Текст книги "Прав ли Бушков, или Тающий ледяной трон. Художественно-историческое исследование"

Глава 5. Коли сам себя не похвалишь…

Нынче Никиту Сергеевича Хрущёва поругивают даже больше, чем Сталина. Дескать, и реабилитация у него не реабилитация, и оттепель – не оттепель. Слов нет, начудил Никита Сергеевич предостаточно. «Наегозил, набелибердил». Целину поднял, потом опустил, кукурузу чуть ли не в тундре сеять повелел. Волюнтаризм, одним словом. Но ведь и то сказать, что при нём миллионы простых горожан впервые узнали, что такое отдельная квартира. И сколько бы потом не острили над «хрущёбами», тогда они казались чудом… А за быстрый, решительный роспуск многомиллионных лагерей люди ещё долго поминали Никиту Сергеевича добрым словом и носили цветы ему на могилу. При Хрущёве страна впервые вдохнула воздуха свободы, и некоторые вещи именно при нём были названы своими именами. Но слаба память человеческая, и «довлеет дневи злоба его». Солженицынский «Один день Ивана Денисовича» у нас ещё помнят, а вот многое другое, появившееся в годы оттепели, забыто ныне основательно.

Позвольте напомнить кое о чём из преданного забвению. Александр Трифонович Твардовский, поэма «Тёркин на том свете». Вещь, прочитанная впервые публично в присутствии Хрущёва, и им одобренная к печати. Сюжет, понятное дело, сводится к тому, что бравого Василия Тёркина тоже не миновала печальная солдатская участь:

«Тридцати неполных лет – любо ли не любо – прибыл Теркин на тот свет, а на этом убыл».

Тему автор выбрал абсолютно нетипичную для страны победившего социализма, научного атеизма и социального оптимизма:

«– В век космических ракет, мировых открытий – странный, знаете, сюжет. – Да, не говорите!..»

Чудеса, да и только! Новоприбывший солдат с любопытством оглядывается на конечной остановке:

«…светло, тепло, ходы-переходы – вроде станции метро,

чуть пониже своды… Стрелка «Вход». А «Выход»? Нет. Ясно и понятно: значит, пламенный привет, – путь закрыт обратный…

Видит Теркин, как туда, к станции конечной, прибывают поезда изо мглы предвечной. И выходит к поездам, важный и спокойный, того света комендант – генерал-покойник».

Понимает Василий Тёркин, что прибыл он к новому месту службы и вроде как отстал от своей команды. Ну, делать нечего, надо оформляться. Сперва, как водится, учётный стол:

«Тотчас все на карандаш: имя, номер, дату. – Аттестат в каптерку сдашь, говорят солдату… Для того ведем дела строго – номер в номер, – чтобы ясность тут была, правильно ли помер…»

На наших глазах возникает пародия на советскую сталинскую систему. Следующий стол – спецчасть:

«И над тем уже Столом – своды много ниже, свету меньше, а кругом – полки, сейфы, ниши; да шкафы, да вертлюги сзади, как в аптеке; книг толстенных корешки, папки, картотеки. И решеткой обнесён этот Стол кромешный и кромешный телефон (внутренний, конечно).

И доносится в тиши точно вздох загробный: – Авто-био опиши кратко и подробно…»

Советскому человеку не привыкать, хоть и возмутительно, что требуют «авто-био» от героя известной всем «Книги про бойца». Да чихать на это хотел представитель загробной спецчасти:

«– Это – мало ли чего, той ли меркой мерим. Погоди, и самого автора проверим…»

Долго ли, коротко, прошёл Тёркин спецчасть. Всё, кажется? Нет, куда там! Впереди ещё санпропускник да медосмотр. Мало ли, что ты мертвец, порядок есть порядок:

«…и там они, врачи, всюду наготове относительно мочи и солдатской крови… Рассуждают – не таков запах. Вот забота: пахнет парень табаком и солдатским потом. Мол, покойник со свежа входит в норму еле, словно там еще душа притаилась в теле».

