Текст книги "Женские праздники (сборник)"

– Формы-то, хо-хо-хо! Наши жены – пушки заряжены! Бережем, так сказать, и умножаем.

– Так это была артиллерийская школа?

– Была, да вся вышла. А таперича – Школа Игр, Забав, Обманов и Дурачеств, сокращенно, хе-хе, ШИЗОИД. Так что добро пожаловать, э… запамятовал.

– Олег Борисович.

– Ух ты! А я – наоборот.

– Борис Олегович?

– Семен Семеныч!.. Ха, ха, ха. Артистический псевдоним – Семга!

Посреди плаца в огромной луже явно искусственного происхождения стояли два человека. Каждый старался посильней ударить или толкнуть соперника, чтобы опрокинуть его в лужу, а так как ноги у них были связаны, то это им часто удавалось. Вид у обоих был жалкий, а лица свирепы.

Третий, в галстуке-бабочке, как рефери на ринге, внимательно следил за ходом поединка.

– Индивидуальные занятия, – мимоходом бросил Семга, по всему – главная в этой школе фигура.

– Они убьют друг друга, – испугался Огородников.

– Не думаю… И-ии-эх, как он его! – У Семен Семеныча брызнули слезы, точно у коверного в манеже. – Нет… хо-хо… Это все – до первого смеха. Кто первый рассмеялся, тот одержал победу. – Неожиданно он посерьезнел. – Не над соперником, заметьте. Над собой.

– Но вы посмотрите, какие у них лица…

– Да, препотешные. На их месте я бы уже давно катался от хохота.

Они спускались в бункер по крутой гулкой лестнице. Стены были исписаны изречениями в таком духе:

СТРАШНЕЕ АТОМНОЙ ВОЙНЫ МОЖЕТ БЫТЬ ТОЛЬКО ЛИЦО ВАШЕЙ КРАЛИ.

ДОЛОЙ ХИМИЧЕСКОЕ ОРУЖИЕ – ХВАТИТ ОТРАВЛЯТЬ НАСТРОЕНИЕ СЕБЕ И ДРУГИМ.

Бункер оказался мрачным помещением с рядами двойных нар, игральными автоматами, кривыми зеркалами вдоль стен и чем-то вроде спортивной площадки, где в настоящую минуту взрослые люди гоняли носами спичечный коробок.

– Эй, Марадоны, – весело закричал директор. – Принимайте пополнение! Садовников, ба-аль-шой юморист… вроде вас, – хмыкнул он.

Игроки, не поднимаясь с четверенек, безучастно уставились на новенького.

– Чтой-то мы сегодня не в духах… вроде попа на постном обеде. – Семга скроил «поповскую» рожу. – Больше жизни, товарищи псисимисты!

Тяжелая железная дверь с лязгом за ним закрылась.

– Замена, – объявил судья, тоже в галстуке-бабочке. – Вместо ничем себя не проявившего Беленко в игру входит Дачников!

– Я еще засмеюсь, вот увидите, – в глазах у названного «футболиста» стояли слезы.

– За пререкания с арбитром наряд вне очереди!

Рядом с судьей стояла большая коробка, откуда он выудил наугад балетную пачку. Это и был внеочередной наряд, в который начал облачаться нарушитель, что сопровождалось здоровой реакцией судьи.

Огородников пребывал в растерянности.

– На колени… ну… – зашептал ему пожилой мужчина с апоплексическим цветом лица. – Кривцов, Глеб Михайлович, – так же шепотом представился он, когда Огородников вошел в игру. – Здесь не спорят… в ваших интересах, если надеетесь выйти на свободу.

– Надеюсь? Вы шутите? – у Огородникова вдруг пропал голос.

– Здесь они шутят. А вы или смеетесь над их шутками, или… – Кривцов неопределенно мотнул головой.

– Но я сюда сам… – задохнулся Огородников. – Через два дня я отсюда… это же…

– Да, школа. И заканчивают ее только отличники.

– Кривцов! – выкрикнул судья. – С таким носом, ха-ха-ха, мог бы сыграть и поактивнее. Ну-ка, мальчики, встряхнулись! Веселее, молодежь, ну! Как у тещи на поминках!

Возня со спичечным коробком продолжилась.

Ночью Огородников проснулся от крика. При слабом свете дежурной лампы он увидел со своего второго яруса, как кто-то лупит босой ступней по нарам, пытаясь загасить горящий фитиль, привязанный спавшему между пальцев. В ход пошло одеяло, однако прибить пламя все никак не удавалось. Несчастный соскочил на пол и устроил в проходе танец подбитой цапли. И тут раздался смех. Один из свидетелей этой сцены, худющий парень в одних трусах, заливался, хлопая себя по голым ляжкам. Смех его был настолько безумен, что Огородников натянул на голову одеяло.

– Ай, Витюша, – похвалила его ночная дежурная. – Ай, молодец. Ну, одевайся, дружочек, будем выписываться. Будем выписываться, Витюша?

