Текст книги "Великий Сибирский Ледяной поход"

Атаман Семенов не старался казаться, а был действительно доступен всем и каждому. Несмотря на чрезвычайно занятое время, – так как вся масса государственных вопросов и организация дальнейшей борьбы падали на него, – он выслушивал каждого, кто имел до него дело; выслушивал и старался дать сейчас же, не откладывая, лучшее, наиболее правильное и справедливое решение. Депутации от крестьян, казаков, бурят, железнодорожников, приехавшая с фронта сестра милосердия или офицер, сельский священник, учитель, вдова солдата – все находили доступ к атаману. И уходили от него почти очарованные, ставшие его друзьями. Такое впечатление после первой встречи получали даже люди из враждебного ему лагеря, из так называемых демократов, или общественности; понятно, это бывало лишь тогда, когда попадались среди них люди честные. И еще более крепло и ширилось нелепое крылатое слово: «Семенов сам очень хорош, семеновщина невыносима».

Атамана Семенова не изменила революция; он был и остался русским человеком, преданным до конца Родине и любящим ее всем существом своим. Он был и остался убежденным монархистом, ибо атаман знал, что такое же убеждение, такую же веру исповедуют, в глубине своих душ, массы русского народа; он знал наверное, что вне возвращения на этот исторический путь невозможно ни возрождение России, ни самое существование ее как великой, самостоятельной страны.

По приходе в Забайкалье наши войска были размещены по широким квартирам, 2-й корпус генерала Вержбицкого в Чите и ее окрестностях, 3-й корпус в ближайших деревнях. Начались усиленные занятия, реорганизация, принимались все меры к тому, чтобы добиться возможно большего числа бойцов, поднять боеспособность и через месяц повести наступление с целью очистить от большевистских банд всю восточную окраину России, от Тихого океана до Байкальского озера.

В то же время намечено было успокоение страны внутри: мерами устроения жизни, путем удовлетворения хотя бы примитивных, повседневных потребностей, так необходимых для рядового обывателя и для массы. Структура зародыша государственности слагалась так: атаман Семенов, как главнокомандующий и глава правительства, имел несколько помощников – управляющих отделами: внутренних дел, финансов и торговли, путей сообщения и иностранной политики; затем ему же подчинялся командующий Дальневосточной армией генерал-майор Войцеховский. В армию входили три корпуса: 1-й, образованный из забайкальских войск, 2-й и 3-й – из остатков армии покойного адмирала Колчака, вышедших сюда через всю Сибирь.

* * *

Войцеховский сразу занял по отношению к атаману Семенову позицию осторожного, вечно наблюдающего и готового на разрыв, случайного сотрудника, подчеркивая это и стремясь отмежевать и отвоевать себе возможно больше самостоятельности. Так продолжалось все пять месяцев пребывания генерала Войцеховского в Чите на посту командующего армией. К сожалению, это сыграло свою печальную роль, в числе других причин, в ускорении конца Забайкальского периода.

Враги русского народа пустили в ход опять-таки тот же прием, который они с большим успехом применяли с самого начала революции. И снова русские попались на крючок, пошли на приманку. Всячески стремились внести раскол в армии. Упорной и подчеркнутой работой укрепляли деление офицеров и солдат на два лагеря: семеновцы и каппелевцы. Первым говорили о нежелании каппелевцев воевать, о нежелании подчиниться атаману Семенову, о том, что каппелевцы ненадежны, что их командование собирается даже арестовать атамана; а армии, сделавшей Ледяной поход через Сибирь, твердили о том, что семеновцы гораздо лучше всем снабжены и обеспечены, что в то время, как они, каппелевцы, шли с боями через Сибирь, семеновцы ничего не делали и т. д. Зарождалась глухая отчужденность, раздвоенность. Временами, особенно под влиянием алкоголя, вспыхивали ссоры и чуть ли не стычки. Большой работой офицеров и, главное, личным участием в ней атамана Семенова, который объезжал войска, близко подходил к ним и буквально очаровывал, удалось потушить эту рознь. Но не вполне. И через много, много месяцев она снова проступила наружу, как скрытая, не вполне вылеченная болезнь, и опять стала разъедать там русскую массу и мешать ее усилиям в смертном бою за нашу Родину, за ее жизнь и самостоятельность.