И правда, никак не может ощутить себя Тёркин покойником. Всё беспокоят его земные желания. То попросит водички попить:

«Осмелел, воды спросил: нет ли из-под крана? На него, глаза скосив, посмотрели странно. Да вдобавок говорят, усмехаясь криво:

– Ты еще спросил бы, брат, на том свете пива…»

Ну, а как насчёт отдохнуть, в смысле поспать на простой казарменной койке с чистым бельём, отоспаться за все бессонные фронтовые ночи? Ведь не куда-нибудь, на тот свет попал… Где ж и отоспаться, как не здесь? Ведь вечный покой положен… Ан не тут-то было!

«– Вот чудак, ужели трудно уяснить простой закон: так ли, сяк ли – беспробудный ты уже вкушаешь сон. Что тебе привычки тела? Что там койка и постель?..»

А дальше более конкретно:

«– Ах, какое нетерпенье, да пойми – велик заезд: там, на фронте, наступленье, здесь нехватка спальных мест».

Нежданно-негаданно встречает солдат старого друга, которого похоронил ещё в сорок первом. «Вот он в блёклой гимнастёрке без погон, из тех времён…» И на мгновение в смертельной тоске замирает его сердце. Уходят последние сомнения. «Я – где он. И всё – не сон».

Друг ведёт его по тоннелям и коридорам того света, попутно снабжая полезными сведениями из области потусторонней географии, физической и даже политической.

Ну, во-первых, «…тот свет, данный мир забвенный, расположен вне планет и самой Вселенной».

Но это ещё не самое удивительное. Оказывается, он тоже разделён на две политические системы:

«Есть тот свет, где мы с тобой, и конечно, буржуазный тоже есть, само собой. Всяк свои имеет стены при совместном потолке. Два тех света, две системы, и граница на замке».

Что там у них, понятно. Все согласно религиозным бредням – «свежесть струй и адский чад». На ту сторону можно заглянуть через специальную стереотрубу «для загробактива, по особым пропускам», и увидеть, например, что в тамошнем раю делается:

«В четкой форме отраженья на вопрос прямой ответ – до какого разложенья докатился их тот свет. Вот уж точно, как в музее – что к чему и что почем. И такие, брат, мамзели, то есть – просто нагишом…»

Ну, а у нас? Тоже понятно. Наш герой оказался в том самом лучшем мире, «светлом будущем» сталинского образца, что ничем не отличается от царства мёртвых. Старый друг вкручивает Василию ту идеологию, которой успел пропитаться сам:

«…Вот что главное усвой: наш тот свет в загробном мире – лучший и передовой… Наш тот свет организован с полной четкостью во всем: распланирован по зонам, по отделам разнесен. Упорядочен отменно —

из конца пройди в конец. Посмотри: отдел военный, он, понятно, образец… Четкость линий и дистанций, интервалов чистота… А возьми отдел гражданский – нет уж, выправка не та. Разнобой не скрыть известный – тот иль этот пост и вес: кто с каким сюда оркестром был направлен или без… Кто с профкомовской путевкой,

кто при свечке и кресте. Строевая подготовка не на той уж высоте…»

Поразительная вещь эта поэма! Как возьмёшься цитировать – трудно остановиться. Что ни строфа – готовый афоризм. Итак, что же мы наблюдаем в гражданском секторе «нашего» того света? Чем занимаются его обитатели?

«Ни покоя, мыслит Теркин, ни веселья не дано. Разобрались на четверки и гоняют в домино… Разгоняют скукой скуку – но таков уже тот свет: как ни бьют – не слышно стуку, как ни курят – дыму нет. Ах, друзья мои и братья, кто в живых до сей поры, дорогих часов не тратьте для загробной той игры. Ради жизни скоротечной отложите тот „забой“: для него нам отпуск вечный обеспечен сам собой…»

И поныне звучит злободневно! А вот «…заседает на том свете Преисподнее бюро. Здесь уж те сошлись, должно быть, кто не в силах побороть заседаний вкус особый, им в живых изъевший плоть… Им ни отдыха, ни хлеба, – как усядутся рядком, ни к чему земля и небо – дайте стены с потолком…

Вот с величьем натуральным, над бумагами склонясь, видно, делом персональным занялися – то-то сласть. Тут ни шутки, ни улыбки – мнимой скорби общий тон. Признает мертвец ошибки и, конечно, врет при том».