В самое пекло бегали в мешках по внутреннему дворику. Бегали в затылок другу другу, и если кто-то падал, на него валились задние. В этом, собственно, состоял замысел устроителей: устроить кучу малу, развеселить участников. Вот и песню под это дело завели подходящую: «С голубого ручейка начинается река, ну а дружба начинается с улыбки!»

Но до настоящего веселья было еще далеко. Лица бегущих заливал пот, ноги подкашивались, и каждый, скорее всего, думал об одном: не упасть, потому что вставать было с каждым разом все трудней.

Сегодня с ними занимался сам директор. Семга стоял в круге и подгонял их, как цирковых лошадей, ударами бича. Одет он был в генеральский мундир. Тоже «для смеху».

На концерте художественной самодеятельности обычно присутствовал весь персонал школы. По странной, неизвестно кем заведенной традиции, большинство номеров несло на себе печать мрачноватого юмора.

Одна сценка сменяла другую.

– Сэр, вы любите детей? – спрашивает человек своего соседа за столом.

– Вареных или жареных, сэр?

Персонал школы, включая Семен Семеныча, в восторге. Чего не скажешь об актерах, хотя им смеяться вроде как не положено.

Огородников старательно корчил рожи перед кривым зеркалом во всю стену. Справа и слева занимались тем же товарищи по несчастью. Их заставляли это проделывать два раза в день, утром и вечером. Все равно что чистить зубы. Процедура сопровождалась лекцией о пользе смеха.

– Что такое чувство юмора? Это когда жизнь дает тебе прикурить, а ты ей говоришь: «Спасибо, я не курящий». Она тебя – по мозгам, а ты ей: «Мерси, но там пусто». Броня, как у бегемота. Как у немецкого танка «Леопард». Посадили на кол? Щекотно! Носом в лужу? Буль-бульшущее спасибо, давно так не смеялся. А перед тем как сыграть в ящик, самолично произвести замеры, поторговаться насчет кремлевской стены и в последний момент слинять в Ялту, до востребования. А иначе хана. Иначе «поют все», но уже без нас. Беленко, разве вы уже отпелись? Или, по-вашему, с такой рожей можно уже ничего не корчить? Но тогда почему я не слышу гомерического смеха? Или вы не тянете на Гомера?..

В некотором отдалении от лектора шептались двое.

– А бежать не п-обовали? – вывороченными губами выдохнул Огородников.

– Бесполезно, – гримасничал перед зеркалом Кривцов.

– Есть и-е-я.

– После… ночью…

Грузовик, привозивший в школу горячие обеды, выехал за ворота и, обдирая бока живой изгородью, покатил по узкой грунтовой дорожке в сторону шоссе. Шофер, русопятый парень, запел по-английски:

 
Sometimes I see her undressing for me…
 

Крышка одного из пустых баков осторожно приподнялась. Огородников прислушивался, не веря своим ушам. Но вот же:

 
She’s a soft naked lady love meant her to be,
and she’s movin’ her body so brave and so free,
if I got to remember that’s a fine memory.
 

Огородников постучал по крышке соседнего бака, откуда высунулась голова Кривцова. Теперь они вслушивались вдвоем. Словно почувствовав, что его пение есть кому оценить, шофер грянул припев с удвоенной силой, а Огородников боязливо подхватил такие знакомые слова, только по-русски, для Кривцова:

 
For I know from your eyes
and I know from your smile
that tonight we’ll be fine,
we’ll be fine,
we’ll be fine for a while, —
 

пел работяга, крутя баранку.

 
Ведь игривый твой взгляд
и твой смех говорят:
не на шутку бои
от зари до зари
нам с тобой предстоят, —
 

пел Огородников.

– Atta boy![2]2
  Молодец.


[Закрыть] – одобрительно крякнул шофер и, высунув окно руку, изобразил двумя пальцами колечко, то есть «высший класс».

Дальше они горланили в две глотки, на разных языках, но с одинаковым чувством:

 
Помню, ты мне сказала тогда: «Не робей!»
Еще не было парочки в мире нежней,
ты была жеребенком горячих кровей,
высох я, по ночам трудясь, как муравей.
 

Припев подхватил Кривцов:

 
Но игривый твой взгляд
и твой смех говорят:
не на шутку бои
от зари до зари
нам опять предстоят!
 

Впереди показалась полоска шоссе. Вся троица распевала в полном упоении.

 
Я живу как отшельник в местечке глухом,
воздержанье давно соблюдаю во всем,
«Отче наш» регулярно твержу перед сном,
и тебя с нетерпеньем жду ночью и днем.
 

Тут-то и произошла авария. Забыв о дороге, шофер не заметил, что ему навстречу с шоссе свернула «Волга». Машины «поцеловались» – не то чтобы очень пламенно, а все ж таки передок легковушки помяло прилично.

От сотрясения оба бака качнулись вперед, затем, словно передумав, откачнулись назад, перелетели через низкий борт и, сделав в воздухе кульбит, стоймя вонзились в землю.

Первым после «поцелуя» пришел в себя водитель «Волги» доктор Раскин.