Все это не проходило незамеченным для иностранцев. Одни из них – те самые, которые подготовили и помогли разгрому адмирала Колчака, – потирали от удовольствия руки. Другие, наши друзья в тот период, японцы, искренно огорчались.

На потомков самураев произвела глубокое и сильное впечатление наша Гражданская война. Вникая во все ее подробности и в самую сущность, зная хорошо истинное положение вещей, японцы стали пылкими врагами большевиков. Все, начиная от генералов до маленького солдата – «мусимуси», желали искренно нашей полной победы над красным интернационалом. Это доказали они не раз делом, самым явным и страшным доказательством, сражаясь бок о бок с белыми войсками против коммунистов, и кровь самурая окрашивала не раз белые сибирские снега. Японское командование жадно, пытливо разглядывало условия нашей русской действительности, стараясь понять настроение масс, офицеров, солдат, стараясь уяснить себе, что такое подразумевается под словами «демократия» и «общественность». Особенно чутко относились они к начавшемуся делению на семеновцев и каппелевцев, искали разрешения новой загадки. Японское командование и офицерство прилагали все усилия, чтобы не дать расколу разгореться, чтобы помочь нам слить армию в один могучий, крепкий организм.

На одном обеде, который давали в честь прибывшего нового начальника военных сообщений, генерала Шибо, начальник 5-й японской дивизии генерал Судзуки произнес красивую речь о рыцарстве, установившейся дружбе двух армий, о будущем долгом общем пути двух народов-соседей; желал скорой победы над большевиками и социалистами, чтобы начать спокойно большую работу по возрождению великой страны. Судзуки закончил свою речь фразой: «И всегда тень императорского японского знамени будет рядом с тенью дружественного знамени великой Русской армии». Эта речь была знаменательна. Впервые определенно заявлялось не только о поддержке, но и о совместных действиях. Скоро японские войска стали готовиться к выступлению на передовые позиции, чтобы помочь 1-му корпусу и дать время двум другим корпусам отдохнуть и привести себя в порядок.

Жизнь в Чите в то время била ключом. Все работали для общей цели – усилить армию, быть к весне готовыми к решительному наступлению, наладить в то же время порядок внутри области. Войсковые части пополнялись, снабжались, одевались, целыми днями вели занятия, чтобы выветрить дух партизанщины, невольно привившийся за месяцы длинного похода. Работа кипела вовсю. И впереди, казалось, крепла надежда не только на возможность продолжения борьбы, но и на успех ее.

Самым жизненным и настоятельным в те дни было решение вопроса в Приморье, в частности во Владивостоке. Положение в этом городе было до сих пор в переходном состоянии; единственными войсками, охранявшими порядок, оказались там японские части. На них же опиралось и так называемое местное правительство, образовавшееся после всех описанных перипетий; в него вошло несколько безличных господ из партий эсеров и кадет да местные земцы. Большевики и примыкавшие к ним активные эсеры спрятались снова в подполье, откуда и направляли довольно свободно свою деятельность по организации своих шаек в окрестностях Владивостока, стремясь поднять пожар восстаний среди сельского населения. Из Москвы им была поставлена цель – сформировать Красную армию, которой и обрушиться на Забайкалье с востока, чтобы совместно с Советской армией от Иркутска задавить последнюю искру Русской Государственности. Надо отдать справедливость, что работа социалистов под руководством большевиков шла и на этот раз энергично, без потери времени.

Нам было чрезвычайно важно укрепить свою позицию во Владивостоке, сосредоточить там отборные войска, хотя бы в небольшом сначала числе, сформировать аппарат власти и образовать прочную базу. В этом отношении велась подготовка и шли переговоры атамана Семенова с японцами. Но опять-таки и здесь сказывалась ненормальность во взаимоотношениях начальников, Семенова и Войцеховского; сильно мешало заигрывание последнего с левыми элементами.

В этом отношении дошло до того, что Войцеховский разрешил генералу Пепеляеву вновь формировать дивизию. Пепеляев, робкий вначале от сознания своей огромной вины, смелел день ото дня; окруженный своими сторонниками из числа революционных офицеров и партийных дельцов, он начал выступать уже открыто; печатались аршинные афиши, призывавшие каждого «честного сына Родины вступать в партизанскую дивизию имени народного героя генерала Пепеляева».

