлепал по воде. Знаете, за что я люблю ночное море? За однолюбство. Днем это такой котенок: ко всем ластится, со всеми заигрывает. А ночью – нет. Ночью оно принадлежит тебе со всеми потрохами. Ты входишь в него – по колено, по пояс, по грудь и наконец весь погружаешься в это живое тепло, в черное первобытное лоно, чтобы уменьшиться до размеров одноклеточного существа. Знакомые мотивы? Для вас стараюсь. Вообще-то я в море ни ногой, очень надо вариться в медузьей каше, да еще когда на тебя пялятся внаглую. Она стояла под деревом. Я сначала даже не понял, что это не мужчина. Просто пошел сказать, что здесь могут запросто оставить без колес. Даже фразу заготовил: «Это вы, дружище, оставили там на съедение свою красотку?» А потом увидел, кто это, и все слова вылетели из головы. Стою как дурак. Так ничего и не придумав, повернул обратно. Иду и вдруг понимаю, что она идет за мной. Не приближаясь и не отставая. Что называется, держит дистанцию. Я не испугался, а чего мне было пугаться, но сердце заколотилось, как у черта перед причастием. Обернуться нельзя и терпеть нету мочи. Перед лестницей останавливаюсь, чтобы надеть кроссовки. Она тоже остановилась, ждет. Я почему понял: у нее было такое шуршащее платье, за версту слышно. А туфли она, наверно, сняла. Иду я к машине, а где-то рядом – шорх-шорх. Но я уже взял себя в руки. На прощание даже фарами ей посигналил, и она мне в ответ.

Доктор меня внимательно слушал. Он умел слушать. В Нью-Йорке это большая редкость. Здесь человек как научился говорить в десять месяцев, так уже до смерти рот не закрывает. Пока из тебя слова сыплются, ты вроде как существуешь, кто-то, глядишь, остановился послушать этот бред, но стоит только замолчать – все, тебя нет. Вы посмотрите на всех этих рэпперов, лоточников, уличных проповедников – у них же язык без костей. Надо успокоить Эдди: Нью-Йорку бомба не грозит, просто когда-нибудь этот город заговорит себя вусмерть.

– И это всё? – после затянувшейся паузы спросил меня Шорт.

– Почти. Минут через пять я засек ее на светофоре. Я ждал левого поворота, а она стояла в правом ряду, третья сзади. Я снова посигналил ей фарами, повернул на Брайтон Бич и окончательно потерял ее из виду. Банально, правда? У меня в запасе таких историй больше, чем у вас джокеров в колоде. Вы уже поняли, с женщинами я двух слов связать не могу. Мне надо было родиться глухонемым. Вы случайно не знаете, как они соблазняют девушек? Может, так? – Я выставил мизинец и поманил им невидимую особу. – Я думаю, у них с этим без проблем. А тут говоришь – как по минному полю идешь. Одно неверное слово – и ты в кювете.

– Мне кажется, вы что-то недоговариваете, – прервал он мою лирику.

– Разве? Дайте вспомнить. Я прижался к обочине, возле дома напротив, и не успел я вытащить ключ из зажигания, как у меня за спиной вырос красный «феррари». А дальше… сейчас я вас повеселю. Выхожу я из машины, пересекаю улицу и открываю своим ключом замок. Она, естественно, отстала, а я, как швейцар, держу дверь нараспашку. Наконец, шурша своими шелковыми юбками, она проходит в дом. Но дальше ни-ни. А я ничего понять не могу. Тупой как валенок. Она же здесь в первый раз! Вы даже не улыбнулись. С юмором туго? Ну ладно. Там лестница узкая, я кое-как протиснулся и показываю ей дорогу. Свою гарсоньеру я вам описывать не буду, это не для слабых нервов. Ума у меня хватило – свет только в ванной зажечь. Она пошла на себя взглянуть, а я давай наводить марафет. Ха-ха. У Эдди в подземке наверняка порядка больше. И тут она выходит – голая! Протягивает мне руку: дескать, веди. А как вести, когда меня трясет! У меня ведь, кроме старой натурщицы с обвислыми грудями в Питере и дешевых шлюх на Брайтоне, никого, считайте, не было. А тут… это чудо из пруда. Вы мне не поверите, но я до самого конца не понимал, зачем она за мной последовала. Судите сами. Включает она торшер и спокойно так прогуливается вдоль стен с картинами. Вернисаж в галерее Нахамкина! У меня вот такие шары. Ножки, грудь, волосы… такого не бывает. Ну, что я вам буду рассказывать? Классика. И эта женщина стоит перед моей картинкой, как перед иконой! Молчите? Да, это не по вашей части. Ваш конек – танец маленьких лебедей из беспокойных снов подростка. А все очень просто: она меня разглядывала. Вам не понять. У вас все тип-топ – жена, детишки и девять ярдов в придачу. А для меня это… долой позорное прошлое! Ничего не было – ни чумовых родителей со спецпайком, ни института, откуда меня поперли, ни уток «Проктор энд Гэмбл» из-под лежачих больных, ни этого чердака с крысами. Жизнь только начинается! Я ей интересен! Пять минут, две минуты, неважно. У вас, конечно, не курят?

