Текст книги "Дар над бездной отчаяния"

– Мы с тобой, Стёпка, грешники великие, а на Грише Господь являет дела свои, и всех ему в услужение определил. Грех ему завидовать… Ты вон как бегаешь, а ему один шажок трудно сделать… – Воробьишка прыгал на плече у отца Василия, чирикал своё. Стёпка хотел взять его, воробьишка упрыгал, спрятался под бороду, как в нору.

– Опять он смурной какой-то. Будто потерял что.

– Боренье в нём идёт, ты его тормоши, не давай подолгу задумываться, – отец Василий, смеясь от щекотки, выпрастал воробьишку из-под бороды, посадил на плечо. – Владыка через благочинного просил Гришу к нему свезти. Развеется хоть…

…Собирались долго. В Самару поехали уже по снегу, на санях. Архиерей встретил их приветливо. За три года, что не виделись, сделался владыка и ростом пониже, и телом пожиже. Благословил, позвал за стол. Григорий оглядел кабинет. Те же зелёные кресла, кот и молчаливый служка в углу. Будто вчера пили они чай из тех же самых синих чашек с золотистой вязью, и кот топтался, выдирая когти из кресла. Владыка долго выспрашивал о трагедии на Ходынке. Заставил во всех подробностях рассказать, о чём с ним говорил император.

– Поистине у нашего государя сердце милующее… Ленивые мы ему помощники. – Архиерей повернулся к отцу Василию, будто желал, чтобы тот возразил.

– Истину, владыка, глаголешь. Хладные, – отец Василий поперхнулся. – Нету в нас горения, оттого народ и восколебался. В Бариновке старую барскую усадьбу до трёх разов поджигали. Пока не спалили, не успокоились. Сумятица в умах…

– Сумятица, – недовольно согласился архиерей. – А кое-кто, вместо того, чтобы сумятицу исправлять, воробьёв на плечах носят, ладно не попугаев…

Григорий искоса поглядел на облившегося румянцем отца Василия. И надо же было случиться, до того смирно сидевший в рукаве воробей вывернулся и запрыгал по подолу рясы. Отец Василий, едва не уронив чашку, пытался поймать воробьишку. Но тот соскочил и запрыгал по полу. Кот молнией метнулся с колен архиерея под стол. Никто и глазом не успел моргнуть, как кот с воробьишкой в зубах запрыгнул на кресло к хозяину, хвалясь добычей.

– Ах, ты, окаянный. Ну-ка отдай, – вскричал архиерей. Но в тот же миг отец Василий ястребом пал на кота, выхватил обслюнявленного в кошачьей пасти питомца.

– С такой ухваткой ты, отец Василий, и мышей наловчишься ловить, – засмеялся архиерей. – Цел ли?

– Живой, проказник, – отец Василий сунул воробьишку в рукав. – Не сидится ему.

– Вот вам пример естественного зоологизма. – Архиерей погладил напуганного кота. – Зверь, он иначе не может. А народовольцы искусственно будят звериный зоологизм в людях, разжигая в них страсти и желания. Не слыхали, как револционеры убили пристава Орлова? Вырвали из тела сердце и печень. Изрезали на куски и бросили в реку. Страшнее любого зверя будут. Кто им главный супротивник? Власть самодержавная да вера православная. Вот её-то они и стараются расшатать. Спаси, Господь, случится, Россию по колено кровью затопят…

Часть 4
Рядом с царём – рядом со смертью

Любая корона есть и будет терновым венцом.

Т. Карлейль

1

О, Ники, наш Солнечный Лучик[36]36
  Родители и сестры так звали Алексея.


[Закрыть] в отчаянии. Вчера он мне сказал: «Мама, как ужасно, Ольга принимает парад на коне, а я, командир атаманского казачьего полка, катаюсь в коляске на учёном ослике». Он так страдает и я не знаю, чем помочь. – По лицу императрицы катились слёзы. Обращенный к государю взгляд источал страдание. – Он так повзрослел. Помнишь, на том смотре, в марте, матрос Деревенько вынес его на руках? В глазах у Алёши стояли слёзы. Боюсь, в нём укрепится сознание своей неполноценности.

– Я так не думаю, – мягко, но, как всегда, с глубинной тихой твёрдостью, ответил император. – У Алексея есть характер. Вспомни случай с Извольским.

– Это о чём?

– У меня в приёмной. Когда министр иностранных дел просто кивнул в ответ на приветствие Алексея.