Прошел февраль. В середине марта наступили первые теплые дни, стало чувствоваться приближение весны. Войска вели усиленные занятия; целыми днями шла работа в поле, улицы города с утра были полны стройными колоннами войск, на полигонах раздавалась учебная стрельба.

В это время прибыл в Читу, совершенно неожиданно для всех, атаман сибирских казаков генерал-лейтенант П.П. Иванов-Ринов. Под Красноярском в день нашей катастрофы он отбился от колонны штаба генерала Каппеля и очутился отрезанным от своих. Трое суток провел атаман сибиряков в лесу, ночуя в заброшенном шалаше, в стороне от дороги. Затем, истощенный от голода, он пробрался в Красноярск, где и прожил, скрываясь, около двух месяцев, иногда попадая в самую гущу красноармейщины и советских деятелей. Присутствие духа выручало всегда генерала Иванова-Ринова. Нашлись у него и благожелатели, с помощью которых удалось достать паспорт на имя «гражданина Армянской республики»; благодаря этому он пробрался через Иркутск в Забайкалье не узнанным.

Генерал Иванов-Ринов привез самые полные, свежие сведения о состоянии Средней Сибири, попавшей теперь под власть Советов. Общее недовольство наступило уж через неделю после прихода Красной армии, а вслед за нею и Чрезвычаек. В резкую оппозицию большевикам стали все слои населения, даже рабочие заводов и железнодорожных мастерских; особенно сильно проявлялось недовольство новой властью у крестьян. Полки Щетинкина заставили его выступить с оружием в руках против комиссаров. Повсеместно вспыхивали восстания, которые не принимали больших размеров из-за всеобщей усталости, зимних холодов, а главное, потому, что не было вождей, да и все наиболее активные элементы ушли на восток или погибли.

Чрезвычайки проявляли страшную, неслыханную жестокость. Так, на словах была отменена смертная казнь, как милость победителей; но чтобы уничтожить захваченных в плен белогвардейцев, эти десятки тысяч офицеров, солдат и казаков, их сосредоточили в казармах, в особенных городках, около Томска и Красноярска, в невозможных, страшных условиях жизни, без воды, пищи и топлива, совершенно вне санитарных условий, без медицинской помощи. И смерть от тифа буквально косила там русских людей; ежедневно умирало по нескольку сот. Мертвых не убирали, оставляя лежать вместе с живыми. Томск и Новониколаевск приобрели жуткое название «черных городов».

В городах с приходом большевиков исчезли все продукты, жизнь непомерно вздорожала. Комиссары стали тогда организовывать сбор продовольствия по деревням, посылая реквизиционные отряды, что окончательно озлобило крестьян. В то же время новые властители Сибири ничего не предпринимали для устроения жизни, для удовлетворения самых примитивных нужд населения; и не могли ничего сделать, и не хотели. Гордые своими победами над белыми, комиссары заговорили новым языком теперь даже с рабочими. Особоуполномоченный комиссар из Москвы, «товарищ» Смирнов, проехал в специальном поезде по всей Сибири до Иркутска, вводя повсюду 14-часовой рабочий день и грозя всем ослушникам расплатой, такой же суровой, как «с контрреволюционерами».

Большевики провели недели через три после завоевания Сибири аннулирование колчаковских денег, причем сделано это было самым беззастенчивым образом: служащим и рабочим выдали буквально накануне жалованье вперед этими самыми сибирскими (колчаковскими) знаками; затем аннулирование денег вводили по районам, и комиссары переезжали из одного города в другой, ведя на этом многомиллионную спекуляцию. Сибирь, начав испытывать большевизм, сразу почувствовала его смертельные объятия и начала повсеместно готовиться к свержению его. Эти сведения подтверждались многими офицерами и казаками, пробивавшимися почти каждый день из советской Сибири на восток. То же самое говорили и польские офицеры, вырвавшиеся в небольшом числе из большевистского плена. Ясно было, что при надлежащей работе в Приморье и в Забайкалье можно было летом получить мощную поддержку в массах Средней Сибири, при движении туда нашей армии. Но к сожалению, у нас-то самих мало было надежды наладить дело.

