Текст книги "Дар над бездной отчаяния"

При виде Григория двуглавый, дремавший в клетке, забеспокоился, закрутил головами.

– Вишь, узнал, узнал, – Тернер ухватился за прутья клетки. – Там у меня голуби, битые на льду. Щас принесу ради твоего возвращения. Пусть порадуется.

– Нету нашего Стёпы, – тихо сказал Григорий, когда Тернер отошёл. Орёл, будто соглашаясь, защёлкал клювами.

11

Из Москвы их цирковая труппа отправлялась в Тифлис. Григорий все эти дни искал Стёпку. Ездил со Стобыковым в Марьинскую больницу, в погребальные конторы. Читал списки похороненных в общих могилах.

– Похоже, схоронили нашего Степана безымянно, – вздыхал Стобыков. – Уж сколь контор объехали.

– Когда Мадали-ака через овраг по канату переходил, он на дереве висел.

– Сорвался, должно быть, затолкли.

…Пришёл день отъезда. Григорий в коляске сидел на перроне в тенёчке, глядел, как дрессировщик и рабочие бились с молодой слонихой Барой. И бананами её манили, и булками ситными. Бара мотала хоботом и никак не хотела подниматься по сходням в вагон. Начальник поезда грозил за задержку отправления штрафом. Метался и крыл всех подряд бранными словами Аким. Требовал Тернера. А тот как сквозь землю провалился. Нашли-таки, привели. Сонный, весь в соломе.

– Десять минут тебе, чтоб завёл слониху, – кричал Аким, слюни летели.

– Смилуйся, Аким Никитович, – пьяненько улыбался мокрыми губами Тернер. – Львы на мне, орла подсуропили, теперь слониху на меня вешаете. Не-е…

– Десять минут тебе. Дальше штраф пойдёт из твоей зарплаты. – Аким наседал, в душе сам не веря, что Тернер справится…

– Прикажи два ведра водки и с полведра сахару-песку, – Тернер отряхнул с головы солому, подошёл к слонихе, стал что-то говорить, гладил хобот. Принесли вёдра с водкой. Размешали сахар. Слониха фыркала хоботом, водка летела на стороны.

– Я ття в этой водке утоплю, – ярился на Тернера Аким. Тот встал перед ведром на колени и стал пить сам.

Слониха, глядя на него, опустила хобот в ведро. Скоро и второе ведро покатилось на рельсы. После этого Бара следом за Тернером легко взошла по помосту в вагон. Трубила, перекрывая паровозные гудки. Тернера увели под руки.

– С любым зверем договорится, – подошёл к Григорию Стобыков. Все эти дни он топтался около Григория, чувствуя себя виноватым за Стёпку: – Гришань?

– Гляди, – Григорий кивком указал в сторону перрона, где среди кепок и шляп, картузов, мелькала белая, в бинтах, голова.

– Стёпка-а, мавр-а-а, – взревел Стобыков так, что в ответ ему затрубила из вагона пьяная слониха. – Мы тута-а!

Забинтованная голова двинулась в их сторону, скоро оборотилась Стёпкой. Он прыгал на костылях, выставляя вперёд загипсованную ногу.

– Думал, опоздаю, – смеялся и плакал Стёпка. Ронял костыли, обнимая Григория, причитал: – не чаял уж… Во сне ты мне снился, всё звал, весёлый. Я думал, с того света кличешь…

– На, стукни меня по ноге или по чему хочешь, – Стобыков подобрал с земли обломок жжёного кирпича, совал в руки Стёпке. – Стукни. Это я вас в эту страсть сговорил идти. Из-за меня изувечился. На, стукни!

– Да будет тебе, – Стёпка вырвал кирпич, бросил на шпалы. – Слава Богу, целы.

Поехали. В вагоне было душно. Стёпка стонал во сне. На верхней боковой полке спал Стобыков. Из развёрстой его пасти изрыгался не храп, а натуральный рёв. За окном летела в лунном свете белёсая степь, чёрные перелески. Григорий не спал. Проехали Пензу, Сызрань, а там и Самара. Думалось обрывками: «Отец Василий… Живёт в своей баньке, лёгкий, радостный, бесстрашный… Давно ему не посылал письма. Даша вспомнилась, растерянная, запыхавшаяся, в церкви перед иконами. Загорелся тогда нарисовать её портрет… Вспомнился и Афоня, худой, чёрный от солнца. Кольнула жалость: «…Всех бросил… Орла в неволю вовлёк… Подговорить Стёпку или Тернера выпустить двуглавого в Самаре…». С тем и уснул.