– Курите, – он поставил передо мной бронзового тигра с ощеренной пастью.

Я достал пачку «Кэмела», к которому пристрастился еще в Союзе.

Шорт, откинувшись в кресле, смотрел на меня с каким-то жадным любопытством. Так, наверно, лилипуты смотрели на Гулливера, прикидывая в уме, какой же должна быть женщина, чтобы удовлетворить это чудовище! Он даже забыл про свою скрепку. Точнее, она дематериализовалась, исчезла по-английски.

– И чем же закончился этот… вернисаж?

– Я понимаю вашу озабоченность, доктор Шорт, и спешу вас успокоить. Все кончилось хорошо. Я же сказал – так не бывает. Только…

– Только? – подхватил он, подаваясь вперед, ну прямо как следователь, который ловит тебя на случайном проколе.

– Да нет, ерунда. Просто мы с ней за все это время двух слов не сказали. Вообразите, я не знаю, как звучит ее голос! – тут я невольно рассмеялся. – То есть знаю… стоны и все такое… но ведь это, согласитесь, разные вещи.

– Вы хотите сказать, что она от вас ушла, не поинтересовавшись, как вас зовут? Не назвав себя? Не договорившись о новой встрече?

Я только головой мотаю, а он смотрит на меня, как на круглого идиота. На его месте я смотрел бы так же. Спрашивается в задаче: за какой дыркой от бублика я к нему притащился? Чтобы выслушивать дурацкие вопросы? Или поплакаться в его атласную жилетку? Как будто от этого что-то изменится.

– И больше вы ее не видели? – произнес он с неподражаемой иронией. Я молчал, взвешивая на ладони бронзового тигра. У меня было сильное желание шарахнуть этим тигром по модным очечкам. – Жар-птица улетела, но что-то ведь после нее осталось? Заколка в ванной? Рыжий волос на подушке?

– Почему обязательно рыжий?

– Я не угадал?

– Допустим, угадали. Какое это имеет значение?

– Не скажите. Уже что-то. Вы же художник. Один золотой волосок, и вы сможете создать свою обнаженную Маху. Причем гораздо лучше подлинника.

– Вы так считаете?

– Молодой человек, не гневите Бога. Провести час в раю и даже не заплатить за удовольствие! А теперь представьте, что было бы, если бы ваше чудо из пруда подзадержалось. Вам бы пришлось переквалифицироваться в психиатры.

– В психиатры?

– Не скромничайте, вы неплохо подкованы. О живописи, разумеется, пришлось бы забыть. Лет на десять, как минимум, пока не получите диплом… принстонского университета. Что еще? Двухэтажный дом на Кони-Айленд, шикарный офис там же, сумасшедшая арендная плата, бешеные налоги, раз в два года новая машина, для нее, во всяком случае, ну и по мелочи – массажистка, косметолог, личный тренер… я вас не утомил? Тогда продолжим. Она не моет после себя зубную щетку – может, это у нее наследственное. Конечно, чего проще, отправить грязную щетку в мусорную корзину, но это грозит маленьким скандалом. Кстати, о скандалах. Они так же неподдельны, как цвет ее волос. Поздно пришел. Рано пришел. Не позвонил с работы. Достал своими звонками. Но особенно плодотворны вечеринки. Я не знала, что тебе нравятся брюнетки. Хорошо потанцевали? Я не удивлюсь, если тебе пришлют счет за аборт. Эти пассажи, для большего эффекта, исполняются по ночам, так что двойная доза аспирина на сон грядущий вам обеспечена. Я что-то забыл? Ах, да. Мальдивы, Сейшелы, Багамы, но это так, к слову.