Крен влево, взятый штабом генерала Войцеховского, заигрывание с эсерами, непонятная дружба, после всего происшедшего, с чехословацкими войсками. Пепеляев продолжал взращивать свою дивизию махрово-эсеровского толка; несмотря на определенное несочувствие этому предприятию главнокомандующего атамана Семенова, вопреки самому настойчивому недовольству со стороны остальной армии, генерал Войцеховский взял его под свое непосредственное покровительство. Когда же вдобавок ко всему было проявлено желание поставить Пепеляевскую партизанскую дивизию снова в тылу наших корпусов, я окончательно решил уйти. Мне был дан отпуск за границу.

Тогда я собрал ближайших мне подчиненных начальников и объяснил им, как смотрю на создавшееся положение, на лежащий перед нами путь, что разрешение нашей задачи вижу в одном: идти в Россию с Царским знаменем, поднятым прямо и открыто. Для этого необходимо было предпринять ряд шагов в Европе. На этом заседании присутствовали шесть подчиненных мне старших офицеров, начальников крупных частей 3-го корпуса. Все они согласились с моей точкой зрения, высказали убеждение в необходимости такой подготовки в Европе, а далее и работы в самой России. Тяжело было уезжать и расставаться с теми офицерами, солдатами и казаками, с которыми вместе проделал всю кампанию, делил радость победы, горе поражения и труды Ледяного похода, которые стали близкими, как братья.

Перед отъездом из Читы я объезжал вверенные мне войска. Во всех частях были парады, служились молебны. Из многих разговоров с офицерами и солдатами приходилось убеждаться, что только открыто поднятый монархический флаг, с именем Законного Царя, вернет им потерянную веру в свои силы, в правду, в победу. Помногу и с полной откровенностью говорил я с атаманом Семеновым. Для меня выяснилось, что главнокомандующий не считал возможным в те дни идти резкими, определенными путями к намеченной цели. То было еще сумеречное время, когда мрак, окутавший Русскую землю в чаду трехлетней революции, не прояснился. Только-только загоралась заря сознания, изредка вспыхивали зарницы-проблески национальной мысли и чувства. Ум масс был еще в состоянии того тяжелого и трудного раздумья, какое бывает после сильного русского похмелья или от оглушительного удара по голове. Руководители и вожди зачастую чувствовали себя неуверенно и даже отставали от масс в ощущении жизненной необходимости, в сознании жизненной исторической правды.

Особенно памятно из дней перед моим отъездом за границу и дорого для меня воспоминание о параде в Ижевской дивизии. Ижевцы и егеря выстроены стальным каре на площади большого сибирского села. Весенний ветер рвет полотнища знамен и хоругвей, когда под живой трезвон выходит из церкви крестный ход. Высокое мартовское солнце заливает ярким светом всю площадь и горит бликами на золотых ризах священников. Служится напутственный молебен. Затем священник произносит короткую проповедь о нашей борьбе за Родину и Веру, о нашем долге победить и освободить русский народ от иноземных захватчиков власти. Старые ижевцы выносят икону Нерукотворного Спаса, которой священник благословляет меня. Парад. Стройными рядами проходят полки ижевцев и егерей. Серьезные обветренные лица, молодцеватая выправка, прямой открытый взгляд русских витязей. После Ледяного похода все отдохнули, приоделись, подправились.

Затем обед в сельской школе, временном офицерском собрании. Много теплых заздравных речей. И первый тост за Святую Русь, за нашу Родину, которая будет жить, будет снова Великой и свободной! Этот тост был покрыт могучими радостными аккордами бессмертного русского гимна. У многих на глазах слезы; ценные мужские слезы воина текут по огрубелым лицам. А кругом школы гудит толпа егерей и ижевцев, гудит довольная, близкая, гудит не поганым революционным бессмысленным гамом, а близким, братским единением, какое было всегда между русскими господами офицерами и их солдатами. Среди последних многие, слыша гимн, крестятся. И раздается в толпе часто общая всем мысль: «Господи, неужто по-настоящему придет теперь освобождение!»…