…Приехали в Самару после обеда. Тернер отговорил выпускать орла. Без согласия Акима на воровство похоже, да и не найдёт он дороги домой. Пропадёт. В клети ослаб крыльями…

От Самары на юг ехали с частыми остановками. В жаре мучились и люди, и звери. На станциях лошадей и слонов обливали водой из пожарных брандсбойтов. Львы, вывалив красные языки, будто пустые шкуры, валялись в клетках. Артисты бродили по вагону вялые, пухли от сна и безделья. Один Аким оставался свежий и деятельный. Не брала его жара.

– Ты, Григорий, теперь наше достояние, – шутил он. – Царский отсвет на тебе лежит. В Тифлисе афиши с твоим портретом закажем. Козырем гляди!

Приехали в Тифлис. В гостиной Григория поселили вместе со Стёпкой. «Один хромой, другой безногий», – шутил он, когда Стёпка на костылях толкал перед собой коляску. В прогулках по городу их обычно сопровождал Стобыков. Коляска с Григорием в лапах великана казалась игрушечной. За ним прыгал на костылях Стёпка. Стобыкова и Григория узнавали. Случалось проходить через рынок, наваливали в тележку овощей, ягод.

– Все вас узнают, а меня – ни одна собака, – сокрушался Стёпка.

– А ты сажу не смывай. Тебя как мавру все сразу признают, – советовал Стобыков. Великан всё крепче привязывался к Григорию и, как ребёнка, ревновал его к Стёпке. Чуть что, бежал советоваться. Открывал ему свою простую и дикую душу. В своей цирковой славе и мощи Стобыков панически боялся женщин и мышей. Тайно влюблён был в воздушную гимнастку красавицу Зару. За время жизни в цирке Григорий невольно стал хранителем любовных и иных секретов. К нему шли, делились, зная, что он не расскажет никому. Просили совета, занимали денег. Как-то само собой вышло, что молодёжь стала звать его дядей Гришей, а потом и все привыкли.

Здесь, в Тифлисе, впервые подошла к нему борчиха, жена Тернера:

– Дядь Гриш, поговори с ним, ради Христа. Тут винище в каждом дворе. В те гастроли он все два месяца на кровать ко мне не ложился, со львами в клетке на полу спал… Пристыди его… – Отводила в сторону глаза, щёки заливало румянцем, и всё мяла и мяла пальцы одной руки в другой, будто душила невидимого злого зверька.

– По имени когда ты мужа в последний раз называла? – спросил Григорий. – Все зверопас, львиный подхвосток…

Надулась, ушла. Григорий глядел вслед, улыбался. Было что-то в этой женщине с плечами-коромыслами наивно детское, столь им любимое в людях.

– Тигра моя приходила, жалилась? – пьянень кий Тернер вечером навестил Григория в номе ре. – Ты, Гриш, не слушай её. Тут у кунака одного вино, о-очень гут: жасмин и цветы счастья. Стёпка, давай стаканы. Двуглавый-то скучает… Перо оби рать перестал.

Григорий сразу уловил хитрость Тернера перевести разговор на орла. Промолчал. Стёпка принёс стаканы. Выпили. Вино в самом деле было чудесным.

– Если денег нет в кармане, выпей, брат, и приснится, что ты сказочно богат, – размахивал недопитым стаканом Тернер. – Если девушки не любят, выпей, брат, и представишь, что пленяешь всех подряд! Вино плеснулось Стёпке на голову, тот нагнулся, вытёр ладошкой.

– Ты бы Стобыкову такие стишки читал.

– Опять ночью львам мученье, – бормотнул себе под нос Стёпка.

– Говорил я Акиму, навес надо сделать, на улицу клетки выставить, жара, – разом оживел Тернер.

– Не от жары. От тебя мученье.

– Как у тя, мавра ты чёрная, язык повернулся. Ты знаешь, как мне их жалко? Страсть. Ночью слышу, как Цезарь ворочается, вздыхает, я тоже не сплю. Думаю, лежал бы щас на зелёной траве под каким-нибудь баобабом с львицей. А тут прутья железные, мясо второго сорта. Иной раз плачу.