Дальше видит Тёркин потустороннее общее собрание:

«…Что-то вслух бубнит мужчина, стоя в ящике по грудь. В некий текст глаза упрятал, не поднимет от листа. Надпись: «Пламенный оратор» – и мочалка изо рта… Не любил и в жизни бренной мой герой таких речей. Будь ты штатский иль военный, дай тому, кто побойчей.

Нет, такого нет порядка, речь он держит лично сам. А случись, пройдет не гладко, так не он ее писал. Все же там, в краю забвенья, свой особый есть резон: эти длительные чтенья укрепляют вечный сон…»

И научные работники представлены на том свете:

«Дальше – в жесткой обороне очертил запретный круг кандидат потусторонних или доктор прахнаук. В предуказанном порядке книжки в дело введены, в них закладками цитатки для него застолблены. Вперемежку их из книжек на живую нитку нижет, и с нее свисают вниз мёртвых тысячи страниц…»

Есть в преисподней и свои средства массовой информации:

«…Орган того света. Над редакторским столом – надпись: „Гробгазета“. За столом – не сам, так зам… Весь в поту, статейки правит, водит носом взад-вперед: то убавит, то прибавит, то свое словечко вставит, то чужое зачеркнет. То его отметит птичкой, сам себе и Глав и Лит, то возьмет его в кавычки, то опять же оголит. Знать, в живых сидел в газете, дорожил большим постом. Как привык на этом свете, так и мучится на том».

Короче говоря, воплощение всепроникающей сталинской цензуры. И вообще, вокруг – вывернутый наизнанку иррациональный мир свихнувшегося советского бюрократа. Бесконечные коридоры с чередой кабинетов, двери которых выступают из стен, как поставленные вертикально крышки гробов. За этими дверями мертвецы подшивают никому кроме них не нужные бумаги. Кто не забивает козла, тот руководит. Неважно чем. И даже – неизвестно чем. Ведь на том свете никакого производства нет и быть не может. Есть только руководство. Ну, ещё всеобъемлющий учет непонятно чего. Пашни и заводы, «уголь, сталь, зерно, стада…» здесь только мешали бы всей потусторонней номенклатуре наслаждаться самим процессом управления.

Дальше, «близко, далеко ли», видят друзья ещё какой-то квартал преисподней. Друг предупреждает, что здесь обосновался отдел особый, что ни гражданским, ни военным потусторонним властям не подчинён. Лучше бы стороной его обойти… И всё же Василий Тёркин украдкой бросает взгляд в туманную даль:

«…Там – рядами по годам шли в строю незримом Колыма и Магадан, Воркута с Нарымом. За черту из-за черты, с разницею малой, область вечной мерзлоты в вечность их списала. Из-за проволоки той белой-поседелой – с их особою статьей, приобщенной к делу…

Кто, за что, по воле чьей – разберись, наука. Ни оркестров, ни речей, вот уж где – ни звука…»

Следует понимать так, что все, попавшие на тот свет из лагерей, и здесь продолжают отбывать срок. А может, попадая на Колыму, сразу оказываются как бы на том свете. В общем, на особом отделе тот свет смыкается с этим. Отвечая на вопрос Василия:

«– Кто же все-таки за гробом управляет тем Особым?»

друг даёт понять, что особый отдел потустороннего мира подчинён самому Верховному.

