Текст книги "Дар над бездной отчаяния"

– Величие и слава государевы строятся крепостью духа, любовью к детям, детству, – уже ко всем сидящим за столом обращался Распутин. – Стройте скорее и больше подобных приютов ангельских. В них нет греха, они не за грех. Грех гнездится в порицании необыкновенного. Вот когда отметают чужую душу и тело за то, что они необыкновенны, тогда грех…

…Сидели допоздна. Беседовали. Вставали перед иконами, пели молитвы. И вместе с ними молился взысканной Божьей милостью самарский крестьянин Григорий Журавин.

В те же самые часы куражился, колол в ресторане посуду наёмный двойник старца. В полуночи мчался по Марсову полю чёрный автомобиль. Стреляли из него в прохожих. А утром трезвонили газеты: в чёрном авто сидел Распутин. Дувидзон приводил в редакцию «Биржевых ведомостей» уличную девку, выдавая её за дочь Распутина. Отступник, хулитель веры православной и государя расстрига Иллиодор, сбежав за границу, сочинял гнусный пасквиль на Распутина и государыню. «Если Господь не захочет укротить злые языки, – говорил Григорий Ефимович Журавину, – взять их под тёплую ризу Свою, то, главное, надо иметь крепость и устоять. Ничего для них делать не надо, все они пропадут скоро…».

…Об этом разговоре Григорий вспомнил через неделю, когда Распутин ввалился к ним в квартиру под утро. Растрёпанный, хмельной, с плетёной корзиной, полной яств и вина. Бросил корзину на пол. Раскатились по полу красные яблоки, упала, но не разбилась, бутылка мадеры. Сам он бухнулся перед гришиной кроватью на колени, уткнулся лбом в край подушки, обдав запахом табачного дыма:

– Гриша, ангел, милота моя чистая, – Распутин вскинул голову, блестя глазами из-под упавших на лоб волос. – Благодарят меня, тянут в рестораны. Вино льют рекой. А кто я аристократии? Медведь ручной на цепи… Пляшу. Они смеются. Баб подставляют… Несчастный я, Гришань, разнесчастный человек.

– А ты не поддавайся. Как говаривал мой крёстный отец Василий, враг – пестом, а ты его – крестом. – Гриша с помощью Стёпки сел в кровати спиной к стенке. При виде растерзанного, в слезах, Распутина у него весь сон как рукой сняло.

– Ехал щас и даже завидовал тебе, что ты живёшь без ног и без рук. – В страшных хмельных глазах дымилась такая боль, что Стёпка попятился и чуть не упал, запнувшись о коляску:

– Может, рассолу, Григорий Ефимович, подать?

– Руки-ноги – они для греха. – Старец утёрся рукавом. Заговорил голосом глухим, но трезвым:

– По внутреннему человеку нахожу я удовольствие в законе Божьем. Но вижу и иной закон, противный закону ума и делающий меня пленником закона греховного, живёт он в членах моих. Я умом моим служу закону Божию, а плотью – закону греха…

Несчастный я, Гриша, человек. Вы не видите, а мне дано. Неописуемый ужас вижу. Темно от горя. Слёз море, а крови… И смерть моя близко… Просвета нету. Душа на куски разрывается. Как дальше жить, Гриша?..

А тот глядел на ночного гостя во все глаза, не зная, чем утешить. Стёпка, полуголый, в подштанниках, в страхе крестился. Распутин зыркнул на него, утёрся ладонью:

– Есть при одном монастырьке старец пра ведный. Два раза ездил к нему, не принял. Небось, Иллиодор, окаянный, про меня невесть что наплёл. Айда сьездим? С тобой, знаю, примет нас. Совет мне его нужен.

…В то же утро, когда Распутин уехал, привиделся Григорию сон. Будто стоит он у недостроенной колокольни. Вокруг стен строительные леса, подмостки. И по доскам и жёрдочкам на страшучей высоте похаживает Распутин, босой, в нательной рубахе навыпуск. Ветер бороду треплет. Стрижи вокруг снуют. А снизу к нему карабкаются мужики, бабы, купцы, офицеры… Кричат, руки тянут.