Будь моя воля, выпустил бы их и своим ходом до Африки гнал…

– Когда хмельной в клетке спишь, Цезарь всегда в другой угол уходит. Винный дух от тебя тяжёлый.

– Неужто отравляю? – Тернер в раздумье поставил стакан. – То-то он утром хвостом по бокам себя бьёт, а я не пойму, за чо злится…

На другой день перед выходом Григория на манеж подошёл Тернер, в красном фраке, лакированных сапогах, весёлый, зашептал на ухо:

– У тигрицы своей ночевал. Сказка и чудный трепет. Что ты ей сказал вчера?.. Ну шёлковая баба сделалась. Загремела музыка и чёрный мавр умчал Григория на манеж. После номера он Тернера не видел. Выступали акробаты, воздушные гимнасты, конники. Под овации и рёв зала выходил Стобыков, держа на каждой ладони по мальчику-статисту.

Стёпка звал в гостиницу пообедать и поваляться перед дневным представлением. Григорий не мог себе объяснить, почему остался на второе отделение. В перерыве манеж огородили высокой стальной сеткой. Под гром литавров Тернер вышел на манеж, посылая воздушные поцелуи публике. В малиновом сюртуке и чёрном цилиндре, блестел лаковыми сапогами. Он явно был в ударе. С шутками-прибаутками укладывал львов в ряд на манеж, сам ложился сверху. Заставлял всех девятерых хищников одновременно вставать на задние лапы. Целовался, ездил верхом… И всё без хлыста, легко, весело. Публика, чуя весёлый настрой, тут же полюбила его, хлопала, топала. В конце выступления Тернер сделал Кольбергу знак, решил показать «царский номер», подготовленный и опробованный им в Москве. Львов загнали в клетки. На манеже остался один Цезарь – могучий, с седой, до полу, гривой.

– А сейчас, почтеннейшая публика, вы сподобитесь узреть невиданный страшный и ужасный номер, – объявил Кольберг. – Никто в мире не рискует повторить то, что исполняет знаменитый укротитель хищных зверей, царь надо львами, великий мистер Тернер!

Григорий сидел на коляске в проходе, совсем рядом с манежем. Он уже видел этот номер в Москве. И всякий раз, замирая сердцем, глядел, как Цезарь, подволакивая огромные, будто лапти, лапы, подходил к Тернеру. Вот и тут ткнулся мордой в ладонь, сглотнул лакомство. Тяжко запрыгнул на тумбу. Оркестр смолк. Густо сыпалась барабанная дробь. Тернер снял с головы цилиндр. Кланялся на четыре стороны, мелькал лысиной. Барабанная дробь оборвалась. Сделалось тихо, будто в рядах никого не было. Тернер, улыбаясь во весь рот, обвёл взглядом ряды, подмигнул Григорию. Встал к Цезарю боком. Отработанным незаметным движением потянул льва за нижнюю губу. Зверь привычно разинул пасть. Тернер, все еще улыбаясь, нагнулся и, как печник в трубу, засунул голову в львиный зев. Григорий окаменел. Непостижимым образом он почувствовал: случится ужасное. Через секунду раздался хруст, долетевший до задних рядов, глухой вскрик. Тело Тернера красным комом упало на опилки. Лев прыгнул с тумбы и, будто прося прощения, лизал хозяину лицо. Тишина обвалилась визгами и криками. Зрители сбивались в проходах, лезли на спинки стульев, норовя получше разглядеть. «Он ему голову отгрызает!», – кричали из задних рядов. Выбежавшие на манеж служители загородили от Григория и льва, и жертву.

На другое утро Григорий попросил Стёпку подвезти его к клеткам со львами. Цезарь лежал на соломе, уронив башку на вытянутые передние лапы. Перед ним валялись нетронутые обветревшие куски мяса. От прижмуренных глаз тянулись тёмные дорожки слёз. Выяснили, зверь был не виноват. В момент, когда Тернер засунул голову в пасть, на губе у льва сидела пчела. Прижатая, она ужалила. Случился спазм и зверь непроизвольно сомкнул челюсти на голове хозяина. Всю ночь борчиха, как малое дитя, баюкала на руках мёртвого мужа. Хоронили Тернера с большим почётом. Впереди перед гробом, – Кольберг придумал – вели вороного коня с чёрными султанами на голове и пустым седлом. В стремена носами назад были вдеты пустые тернеровы сапоги. Цирковые кони под чёрными попонами везли гроб. Играл оркестр. Собрался весь Тифлис. Кидали под ноги на мостовую тюльпаны и розы. Стёпка вёз Григория на коляске, обливался потом. Сочно хрустели под колёсами стебли цветов. От этого хруста пробегал по лопаткам мороз, так было похоже на тот хруст в манеже.