– Всё?

– Какой взгляд! Скрепочкой побаловаться не желаете? Это, мистер Касовский, жизнь. Нормальная семейная жизнь.

– Веселенькая перспектива.

– А я о чем. Теперь вы понимаете, как вам повезло? Сняли пенки, и никакой головной боли! Идите и благодарите судьбу.

– Но я хочу…

– Чего?

– Не знаю. Я себе места не нахожу. Она живет в этом городе, ездит по тем же улицам, покупает бэйглы там, где за минуту до нее мог быть я. От этих мыслей можно свихнуться! Вы посмотрите на меня внимательно. Я не работаю. Я не сплю. Чем я занимаюсь? Я прочесываю кварталы лучше любого патруля. Вот только два раза в столб въезжал. По-вашему, это как?

– Лучше в столб.

Я бросил тигру в пасть бычок и закурил вторую. Умом я понимал: Шорт прав на все двести, но от такой арифметики мне стало совсем тошно. И за этим я к нему пришел? До того протрезветь, что самому себе хочется в морду плюнуть? Я ему так сказал:

– Вы все замечательно обрисовали, прямо как с натуры, я с вами спорить не собираюсь. Наверное, вам виднее. Но на радостях петь чижиком, что жив остался, это уж извините. Мне, ей-богу, было бы легче один раз ее увидеть, да просто услышать ее голос, а там хоть трава не расти. По крайней мере я должен убедиться, что это было! Что это не плод моего расстроенного воображения!

В ответ он промычал что-то нечленораздельное. Тут на столе загудел селектор.

– Да? – сказал он в микрофон.

– Доктор Шорт, – раздался несколько растерянный голос секретарши, – к вам…

– Это я, – бесцеремонно вклинился другой женский голос, довольно, я бы сказал, противный.

Шорт поморщился:

– Вообще-то у меня пациент…

Но дверь уже распахнулась, и я увидел ее. Лиловые губы, как у утопленницы. Шляпка, в каких в начале века щеголяли девицы из «Фоли Бержер». Я вскочил и чуть не бросился к ней навстречу, но она остановила меня ледяным взглядом. Шорт встал из-за стола:

– Знакомьтесь. Мистер Касовский. А это моя жена.

ПАУЧОК

Мужская фантазия

ПАУЧОК. Что мне грозит? Статья 131 УК. От четырех до десяти. Точнее так – грозило. До сегодняшнего дня. Сколько мне еще могут накинуть? Если кому-то интересно, загляните в уголовный кодекс, а мне это как-то ни к чему. Какой смысл оправдываться? Мухаммед прав: «Все будет так, как должно быть, даже если будет наоборот».

Но пока за мной не пришли, разве я не хозяин своей жизни? В моем распоряжении, может, час, а может, и того меньше, но этот час – мой, и если не терять головы, если распорядиться этим временем по-умному… мы можем многое успеть. Я вам расскажу то, до чего не докопается ни один следователь. Почему вам? Потому что любовь – это исповедь, и я рассчитываю на ваше снисхождение.

А теперь посмотрите на меня внимательно: я похож на уголовника? Не более чем вы. Если я кого-то и обворовал, то только себя. И это тот случай, когда меньше всего следует беспокоиться по поводу оставленных отпечатков.

Я говорю о своей…

ЛОРА. А если он проснется?

ПАУЧОК. Зарежем консервным ножом.

ЛОРА. Я серьезно.

ПАУЧОК. По-моему, он вставляет бируши, чтобы не разбудить себя собственным храпом. А если серьезно, то постарайся…

ЛОРА. Что?

ПАУЧОК. Кричать в подушку.

ЛОРА. Я не буду кричать.

ПАУЧОК. И она не кричала, зато синяки, которыми она меня наградила, доказывали, что то был не сон. Лучший подарок, который я когда-либо получал на свой день рождения: Лора.