– Не знаю.

– Алексей остановился против Извольского и громко произнёс: «Когда входит наследник российского престола, все встают». Извольский смешался и встал.

– Ах, Ники, он вынужден самоутверждаться в своих глазах такими способами. Помнишь, как он приказал дежурному офицеру прыгнуть в пруд при мундире… Я в отчаянии. Эта его болезнь… Я обрекла его на муки. – Императрица, закрыв глаза руками, быстро вышла из кабинета. Государь поглядел ей вслед. Вид вздрагивающих от рыданий плеч больно отозвался в его сердце. По опыту он знал – в таком состоянии лучше оставить её одну. Перекрестился широким крестом: «Благослови, Господи, и помози ми грешному совершити дело мною начинаемо во славу Твою…», – сел за стол, склонился над бумагами.

…На другой день, на утренней молитве, государь возвёл глаза к иконостасу и будто встретился взглядом с Николаем Чудотворцем, глядевшим на него с нерукотворной иконы. В ясном и простом, как вода, взгляде святого государю почудился бессловесный ответ, чем помочь наследнику. Утром, после завтрака, когда дочери, наследник, доктора, воспитатели вышли из-за стола и они остались вдвоём с Александрой Феодоровной, он вернулся к разговору о сыне. При первых же его словах лицо императрицы пошло красными пятнами[37]37
  Следы пурпуровой болезни.


[Закрыть].

– У меня возникло желание познакомить Алексея с человеком, от рождения лишенным рук и ног, – как всегда ласково и твёрдо сказал государь. – Казалось бы, он с детства в безысходном положении, но…

– Ники, милый, боюсь, такое знакомство омрачит жизнь Алёши ещё сильнее, – перебила супруга императрица. – Он так добр. Расстроится, станет его жалеть… Нет-нет, не надо этого делать.

– Не спеши с выводами, – государь аккуратно отёр салфеткой усы. – Этот человек пишет иконы зубами. С цирком объехал всю Россию. Крепок телом. Ясен умом. А главное, чем важен его пример для Алексея, он не чувствует себя ущербным…

– Ты добрый ангел, Ники. – Императрица, наконец, улыбнулась. И, как всегда, в такие минуты государь залюбовался её прекрасным лицом. – Мы предложим ему написать портрет Алексея. В процессе написания он будет с ним общаться. Ты так хотел?

– Я велю написать портрет нашей семьи, – ответил довольный государь. – Тем более, ты так хотела.

– Я? Не припоминаю.

– Мы с тобой молились, и я тебе рассказал историю нерукотворной иконы Николая Чудотворца. Ты сказала, что, когда у нас будут дети, мы пригласим того изографа написать портрет семьи.

– Ники, я вспомнила, – императрица чмокнула мужа в щёку. – Конечно, приглашай. Ты знаешь, Алексей очень любит подражать старшим. Он теперь не ест белый хлеб. А вчера заявил: «Я люблю капусту, кашу и чёрный хлеб, как мои солдаты…». Оказывается, он накануне обедал в полку с офицерами и спросил, почему они не едят белый хлеб. Ему сказали, белый хлеб – только для девиц… Государь засмеялся, взглянул на часы:

– Мне пора, Sunni. Пётр Аркадьевич Столыпин пришел с докладом. С Алексеем, когда он взойдёт на трон, им будет не так легко, как со мной. Когда-нибудь это будет Алексей Грозный.

– Секунду, Ники, – на лице императрицы проступил румянец. – Все эти амфитеатровы, дувидзоны, суворины опять как с цепи сорвались на Григория. Вновь смакуют выдумку о хлыстовских радениях нашего друга. Ты сам мне говорил, официальное расследование подтвердило, что это всё клевета и домыслы щелкопёра. Зачем Антоний[38]38
  Антоний Тобольский, епископ.


[Закрыть] назначил новое расследование? Не в угоду ли Николаю Николаевичу, который ревнует Григория, будто он – твой советник… Надобно остановить…

– Извини, Алекс, меня зовёт мой долг, – император вышел.

«О, Боже, как он терпелив и великодушен. И как одинок. У него не осталось верных единомышленников. – Императрица прижала ладони к горящим щекам. – Да поможет ему Господь».

…Столыпин уже ждал в приёмной. Как всегда свежий и твёрдый лицом. Безукоризненный мундир плотно облегал его сильную фигуру с развёрнутыми плечами. И только всевидящий взгляд государя разглядел затаённую на дне серых глаз боль.