…Все эти дни Григорий молчал, отказывался от еды, почти не спал. По ночам чудилось – откроет глаза, а в номере Тернер: «Если денег нет в кармане, выпей, брат…».

– Гришань, ты не язык откусил? – донимал Стобыков на поминках. – Разинь рот.

– Отвяжись, Христа ради.

– Тогда поешь. Я те твои любимые пироги с требухой положил.

– Не хочу.

На другое утро после похорон Григорий очнулся затемно. Глядел в окно на белевшие над ущельем снеговые шапки. Смерть Тернера, будто молния, вдруг высветила блистающим светом всю бессмысленность его цирковой жизни. «…Сделал тысячи набросков лиц, людей, что выходили позировать на манеж, – думал он. – И в каждом я углядывал открытую или затушёванную смущением ли, страхом гордыню. Выходит, я её всё время в людях и тешил… А покойник Тернер зверей мучил, сам страдал…

Маленькая пчёлка залетела и в один миг пресекла его жизнь… Вспомнил, как покойный шутил: «Хорошо, у кого две головы, одну откусят, другая останется». А мы всё загадываем наперёд…».

«Безумне, окоянне человече, в лености время губиши», – пришли на ум слова покаянного канона Христу. И в этот миг, будто в ответ, над тёмным ущельем засверкала в лучах невидимого из окна солнца двуглавая вершина. И это сияние отозвалось в Гришином сердце тихой радостью. Розоватое облако, набежавшее на сияющую вершину, как бы слилось с ней.

«Господи, ведь это…», – Григорий замер дыханием. Сама вершина в сиянии лучей обозначилась вдруг белым конём с крутой шеей, край облака колыхался над ней, словно пурпурный плащ на плечах наклонившегося всадника. Отражённые лучи солнца вонзались в сумрак ущелья. Сам Георгий Победоносец из горней выси разил ползавшего на персях во мраке змея святозарным копьём.

До последнего смертного часа останется в сердце Григория этот горный прекрасный образ святого кисти Самого Творца.

«Господи, сподобил меня, грешного, просветил», – Григорий заплакал от радости. Это был зримый ответ на терзавшие после смерти Тернера вопросы. Божественный знак. Не в цирке, не в скоморошьих забавах его стезя, а брань с мировым хаосом, со зверем…

Неотрывно сквозь слёзы смотрел он, как свято-зарный всадник возносился в небо.

– Опять жара, – зевнул очнувшийся Стёпка. – Сажи не напасёшься, всю потом смывает…

12

– Миром Господу помолимся, – густым басом возгласил дьякон, оборотившись лицом к алтарю. Широченная, в блеске парчи, спина дьякона вдруг раздразила Марию Спиридоновну. «Экая спинища между мною и Богом».

Наклонив низко голову, повязанную тёмным платком, глаза в пол, она вышла из собора на улицу. Утренний ветерок холодил нагревшееся от близких свечей лицо, играл полами накидки. Красномордые попрошайки у стены разом встрепенулись, заныли. Отвернулась, прошла, села в коляску. Чёрная плита спины у кучера была шире дьяконовой. Крикнула зло:

– Домой!

В церковь Марию Спиридоновну погнала душевная сумятица. В последнее время она не находила себе места. Не подавал о себе вестей Каров-Квашнин.

«Может, опять арестовали, за границу ли уехал? Сиди и жди. А чего ждать-то? Не муж, не любовник, так, жигало какой-то, а вот, поди же ты, тоскую… – при воспоминании о нём опалилась злостью. – Хоть бы записку чиркнул, мерзавец… Некуда себя деть. К Хрустиным что ли заехать?..