«– Все за ним, само собой, выше нету власти. – Да, но сам-то он живой? – И живой. Отчасти. Для живых родной отец, и закон, и знамя, он и с нами, как мертвец, с ними он и с нами. Устроитель всех судеб, тою же порою он в Кремле при жизни склеп сам себе устроил. Невдомек еще тебе, что живыми правит, но давно уж сам себе памятники ставит…»

***

Уф-ф-ф-ф… Подобно поражённому Василию Тёркину, утрём испарину со лба. Может, и сгустил краски слегка Александр Трифонович, стараясь угодить Никите Сергеевичу. Но творил явно от души, изливая всё, что накопилось за долгие годы. Согласитесь, ничего не выдумано, всё написанное о том свете взято из нашей жизни. Ну, а уж насчёт прижизненных памятников – прямо не в бровь, а в глаз. Вообще в области саморекламы советский режим оставил потомкам немало прежде невиданных новшеств, причём некоторые были с душком мертвечины. Взять хотя бы сохранившееся доныне кладбище на главной площади страны с его жемчужиной – забальзамированным телом основателя в специальном склепе, ещё недавно открытом для всеобщего доступа и обозрения содержимого. Однако безудержная дьявольская вакханалия возведения прижизненных памятников превзошла самые смелые фантазии некрофилов.

Началось всё в далёком 1929 году. К пятидесятилетию Сталина соратники по партии и правительству решили преподнести ему небольшой скромный подарок в виде памятника. Памятник стал лебединой песней известного российского и советского скульптора М. Я. Харламова, изваявшего вождя буквально накануне своей кончины в 1930 году. Каюсь, за недосугом я не отыскал, как выглядела эта скульптура и где она была установлена, но подарок явно понравился юбиляру, а ещё больше, видимо, пришлась по душе сама идея монументальной пропаганды себя самого. И пошло-поехало. К концу тридцатых не было в стране мало-мальски значимого города, где не возвышался бы Истукан, а то и два, и более. Сталина изображали на пару с Лениным (к примеру, скульптура «Ленин и Сталин в Горках», совместная работа Белостоцкого, Пивоварова и Фридмана, символ преемственности власти, переходящей из рук смертельно больного Ленина к Сталину, растиражированная в виде бетонных копий для установки во всех областных центрах СССР), реже – на пару с Горьким, иногда – с Ворошиловым. Больше, кажется, никто не удостоился разделить пьедестал с вождём народов. Но чаще всего вождя ваяли персонально, в гордом одиночестве. Причём набор этих скульптурных изображений тоже не блистал разнообразием. Чаще всего копировали в несколько меньших размерах монумент на канале имени Москвы или самый большой (25-ти метров в высоту) довоенный памятник с главной площади ВСХВ работы скульптора С. Д. Меркулова. Сталин был изображён там с непокрытой, чуть наклонённой, как бы в раздумье, головой, согнутая правая рука сжимала отворот расстёгнутой долгополой шинели, в левой – нечто вроде свёрнутой в трубку газеты. Копиями меркуловского памятника могли похвастать, например, Гродно, Даугавпилс, Армавир, Жлобин, Калуга, Кирово-Чепецк, Кишинёв, Львов, Харьков, Копейск, Кривой Рог, Куйбышев, Уфа, Сморгонь, Таганрог, Севастополь, Орёл… А также Курейка, далёкая деревушка за полярным кругом, где будущий вождь народов отбывал царскую ссылку.

Иногда в одном городе зачем-то воздвигали два и более одинаковых памятника любимому вождю и учителю. Копии меркуловского памятника с главной площади ВСХВ стояли в Москве у Третьяковской галереи и Московского авиационного института. Два совершенно одинаковых памятника, похожих на меркуловский (правая рука на отвороте шинели, в левой – фуражка) замечены были в Омске в городском саду и в саду юных натуралистов.

Сооружение памятников Сталину продолжалось и в годы военного лихолетья, правда, с несколько меньшим размахом. Сами понимаете, это было как нельзя более необходимо для поддержания боевого духа в народе.