П. Петров[42]42
  Петров Павел Петрович, р. 26 января 1882 г. в Пскове. В службе с 1903 г. Санкт-Петербургское пехотное юнкерское училище (1906), академия Генштаба (1913). Офицер 3-го Финляндского стрелкового полка. Подполковник (1917 г.) штаба 1-й армии. В белых войсках Восточного фронта; с июня 1918 г. начальник оперативного отдела штаба Народной армии, затем командир 3-го Самарского стрелкового полка, с 31 декабря 1918 г. начальник штаба 6-го Уральского стрелкового корпуса, с июня 1919 г. дежурный генерал штаба Западной армии, с 18 сентября 1918 г. начальник 4-й Уфимской стрелковой дивизии, с 14 декабря 1919 г. командующий 3-й армией, к июлю – августу 1920 г. начальник снабжений Дальневосточной армии, с 1 июня 1922 г. (10 августа – 3 ноября 1922 г.) начальник штаба войск Приамурского Временного правительства (Земской рати). Генерал-майор (с декабря 1919 г.). В эмиграции в 1931 г. начальник канцелярии Дальневосточного отдела РОВС в Мукдене. После 1949 г. в США, председатель Общества ветеранов Великой войны. Умер 24 июля 1967 г. в Сан-Франциско.


[Закрыть]
Зима 1919–1920 г.[43]43
  Впервые опубликовано: Петров П.П. От Волги до Тихого океана в рядах белых. Рига, 1923.


[Закрыть]

От Омска до Тайги

Дивизия[44]44
  4-я Уфимская стрелковая генерала Корнилова дивизия. Сформирована в Уфе летом 1918 г. (комендантом Уфы сразу же после переворота был полковник Моисеев, начальником штаба формирований Народной армии Уфимской губернии – полковник Ф.А. Пучков; 6 сентября 1918 г. этот штаб преобразован в штаб дивизии). Основой ее состава послужили крестьянские повстанческие отряды, в июне и июле 1918 г. при содействии чехов освободившие от большевиков почти всю Уфимскую губернию, а потом сведенные в полки. Три полка дивизии состояли исключительно из добровольческих повстанческих отрядов, четвертый был сформирован осенью 1918 г., но также в значительной степени был укомплектован добровольцами. Одна из самых больших на Восточном фронте по количеству штыков (от 16 до 20 тысяч) и наиболее прославленных дивизий. Укомплектовывалась русскими и татарами – жителями бассейна реки Белая и левого берега нижнего течения Камы. Офицеры в абсолютном большинстве – также местные уроженцы. С октября 1918 г. входила в состав 2-го Уфимского армейского корпуса, с 17 августа 1919 г. – Уфимской группы 3-й армии. 20 мая 1919 г. получила имя генерала Корнилова. Состав: 13-й и 14-й Уфимские, 15-й Михайловский, 16-й Татарский стрелковые полки и 4-й Уфимский артиллерийский дивизион, с июля 1919 г. – также 3-я Оренбургская казачья бригада. Сыграла ведущую роль при наступлении в марте 1919 г., а при отступлении в Уральские горы и далее к Челябинску принимала на себя основные удары красных. Под Красноярском потеряла приблизительно половину оставшихся в строю и, по приходе в Читу, была сведена в 4-й Уфимский стрелковый полк. Начальники: генерал-майор (генерал-лейтенант) С.Н. Люпов, полковник (генерал-майор) Косьмин, генерал-майор Г.И. Сахаров (врио), полковник Слотов, генерал Токмачев, генерал-майор В.В. Петров, полковник Карпов (врио, январь – февраль 1920 г.). Начальник штаба – штабс-капитан (полковник) Ивановский (до февраля 1920 г.).


[Закрыть]после Омска отходила южнее железной дороги, по Барабинской степи; сначала она входила в 3-ю армию, а в районе Оби перешла во 2-ю. Пространство от Иртыша до Оби – обширная равнина с перелесками, лесами, богатыми большими селами сибирских старожилов и бедными – новоселов.

Зима сковала поверхность; снег до Оби был неглубокий – можно было двигаться без дорог. Все впрягли лошадей в сани, дровни, переходы в 30–40 верст были пустяком. На наших 10-верстных картах почти нет деревень там, где на самом деле громадные села. На каждом ночлеге мы восполняли карты расспросами, а иногда высылали по пути офицеров для рекогносцировок. При отходах-переездах обыкновенно оставляли один полк или два слабых в арьергарде, а остальные отдыхали в полупереходе. Только там, где предполагали задерживать противника, собирались все части. Впрочем, таких случаев было немного, так как наши северные соседи, двигавшиеся вдоль линии железной дороги, двигались безостановочно.