– Как себя чувствует дочь? – спросил он. Неделю назад на даче премьера народовольцы устроили страшный взрыв, погубивший два десятка человек. Тяжело была ранена дочь Столыпина.

– Теперь лучше, ваше величество, – тот спокойно встретил внимательный взгляд государя. – Я приглашал к ней Распутина. После его молитв ей стало легче. И даже после этого считаю нужным заявить вашему императорскому величеству, что своим неблаговидным поведением Распутин бросает тень на царскую фамилию. Его каждый шаг, каждое высказывание становятся достоянием либеральной прессы. Факты и ложь смешиваются в адский коктейль. Мною составлен по этому случаю доклад.

– Хорошо, Пётр Аркадьевич, оставьте его мне. – Государь выдержал паузу. – С ними и святой пошатнётся. Сам царь Давид согрешал, но каялся.

– Ваше величество, если будет на то ваше соизволение, я отправлю Распутина с глаз долой в Покровское[39]39
  Село, где родился и жил с семьёй Распутин.


[Закрыть].

– Это ничего не изменит, – государь махнул рукой. – Читали вы жития святых?

– Частью, ведь это около двадцати томов.

– А знаете вы, когда день моего рождения?

– Как я могу не знать? Шестого мая.

– Праздник какого святого в этот день?

– Не помню, ваше величество.

– Иова многострадального. – Государь поник головой. Столыпин смешался. Обречённость в голосе императора отозвалась в его сердце болью.

– Слава Богу! Царствование вашего величества завершится со славой. Ведь Иов, претерпев самые ужасные испытания, был вознаграждён благословением Божьим и благополучием.

– У меня, Пётр Аркадьевич, более чем предчувствие, у меня в этом глубокая уверенность, я обречён на страшные испытания, но не получу награды здесь, на земле. Сколько раз я применял к себе слова Иова: «Ибо ужасное, чего я ужасался, то и постигло меня; и чего я боялся, то и пришло ко мне… Быть может, для спасения России нужна искупительная жертва… Я буду этой жертвой. Да будет воля Божья…».

– Но, государь, позвольте… В этот момент дежурный офицер доложил, что комендант дворца, генерал Воейков, просит срочной аудиенции.

– Простите, ваше величество, и вы, господин председатель, – генерал поклонился, с трудом сдерживая улыбку. – Там наследник вышел в парк. Согласно ритуалу, по звонку колокольчика гвардейцы строятся в шпалеры, приветствуют, трубят трубачи…

– Ну так что же? – государь недоумённо вскинул брови. – К чему вы мне это рассказываете?

– Алексею Николаевичу это понравилось. Он уходит с плаца и опять возвращается, и всё повторяется вот уже в пятый раз: гвардейцы строятся, трубачи трубят…

– Так отключите колокольчик. Трубачам не играть, – государь улыбнулся своей необыкновенной улыбкой. – Когда он будет царствовать, вы ещё меня вспомните. Продолжайте, Пётр Аркадьевич. Меня волнует качество поставок провианта и амуниции для армии, – видя, что Столыпин сбит с толку его мрачной откровенностью об Иове многострадальном, мягко сказал государь.

Когда обсуждение заканчивалось, Столыпин вдруг сказал:

– Помните, ваше величество, в Нижнем на ярмарке вы чарку смирновской рябиновки пригубили? Так вот хозяин павильона, который вы изволили тогда осмотреть, – заводчик из бывших крепостных Пётр Смирнов. Головастый мужик. Знатный девиз он придумал: «Честь дороже выгоды!». «Всем министрам, да и великим князьям, этим девизом бы руководствоваться», – подумал император. Вслух же произнёс:

– Помню такого, ещё при отце Смирнов поставлял водку к царскому двору. Оно и в самом деле, честь дороже выгоды!

После ухода Столыпина он пригласил Воейкова, распорядился насчёт прибытия в царскую резиденцию самарского крестьянина Григория Никифоровича Журавина за царский счет.

2

Сказано царское слово, и поезд мчит Григория и Стёпку из Самары в Петербург. Сопровождает их чиновник по особым поручениям Аркадий Борисович Воронин. Чёрные глаза, чёрные усики, бородка. Молод, предупредителен, прост в обращении: «Сам государь-император изъявил желание видеть вас…».