До этого наши отношения тянулись долго, мучительно. Мы жили в студенческой общаге, в высотке. Не знаю, как она, а я частенько галлюцинировал. Лежу с клеенной-переклеенной историей античной литературы, разглядываю богов и героев, изувеченных отнюдь не на поле брани, а вижу ее, Лору… в тонкой марлевке и ситцевой юбке в горошек, с потемневшим огрызком яблока в руке.

Лора была экзотическим ирисом на факультетской грядке из ноготков и одуванчиков. То, что еще на втором курсе она, на ночь глядя, оказалась в моей комнате, и на вопрос, не запереться ли нам на случай облавы, поощрительно кивнула, не укладывалось в голове. Дешевое крепленое вино, а мы пили с ней вровень, вместо того чтобы снять мандраж, взвинтило меня еще больше. Зато Лора совершенно расслабилась. Путаясь в именах и падежах, она щебетала без умолку, рассказывая мне свою подноготную.

А затем…

ЛОРА. Ты меня не хочешь?

ПАУЧОК…она попросила, чтобы я помог ей раздеться, и отодвинулась к стенке, освобождая местечко на тесной кровати. Я лег рядом. За шесть часов одуряющей бессонницы, сгорая от желания, я к ней не притронулся. На рассвете она молча ушла к себе. Реакция моего соседа, заики, добрейшего малого, который по моей милости скоротал эту ночь в холле, была немногословной: «Д-д-дурак!»

Ну а дальше мы с Лорой поехали разными электричками. Так нам казалось. Но тайна той ночи, как видно, крепко в нас засела.

Наша девственность, как мина замедленного действия, три года тикала, где бы судьба ни сводила нас. На общих лекциях, когда я нарочно садился сзади, чтобы разглядывать светлый пух на загорелой шее. На танцах, где она тряслась до одури под монотонное ду, ду-ду, ду-ду-ду, «Oh, Susy Q». За преферансом, к которому я ее пристрастил, кажется, с одной целью – чтобы получать под столом чувствительные разряды от наэлектризованной капроновой коленки.

ЛОРА. Придется тебе сегодня поспать на голом матрасе.

ПАУЧОК. Это почему?

ЛОРА. Потому, дурачок, что я должна застирать простыни.

ПАУЧОК. Все, что я знаю о жизни, я узнал в нашу вторую ночь. Есть разные тайны, большие и маленькие, и среди главных – женщина. А к ней – каждой в отдельности и всем вместе – один универсальный ключ. Обладать им значит быть отмеченным. Я – отмечен. Я – Божий ключник.

Невероятность этого открытия, сделанного мною после ухода Лоры, едва не довело меня до горячки. Чтобы успокоиться, я уселся на полу в позе за-дзен и постарался отрешиться от всяких мыслей. Сколько я так просидел, не знаю, но когда я открыл глаза, уже рассвело. Сосед похрапывал, нашаривая во сне сползающее одеяло. Моя рука нашла что-то пишущее и вывела на чистом листе бумаги:

 
Три сокровенные есть тайны бытия,
о них поговорить хотел бы с вами я.
Загадка женщины – одна такая тайна:
все дело в линии, как будто бы случайной,
бегущей, как ручей, что бегом одержим,
или как кисточки волосяной нажим,
который обручил, по-детски безогляден,
округлости холмов с обрывистостью впадин,
и женщину познать, я думаю, нельзя,
иначе как рукой по линии скользя…
 

Нацарапав это, как курица лапой, я почувствовал такую усталость, что с трудом доплелся до кровати. Во сне я увидел того, кто мне это продиктовал. Шестого патриарха китайской школы Чань…

ЛОРА. Я так больше не могу.

ПАУЧОК. Ты о чем?

ЛОРА. Твоя пишущая машинка. Как гвозди в гроб: «Конец, конец, конец…»

ПАУЧОК. Если бы!

ЛОРА. Я не о твоем романе.

ПАУЧОК. Лора, ты же знаешь…

ЛОРА. Знаю. Ты решил уйти.

ПАУЧОК. Куда? Ты думаешь, что говоришь? Ты – это все, что у меня есть. Тебе нужны доказательства?

ЛОРА. Что ты делаешь!

ПАУЧОК. Сжигаю мои «Мертвые души».

ЛОРА. Идиот несчастный!