Не знаем, какие планы были у командования наверху перед Омском. Было ли намерение удерживать Омск или сразу отводить войска в другой район – об этом имелись различные сведения. Судя по тому, что 1-я армия перевозилась в район Томска – Тайги, в начале ноября оборонять Омск не предполагалось и, видимо, намечался другой район для сосредоточения; очевидно, предполагалось только задерживать красных и выигрывать время. С назначением генерала Сахарова главнокомандующим фронтом слышали, что 1-ю армию хотели вернуть к Омску, но почему-то эта мысль была оставлена. Судьба Омска едва изменилась бы от присутствия частей 1-й армии в районе Омска. Плохо только то, что в тыл были отправлены части 1-й армии, уже разлагавшиеся. Надо было отправлять крепкие части, с определенной физиономией, притом непременно в такие пункты, как Красноярск, Иркутск.

После оставления Омска новое командование, естественно, должно было решать, что делать дальше. Обстановка была сложная и чрезвычайно неблагоприятная, угнетающая, почти безвыходная. Армия отходит; она еще не одета по-зимнему и добывает одежду сама по дороге. Села на сани и, вопреки всяким приказаниям о задержке красных на таких-то и таких-то линиях, уходит на переход в день, стараясь оторваться от красных и ежедневных столкновений с ними. Подорван дух, нет надежды на успех, а потому нет желания жертвовать собой. Отходит идея борьбы, появились признаки желания уйти от борьбы куда угодно, только не к большевикам. Нет веры в соседей; всякая требовательность командного состава относительно стойкости, встреч красных считается как непонимание обстановки и чуть ли не желание отличиться. И действительно, когда мы решали дать сдачи красным, часто сами попадали в тяжелые положения. Красные отставали от нас, но мы начинали испытывать неприятности со стороны соседей.

Наконец, наши санитарные средства все слабели и слабели – нам трудно стало везти своих больных и раненых. А это отзывалось на исполнении боевых распоряжений. Раз нельзя обеспечить эвакуации раненых, как требовать упорных боев? Единственно отрадное у нас – держатся друг друга, а за командным составом даже наблюдают – не остался бы кто. Это стремление уйти подальше в тыл, не проявляя упорства, было, кажется, во всех частях, и нужно было много усилий, чтобы регулировать движение, не подводя соседей и сохраняя по возможности силы людей.

Боевой состав частей небольшой; много людей и повозок в обозах; там есть и семьи, которые уже не верят в эшелоны и пр. Попытки уменьшить обозы на марше дают мало – нужна для этого большая остановка. Да, впрочем, сопротивление красным в этот период и не зависит от числа штыков и сабель – все дело в духе.

Красные после Омска сначала преследовали слабо; потом, через несколько дней, нажим усилился и определились преследующие части. Местами они маневрировали на санях, и довольно удачно – мы попадали в рискованные положения. На железной дороге почти сплошная лента поездов с запасами, больными, беженцами, учреждениями и пр.

После Омска движение по железной дороге потеряло всякий порядок. Кто был сильнее, тот и брал паровозы. Чешские эшелоны, польские, союзных миссий шли во главе, не считались с распоряжениями русских властей. Командование всячески старалось вывести эшелоны и для этого требовало от войск стойкости, но это было безнадежным уже с первых дней отхода.

В тылу налицо признаки обычных при катастрофах брожений: обвинения, проекты спасения, наконец, признаки активности враждебных сил – эсеров и большевиков. В глубоком тылу внутренние фронты (Тасеево, Тайшет), в ближайшем – шайки Щетинкина, Рогова. Последний в районе озера Чаны. При проходе войск они удалялись вглубь, но иногда «щипали» обозы и мелкие группы.

Население молчит, не показывая определенных симпатий, но местами уже готовы комитеты. Правда, мы добивались доставки продовольствия, мяса, фуража, но нельзя сказать, чтобы это делалось охотно; чувствовалась какая-то стена недоверия. К сведениям о советских порядках, о налогах и пр. относились как-то недоверчиво, как к измышлениям. А почти в каждой сибирской избе оставались портреты Царской семьи и Иоанна Кронштадтского. И пожалуй, правы были те, кто передавал, что Щетинкин объявил лозунгом движения: «За Советы и Царя». Во всяком случае, сочувствия не было видно; мы видели его позже, за Красноярском, хотя там населению наш проход обходился гораздо дороже. Наши солдаты иногда говорили: «Если бы знали, что здесь так относятся, ушли бы с фронта раньше».