Матрёна-то – распустёха, крольчиха. За четыре года троих родила. Вечно в грязном халате. У всех наследников розовые мордашки с голубенькими хрустинскими глазками-пуговками, ф-фу-у…». Безмятежная толстая дурища, выскочила за этого ухаря. Втайне от себя Мария Спиридоновна жадно завидовала этой крольчихе Матрёне, тянулась к ней в бессознательном желании. Заиметь крепкошеего мужа, навроде Паши Хрустина, в делах необидчивого, весёлого: «Из вашего папаши, Марья Спиридоновна, песок сыпется, – хохотал Хрустин, держал паузу, выкрикивал. – Золотой! Замолвите, благодетельница, словечко, чтобы папашенька ваш, Спиридон Иваныч, в компаньоны меня взял, процентиков на десять. Бриллиантовый дождь на вас пролью…».

Речь шла о песке, который Спиридон Иванович додумался мыть со дна Волги и продавать строителям. Ужасно прибыльно оказалось. Намекни только она отцу, и закружится вокруг рой хрустиных, рыкаловых, травиных, ниязовых с предложениями руки и сердца и скорым вопросиком о её приданом. И пойдёт брюхо торчком, дети, пелёнки, запах молозива. Бабий инстинкт жаждал детей. Отравленная ядом революционной идеи, душа бунтовала. Георгий был другой. От Карова и его сообщников веяло тёмной силой. Они попирали законы. Взрывали, стреляли – мстили сильным мира сего. Они были выше всех, выше царя. Играли чужими и своими жизнями как в рулетку. Многим из них выпадало «зеро» – «ноль» в виде верёвочной петли на шею. Смертельная опасность, которой подвергал себя Каров, будто кислота, вытравляла из сердца Марьи Спиридоновны обиды на его измены. Каров упрямо жаждал положить жизнь на алтарь служения народу и этим брал над ней верх. Следом за ним Мария Спиридоновна не мыслила жизни без этих тайных собраний, конспирации, перевозок взрывчатки, ссор с пощёчинами, истерик, любовных страстей… К Хрустиным ехать она передумала.

…Раньше, чем доложила горничная, сердце Марии Спиридоновны оборвалось и полетело туда, в гостиную. На вешалке в прихожей она увидела его белую с золотой лентой шляпу. Как была, в накидке и туфлях, прошла в гостиную. Каров подкарауливал её за дверью. Обнял, стал целовать. От жадных губ, колкой щетины, силы, с которой он обнимал, пресеклось дыхание, жар опалил лицо, ушёл в бёдра.

– Постой, я из церкви, после исповеди. – Загораживала лицо руками, отталкивала, а губы сами отвечали на поцелуи. Загораясь страстью, он потянул её к дивану. Мария Спиридоновна замотала головой, привалилась спиной к двери.

– Постой, не надо. – Задохнулась, уткнулась лбом в жёсткое плечо, переступив на месте, разве ла ноги.

Рядом за дверью бегала горничная, звенела посудой. Мария Спиридоновна нешуточно, через фрак, прикусила Карову плечо, удерживая сладостный вскрик. Упала на диван, освобождённо засмеялась.

– Сними же, наконец, с меня накидку. Я вся мокрая, как из бани, – сдула со лба прядь волос.

– Слушаюсь, моя повелительница. – Шутовски Каров бросил на диван накидку, опустился на колени, снял с неё туфли, целовал ступни.

«Зачем мне ребятня, купец-муж? Тоска и пошлость. Вот оно, летучее счастье. Удар молнии, – надвое сердце…». – Будто споря с кем-то, она уронила руку на склонённую голову Карова, сжала в пальцах жёсткие, как конская грива, волосы. Тот вскинулся:

– Мари, мы едем в Петербург. – То ли велел, то ли спрашивал.

– В Петербург? Зачем? Тебе плохо здесь?

– Мари, ты – чудо. Богиня! Шахерезада не достойна быть твоей горничной, – сверкал он глазами сквозь свисавшие чёрные пряди, больно сжимал в руках её ступню. – Я приглашаю тебя на царскую охоту.

– На кого? На зайцев? – продолжила она игру.

– На самого-самого. На двуглавую корону.

У добычи дорогой мех?

– И очень страшные когти, – засмеялся Каров. – Подвернёшься под удар лапы и повиснешь с мешком на голове.

– Негодяй, ты тащишь меня в петлю. – Она шутливо пришлёпнула ладошкой по его макушке. Каров встал с колен, отмахнул назад волосы.