ПАУЧОК. Каким шестым чувством она это поняла? Мы ведь успели срастись, как эти два корня. Да, я же не сказал: мы сняли комнату в центре. Она нам сразу понравилась – бревна, суковатые палки, какие-то немыслимые коряги. Я писал как в лесу: сидя на одном пне и водрузив пишущую машинку на другом. А в постели – в берлоге – под огромным, мохнатым, грубо намалеванным пауком, готовым, кажется, упасть с потолка прямо тебе на голову, лежала моя муза, почесывая мухобойкой голую пятку.

ЛОРА. Вот почему.

ПАУЧОК. Ты что-то сказала?

ЛОРА. Я – это все, что у тебя есть, вот почему ты меня бросишь.

ПАУЧОК. Прелестная манера – продолжить разговор с середины фразы так, словно не прошло и месяца. Я был застигнут врасплох. – Мысль интересная. Не разовьешь?

ЛОРА. Очень просто. Выше потолка не прыгнешь.

ПАУЧОК. Она сказала это так буднично, точно я давно для себя все решил, а она только сформулировала.

ЛОРА. У тебя сейчас такое лицо… как будто наш рисованный паук родил у тебя на глазах. Ну родил. Радоваться надо. Паучок – это к вестям.

ПАУЧОК. Она сказала, что выйдет немного прогуляться, и исчезла из моей жизни. На пятнадцать лет. Но как она меня тогда прочитала! Я обрел свободу, которая не знает границ. Своим тайным ключом я открывал все двери. Я спешил наверстать упущенное… не мной – вами, связанными предрассудками, скованными робостью, придавленными законом.

Моя любовь была беззаконна, то есть воистину свободна. А это, что ни говори, дает ощущение высоты. Я открывал ларчик и, бросив дверцу открытой, летел к новому. Что же делать, если каждый по-своему хорош! Как сказал один неглупый человек, женщину можно бросить вовсе не потому, что больше не испытываешь к ней желания. Просто ты желаешь теперь другую, а это совсем не одно и то же.

Когда-то, в той жизни, я полагал, что женщина существо загадочное. Еще один миф, придуманный мужчинами! Женщина прозрачна, как стекло. Но стекло не простое. В нем можно увидеть свое прошлое и будущее. Черный шлейф пепелищ и веселые костры триумфов. Такой магический кристалл. Кто боится заглядывать в женщин, рискует не разглядеть себя. Я сказал «в женщин», потому что каждая – это новый ракурс. В идеале, чтобы возникла объемность мира, надо овладеть всей женской половиной человечества.

Чем я и занимаюсь по мере сил.

А что, по-вашему, я сейчас делаю? Я плету свою сеть, и кто-то из вас в нее непременно попадется. Любопытство. Неопытность. Сведение счетов. Что вас ко мне приведет – не столь важно. Важно другое: мужчина, женщина, момент истины. Утраты и обретения. А еще – заноза, которую уже не вынуть. Сладкая ноющая боль. Эта боль и есть знание. С ним – с ней – вы полетите дальше. А в моем узоре появится едва заметное новое волоконце, частица вашей божественной души. Моя клейкая дорожка к знанию. Себя. Вас. Себя – в вас.

Но мы немного забежали вперед. Трофей надо еще добыть. Любовь это охота. След можно взять везде, где в составе воздуха замешан этот ни с чем не сравнимый аромат… даже, как ни странно, в виртуальном пространстве. Если же говорить об обычном трехмерном, то я отдаю предпочтение метро. В силу трудности задачи. «Охотный ряд» – «Лубянка». Шестьдесят пять секунд. Засекайте!

ПАУЧОК. Извините, я вас толкнул.

ВЕРА. Все бывает.

ПАУЧОК. Вот так же мне ответила моя будущая жена.

ВЕРА. Ее участь мне уже не грозит.

ПАУЧОК. Через год мы разошлись. Догадайтесь почему. Когда ее толкали другие, в ее глазах легко читался немой вопрос.

ВЕРА. Вы ревнивы?

ПАУЧОК. К физической измене я отношусь как к солнечному затмению.

ВЕРА. Интересно.

ПАУЧОК. Вы со мной не согласны?

ВЕРА. А если согласна, что тогда?