При этой обстановке новый главнокомандующий решил сосредоточить армию в районе Томска, Ново-Николаевска и несколько южнее с целью организовать переход в наступление из этого района. 1-я армия должна была сосредоточиться в районе Томска, 2-я армия – в районе Ново-Николаевска и 3-я армия – южнее Ново-Николаевска.

Решение как будто и правильное, но оно покоилось на обстановке, толкуемой решающими в лучшую сторону, на недостаточном понимании происходящих событий, характера отхода, морального состояния частей, наконец, на неправильном учете времени. Если бы даже 1-я армия и не устроила предательства по отношению к своим недавним соратникам, а оказалась в одинаковом с другими моральном состоянии, и то, нам думалось, успеха от наступления ожидать было нельзя. Можно было, может, добиться только некоторой остановки и попытки наступления. Для настоящего порыва вперед не было никаких импульсов. Можно было применить в требовании наступления самые крайние меры, но без духа живого, без веры в большой успех, трудно было толкнуть вперед отходящую массу, инстинктом понимающую обстановку. Уже выше упоминалось, как отходили части: расчет сосредоточения, построенный на том, что отходы будут по 10–15 верст в день и что можно будет оттянуть и переорганизовать резервы, был ошибочным. На самом деле группы, оттягиваемые в резерв, не могли выиграть даже перехода между собой и передовыми частями.

Главнокомандующий со всей своей энергией начал наводить порядок в тылу; расформировывались тыловые учреждения, ставка, высылались на фронт офицеры. Увы, многие не могли даже найти своих новых штабов и частей, так быстро менялось все. Посыпались строжайшие приказы, предъявлялись суровые требования, но все это в существовавшей обстановке было не более как свирепое размахивание картонным мечом. Эшелоны на пути начинали попадаться красным, и они усилили охоту за ними.

Армия быстро катилась назад. В районе станции Татарская я виделся с генералом Каппелем. Он передавал мне о планах на будущее и говорил о необходимости сократить дневные отходы назад. Вместе с ним от станции Тибисская мы доехали до штаба Уфимской группы[45]45
  Уфимская группа. Образована 17 августа (утв. 12 октября) 1919 г. при реорганизации Западной отдельной армии. Ядром ее являлся бывший 2-й Уфимский армейский корпус. Включала 4-ю Уфимскую, 8-ю Камскую, 12-ю Уральскую стрелковые дивизии и Сибирскую казачью бригаду, а с конца июля 1919 г. – также 13-ю Сибирскую стрелковую дивизию. Командующие: генерал-майор Тарновский (врид; 19–29 августа 1919 г.), генерал-майор С.Н. Войцеховский (29 августа – 1 октября 1919 г.), генерал-майор Р.К. Бангерский (с 1 октября 1919 г.).


[Закрыть]. И здесь он настаивал на стойкости. Из разговоров дорогой я вынес впечатление, что и генерал Каппель толкует обстановку оптимистично, закрывая глаза на то, что отступление совершается после двух неудачных попыток организовать большое наступление, причем оно происходит в условиях гражданской войны, когда всякие тыловые осложнения и перевороты неизбежны.

Если мы не верили в возможность наступления из района Ново-Николаевска, то на что же мы надеялись? Была действительно слабая надежда на то, что 1-я Сибирская армия запрет красным проход через Тайгу, а все остальное будет отведено в более глубокий тыл, к Иркутску, где за зиму оправится. Ведь между весенним и осенним наступлением было целое лето для подготовки; как же можно было рассчитывать на успех под Ново-Николаевском, в неизмеримо трудной обстановке, когда подготовиться надо было в две-три недели.

Мы приближались к Оби; начал уже меняться характер местности – она стала более закрытой и пересеченной. Снегу больше, и вне дорог двигаться уже трудно. Стараемся добросовестно выполнить приказы и раза два попадаем в опасное положение. Движение вдоль железной дороги принимает чересчур поспешный характер – наш фланг часто под угрозой удара с севера. Если так пойдет дальше, красные могут вступить в Ново-Николаевск раньше, чем мы перейдем за реку Обь.

По приказу командующего 2-й армией Уфимская группа организует маневр для улучшения положения в районе железной дороги. Части, двигавшиеся в районе железной дороги, должны перейти в короткое наступление в районе ст. Чулымская, а мы ударим с юга. Теряем целый день на сосредоточение вместе с оренбургскими казаками и в конце концов выясняем, что в районе железной дороги продолжается спешный отход. Нас выводят в резерв группы, собираемся отдохнуть, но красные, благодаря спешному отходу в районе железной дороги, получили возможность давить на наши тылы. В деревне Поваренково было нападение даже на штаб группы и на групповой резерв. Мы избежали крупных неприятностей только благодаря бдительности.