Но истинного расцвета эта отрасль монументального искусства достигла в 1945 – 1955 годах. Сами посудите, как же ещё более выразительно можно было отметить всемирно-историческую победу советского народа? Долгополые шинели и «партийные» френчи без знаков различия постепенно менялись на маршальские мундиры. Размеры тоже росли по принципу «городи выше»: 50 метров (Ереван, 1950 год), 54 метра (Сталинград, канал Волга-Дон, 1952 год). На этом фоне памятник высотой в 10 метров, установленный в 1952 г. на центральной площади Минска, смотрится каким-то жалким недомерком…

На ленинградском заводе «Монументскульптура» отливались поточным методом бронзовые сталинские фигуры (модель скульптора Н. В. Томского, Сталин в шинели с маршальскими погонами и фуражке, ладонь правой руки за отворотом), на комбинате «Росскульптор» Сталина отливали из бетона (автор В. И. Струковский, Сталин был изображён в кителе и фуражке, с книгой в правой руке). Этими произведениями монументального искусства украшались площади, улицы и парки провинциальных городов, а также города областные и столичные там, где ещё имелись свободные места. Учитывая прочую номенклатуру монументальной пропаганды (Ленин, Маркс, Энгельс, девушка с веслом, дудящий в горн пионер и т. д.), «скульптурные» заводы были завалены работой по самое некуда.

Страны социалистического лагеря также старались не отстать от нас в деле монументальной пропаганды личности отца всех народов. Площади и улицы восточноевропейских столиц и провинциальных городов быстро заполнялись ритуальными Идолами и Истуканами. Особенно усердствовали Венгрия и Восточная Германия. Справедливости ради надо сказать, что Сталин европейского исполнения отличался большим разнообразием и более высоким художественным уровнем.

Закончилось всё печально. Первым был разрушен памятник Сталину в Будапеште во время пресловутых событий 1956 года. Просталинское руководство социалистической Венгрии настолько допекло свой народ, что он в едином порыве ринулся свергать ненавистную власть, и та рухнула, оставив вместо себя пустоту. В республике началась форменная махновщина. Чиновников-коммунистов ловили и линчевали. Бесчувственный истукан тоже принял на себя часть народного гнева. При опрокидывании он раскололся на куски, и огромная его голова долго лежала на площади, подвергаясь глумлению и надругательствам.

В СССР демонтаж памятников Сталину начался в 1961 году после двадцать второго съезда, на котором также было принято решение о переименовании Сталинграда в Волгоград и выносе тела Сталина из мавзолея. Если на памятнике Сталин был представлен в компании с Лениным, то верхнюю часть последнего ампутировали и далее использовали по прямому назначению в качестве бюста. Остальное утилизировали. Мрамор, гранит, медь и бронза быстро находили применение. Бетон кололи на куски и обычно замуровывали в фундаментах строящихся зданий. Иногда бетонного истукана с обширным основанием захлёстывали якорной цепью за шею и трамбовали им землю на стройплощадке…

Все места, где товарищ Сталин родился, учился, трудился, боролся или чалился, помимо памятников отмечались особо – мемориальными досками, музеями и даже пантеонами. В связи с этим заслуживает более подробного рассказа вышеупомянутая Курейка, во времена сталинской ссылки самое северное поселение Туруханского края. Расположена Курейка за Полярным кругом, на высоком левом берегу Енисея напротив места впадения в него одноимённой речки. Край земли, страна короткого лета, бесконечной зимы, лютых морозов и полярных ночей. В те времена здесь проживали 38 мужчин и 29 женщин. Основные занятия – охота и рыболовство. Пушнину и рыбьи балыки меняли у приезжих перекупщиков на свинец и порох, рыболовные снасти, чай, сахар, муку, ситец, табак, спирт… Да всё здесь было привозным. Разумеется, перекупщики безбожно обирали жителей, и хотя Енисей кишел рыбой, а лесотундра – зверьём, народ в Курейке бедствовал. Повальное увлечение алкоголем тоже не способствовало избавлению от хронической нищеты.