– Меня – тоже? – Стёпка за пять лет жизни в деревне распрямился, вырос. Сделался вальяжен. Но ещё пуще привязался к Григорию. И несказанно горд был поездкой, выговорить страшно, – к самому государю-императору.

– Аудиенция назначена только Григорию Никифоровичу, – засмеялся Воронин. – Не огорчайся. Рядом с царём – рядом со смертью.

– Как так?

– А так. Раньше не угодил царю в чём – голова с плеч. А теперь, – Воронин понизил голос, – на царей покушаются, бомбы взрывают… – Заметив, что Григорий не поддерживает их разговор, осёкся.

– А на что нужен Григорий Никифорович государю? – не унимался Стёпка. – Срисовать кого?

…Григорий слышал и не слышал их разговор. Он весь был устремлён за окно, где играла на солнце красками осени природа. Трепетали на ветру листья берёз, багряными плащаницами взмётывались заросли молодых клёнов, широко стлались зелёные ковры озимей, отороченные по горизонту тёмными сосновыми борами. Обрывками серебряных ниток взблескивали извивы речек. Рассыпанными бусинами голубели озёра. И все эти радужные с грустинкой увядания краски расплёскивались вдаль, перетекали в небесную синь, осиянные венцом солнечных лучей. Сердце полнилось тихим восторгом, летело за вагонное окно ввысь: «Господи, слава Тебе, Господи, что всё это есть, – шептал он в умилении. – Какая божественная красота, какие простые чудные краски. Живая икона земли русской. Пойдут снега, и земля убелится. Грязь, пожарища, вырубки – все грехи наши покроет Господь в своей неизречённой милости…».

– Григорий Никифорович, извольте чайку по пить, – позвал Воронин. – Грибы, наверное, в ле сах высыпали. Люблю собирать грибы. А вы?

Поперхнулся, опять забыв про его убожество… На стыках рельсов вагон раскачивало. Стёпка поил Григория и никак не мог приладиться. Чай расплёскивался на рубаху.

– Вынь из подстаканника. Я сам. Воронин глядел на него с жалостью. Григорий взял зубами за край стакана, отхлебнул, поставил, не пролив ни капли. Переждал, опять пригубил. «Он подгадал, пока вагон идёт между стыками, отхлёбывает, – догадался Воронин. – Сметлив…».

На вокзале в Петербурге их встречали. Накрапывал дождичек. Стёпка и Воронин перенесли Григория на руках в стоявший на площадке автомобиль, усадили. Шофёр в жёлтых по локоть крагах и в таком же жёлтом шлеме, весь в кожаном, подмигнул Стёпке:

– Чо рот раскрыл, а не поёшь?

– Запевай, подпою, – отбрил его тот.

Смех этот и слова не понравились шофёру. Он опустил со лба на глаза огромные очки. Погрузили поклажу. Воронин уселся на переднее сиденье. Покатили. Народ останавливался. Показывал пальцами.

– Я как фокус на манеже жду, – прокричал Стёпка Григорию на ухо. – Откуда спрятанные в машине лошади выскачут…

– Мы сейчас едем в Царское Село, – повернулся к ним Воронин. – На завтра запланирована встреча с государем.

…Жильё из двух комнат и ванной им отвели в двухэтажном особняке, где жила прислуга. Стёпка метался туда-сюда в радостном исступлении. Убегал, знакомился, возвращался с вытаращенными глазами:

– Григорий Никифорович, вечером вот эти стеклянные пузыри под потолком загорятся, ликстричество называется. Вот эту пипочку вдавишь… Слыхал, вода льется? Клизет там. Я сперва думал, ваза напольная под цветы. Мне услужающий разъяснил. На него и садиться страшно. Из трубы кто дёрнет… Парк здеся. Козы дикие скачут. Меня увидали, ушки наставили. Копытцами передними бьют, серчают… Иду, слышь, навстречу человек. На голове шапка с перьями, камзол, штанцы до колен, башмаки блестящие, а рожа сажей зачерчена. Во, думаю, и братья-циркачи тут. Пригляделся, сажа больно ровно размазана. Батюшки-матушки, эфиоп натуральный. Зубы белые. Поклонился мне… Григорий Никифорович, ты, слышь, царю про меня ничо не говори, а то выгонят отседова…

– Не скажу, – посмеивался Гриша, мыслями, будто забором, отгороженный от стёпкиных восторгов. «Раз велели кисти и краски с собой взять, значит, икону какую старинную придётся списывать… А то без меня нет у них изографов изрядных…».