А он всё выше, к самым колоколам, взбирается. На тонких жёрдочках качается – глядеть страшно. Снизу видно Грише, что колокола-то пустые, без языков. Одни веревки обрезанные мотаются…

11

Разговор про поездку к старцу Распутин не забыл. Через два дня рано утром подкатил на рысаке в крытом возке:

– Собирайся.

Добрый буланый иноходец скоро вынес их за город. Наезженная санями, перемётенная за ночь сугробами дорога пошла лесом. Распутин сонно макал головой, Стёпка всхрапывал, при тычках возка сползал с сиденья. Гриша во все глаза глядел на непривычные для степняка здоровенные ели с обвисшими под снегом лапами. Сквозь утреннюю мглу яичным желтком пробивалось солнце. Над умаянным рысаком клубился пар.

Разом распахнулось глазам монастырское подворье. Бревенчатая трёхглавая церковка с посеребрёнными крестами, в глубине, за ёлками, заваленные снегом горбы келий, текучие столбы дыма из труб. Въехали в растворённые ворота. У коновязи – трое крестьянских саней-розвальней, заиндевелые лошадёнки подбирали брошенное на снег сено. Огромный монах, подпоясанный толстой верёвкой, без шапки, поклонился приезжим поясно и тут же, не спрашивая, отрядил им в провожатые румяного молодого послушника. Тот, шмурыгая подшитыми валенками, побежал через подворье по тропе в лес. Стёпка и Распутин несли Гришу на сцепленных в замок руках. Не умещаясь на тропе, тонули в снегу. Послушник пропал за ёлками, потом вернулся.

– Дайте понесу. – Подхватил Гришу на руки как ребёнка. И пошёл, почти побежал, обдавая свежим духом хлеба и редьки. Скоро, слева от тропы, увидели расчищенный до травы дворик. Провожатый, отпыхиваясь, ссадил Григория в снег. По дворику бродили десятка полтора кур. Поодаль на чурбачке хохлились два сокола. Около длинного долблёного корытца, обвив лапки огненным хвостом, сидела остромордая лисица. Крупный, в золотистых с чернью разводах на боках, петух вскудахтался, лиса посторонилась, про пуская его к корытцу…

Из-под низких лап столетней ели выкатился согнутый в три погибели старичок в латаном-перелатанном армяке. На голове баранья шапчонка, за поясом рукавицы. В руках он нёс решето с зерном. Не замечая пришедших, ручейком рассыпал пшеницу по корытцу.

– Данила, к тебе привёл! – звонко крикнул послушник. Старичок вскинулся. С осеребрённого седой бородой сухого лица глянули по-молодому быстрые глаза, остановились на Журавине. Старичок выронил решето и, утопая в снегу, легко побежал к нему. Стёпка с Распутиным глядели не столько на старика, сколь на лису, которая и не думала убегать.

– У его под полом барсук норь вырыл. Спит зимой, – радостно рассказал послушник Стёпке. – Совы на печи гнездо свили. Старец на топчан спать ушёл, не тревожить их чтоб.

– Неужто ты? – старичок остановился перед Гришей, почти вровень с ним росточком, улыбался, выказывая корешки стёршихся зубов.

– Я.

– Гришатка, родный мой, сподобил Господь на этом свете увидеться. Экий матёрый… – Данила, а это был он, по-птичьи задирал кверху голову. Старческие слёзки катились по костяному лицу к крыльям носа, бусинками висли на усах.

– Спину-то так и не вылечил? Скрючило как тебя.

– Не оставил Господь своей милостью…

В тесной келье с тусменным оконцем топилась печь. Под потолком плавал сизый дым, резал глаза. В святом углу стояла малая иконка Спасителя и беленький из лучинок крестик, перевязанный лычком. У дальней стены дощатый голый топчан с берёзовым полешком в изголовье. На земляном полу катал клочок бересты белый котёнок.

Стёпка с Распутиным присели на лавку, Григорий умостился на деревянном чурачке. Сам же хозяин бросил на пол рукавички и сел на них, привалясь спиной к печке. Глядел на гостей радостными глазами, молчал. Отвечая на его благостное молчание, Гриша поведал про своё житие. Услышав про смерть Арины и Никифора, Данила встал на колени, перекрестился. За весь долгий рассказ не проронил ни слова. Спрашивал глазами. И Гриша отвечал. Про всех вспомнили: про отца Василия, Кондылиху, Зарубина, про то, как писал портрет царской семьи. Об одном только язык не повернулся рассказать…

Данила как встал на колени, так всё время и стоял. Лишь спросил:

– В чужих краях довелось быть?