– Риск минимальный. Я хочу уничтожить, убить жертву, не приближаясь к ней. Никто ещё никогда не додумывался до такой охоты. Я буду…

– Георгий, давай с тобой обвенчаемся, – перебила легко, но внутренне натянулась струной. – Родим детей. Отец даст за мной много. Молчишь?

– Но, Мари, дети – это… это… – Он был совершенно сбит с толку, насупил брови. Он всегда супил брови, когда затруднялся с ответом. – Зачем нам с тобой плодить новых рабов. Чтобы их топтали, унижали…

– Каров, я хочу детей, двойняшек, – мальчика и девочку.

– Мари, мне понятен твой инстинкт самки, я хочу сказать – матери. Я согласен, но не теперь – после охоты. – Каров всё вертел в руках её туфельку. На миг ей показалось, что в руках у него – ножка ребёнка. Зажмурилась, будто ударили: «В Петербург, в Тобольск, к чёрту на рога, но с ним… Только с ним».

– Подари мне свой портрет, – сказал Каров.

– Какой?

– А тот. Зубами написал… Журавин.

– Не подарю. Я на нём не похожа.

– А по-моему, очень. Ты похожа там на Нефертити.

– На Медею я там похожа, на Медею…

13

«Смерть идёт за мной по пятам – умер отец, теперь эта трагедия», – император отвёл глаза от двух страшных цифр на листе бумаги. «1389 человек погибших и 1300 раненых на Ходынском поле». В памяти возникла череда лиц: мужчины, женщины, старики, подростки, лежавшие на кроватях в больнице. Изувеченные, они с радостью и обожанием приветствовали его и императрицу, жарко благодарили. «Великая награда иметь таких подданных», – подумал император.

Вспомнились разговор с самарским иконописцем, его смелые глаза. – Без рук, без ног, а твёрд и светел духом. Как верно сказал он про плотского зверя, дремлющего до поры до времени в каждом человеке. Там, на Ходынке, этот зверь пробудился в каждом из тысяч людей, лишив их разума и добра… И уже не люди, а дикие звери рвались к киоскам, давя и удушая себе подобных…

– Граф Пален с докладом, Вы ему, Ваше императорское величество, назначали, – доложил дежурный офицер.

– Проси. Пален – сухой, с суконным, будто продолжение мундира, лицом, заговорил бесцветным голосом, не позволяя себе никаких оценочных интонаций. За организацию народных гуляний на Ходынском поле отвечали министр двора Воронцов-Дашков и московский генерал-губернатор великий князь Сергей Александрович. И тот, и другой передоверили организацию празднеств подчинённым. Пален долго и подробно докладывал об уже известных государю колодцах после французской выставки, о незасыпанном овраге, о слухах.

– Сколь, граф, велика вина генерал-губернатора? – спросил император, выслушав доклад до конца. Опытный царедворец Пален в этом «генерал-губернаторе» без титула и имени уловил желание государя уяснить объективную степень вины.

– Ваше императорское величество, если бы великий князь Сергей Александрович, – сухо и монотонно отвечал Пален, – накануне сам приехал на Ходынку, вряд ли это что-то изменило. Овраг и колодцы были и при народных гуляниях в восемьдесят шестом году, и никто туда не падал. И даже если бы он приказал их засыпать, трагедия всё равно бы случилась. Никто не мог предугадать страшного рывка многотысячной толпы к киоскам. Судя по свидетельствам очевидцев, случилось массовое помешательство. В одну минуту спавшие в поле люди, подобно вспугнутому стаду, кинулись бежать, топча упавших.

– Выходит, главный виновник – слухи, что всем не хватит гостинцев и пива?

– Ваше императорское величество, накануне вечером обер-полицмейстер Москвы проезжал по полю. Видел огромное скопление людей. Для поддержания порядка он должен был прислать дополнительные отряды казаков и солдат. – Зелень столового сукна отразилась в очках графа, перетекла на лицо. – Казаки на лошадях как-то сдержали бы толпу.

– Подавили бы и казаков, – государь скомкал в горсти лист со страшными цифрами. – Зверь виноват, – неожиданно для себя произнёс он.

– Простите, ваше величество, не понял, – опешил Пален.