Под вечер пришёл цирюльник, конопатый, весёлый. Подравнял Григорию бороду, усы. Весь вечер они со Стёпкой дивились на стеклянные пузыри, внутри которых горела добела раскалённая пружинка. Стёпка залезал на табуретку, трогал, отдёргивал руку: «Горячая, зараза. А не дыминки».

Утром завтракали. Явился скороход, думали, генерал. Эполет на правом плече, мундир с золотыми пуговицами. Всё блестит. Ликом строгий. Следом пришли два богатыря в золочёных камзолах. Штаны по колено, пряжки на башмаках сверкают. На Стёпку – ноль внимания, будто он прозрачный. Долго приноравливались, как нести Григория. Несли тряско. Боялся, уронят. То и дело останавливались, ставили его наземь, отпыхивались. Мужики в деревне носили куда ловчее. Во дворце на лестницах и вовсе задышали, будто воз гружёный на себе везли. Два чёрных эфиопа с белыми перьями распахнули двери на стороны. Григория внесли в кабинет, поставили на паркет и пропали. Из-за стола в глубине поднялся человек в полевом мундире полковника. Григорий узнал в нём императора, подивился. Тогда, при посещении пострадавших в больнице, его юношеское лицо полыхало состраданием и жалостью. Теперь же лик государя нёс в себе отсвет горнего огня, выжегшего юношескую чувственность.

Жизнь души, очищенной и закалённой этим огнём, сосредоточилась в его глазах, лучившихся особенным светом. Григорий ощутил, как под этим взглядом пропала пропасть, разделявшая императора самого могущественного на земле государства и его, самарского крестьянина-калеку. Император, подходя к нему, огляделся по сторонам, присел на край ближнего дивана. «Так всегда делала Даша, – вспомнил вдруг Григорий, – чтобы быть вровень со мной…». Всё то огромное напряжение, копившееся в нём от момента, когда он узнал о приглашении, до этих дверей с чёрными эфиопами, вдруг улетучилось. И он отвечал безо всякой робости.

– Не болят к ненастью поломанные рёбра? – спросил император. – Тебе же на Ходынке, помню, рёбра сломали?

– И думать забыл, ваше императорское величество, – отвечал Григорий. – Даже ни-ни.

– Не ропщешь, что Господь тебя бездвиженьем отличил?

– Помилуй, государь, – Гриша запнулся, назвав собеседника не так, как учили. – Он, Милостивец, меня, будто карандашик, очинил со всех боков. Заострил на дело Божье. Так-то отвлечений меньше. Бывает, во сне увижу, руки-ноги выросли, страшно делается. Бегу во сне, сам не знаю, зачем, руками хватаю всё, что ни попадя. А дело то, на какое Господь сподобил, не движется. Проснусь, слава Богу, не выросли.

– Чудно ты рассуждаешь, Григорий Никифоров, – государь улыбнулся светло. – Тяжко ведь зубами-то рисовать. Я перед твоим приходом попытался, челюсти сводит.

– Зато тут нутром пишешь, а там – рукой.

– Хочу я, чтобы ты, Григорий, написал портрет моей семьи. Сможешь?

– А почему нет? С Божьей помощью, ваше им ператорское величество, и с великой радостью. Мне для этого дела столик особый потребуется. А все причиндалы, кисти, краски у меня с собой…

Император расспросил Григория, идут ли крестьяне их деревни на отруба. Что думают о реформах и свободах.

– Без царя они, государь, кто к этим свободам рвётся, – Григорий заметил вскинувшиеся вопросительно брови императора. – Без царя в голове. Свободы для зверя добиваются, для страстей, для гордыни своей.

– Зверь уже бегает на воле. – Император встал, в волнении заходил по кабинету. – Пять с лишним тысяч человек погибли от рук террористов за последние годы. Какая им нужна свобода? Убивать?

– Сатана и Христа на крыле Храма искушал, – сказал Григорий. – Он, милостивец, отверг, а люди искушаются, прыгают, сами разбиваются и других губят.

– Свобода политическая для людей, не обладающих внутренней свободой, – это хаос, зверства. Кровь. Григорий видел, как на лице государя ещё отчетливее проступила бесстрастная тихая твёрдость.

– Только человек, обретший свободу внутреннюю, свободу души от страстей и пороков, способен обратить во благо свободу политическую! – будто продолжая с кем-то спор, сказал император, поднялся с дивана. – С Богом, я распоряжусь.