14 декабря мы перешли в село Бердское на Оби. Большое село, вроде уездного города. Наша левая колонна должна быть еще на западном берегу Оби. Узнаем, что в Ново-Николаевске была какая-то попытка ареста генерала Войцеховского гарнизоном из состава 1-й армии, что помешали поляки. Ползут какие-то слухи о выступлении братьев Пепеляевых против генерала Сахарова. Получаем донесение, что 13 декабря красные были у Ново-Николаевска и утром могли быть уже в городе. На донесение об этом в штаб группы получаем внушение, что это ложные слухи. Вечером события показывают, что мы были правы. Пользуясь тем, что в Бердском была телеграфная станция 3-й армии, переговорил со штабом, бывшим южнее Бердского. Узнал о расположении частей и ориентировал в обстановке у нас. С Ново-Николаевском связаться не удалось – это наводило на размышления о справедливости слухов.

14 декабря в Бердском я решил выехать в штаб 3-й армии, куда меня вызвал с неделю назад генерал Каппель для получения нового назначения. Передал командование дивизией и решил на следующее утро быть в штабе группы, а затем уже выехать дальше.

К вечеру штаб перемещался, кажется, в деревню Еленевскую. Севернее по Оби должна быть наша левая колонна. В сумерках штаб во главе колонны выехал в деревню и не был встречен, как обычно, квартирьерами. Деревня длинная, поехали дальше и… в середине деревни столкнулись с входящим с другой стороны Курским советским полком. Я, новый начальник дивизии, начальник штаба и несколько человек вышли из саней, но не успели предупредить людей и распорядиться, как началась перепалка. И та, и другая сторона бросились куда попало, а мы, вылезшие из саней, остались в одиночестве. Сошли в какой-то овраг, решили выбираться.

Выбирались, увы, до рассвета, проплутав около деревни, по глубокому снегу в лесу, около 12 часов. Только благодаря очистившемуся небу и звездам мы, наконец, ориентировались и к рассвету вышли на мельницу, в 3 верстах от деревни, на той дороге, где накануне прошла наша левая колонна. Оказывается, она, узнав о взятии красными Ново-Николаевска и движении их по правому берегу Оби на юг, отошла. Донесение где-то запоздало. Хорошо, что красные не успели еще занять эту мельницу. Эта ночь заставила меня отложить отъезд. В штабе группы решили, что мы попали в плен к красным.

Отход продолжался. Распоряжений об остановке на Оби и переходе в наступление не получалось – очевидно, верны те слухи, что ходят о каких-то непорядках в Томске, в 1-й армии, об уходе Сахарова. Достоверных сведений нет, и в дальнейшем на нашем пути сибирская тайга. Мы заняты обследованием дорог – расспрашиваем, собираем карты, – разговоров о планах больше нет.

Местность после реки Обь уже совсем не та, что западнее, – пересеченная; без дорог ехать уже нельзя. Глубокий снег, точно мы попали в другую полосу, более обильную осадками. Населенные пункты здесь пока еще большие, но на картах их почти нет – приходится каждый день пополнять сведения расспросами. До Оби мы не чувствовали никаких стеснений в размещении на ночлег; после Оби сразу все изменилось; во-первых, через Ново-Николаевск хлынуло большое число обозов, население эшелонов начало бросать вагоны и там, где была возможность, пересаживались в сани. Вся двигающаяся на восток лавина начинала жаться к железной дороге; по мере приближения к тайге теснота стала ощущаться все более и более; раньше мы без всяких затруднений заканчивали свое дневное движение в 5–6 часов, становясь на ночлег до темноты; теперь рано выступаем, двигаемся целый день, часто останавливаясь, и не всегда успеваем добраться к ночлегу до темноты. На ночлегах недоразумения, теснота отчаянная, иногда простаивание на улице часами.

До тайги все дивизионные обозы и учреждения еще в сравнительном порядке; перед тайгой все начинает расстраиваться. Артиллерия с большим трудом, но все же тащится; скоро артиллеристам придется похоронить свои пушки в снегах тайги.