– Ты куда смотришь! – заорал он, выскакивая из машины. – Ты посмотри, что ты сделал, козья морда! Думаешь, тебе это так сойдет?

– Kozya morda, that’s you! Shoulda braked in time![3]3
  Сам ты козья морда! Надо было тормозить!


[Закрыть] – в свою очередь заорал работяга.

– Ты слышал? – Раскин повернулся к пассажиру на переднем сиденье. – Нет, ты слышал?

Пассажир оказался Корнеевым, шефом Огородникова.

– Слышал, – сказал он, вылезая из «Волги». – Акцент, если не ошибаюсь, бостонский.

– Ты ваньку-то не валяй, – Раскин снова обрушился на работягу. – У меня свидетели! В суде русский язык сразу вспомнишь! Тоже мне… Уолт Дисней!

– Fuck you and your court, I have my own witnesses[4]4
  Плевать я хотел на тебя и на твой суд, у меня свои свидетели.


[Закрыть]. – Для пущей убедительности шофер-работяга пнул ногой один из пустых баков.

Между тем из легковушки выбралась Вера, а за ней – дочка Тина.

– Ах у тебя свиде-е-тели? – с неподражаемым сарказмом протянул Раскин и в свою очередь наддал бак ногой.

Из бака высунулся по грудь Огородников. После удара оземь глаза у него смотрели в разные стороны.

– Теперь это называется свидетели! – Раскин кулаком вогнал Огородникова обратно.

– Вы что, ненормальный? – вскричала Вера. – Это же мой муж!

– Точно. Олег, – подтвердил в некотором сомнении Корнеев.

– Это вы мне? – задохнулся от такой наглости Раскин. – Я пристраиваю вашего чокнутого мужа, и я же еще ненормальный?!

– Ага, пристроили, – подала голос Тина. – В помойный ящик.

– Who said it’s a garbage can?[5]5
  Кто сказал, что это помойка?


[Закрыть] – возмутился шофер. – Соусэм ослэпла?

Между тем из «Волги» выбрался последний пассажир – Лени́на Георгиевна, мать Огородникова, со словами:

– Сынок, сейчас… я их приемами кун-фу… меня в Китае научили…

За шумом перепалки никто не услышал фырчанья мотора, но вот подкатил рафик, и из него посыпались обитатели знакомой нам коммуналки. Они сразу взяли старушку Лени́ну в плотное кольцо и загалдели наперебой:

– По паспорту все одно не докажешь, а у меня, вона, дите разнополое!

– Псих, он и в Африке псих!

– Отступного дадим, только съезжай, а?

– Не соглашайся, Лени́на, не соглашайся.

– Китайская шпиёнка она, вон чего зашифровала-то!

– Отдайте… я интернационалистка… Олег, Олег!

Параллельно с коммунальной сварой на открытом воздухе и вполне независимо от нее продолжали выяснять отношения участники аварии.

– Ладно, Яша, не психуй, – примирительно говорил Корнеев, хлопая Раскина по плечу.

– И ты туда же? – кипятился Раскин. – Сначала я должен лечить от закидонов твоего приятеля, потом гробить машину из-за его жены, тоже хорошей невропатки, и я же еще – не психуй?!

– На себя посмотри, – не уступала Вера, – по тебе Кащенко давно плачет.

– Вы мне не тыкайте!

– Варвары хуже китайцев… я иду, Олежек, я иду, – пробивалась сквозь осадное кольцо Лени́на Георгиевна.

– Таких, как ты, докторов надо к койкам прикручивать, – наседала Вера.

– Right on! Tie’im up, that nut![6]6
  Вот-вот! Прикрути этого придурка!


[Закрыть] – подлил масла в огонь шофер.

– Ты еще тут… вальс-бостон! – вышел из себя Корнеев.

– Дурдом, – коротко высказалась Тина, явно поторопившись со своим заключением, потому что этим дело не кончилось.

В облаке пыли примчал мотоцикл, а на нем – Рик с Хорьком.

– Держите, – Рик протянул Вере молоток для отбивания мяса. – Хорек прихватил.

– Так общее же все… если мы на ней поженимся, – промямлил в свое оправдание Хорек.

И тут Огородников не выдержал. Голова его давно уже, как перископ, крутилась над баком, едва поспевая за всеми перипетиями многофигурного эндшпиля. И вот он не выдержал, засмеялся. И уже не мог остановиться.

Над соседним баком выросла голова Кривцова, вероятно, больше пострадавшего в момент жесткого приземления. Он тупо уставился на товарища, но тот так заразительно хохотал, так уморительно подпрыгивал в своей «супнице», что Кривцов тоже не выдержал, зашелся от смеха.

И вдруг все крики, как по команде, смолкли. Все таращились на этих двоих в некоторой тревоге: вот, дескать, окончательно свихнулись. Еще, не дай бог, окажутся буйными…

А эти двое тыкали в них пальцами и уже, кажется, икали от хохота. Давно им не было так весело. Может быть, еще ни разу в жизни.

1987