3

В тот же день по заказу Григория сладили столик из хорошего дерева с витыми ножками. Не успели столом налюбоваться, принесли коляску. Уже знакомый им чиновник по особым поручениям Воронин шепнул: «Сам государь распорядился…». Показали, как ставить на тормоз, застёгивать ремни. Стёпка, дуревший от безделья, весь вечер ездил на коляске по комнатам, дивился вслух:

– Легкота! Мягкота! Колёса с воздухом пальцами прожимаются. На кочках трясти не будет!

…Ночью Григорий, как в детстве, проснулся радостный, вгляделся в белевшую спицами коляску: «На месте, не приснилось…».

Утром прибежал скороход. Велел быть готовым. Стёпку с ним опять не пустили. Тот обиделся: «Не больно и надо. Пойду глядеть, как карпов на пруду по колокольчику кормят…».

На новой коляске во дворец его вёз один из вчерашних «генералов» с эполетом, что чуть не уронил. «Как в раю, – оглядывался на стороны Григорий. Белый дворец на холме. Статуи вдоль аллеи. Деревья, вода блестит… Трава зелёная стриженая…».

Перед тем, как завезти коляску во дворец, колёса протёрли. В зале уже стоял тот самый столик с витыми ножками. Перед ним шесть зелёных с узорными спинками и золочёными ножками стульев. Григорий загляделся на мраморную статую богини с луком и стрелами. У стройных ног её, будто живой, жался белый козлёнок. Его отвлёк лёгкий шелест. В другой стороне зала увидел, показалось, летящую женщину в серебристом длинном, до щиколоток, платье.

«Мне померещилось, – рассказывал он, годы спустя, – ангел спустился по солнечному лучу. Её лицо было прекраснее, чем у мраморной богини с белым козлёнком. Сделалось страшно. Неужели я, обрубок, – котма катался по коровьим лепехам, – буду писать лик императрицы?.. У меня отнялся язык и пропал слух. Я видел растерянность в её чудных, блестевших слезами сочувствия, глазах и молчал…».

– Мне говорил о вас вчера государь. – Императрица села на ближний к нему стул. Она тоже не хотела возвышаться над ним. – Вы будете рисовать стоя?

– Я всегда пишу стоя, ваше императорское величество. – Слезинки в её глазах вернули ему дар речи. – Надо бы стулья развернуть к окну.

– О, да-да. – Она вскинула голову и крикнула что-то на чужом птичьем языке. Через минуту зазвучали юные голоса, смех и в залу явились четыре девушки в одинаковых белых платьях, сбились в стайку, глядели издали на Григория.

– Подойдите же, – императрица встала. – Папа изъявил желание, чтобы Григорий нарисовал нерукотворный портрет нашей семьи. Мы должны позировать. Таня, а где Алёша?

– Он скоро придёт, – ответила темноволосая и самая рослая из сестёр.

– Девочки, разверните стулья и рассаживаемся лицом к окну. – Где же Алексей?

– Он меняет сладкие штаны, – серьёзно сказала младшая. Лицом, заметил Григорий, она сильно отличалась от сестёр. Все засмеялись.

– Алеша опрокинул на брюки вазу с десертом, – пряча улыбку, объяснила Татьяна. – Пошёл переодеваться. Вот он…

В залу, прихрамывая, вошёл мальчик лет семи. У него было ясное открытое лицо. Широкий смелый рот. Взгляд добрый, весёлый. В выражении лица, поставе головы, во всём облике проступала царская порода. Всё это Григорий успел заметить, прежде чем наследник остановился, пристально разглядывая его:

– У меня есть Джой. А у тебя есть собака?

– Одно время жил приблудный кобелишко Шарик, – просто сказал Григорий.

– А тебе руки и ноги поездом отрезало?

– Родился таким я, ваше высочество.

– Алёша, садись, Григорий начнёт рисовать, – извиняюще улыбнулась императрица. – Девочки, в центре стул для папа. Алёша – справа. Оля, Таня, вы – справа. Маша с Анастасией – слева.

– Ваше величество, я сейчас сделаю доличный набросок, отмечу, кто, где сидит, а потом лица и фигуры буду рисовать по одному.

– Доличное – это долями? – спросил серьёзно наследник.

– До лица, – опять выщелкнулась Анастасия.