Сюда царская администрация законопатила двух политических ссыльных – Сталина и Якова Свердлова (было за что). Поначалу высокомерный громогласный еврей и заносчивый грузин квартировали вместе, но такой симбиоз никак не мог продолжаться долго. Коллеги-революционеры возненавидели друг друга не из-за идеологических разногласий, а на чисто бытовой почве. Еду сначала готовили по очереди, но Сталину было лень это делать, и он нарочно готовил несъедобно, так что эта обязанность вскоре целиком легла на соседа. Яков Михайлович иронично сообщал Сталину, что запах его носков напоминает аромат сыра бри, а Сталин иногда за обедом развлекался тем, что плевал соседу в тарелку. (Серго Микоян. Аскетизм вождя. «Огонёк», 1987, №15.) Само собой, вскоре Свердлов сбежал на другую квартиру…

«Прекрасное по своей безыскусности описание жизни Сталина в Курейке оставил полицейский стражник Михаил Александрович Мерзляков…» (С. и Е. Рыбас. СТАЛИН. Судьба и стратегия. См. примеч. 90.) Должен заявить, что мне эти воспоминания не показались ни «прекрасными», ни «безыскусными». Наоборот, в них присутствует оттенок искусственности и вымученности. Оно и неудивительно, воспоминания Мерзляков писал в конце двадцатых или в начале тридцатых, и содержание их, в общем, соответствует любому «Краткому курсу». Единственное, что не вызывает сомнений, это увлечение Сталина рыбалкой. Но как ни старалась советская пропаганда отполировать и отлакировать образ вождя, некоторые факты скрыть невозможно. Главное из них то, что в собрании его сочинений между листовкой, написанной в феврале 1913 года и статьёй «О советах рабочих и солдатских депутатов» от 14 марта 1917 года зияет весьма красноречивый пробел, соответствующий как раз четырём годам ссылки. Никакой революционной работы товарищ Сталин среди курейских аборигенов не вёл, не занимался ни публицистикой, ни самообразованием. Пробел заполнялся кроме рыбалки вечеринками и пьянками. А поскольку спирт стоил недёшево (о кавказских винах и мечтать не приходилось), Коба рассылал письма революционерам-единомышленникам, жалостно прося денег. При этом упор делал и на трудности с продовольствием, хотя ловил в водах Енисея пудовых осетров. Надо сказать, переводы от друзей и знакомых (кстати, все они потом были посажены в лагеря), а также из партийной кассы поступали исправно. Да, да, просил и получал, об этом упоминаний в мемуарной литературе предостаточно. И суммы фигурируют немаленькие, десятки и сотни рублей, тех ещё, царских. А вот на фотокопии подписного листа в помощь неимущим ссыльным товарищам, приведенной в книге под редакцией К. У. Черненко «И. В. Сталин в сибирской ссылке», за подписью Сталина-Джугашвили красуется сумма аж… в 50 копеек.

Всё это – не в укор товарищу Сталину. Представьте себе человека в 35 – 40 лет, можно сказать, в расцвете сил, не имеющего ни профессии, ни состояния, ни семьи, угробившего молодость на марксистские утопии, которые привели его в забытый Богом и людьми дикий край. Ну, кто в 1913, 1914 или даже в 1916 году мог предположить, что вскоре падёт российское самодержавие, и жалкие Туруханские изгои выйдут на политическую сцену? Разумеется, Сталин считал эту ссылку жизненным крахом и не строил иллюзий по поводу дальнейшей революционной карьеры. А что до отсутствия сострадания к своим ссыльным товарищам, и желания попользоваться за счёт тех, кто оставался на воле, так слишком хорошо он знал эту породу и ничего, кроме презрения, к ним не испытывал. Может быть, и самого себя презирал за то, что столько лет «корешился» с ними…

Изба, в которой квартировал товарищ Сталин, сохранилась и впоследствии была накрыта для дальнейшей сохранности двухэтажным деревянным срубом. Но в 1949 году, когда в стране с размахом праздновали семидесятилетие вождя, руководители Норильского горно-металлургического комбината и города Норильска решили построить в Курейке величественный пантеон. Местный архитектор С. В. Хорунжий разработал проект, который утвердили в Москве, и летом 1950 года бригада заключённых приступила к строительству. Сперва в грунт забили негниющие лиственничные сваи в количестве двухсот штук. Затем возвели железобетонный фундамент (40 на 50 м). На нём вознёсся к небу сказочный дворец из того же вечного лиственничного бруса, покрытый снаружи красной штукатуркой, с зеркальными окнами от пола до потолка. Согласно проекту, меж двойными стёклами циркулировал тёплый воздух, не давая им покрыться инеем даже в самые сильные морозы. Внутри застеленный коврами пол из дубового паркета, обитые красным бархатом стены, по периметру – стенды с картинами, изображавшими сцены жития великого вождя. Посредине, на подушке из жёлтого енисейского песочка, стояла та самая изба. Она была разобрана и бережно перенесена сюда вместе с нехитрым убранством. Над всем парил на двенадцатиметровой высоте расписной купол, из-под которого лился свет, напоминающий северное сияние.