– Плотский зверь кинулся за пивом и колбасой.

– И подарков, и колбасы было в достаточном количестве, ваше величество…

…После ухода Палена император, стоя у окна, долго глядел на качавшиеся на ветру молодые ели. На их макушках в нежно-зелёной опуши янтарно светились свечки ростков. Внизу, в гущине, под широкими лапами лежал сумрак. «Ощущение опасности… Когда оно во мне возникло? – глядя на уплывающий в форточку дым папиросы, думал он. – Какие события предшествовали Ходынке?.. Ни есть ли это чудовищно спланированная операция? Начало борьбы против меня после моей отповеди Тверскому земству?.. Они кинули пробный шар, предложили привлекать представителей земства к принятию политических решений…». Свой ответ во время приема депутатов от дворянства, земств и городских общества 17 января 1895 года он помнил слово в слово:

«…Мне известно, что в последнее время слышались в некоторых земских собраниях голоса людей, увлекавшихся бессмысленными мечтаниями об участии представителей земств в делах управления. Пусть все знают, что я, посвящая все свои силы благу народному, буду охранять начала самодержавия так же твёрдо и неуклонно, как охранял его мой незабвенный покойный родитель». Тогда он оговорился – в тексте выступления были «беспочвенные мечтания», – но поправляться не счёл нужным. Какой яростный вой и визг «бессмысленные мечтания» вызвали в масонских кругах, рвавшихся порулить Россией! Революционный исполнительный комитет в Женеве сочиняет ему, русскому царю, оскорбительное письмо с угрожающими намёками. Называет коронованного помазанника Божьего «тёмной лошадкой», объявляет, будто после этого заявления популярность нового государя «упала до ничтожества». Они угрожали ему низведением популярности. Тогда он не придал этому значения. Мало ли какие моськи лают из женевской подворотни. Но теперь, после ходынской давки, ощущение опасности удвоилось. Эта беда вдруг осветила для него историю рода Романовых в роковом сцеплении деяний и смертей венценосных прадедов, дедов, отца.

Блестящая память и ясный ум помогли ему, не отходя от окна, воскресить в воображении политические катаклизмы и бури, происходившие более века назад в России и мире. Он сопоставлял деяния русских царей, события в мире, судьбы зарубежных правителей. И постепенно из тьмы забвенья проступал страшный в своей неумолимой логике след насильственной смерти, протянувшийся за династией Романовых.

Не золотистые макушки ёлок, а пламя погребальных свечей над гробом императора Павла Первого увидел мысленным взором государь Николай Второй Александрович, стоя у окна. Царь убит заговорщиками в собственной спальне. Что в это время происходило в Европе? Чем навлёк на себя Павел Первый смерть? Незадолго до этого, возмущённый чудовищным убийством короля Франции Людовика XVI, он направляет русские войска для подавления Французской революции, – выдаёт ответ память. Совпадение? Но тогда же выступают против французской революции король Швеции Густав III и император Австрии Иосиф II. Короля убивает ударом кинжала на дворцовом балу один из «свободных масонов». Иосиф Австрийский во время бала берет конфету у женщины в маске и умирает в муках. «Да, ещё, – подсказывает память, – верный Мирабо пытается предотвратить убийство короля. Но ему подают чашечку кофе – и он мёртв»[34]34
  Теперь известно – масон и политический деятель Гаугвит, другие масоны утверждали, что убийства французского короля Людовика XVI и короля Густава III были запланированы на конвенциях масонов Вильгельмсбаде, в Ингольдтштадте и во Франкфурте за 4–5 лет до этих событий.


[Закрыть].

Не много ли совпадений? – вопрошает логика. А память добывает из прошлого иные события. Они, будто забрызганные ядом и кровью ступени, ведут государя в подполье мировой закулисы, где плетутся заговоры, взблёскивают под плащами кинжалы и звенят, шуршат огромные деньги Амшела Ротшильда и его потомков, охваченных манией мирового господства. Тут во тьме сатанинской кузницы из нищего корсиканца выковывают честолюбивого диктатора Наполеона. Презрев клятвы о дружбе и любви, он идёт против православной России. Но «Светлый ангел», как называли в Европе Александра Первого, противостоит Наполеону всей мощью русского народа…

Его неожиданная смерть сопряжена со слухами о тайном уходе государя в отшельники.