…Григорий рисовал. Первые минуты императрица, дочери и наследник во все глаза следили за его движениями. Алексей вскакивал, становился у Григория за спиной, смотрел. Императрица несколько раз повторила просьбу сесть на место. Когда она повысила голос, наследник подбежал к окну, завернулся в штору и не откликался на уговоры.

– Дядя Гриша, а вы нарисуйте его в шторе, – предложила Анастасия. – Мы все сидим и куль в шторе. Сёстры рассмеялись. Наследник вышел из-за шторы с надутыми губами. Сел на место. С лёг кой руки Анастасии с того момента и наследник, и великие княжны стали звать его дядей Гришей.

Императрица вязала, сёстры разговаривали, пересмеивались. Часы в зале пробили десять.

– Мама, – вскричал наследник, – позволь, мы покормим рыбу? Дядя Гриша, идёмте с нами. Это занятно, – повторил он отца. – Мама, ну позволь…

– Хотите посмотреть? Это, действительно, занятно, – императрица встала. Позвала слугу. Вслед за убежавшими к пруду сёстрами и цареви чем он свёз по дорожке вниз к пруду и Григория. Тот заметил, что рядом с наследником бежит не весть откуда взявшийся рослый матрос[40]40
  Матрос Деревенько, присматривавший за царевичем в детстве.


[Закрыть]. На берегу слуга с сундучком в руке зазвонил в колокольчик. Как бы отвечая на звонок, гладкая поверхность пруда вдруг вскипела. Целый косяк рыбы устремился к берегу. Золотистые крупные карпы выпрыгивали, вставали на хвосты, стрелами, разрезая воду, чертили неведомые знаки. Все брали из раскрытого сундучка горстями хлебный мякиш и бросали рыбам.

– Дядя Гриша, видел? – наследник повернул к нему мокрое радостное лицо. – Брызгаются как!..

Глядя на осыпанное каплями воды счастливое лицо сына, императрица отвернулась, платком промокнула слёзы: «У мальчика золотое сердце. Он сразу принял убогого крестьянина… Детей цивилизации Господь никогда не наделяет даром творить чудеса…

А Григорий не выглядит страдальцем. Как просто, искренне он держится. Господь послал его нам. Ники был прав…». Первым вызвался позировать цесаревич. На сеанс он принес свои рисунки.

– Это часовой, а вот в будке офицер. – Цесаревич вскидывает глаза на Григория. – А вот электрическая дама с зонтом. Чего ты молчишь? Не нравится?

– Мне вон тот клоун больше нравится.

– А мне – часовой. Я ещё Джоя хочу нарисовать. – Наследник пристально глядит на Григория. – Дядя Гриша, а ты любишь шутки?

– Смотря какие. Кошка с мышью тоже шутит. Кошке игрушки, а мышке слёзки.

– Я про кошку и написал в шутку письмо ма-ма=. Написал там про погоду и про нашу кошку Куваку, – наследник заглянул Григорию в лицо. – Как она лежит на диване, а Джой ищет в ней блох и при этом сильно щекочет. А ещё приписал, если мама понадобится Джой, чтобы он также и у нее поискал блох, я его ей вышлю, но это стоит один рубль. Смешно?

– Повернись, Алексей Николаевич, вот так, боком, – не выпуская из зубов карандаша, попросил Григорий.

– Смешно?

Как тебе сказать.

– Смешно! Даже папа смеялся. – Наследник собрал рисунки. Встал.

– Я пошёл. Мне надоело позировать.

– Так отдохни.

– Я не нуждаюсь в чужих советах. Меня призывают мои обязанности.

«Вот те на, обиделся, – подумал Григорий. – Он хоть и будущий государь, а всего навсего ребёнок». Пока он по памяти набрасывал лицо цесаревича, к нему подошла средняя дочь государя, великая княжна Мария Николаевна. Ещё при первом знакомстве Григорий отличил её добродушное выражение по-крестьянски широкого лица и мягкий взгляд серо-голубых глаз.

– Дядя Гриша, давай я попозирую вместо Алексея Николаевича. Приказать чаю? Ой, у тебя на губах кровь.

– Пустяк, сейчас перестанет, – смутился Григорий. – Губа треснула. Пройдёт…

– Подожди… Через несколько минут она вернулась. Следом за ней вошёл человек в военном мундире, лысоватый, в очках, с выражением недоумения на холёном добром лице. В руках у него белый с красным крестом чемоданчик.

– Это доктор Боткин[41]41
  Боткин Е. С., придворный врач Николая II, убитый вместе с царской семьёй.