Чтобы круглосуточно обогревать и освещать пантеон, была построена особая электростанция.

Снаружи тоже всё было устроено в высшей степени чинно и благолепно. Перед дворцом разбит был сквер с елями, кедрами и пихтами, с клумбами цветов. Чуть подалее, над самым обрывом, соорудили памятник.

Экипажи и пассажиры проходящих по Енисею судов в обязательном порядке посещали пантеон для ритуального поклонения и прослушивания лекции о том, как товарищ Сталин в этих глухих местах готовил пролетарскую революцию.

Поскольку норильские гулаговцы прекрасно понимали, что дворец на фоне мало изменившейся с дореволюционных времён нищей Курейки будет выглядеть совершенно по-идиотски, принято было решение в срочном порядке благоустроить деревушку. Построили интернат, клуб, школу, больницу, двухэтажные жилые дома. В общем, Курейке, что называется, повезло. Обо всех своих свершениях норильское руководство раболепно донесло самому товарищу Сталину, но Сталин, к тому времени пресытившийся разнообразными проявлениями лизоблюдства, даже и ухом не повёл.

В 1961 году памятник вождю опутали тросом, зацепили трактором и сбросили с обрыва в Енисей. До сих пор капитаны теплоходов, люди суеверные, побаиваются проплывать близ того места. Здание пантеона с пустыми оконными проёмами, осыпавшейся штукатуркой и дырявым куполом ещё долго привлекало внимание впервые оказавшихся в Курейке или проплывавших мимо. На почерневших от непогоды стенах появлялись надписи, отражавшие личные взгляды и предпочтения посетителей: «урок тиранам!», «чтим и помним!». В 1996 году остатки пантеона были уничтожены пожаром.

Но довольно об искусстве монументальном! Живопись, графика, мозаика, гравюра и декоративно-прикладное искусство тоже внесли огромный вклад в культивирование сталинской личности. Сколько раз изображали Сталина посредством масляных красок на холсте, акварелью, гуашью, углём, темперой и сепией на бумаге, выкладывали из кусочков стекла, камешков и ракушек, ткали на коврах, вырезали на камне, кости, дереве, вышивали на гигантских полотнах алого шёлка, чтобы поднять в небеса подвешенным к дирижаблю! (Когда подсвеченное прожектором Изображение парило над городом, казалось, некое могущественное божество взирает на копошащихся внизу людишек.) Из области экзотики можно отметить выкладывание товарища Сталина из зёрен злаковых и бобовых растений (эта художественная технология описана в «Золотом телёнке» Ильфа и Петрова), а также выращивание его из травы в виде газона. А ещё товарища Сталина много и старательно фотографировали. Впрочем, фотография в богемных кругах не считается полноценным видом искусства. Разве что в сочетании с ретушью, которой исправляли на фото дефекты сталинской внешности. Изрытое оспой и морщинами лицо делали гладким, редеющие волосы – густыми, так что казалось, не властно время над этим человеком. (И опять закрадывались в голову неуместные, противоречащие канонам марксизма и научного атеизма мысли о его божественной природе.)