Его преемник, брат Николай Первый, по отзывам французского посла графа Ля Ферронея, соединяет в себе все лучшие качества настоящего рыцаря и самого благородного монарха. Но и он умирает молодым. Восшедший на престол его сын Александр Второй правит согласно принципам, воспитанным в нём знаменитым поэтом Жуковским: «Уважать закон. Жить культурно и продвигать культуру. Быть верным своему слову. Уважать людей и любить свой народ. Верить в справедливость. Настоящая вера есть вера в Бога».

Но на той же адской кухне раздувается пламя американской войны между Северными и Южными штатами. Всё спланировано заранее. Войска пяти держав высаживаются в Мексике в 1863 году. Разгром Севера неизбежен. Южные штаты будут присоединены к Мексике для Джеймса Ротшильда, Северные отойдут к Канаде для Лионеля Ротшильда. Кажется, эти планы разрыва штатов на два куска обречены на успех. Но что это?! Александр II отправляет Атлантический русский флот в Нью-Йорк, а Тихоокеанский – в Сан-Франциско с приказом сражаться с любым противником, который нападёт на Штаты. Выступить против русского флота не посмел никто. Штаты спасены русским царём. Ротшильды и иже с ними не простили ему крушения своих планов. После семи (!) покушений Александр Второй умирает на глазах у него, Николая Второго, тогда весёлого мальчика, прибежавшего с катка и увидевшего растерзанное взрывом, плавающее в крови тело деда.

Он до сих пор помнит слова отца Александра III, произнесённые при восшествии на престол: «Посреди великой нашей скорби глас Божий повелевает нам стать бодро на дело правления, в уповании на Божественный Промысел, с верою в силу и истину самодержавной власти, которую мы призваны утверждать и охранять для блага народного от всяких на неё поползновений».

«Почему могучий духом и телом, ведущий здоровый образ жизни, опекаемый лучшими врачами, величайший человек Земли Русской, как назвал любимого царя Валаамский монах Иувиан, вдруг заболевает и умирает? – с навернувшимися на глаза слезами размышлял император. – Не из той ли дьявольской тьмы протянулась ниточка и к японскому полицейскому, ударившему меня мечом по голове? Не подписал ли и я себе смертный приговор, заявив твёрдо о продолжении линии отца?..».

Погрузившись памятью в трагические судьбы венценосных предков, Николай Второй, стоя у окна, мысленно сопровождал их до края могилы. Впитывал их твёрдость духа, мудрость, любовь и терпение. Радуясь и тоскуя, шептал вслед за Христом: «Господи, да минует меня чаша сия. Да не моя воля будет, но Твоя».

14

– Слон стоит 2037 рублей, гиена – 50, зебра – 500, пума – 150, андалузский бык – 190 рублей, львицы по 250 рублей, попугай – 95 рублей, – читал Аким вслух прейскурант. Когда он был не в духе, умел душу вымотать. – Видишь, а орлы ни одноголовые, ни двухголовые не обозначены. Не знаю, сколь с тебя взять за него.

– Твоя цена, называй, – уступчиво отвечал Григорий, сидя перед ним в коляске у самого порога. До сих пор он надеялся, что Аким отдаст двуглавого за так.

– Давай по сто рублей за голову, – завернул Аким. Стёпка, стоявший у коляски за спиной Григория, аж поперхнулся.

– Отслюнявь, – повернулся к нему Григорий.

– Откуда у тебя такие деньги? – поразился Аким. – Я ведь с тобой не рассчитывался?

– Государевы, – сухо сказал Григорий. – По тыще рублей раздавали покалеченным.

– По целой тыще?

– А ты думал.

– Вот это по-царски! Жалостлив душой молодой государь. По целой тыще! – лицо Акима вспыхнуло восторгом. – Да погоди ты, – отвёл Стёпкину руку с ассигнациями. – Слышь, Григорий, бери своего двуглавого, дарю. Слышь, отвезёшь его, родных проведаешь и назад возвращайся. Денег тебе на дорогу я дам. Невезучий для меня Тифлис. Тернер вот погиб. Цезарь от тоски подыхает. Ты бросаешь…

Весть об отъезде Григория переполошила артистов. Первой прибежала воздушная гимнастка, красавица Зара. Обняла за шею цепкими руками, молча плакала, не зная, что сказать.