– В цирке он работал. – Ответил уморившийся молчать Распутин. Подобрал соскользавшие наземь полы своей богатой шубы.

– И цирк – не позор, коли с душой дело делать. Как в писании сказано: «Всё, что может рука твоя делать, по силам делай». – Данила пристально поглядел на Распутина, будто только увидел. – Это ты и есть?

– Слыхал, небось, сколь небылиц про меня насочиняли?

– И звону пустого много, и ты, брат, не без греха. – Данила, кривясь от боли, облокотился о приступку печки.

– Верно сказал – несусветный я грешник, – ответил спокойно Распутин. – Вон намедни Грише жалился: душа к Богу рвётся, а тело страстями норовит упиться. Больно так-то жить.

– Постом и молитвой смиряй страсти-то. Не потакай сатане.

– Легко тебе тут в затворе поучать, – полыхнул глазами на старца Распутин. – Аристократия на меня прёт, как рыба в нерест. Все со своими болячками, заманухами. Норовят по мне, как по лестнице, повыше залезть. А я кто? Крестьянин. Сто раз от соблазна откажусь, а на сто первый уломают. Гуляю с ними в ресторациях, пляшу, сатану тешу. Утром очнусь, свет белый не мил… А они уже в приёмной сидят, ждут…

– В тишине и уповании крепость ваша, сказано, а ты суетишься, толчёшься. Уезжай от греха домой – вот тебе мой сказ, – глядя снизу вверх, проговорил старец.

– Столыпин гонит, ты с ним в одно слово. Уеду, шкура цела останется. А за народушко кто вступится? Аристократия спит и видит войну и папу к ней толкает недуром. Великий князь Николай санитарные поезда уж приготовил, раненых возить. Заграница норовит царя с фердинандами рассорить. Начнись война с германцем, сколь народушку безвинно положат!.. В этот раз я у государя и в ногах валялся и всяко отговаривал, насилу согласился не воевать. Князь Николай грозился меня за это повесить.

– На все воля Божья, – лицо старца исказилось болью. – Государь менее ли твоего за народ радеет?.. Тяжек его крест, а ты его еще больше отягощаешь. Гриша чувствовал, как от долгого сиденья на чурбачке заломило поясницу, но боялся пошевелиться. Весь этот разговор он воспринимал больше глазами, чем слухом. По лицу Данилы, будто опрокинутому в незримые далёкие видения, пробегали тёмные всполохи. От них костяное лицо старца делалось то почти чёрным, то белело подобно снегу. Сердце Григория окатило страхом.

Распутин упорствовал. Данила ругал его, винил в гордыне. Расставались крепко недовольные друг другом. У порога старец земно поклонился Распутину. Тот побледнел и молча вышел из кельи. Степка обхватил Григория поперёк, спустил с крылечка. В морозном воздухе густо пахло горелым.

Дым из трубы кельи закручивался вниз под стену. Гриша догадался: при разговоре в келье наплывы дыма загораживали оконце и оттого лицо старца то жутко чернело, то белело. Распутин шёл впереди по двору, отпугивая кур полами волочившейся по снегу шубы. Всё также недвижно сидели на чурбачке заиневшие соколы.

12

За зиму Гриша написал несколько заказанных ему богатыми петербуржцами портретов. Еще раньше он поделился со старцем замыслом построить и расписать в Селезнёвке церковь. Тот несказанно обрадовался: «Твой талант и разум благочестия, Гриша, от Духа. Твой Дух – сила чистая и святая. И ты пишешь этой силой и приносишь плод во сто крат…».

Григорию платили хорошо. Легко и быстро он написал портрет фрейлины императрицы Анны Вырубовой. В нём долго жило очарование детской наивностью и пугающей доверчивостью этой прекрасной волоокой женщины.