Тысячами копий, миллионами печатных репродукций расходились по стране картины классиков социалистически-реалистической живописи. Вот полотно Е. А. Кибрика «Есть такая партия!» На каком-то демократическом сборище 1917 года звучит мысль, что нет в России партии, способной принять на себя ответственность за судьбу страны, что только союз всех демократических сил способен привести её к счастью и процветанию. И, вскочив с места, сжав кулаки, кричит Ленин: «Есть такая партия!» Рядом товарищ Сталин, весь напряжен, подавшись вперёд, тоже готовый вскочить. Сзади придерживает пенсне бывший вечный дежурный по кухне Яков Михайлович Свердлов в окружении фронтовиков и пролетариев. Обернувшись, неодобрительно взирают на вождей мирового пролетариата какие-то буржуйские физиономии.

Сама история глядит на нас с живописных полотен! Вот «Ленин и Сталин в Разливе» П. И. Розина. На переднем плане – лодочка. На заднем – шалашик. В центре Ленин пожимает Сталину руку, провожая его обратно в Петроград. Ленин будет скрываться в Разливе от преследований Временного правительства после неудачной попытки переворота в июле 1917 года. Всем понятно, кого он оставляет на революционном хозяйстве. Но позвольте, позвольте! А где же Гриша Зиновьев, трусливо сбежавший в Разлив вместе с вождём мирового пролетариата? Должно быть в шалаше спрятался, мерзавец…

Н. П. Христолюбов. «Вожди Октября». Ленин и Сталин в Смольном среди революционных солдат и матросов. Ленин решительно наложил пятерню на карту Петрограда (вероятно, в районе Зимнего дворца), Сталин читает телеграфную ленту. Вообще-то, если уж быть дотошным и до конца следовать исторической правде, здесь должен бы присутствовать и Троцкий, игравший в октябрьские дни 1917-го роль повиднее сталинской, но ведь Троцкий в этот момент мог и отлучиться из комнаты, не правда ли?

И, наконец, первый триумф, запечатлённый на полотне В. А. Серова «Ленин провозглашает советскую власть». Колонный зал в Смольном. Сиянье огромных люстр. Ленин на возвышении с простёртой рукой, за ним, в порядке убывания размеров, Сталин, Свердлов и Дзержинский (разумеется, Троцкий и здесь блистает своим отсутствием). «Социалистическая революция, о необходимости которой столько говорили большевики, совершилась!» Ура! Бушует, потрясая винтовками, восторженная толпа солдат, матросов и рабочих. Даже крестьянин в нагольном полушубке скромно притулился в уголке картины…

Этому полотну суждена была долгая жизнь, и всё потому, что фигура товарища Сталина занимала на нём относительно немного места. Её легко оказалось замалевать, когда возникла такая необходимость. На других картинах, как перечисленных выше, так и всяких прочих, исчезновение товарища Сталина могло необратимо разрушить композицию и вызвать недоумённые вопросы зрителей, а потому в конце пятидесятых – начале шестидесятых годов они навсегда исчезли в запасниках.

Художественная литература сталинских времён имела одну странную особенность. Чем бездарнее было произведение, тем больше места уделялось в нём прославлению политики партии и правительства и товарища Сталина лично. И ведь срабатывало. У редактора не поднималась рука вычеркнуть повесть или роман из плана издательства, а у критика не поворачивался язык охаять изданное.

Но самое глубокое впечатление производит поэзия тех славных лет. Пока товарищ Сталин жил и здравствовал, поэты черпали вдохновение в радости народной по этому поводу. Песнопения звучали на языках всех народов СССР, и одними только переводами на русский кормилось немало тружеников пера. Когда же товарищ Сталин скончался, не было пределам народной скорби (если верить газетам и журналам тех лет) и горе народное тоже вдохновляло поэтов:

«Когда мы возле гроба проходили, в последний раз прощаясь молча с ним, мы вспоминали о великой силе того, кто тих сейчас и недвижим, о том, как жил он, лучший на планете, кто побеждал всегда, в любой борьбе, о том, кто думал обо всех на свете и слишком мало думал о себе». (Лев Ошанин. Единство. «Огонёк», 1953, №11.)

«Когда вождя соратники несли в гранитный Мавзолей для погребенья, народ во всех краях родной земли на пять минут остановил движенье». (С. Маршак. Пять минут. Там же.)