ПАУЧОК. Тогда мы сейчас вместе выйдем, я провожу вас до дома и буду стоять под вашими окнами весь вечер, всю ночь, до тех пор, пока ваш муж не уедет в Тюмень.

ВЕРА. В Копенгаген.

ПАУЧОК. Тем скорее это произойдет.

ВЕРА. Уже.

ПАУЧОК. Что?

ВЕРА. Произошло.

ПАУЧОК. Какое совпадение! И нам как раз выходить.

Уложился? Вообще говоря, это не мой стиль. Опрокинутой стопке водки я всегда предпочту смакуемый бокал шерри-бренди. Бесцеремонность, с какой современные носороги сходу начинают друг другу тыкать, вызывает у меня отвращение. Что может быть прекраснее русского «вы», старомодного, чуть-чуть церемонного, обещающего долгую и увлекательную игру! А уж сохранить эту дистанцию во время близости… это можно сравнить с дегустацией самого изысканного вина.

ВЕРА. Скажите…

ПАУЧОК. Да?

ВЕРА. То, что вы выбрали меня, это как-то связано с другой женщиной?

ПАУЧОК. Почему вы так решили?

ВЕРА. Вы как будто все время доказывали: «нам хорошо, нам хорошо!»

ПАУЧОК. Вам не было хорошо?

ВЕРА. Я о вас.

ПАУЧОК. Так, так, так. Это становится интересно!

ВЕРА. Я что-то не то сказала?

ПАУЧОК. Вера, вы прелесть!

ВЕРА. Да что такое?

ПАУЧОК. Это же мой конек! Меня хлебом не корми, дай во всех этих штучках-дрючках покопаться… «А он? А она?»… а вот с желающими составить мне компанию – напряженка. Это ведь самое интересное! Снял капустный лист, а под ним другой, а под тем третий, а там, смотришь, четвертый… Ну-ка, ну-ка… где обещанная нам сахарная кочерыжка?

ВЕРА. Вот именно, где она?

ПАУЧОК. Преподношу на блюдечке: «другая» – была, да вся вышла. Зато есть вы, жар-птица, в которой, хвала Всевышнему, ничто, от клюва до хвоста, не напоминает мне о ней. Послушайте, если бы преображение Господне состоялось нынче, это случилось бы не на горе Фавор, нет, это произошло бы в московском метрополитене имени Случайных Встреч, на полпути между станциями «Лубянка» и «Охотный ряд». Вы спрашиваете, что я пережил? Увидев вас, я закричал (в забое моей беспросветной души): вот! Я начинаю с чистого листа! Аллилуйя!

ВЕРА. Браво. Еще немного, и вы себя убедите.

ПАУЧОК. Это вряд ли. Я давно взял себе за правило – не слушать доводов рассудка, тем более своего собственного. Земные грехи, с Божьей помощью, я как-нибудь осилю. А уж такой пустяшный, как погоня за химерой!.. Легкая форма шизофрении, которой я придал изящество иероглифа.

Что интересно: мир населен теми, кому ваше воображение сказало «живите!» Вам не нравится ваш начальник? Видимо, не настолько, если вы до сих пор не убрали его «из кадра». Или взять вас, зачем вы появились на свет? Чтобы мне было кому выговориться.

Но меня сейчас занимает другой персонаж, куда более реальный. В отличие от всех прочих, он существует сам по себе и возникает помимо моей воли. И что любопытно, каждый раз я догадываюсь – будет подвох, но как устоять перед соблазном, когда ты слышишь в трубке «ее» голос!

СВЕТА. Ванна у тебя сидячая, а как насчет остального?

ПАУЧОК. Главное, без обид. Обижаться на женщину все равно что обижаться на смерч. Налетел, все переломал, перекорежил – зачем? А не спрашивай. Расчистил себе местечко среди руин… лежишь, ветерок лицо обдувает, хорошо!

Когда вот так звонишь вслепую, надо быть ко всему готовым. Могут, в принципе, и послать. Тут как на минном поле. Не туда шагнул – бабах! Конечно, ничего не оторвет, но… Одним словом, интуиция и осторожность! Шажок, остановка. О боевой награде не думать. Не расслабляться. Здесь лучше на брюхе. Еще немного. Вот и спасительная рощица. Фу!

СВЕТА. Эй, ты куда пропал?