Всё шло ровно, чинно, пока не взялся писать портрет Андроникова. Молодой двадцативосьмилетний князь, глазастый, нервный в движениях, узнав, что Журавин писал портрет государя, повис на Григории репьём. На первых порах князь он представился Журавину человеком благочестивым и набожным. При первой встрече показал в покоях молельную комнату, уставленную прекрасными иконами. Горели свечи, лампады. Витал дух ладана.

Григорий взялся делать наброски. Чем больше он вглядывался в князя, изображал на листе его лицо, глаза, тем гуще копилась в нём неприязнь к нему. Мысленно он укорял себя, молился. Однажды, приехав утром на сеанс позирования, сидел в зале в ожидании хозяина дома. Стёпка прилаживал столик, раскладывал карандаши, бумагу. И тут за дверью молельной комнаты, смежной со спальней князя, послышались голоса, хихиканье. Скоро в залу выскочил красный, как рак, смазливый малый лет восемнадцати в халате на голое тело, стрельнул крашеными глазами, попятился за дверь. Григория всего жаром окинуло. Велел Стёпке собрать все причиндалы, и они уехали.

Распутин одобрил: «Гнилушка этот князь. Влез ко мне в доверие. Пожертвование детскому приюту сделал… А душа гнилым пороком попорчена. Вот только что узнал – князь этот, Андроников, подкупал царских курьеров, развозивших указы о назначениях директоров департаментов, министров. И рассылал этим лицам наперёд поздравления. Весу себе прибавлял. И моим знакомством кичится. Заявится ещё раз, выгоню в тычки…».

После этого случая Григорий заторопился было в Селезнёвку, но простудился и слёг. Открылось двустороннее воспаление лёгких. Мучил кашель. День ото дня делалось всё хуже. В глазах всё дрожало, зыбилось, уплывало. То метался в жару, мокрый, как из бани, то стучал зубами от озноба. Стёпка в испуге сваливал на него пальто и шубы. Сам спал на полу около его кровати. Стоило Грише заворочаться или охнуть, подхватывался, зажигал свет, склонялся над больным. День на третий, ослушавшись Журавина никому ничего не говорить, сбегал к Распутину. Григорий Ефимович, бросив все дела, явился тем же часом. Долго сидел у изголовья, прикладывал ладонь к горячему мокрому лбу больного.

– Горе на земле, Гриша, – радость на небе, – тихо и проникновенно говорил он. – За что радость на небе? За скорби и молитвы… И за болезнь молись, родный мой. Страданье – с Богом беседа. Скорби ведут к истинной любви. Болеешь – значит не оставляет тебя Господь своею милостью. Ослабнет тело, укрепишься духом…

Голос Распутина будто относило ветром, ладонь его разрасталась, оборачивалась ладьёй, и Гриша уплывал в сон. Из всех этих высказываний, будто из прядей, сплеталась значимая для всей его будущей жизни мысль, радовала.

К ночи жар опять усиливался. Лицо лизали багровые языки пламени, прячась от них, Гриша утыкался лбом в подушку. Пламя перекидывалось на всё тело, жгло… Из огня вдруг вываливалась толпа мужиков с кольями и вилами. Пегая Борода хлестал Григория по щекам. На четвереньках, по-звериному, гонялся за цыганёнком, валил наземь, грыз ему голову…

Брёл навстречу распухший, сизый, с кровяными глазами пьяный Филяка. По голове его, по плечам метались, голохвостые огненные зверьки.

Волок в тёмные заросли голое женское тело со вздувшимся животом купец Зарубин. Оглядывался, закапывал его в палую листву, паутиной блестели на бороде слюни…

Похожее на вепря чудовище с чёрной гривой кралось со спины к лысоватому человеку в золочёном мундире. Григорий узнал в чудовище Карова-Квашнина. Ещё шаг-другой, и он бросится, утопит клыки в золочёном мундире.

Гриша закричал во сне, чтобы тот, в мундире, обернулся…

Стёпка, получивший указание: «если закричу, сразу толкай», будил. Испив воды, Григорий долго лежал с открытыми глазами, раздавленный виденьями. «Ладно бы во сне, наяву в миру вершится хаос, людскими поступками правит зверь, – думал он. – И когда зверь каждого человека сливается в общего зверя, как тогда на Ходынке, он пожирает самих людей: ту старуху, мужика в новых лаптях… Стремится к хаосу, кровавой смуте… И всё для плоти, пленённой грехом, убивающей, жрущей домашних животных, зверей, птиц… Услаждающий себя страстями человек обращается в их раба. Кто может противостоять звериному царству? Что сделать, чтобы сломить господство зверя и освободить человека?».

И вдруг, как зримый ответ на страшный сон, в памяти воссияла икона «О Тебе радуется, Благодатная, всякая тварь». Григорий вспомнил её так явственно, будто увидел перед собой. На заднем её плане во всю ширину доски возносится тёмно-синими звёздными куполами к самому престолу Всевышнего храм. На переднем же «сердце милующее» – Божья Матерь с предвечным Младенцем.

Радость твари небесной изображалась ангельским собором в виде многоцветной гирлянды над головой Пречистой. Снизу к Ней устремлялись со всех сторон фигуры святых, пророков, апостолов… Здесь же и сопричастные общей радости животные, у подножья храма райская растительность…

Григорий вспомнил и те мистические, удивившие его чувства, порождённые иконой. Чудный, полный любви взгляд Пречистой, под чьим покровом собралась в гармонии вся Вселенная, радовал душу, притягивал. И в тоже время икона как бы отталкивала. Тогда он ушёл, потрясённый красотой и смелой прозорливостью замысла. И только теперь, после множества душевных мук и страха, что Господь лишит его Своей благодати, измаянный, высветленный болезнью, он ясно понимал, что та старинная икона приняла его, заговорила с ним и разрешила терзавший его душу вопрос…

С восторгом и благоговением под сонное похрапывание Стёпки он думал об иконе как о некоей живой Божественной сущности. Она, эта сущность, все это время ждала, пока из его сердца выветрятся столь чуждые ей скоморошечьи пляски, грохот цирковой музыки, самолюбование в глазах публики. Но и этого было ей мало. Икона с ангельским терпением ждала, пока он узрит сердцем живое продолжение изображённого на ней грядущего соборного мира всякой твари. Вспоминался царский парк. Большеглазые косули доверчиво ели корм прямо из рук. Белки сбегали по стволам и с деревьев спрыгивали на плечи. Рыбы по звонку колокольчика безбоязненно устремлялись к людям. Надо было увидеть и учувствовать ангельскую чистоту великих княжон, написать их прекрасные лица. Запечатлеть высветленный страданиями образ императрицы, написать лики Божьего помазанника и его сына… Надо было прокалиться душой в огне болезни и только после всего этого старинная икона заговорила с ним.

Грешное и немощное моё перо бессильно передать её мистические вещания больному изографу. Как она со скорбью безмолвно вещала о морях и реках крови, разливающихся по всей Вселенной из-за низведения образа человекобога до зверя. Рассказывала о светлой вере и силе наших предков, которые на пепелищах после набегов татар возносили к небу луковицы церквей. А может, беззвучным шёпотом раскрывала секреты древних иконописцев… Не знаю…

Под утро с благостной улыбкой он забылся. Привиделась ему новая, горящая на солнышке куполами, церковка на бугру, где он бы погиб, не подхвати его Двуглавый. Над прорвой разглядел огромную чугунную цепь, уходившую во тьму. Цепь дёргалась и звенела от страшных рывков, и он, Григорий, знал, кто на ней посажен. Звенья цепи в местах сочленения стирались, истончались. И оттого надо было торопиться…

Потом он увидел себя с графьёй в зубах на подмостках под куполом. Прочерчивал контуры образа на влажной штукатурке. Графья выскальзывала из зубов. Он ложился животом на подмостки, мучительно долго, как бывает в снах, ловил ее губами, прилаживался. «Да мне и десяти жизней не хватит написать столь великую икону», – думал он в отчаянии.

Трепетали, вились под куполом залетевшие в открытые для просушки окна голуби. Ветерок от взмахов их крыльев овевал горячее, в поте, лицо. Белый голубок сел ему прямо на плечо. Григорий зажмурился от его белизны.

– Гриша, сынок, – донёсся снизу голос отца Василия. – Я тебе краски развёл. – Ты где?

– Неужто, крёстный, не видишь подмостки? В аккурат над тобой.

– Экое согрешенье, не вижу. Сияние сверху…

– Это, крёстный, от голубка. Сел на плечо и не – Гришенька, – летел снизу голос отца Василия. – Это сам Ангел помогает тебе.

Проступал, высветлялся на куполе образ Богоматери, любящего сердца нового мироздания. Сияли огненные, жгущие сердце слова: «Да возлюбите друг друга».

Григорий заплакал во сне от радости, переполнившей его сердце. То, ради чего он нёс и терпел страдания и скорби, начинало воплощаться.

– Ничего у меня, Стёпа, слава Богу, не болит. Благостно мне, – очнувшись, по-детски легко сказал он. – Собирай манатки. В Селезнёвку поедем, церкву расписывать.

– А кто там нам её построил?

– Мы с тобой и построим.

– И когда ехать нацелился?

– Завтра.

– А патрет князя дописывать, забыл?

– Не будет этого, Стёпа.

– Ну и ладно. Без патрета больно хорош. Нагнись, я тебя тёпленькой водицей умою. Вот эдак, вытру теперь рушником. Жалко из такого царства уезжать…

Григорий вскинул к нему мокрое лицо, сказал радостно:

– Человек, празднуй день, в котором ты живёшь!

Григорий Николаевич Журавлёв (1858–1916]

Григорий Журавлёв родился в крестьянской семье в селе Утевка, недалеко от Самары и был инвалидом с детства – имел атрофированные ноги и руки. Природные способности позволили ему в 22 года закончить (экстерном и с отличием) Самарскую мужскую гимназию. Самостоятельно изучал черчение, анатомию, живопись, иконографию. В 1884 году Журавлёв обратился к Самарскому губернатору с просьбой представить написанную икону святителя Николая Чудотворца Цесаревичу Николаю. Икона дошла до адресата. В 1885 году в Утёвке началось строительство каменного храма в честь Святой Троицы. По эскизам Журавлёва были написаны все фрески, а 10-ти метровый в диаметре купол храма художник расписывал сам. В 1892 году работа была закончена. Написанные художником иконы ценили в народе, потому что от них исходили особые благодать и чистота, их считали нерукотворными. Похоронили Григория Журавлева в церковной ограде расписанного им Троицкого храма. На могиле, как он просил, поставили простой крест и написали на нём: «Се, Человек».

«Вседержитель» (10 июля 1886 г.] Икона хранится в Екатеринбургском музее изобразительных искусств. На фото – икона без серебряного оклада

Икона «Вседержитель» в окладе. Серебряный оклад создан специально для этой иконы. На металле сохранилась надпись: «Весу 108 золотников» (ровно 460,08 гр.]

«Кирилл и Мефодий» (2 сентября 1885 г.]

«Семь избранных» (официальное название). Журавлёв посвятил эту икону счастливому спасению императора Александра III и всей его семьи при железнодорожной катастрофе близ станции Борки 17 октября 1888 года. На иконе изображены святые, соимённые императору и императрице, а также святые заступники, (на имена которых пришёлся день крушения), не допустившие гибели царской семьи. На обороте иконной доски – характерная для Григория Журавлёва авторская надпись и дата изготовления 13 марта 1889 года

Фрагменты росписи храма в честь Святой Троицы

«Святой князь Алесандр Невский». Икона была написана для иконостаса Петропавловской церкви г. Самары

«Николай Чудотворец»

«Святой Лев, папа Римский». Икона находится в церковно-историческом кабинете Троице-Сергиевой лавры

«Святой Георгий». Икона находится в Пюхтицкой обители

«Спас Нерукотворный»

«Алесандр Невский». Конец XIX – начало XX веков

«Богородица»

«Млекопитательница»

«Утёвская Мадонна». Это не каноническая икона. На ней изображена простая крестьянка Екатерина Грачева с сыном Фёдором. Журавлев писал ее восемь лет, втайне от людей, а когда закончил, Екатерина получила её в дар. Много лет икона хранилась в доме одной утёвской жительницы. Когда та умерла в конце 90-х гг., её родственники продали икону. Дальнейшая судьба работы неизвестна