[Закрыть], – сказала Мария Николаевна.

На протесты Григория доктор не среагировал. Промокнул ему губы влажным ватным тампоном.

Оставил пузырёк с жидкостью, похожей на воду, пакетик с ватой. Посоветовал протирать жидкостью губы и карандаши.

– До свадьбы заживёт. – Поклонился и ушёл. Губы какое-то время пощипывало. Григорий, привычно наклоняясь к столику, закусил карандаш.

– Давай я сначала его протру, – Мария подбежала к столику. – Это же больно. Надо отменить сеансы, пусть подживёт. Я скажу мама.

– Всё поджило уже. Садитесь, Мария Николаевна. – Делая набросок, Григорий вскидывал голову всякий раз при виде красивого чистого лица, и сердце окатывала тихая радость.

Спустя полчаса в коридоре дробно простучали каблучки, и звонкий девчоночий голос крикнул: «Машка, ты где? У тебя моя брошь?».

Мария Николаевна приложила палец к губам. Григорий поднял и тут же опустил голову. Его строго-настрого наставляли к наследнику и великим княжнам обращаться по имени-отчеству. И вдруг «Машка». Тем временем дверь приоткрылась – заглянула младшая из великих княжон.

– Вот ты где затаилась, – нисколько не смущаясь, Анастасия подошла к столику, заглянула в рисунок:

– О-о, дядя Гриша, вы так точно нарисовали марьины блюдца. В них уже утонул один офицер со «Штандарта»[42]42
  «Штандарт» – название императорской яхты.


[Закрыть].

– Анастасия, твоя брошь у Татьяны. Ты мешаешь дяде Грише рисовать.

– Можно подумать, я тебе надела на голову мешок, – Анастасия пригнулась, заглядывая в лицо Григорию. – Дядя Гриша, нарисуйте ей за спиной крылья. Она у нас так великодушна. Папа шутит, что у неё за спиной вырастут крылья, как у ангела.

– Швибз[43]43
  Так сёстры между собой называли Анастасию.


[Закрыть], перестань. Ты мешаешь.

4

…Во дворце поветрие. Наследник, великие княжны, Глеб Боткин[44]44
  Сын доктора Боткина.


[Закрыть], поварёнок Никонков – все рисуют зубами. Выходит смешно. Лучше всех получается у Марии Николаевны и Глеба. Цесаревич перепортил большую стопу бумаги. Его восхищение Григорием безмерно. До того, как сам не взял карандаш в зубы, он не представлял, как это трудно. У наследника пропадает дар речи, когда у него на глазах Григорий удочкой вытягивает из пруда здоровенного карпа. Алексей бросается к прыгающей у воды рыбине. Матрос Деревенько тут как тут. Не дай Бог, наследник уколется крючком. Подержав рыбину в руках, Алексей выпускает карпа в пруд.

Как-то в разговоре с великими княжнами Григорий обмолвился, что умеет хлопать кнутом. Об этом узнал Алексей. На другой день, не дождавшись сеанса, прибежал к Григорию в комнаты с выпрошенным у кучеров на конюшне кнутом: «На, хлопни!». Всюду поспевающий за ним Деревенько косится на Григория, он явно недоволен.

– Хлопни, дядь Гришь. Хоть один разок, пожалуйста.

– Алексей Николаевич, отойдите подальше от греха, – просит матрос.

Громкий хлопок привёл наследника в восторг.

– Слышали, – закричал он на весь парк. – Громче, чем папа из ружья. Я тоже хочу. Научи меня, – повернулся он к матросу.

– Не умею, Алексей Николаевич, – поспешно ответил Деревенько. Поглядел с укором на Григория: «Без рук, без ног. Неймётся ему. А ну как, не дай Бог, цесаревич себе глаз выстегнет кнутом… Тогда бежать к пруду и топиться…».

– Он без рук и умеет, а ты с руками и не умеешь, – недоволен цесаревич. Он теперь не убегает с сеансов рисования. Рассказывает Григорию, как накануне ездили в Петергоф на автомобиле. На ходу сорвало крышу и разбило лобовое стекло. Наследник подвижен, ласков, много хохочет. Но моментами Григорий замечает, как лицо наследника будто омывает тень страдания. И эту тень он, сам того не желая, перенёс на портрет. Однажды, оставшись вдвоём, Алексей подошёл к Григорию и, сияя глазами, сказал: