Текст книги "Дар над бездной отчаяния"

Мария Феодоровна перехватывала эти взгляды. «Дай ей, Господи, счастья», – остужала она обжигаемое ревностью сердце. «Счастлив государь, счастлива Россия», – про себя повторяла слова, некогда слышанные от мужа.

Головы и плечи со всех сторон обступивших сына генералов и министров загородили его от её глаз. «И так теперь будет всегда…», – подумала Мария Феодоровна.

…За часы, прошедшие после смерти отца, Николай уже успел ощутить тяжесть царского креста. Разом оборвалась беззаботная, весёлая жизнь с Мишей, Ксенией, Сандро, игривыми сёстрами Воронцовыми. Последний отцовский вздох вознёс Николая на Олимп самодержавной власти. Всемогущие полководцы, командующие армиями и флотами, министры, дипломаты, банкиры, чужеземные короли, канцлеры, императоры, ханы остались у подножья. Русский царь в разряженном воздухе самой высокой земной власти всегда был страшно одинок.

В этот трагический день все стремились явить верноподданнические чувства и в то же время уже требовали от него решений: «Отправлять в Петербург тело императора морем или сушей?». И тут же: «Когда устраивать свадьбу?», «Где государь пожелает жить в столице? Какой дворец для него готовить?..», «Сколько дней отвести на прощание с покойным?», «Когда назначить срок коронации?..». Министр двора граф Фредерикс, чуя сумятицу в душе юного повелителя, обозначал несколько вариантов ответов на каждый вопрос. Тасуя колоду из доводов, подводил Николая к решению, которое казалось верным ему самому.

…Вечером, оставшись наедине с Сандро, юный государь упал в кресло. Двумя пальцами взял за козырёк фуражку, вертящимся блином пустил её на диван. Фуражка прокатилась по сиденью и спрыгнула на ковёр.

– Сандро, я в отчаяньи, – не поймав лёгкого тона, который он хотел задать брошенной фуражкой, выдохнул Николай. – Я не готов царствовать. Это такая ответственность! За всю Россию!..

– Теперь твоё слово будет разноситься дальше, чем залпы морских орудий. – Сандро встал, обозначая дистанцию с другом. – Не делай резких движений. Все теперь решат, что ты отпустишь вожжи всяческих свобод и демократий… Приказать принести вина?

– Я должен идти к Алекс. – Николай взял у Сандро поднятую тем фуражку. – Представь, как ей одиноко. В чужой стране, под крышей, где лежит покойник.

– Она ждёт те… Вас, ваше величество.

– Оставь… – Николай потрепал друга по плечу. – Пусть между нами всё остаётся, как раньше. «Ну вот я и лишился друга детства. «Ваше величество…», – подумал с горечью Николай, шагая по коридору в крыло дворца, где были покои Ксении с мужем и Алекс. – Нищий да царь – всегда без товарищей… Боже, что бы я делал, окажись на месте Алекс Елена Парижская…»

– Ники, – птичий вскрик, летящие навстречу шаги. Её горячие лёгкие руки на его плечах.

Алекс уткнулась лбом ему в грудь. Сквозь ткань он почувствовал горячую влагу слёз.

– О, Ники, тебя не было целую вечность. Я чуть не умерла… – Она запрокинула мокрое от слёз сияющее лицо. – Как же я люблю тебя, Ники. Всегда, до самой смерти, буду любить тебя. А ты? Ты любишь меня?

– Да, моё солнышко. Твоя любовь для меня больше, чем трон.

– Не говори так, мой император. – Она высвободилась из его объятий. – Твой великий отец может обидеться. Его душа здесь. Он слышит нас… Я всё время ощущаю его присутствие…

– Но папа нас благословил.

– Мне стыдно, что я так счастлива, когда такое горе.

– Хочу скорее обвенчаться[26]26
  По российским законам короновать на царство можно было только женатого наследника.


[Закрыть]. – Николай обнял невесту за плечи. – Надо устроить свадьбу здесь, без двора. Мама согласна. Постой, куда ты?

– Потерпи, мой император. – Тёмное платье оттеняло её бледное лицо. Капельки бриллиантов в мочках ушей коротко вспыхивали и гасли в такт колотившемуся сердечку. – Мы обвенчаемся и всю жизнь будем вместе. Отец Иоанн сказал вчера, что и после смерти на небесах венчаные супруги навеки будут вместе.

…Вернувшись к себе в кабинет, Николай Александрович долго молился перед иконой Николая Чудотворца, прося даровать ему силы для укрепы души.

24

– Кажись, нашли. – Отец Василий примотал вожжи. Спрыгнул на землю. Приподняв щепотью подол новой рясы, поднялся на крыльцо, постучал. Григорий остался сидеть в телеге. Накануне, приехав в Самару, они на улице нос к носу столкнулись с Марией Спиридоновной. Купеческая дочь обрадовалась им несказанно и взяла с них слово быть у неё в гостях. Отец Василий хлопотал об открытии при церкви столовой для голодающих и встречу эту почёл добрым знаком.

Пока искали нужный дом, Григорий глазел то на едущую по рельсам конку, то на клоунов, заманивавших прохожих у брезентового шатра цирка. Читал вывески: «Малиновые с миндалём пряники», «Шоколады Конрада», «Маринованные рыжики в бутылках и белые грибки банками», «Галантерейный магазин Л. Н. Покидышева. В выборе всевозможные отделки, кружева, цветы, воланы, тюль, газ, корсеты…». Поражался: «В Селезнёвке хлеб с лебедой едят не вволю, а тут пряники, корсеты… Негоже…».

Пока размышлял, в дверях подъезда появился лакей, гладкий, напомаженный, затылок в притолоку упирается, а следом и сама хозяйка вышла. Непритворно обрадовалась.

– Степан, помоги Григорию Никифоровичу взойти. – Лакей больно подхватил Григория под мышки. По-индюшачьи наливаясь кровью, перенёс на крыльцо.

– Сам я теперь, – высвободился из его рук Григорий. Распорядившись насчёт лошади, Мария Спиридоновна провела их в гостиную. За столом, уставленным холодными закусками, фруктами и бутылками вина, сидели человек во семь молодых людей и две девушки. В высоком, худом, коротко стриженом мужчине Григорий сразу узнал Георгия Карова, которого он некогда рисовал у себя в мастерской. Но хозяйка, видно, оговорясь, представила его Каровым-Квашниным.

Никто из присутствующих не знал, что Карова вывезли с акатуйской каторги в бочке из-под квашеной капусты. Через финскую границу переправили из России в Швейцарию. Вернувшись, он три месяца промаялся в Петербурге. Примчался в Самару просить руки Марии Спиридоновны и, как лбом об лёд, получил отказ. Увидев, что Григорий узнал его, Каров-Квашнин деланно рассмеялся и, нагнувшись к нему, полушёпотом произнёс: «Под двойной фамилией легче скрываться».

Из всей компании внимание Григория обратил на себя румяный молодец с весёлыми голубыми глазами, эдакий купец Калашников, да востроглазый, с широким лбом и редкой бородкой помощник присяжного поверенного Владимир Ульянов, как представила его хозяйка. Мария Спиридоновна сама поставила перед новыми гостями чайные приборы, фужеры для вина:

– У нас без формальностей, демократично. Вы, отец Василий, какое вино предпочитаете? А вы, Григорий Никифорович?

– Я сыт крупицей, пьян водицей, – всполошился, заморгал голубенькими глазками в смущении отец Василий. – Чайку бы…

Отказался от вина и Григорий. Когда она подавала чай, он углядел на внутренней стороне левой руки выше запястья белые узкие шрамы, похожие на след от кошачьей лапы. Заметив его взгляд, она смутилась, накинула на руку платок. Тогда, в Петербурге, после разрыва с Каровым она впала в жуткую депрессию и резала себе вены. За столом кто-то из гостей вспомнил о напечатанной в «Самарской газете» повести «История одной каторги», – об убитой из-за ревности молодой женщине. Разговор тут же перескочил на толстовскую «Крейцерову сонату». Прошло три года со времени публикации, но «неимоверная страстность», с которой самарская просвещенная публика гонялась за изданием и обсуждала повесть, не угасала. Говорили, будто сам государь Александр Третий был ей доволен, а царица шокирована. Прерванный появлением новых гостей диспут теперь продолжился.

– …Любовь не бывает без страсти, – горячечно сверкая огромными чёрными глазами, восклицала девушка, сидевшая напротив Григория. – А страсть невозможна без ревности. Граф Толстой абсолютно прав. Чем сильнее страсть, тем острее ревность.

– Ревность, Дора, это атавизм, – обрушился на говорившую Каров-Квашнин. – Как если бы у тебя вырос, например, обезьяний хвост.

– Пусть лучше у вас вырастут рога, чем у меня хвост, – выказав чёрную подмышку, махнула та рукой на обидчика.

– Господа, не о том гечь, – картавя, выкрикнул тот, кого Марья Спиридоновна представила Ульяновым. – Граф Толстой, сам того не желая, показал, как зажравшиеся буржуа разлагаются физически и психически. Эти развратники и психопаты управляют народом, угнетают его. Они исчерпали себя как класс… Их место на помойке… – наткнулся глазами на Григория, запнулся. – …К такой мысли подводит автор.

– Кто выкинет их на помойку истории? Граф Толстой? Вы с вашей говорильней? – взвился Каров-Квашнин.

– А вы предлагаете террор?

– Для наперстников разврата мы и есть тот самый высший судия. Террор есть самый действенный способ пробуждения умов к свободе, – Каров-Квашнин скосил глаза на Марию Спиридоновну.

– Террор – это сизифов труд. – Ульянов встал из-за стола. – На месте одной срубленной головы у государственной гидры вырастают две. И второе. «Не убий» – одна из главных христианских заповедей. Верно, отец… Василий? Нарушая эту заповедь, вы дискредитируете идеи демократии в глазах верующих… Слушая Ульянова, Григорий вспомнил, как Каров в споре с Данилой заповеди «не убий» и «не укради», насмешничая, называл «ку-ку…» и говорил, что вместо Бога и веры они введут «железный кулак закона».

– За вами не пойдут широкие народные массы. Я всегда говорил это брату. Он не послушал… – дрогнул голосом. – Виселица – это их контраргумент на ваш террор.

– Постойте, Ульянов. – Каров-Квашнин обвёл глазами сидящих за столом, усмехнулся. – Оселок, на котором проверяется любовь к народу, – царящий на селе голод. Автор взбаламутившей всех, от царя до псаря, «Крейцеровой сонаты» некогда опубликовал «Письмо к издателям» «Московских ведомостей» о голоде среди крестьян Самарской губернии. В этом году голод разразился в губернии с новой силой. Мы собрали тысячу девятьсот рублей, отрядили представителя в комитет помощи голодающим… Григорий наблюдал, как Ульянов порывался сказать и, едва Каров-Квашнин остановился перевести дух, он вклинился:

– Голодающих жаль, но мы принципиально против помощи им!

– Тогда все ваши заявления о борьбе за благо народа – пустопорожняя болтовня. – Было заметно, что Каров-Квашнин очень желает в глазах Марии Спиридоновны выйти из этой пикировки победителем.

– С таким же успехом вы можете обвинить врача, который, очищая раны, причиняет боль, – не смутился Ульянов. – Помогая голодающим, вы укрепляете позиции властей. Я этого просто не понимаю. Каров-Квашнин, ошарашенный таким выпадом противника, явно растерялся. Наткнулся взглядом на молча попивавшего чаёк отца Василия.

– А что думает по этому случаю церковь в лице нашего гостя?

Отец Василий заморгал в смущении, отставил чашку:

– Молодой человек наговаривает на себя невесть что. – Он улыбнулся напрягшемуся Ульянову. Тот сидел, уперев ладони в стол, топыря локти, будто коршунёнок на краю гнезда. – Если мать умирающего с голоду ребёнка попросит у вас хлеба, вы ведь не откажете ей?

– Голодному ребёнку я отдам последний кусок хлеба. – Ульянов сверкнул глазами на зааплодировавшего Карова-Квашнина. – Но это из другой оперы. Мы за голод. Он лучший агитатор против самодержавия. Катализатор революционных идей. Церковь призывает быть покорным властям, – повернулся к отцу Василию. – Даже если эти власти морят народ голодом. Так кто более жесток?..

– Что мы все говорим за крестьян, – встала Мария Спиридоновна. Среди нас есть крестьянин, давайте спросим. Григорий Никифорович, а вы как считаете?

Все взгляды обратились к Григорию. Сквозняк с улицы шевелил пустые рукава рубашки. Пчела на краю стоявшего перед его лицом фужера опустила хоботок в вино.

– А какая власть может приказать солнышку, дождю? – глядя на пчелу, тихо сказал он. – При любой власти может случиться засуха, а значит, и голод. Люди-то не виноваты…

– Молодец, Григорий Никифорович, – заплескала в ладоши Мария Спиридоновна. – При всякой власти может случиться голод…

– Не понимаю, – дёрнул плечами Ульянов.

– Он вам хотел сказать, что вы боретесь за власть не для того, чтобы избавить народ от голода и бед, а ради самой власти…

Разговор рассыпался на мелкие очажки. «Толстому шлют миллионы…», «У них троих был уговор о сюжете «Крейцеровой сонаты». Репин должен был создать картину, Андреев-Бурлак – сыграть на сцене. Толстой – написать повесть. Но слово сдержал только Лев Николаевич. Господа, поднимем бокалы…».

Ульянов подсел к Григорию:

– Говорят, вы художник, пишете зубами. Трудное дело – писать иконы. Но, позвольте спросить, Он лишил вас рук и ног, а вы Его славите. Почему?

– Великие милости истекают для нас из великих скорбей. – Теперь совсем близко Григорий видел умные колючие глаза коллекционера, нанизывающего ещё одну бабочку на иголку.

– Странно. Оч-чень странно. Какие же милости Он дал вам лично?

– Он дал мне дар писать иконы.

– А зачем иконы? Чтобы держать народ в узде, эксплуатировать его?

– Не народ, а зверя.

– Какого зверя?

– Нутряного, который живёт в каждом человеке.

– Вон ты о чём, – собеседник засмеялся, за прокидывая голову. – Мы накормим вашего зверя хлебом свободы, снимем с него узду, и он за мурлычет, – двумя пальцами Ульянов осторожно поймал всё еще ползавшую по краю фужера пчелу. Отдёрнул руку. – Дрянь, ужалила…

25

Огромный лебедь серебра высшей пробы будто выплывал из сумерек гостиной к дивану, где они сидели.

– Это – сон. Я так боюсь, – прошептала юная императрица. – Закричит петух, я проснусь, и всё исчезнет.

– Теперь мы с тобой муж и жена, – отвечал он, целуя её пальцы и чувствуя губами металл обручального кольца.

– Когда «Полярная звезда» унесла тебя, мир без твоих глаз, твоих слов сделался холодным. Я так страдала, в какой-то момент мне даже захотелось умереть… Господь наградил меня. Там, в церкви, под венцом, рядом с тобой. Это был сказочный сон. О, Ники, в своём красном гусарском мундире ты был как пламя. Ты был равен богам. Прости, Господи, окаянную, – она медленно и широко, как учил священник, перекрестилась. – Ники, ты не разлюбил ещё своё маленькое sunni?

– Я так счастлив, Алекс. Мы с тобой супруги. По-русски это означает – мы в одной упряжи. Понимаешь?

– О, да… – Она засмеялась грудным радостным смехом.

– Я – маленькая лошадка. Буду изо всех сил помогать тебе везти тяжёлый воз твоих обязанностей. Я так боялась упасть, когда ты водил меня вокруг, как это по-русски…

– Аналоя.

– Да. Анна-ло-я.

Они сидели и вспоминали, как в Петербурге через неделю после погребения Александра Третьего венчались в дворцовой церкви.

В жарком трепете свечей, золотом сиянии иконных окладов, окружённые толпой родственников и придворных, они были прекрасны в своём смущении. Он в гусарском малиновом мундире, она в платье белого шёлка, расшитом серебряными цветами. Бриллианты чистой воды на её шее сверкали, будто не просохшие после похорон свёкра слёзы. Плечи её отягощала мантия золотой парчи, шлейф которой несли пять юных камергеров.

В малахитовом дворце им поднесли подарок от царской семьи – огромного серебряного лебедя. После венчания императрица-мать встретила молодых на ступенях Аничкова дворца хлебом-солью. Их с головой накрыл вал поздравлений, подарков. Все жаждали засвидетельствовать юной императорской чете свою признательность. Но «и это прошло». Теперь они сидели одни, ощущая тепло друг друга, полнясь радостью ожидания.

– Будто вчера я стояла на панихиде в чёрном платье, – шептала Алекс. – Господь погрузил нас в пучину горя и скоро ниспослал нам в утешение невообразимую радость. Я так благодарна Господу Богу за счастье, которым Он меня наградил. Большего благополучия на этой земле человек не вправе желать, – её подрагивающие губы коснулись его щеки. – Ты моя жизнь, Ники. А ты, ты счастлив?

– Как бы я желал хоть на один день очутиться с тобой на безлюдном острове, – засмеялся он. – Песок, пальмы… И ни Фредерикса, никого.

– Ники, Господь любит нас, – она переплела свои горячие подрагивающие пальцы с пальцами мужа. – Пойдём, помолимся и возблагодарим Его вместе. – Они прошли в маленькую комнату, через стену от спальни. Зёрнышко огонька лампадки за колыхалось от сквозняка.

Николай Александрович зажёг свечи. Из темноты проступили лики Спасителя, Богородицы. Отсветы огоньков заскользили по золоту и серебру окладов.

– Кто это глядит на нас так ясно и прямо? – императрица указала на маленькую иконку Николая Чудотворца. – Лицом так прост, будто крестьянин.

Когда Николай Александрович рассказал, что эта икона написана безруким и безногим крестьянином, на глазах Алекс выступили слёзы:

– Написать икону, держа кисть в зубах, – это немыслимо. Ему помогает Сам Господь. Как ты сказал: нерукотворённая? Такое может только русский человек. Ники, это чудо. Ты её купил?

– Мне преподнёс эту икону в дар самарский губернатор.

– А губернатор её купил у автора?

– Нет, это дар иконописца мне. Мы хотели помолиться.

– О, да. Давай помолимся. – Юная императрица грациозно опустилась на колени. – Обещай мне, Ники, когда родятся дети, мы закажем ему нерукотворённый портрет…

Часть 3
Искушение

Страдать, но жить – таков удел людей

Ж. Лафонтен

1

При Иоанне Грозном скоморохам ноздри рвали и в железа ковали. Негоже тебе, православному изографу, людей за деньги потешать, – увещевал отец Василий.

– Что с того, что казнил их. Он не одних скоморохов, он и сына родного сгубил, – не отступал Григорий. – С чего ты взял, что там одни скоморохи. Там и гимнасты воздушные, силачи, укротители зверей. Какой грех людей радовать?..

– Сковороды в аду будут твои циркачи лизать!

– Напраслину возводишь, крёстный, – упорствовал Григорий. – Я читал, при открытии цирков молебны служат и святой водой окропляют.

Разговор этот между ними случился после поездки в Самару. Чтобы отвлечь Григория от горьких мыслей, отец Василий повёз его в цирк. Может, и не уломал бы его крестник на посещение «дьявольского ристалища», не случись в его жизни нового семейного горя…

Осенью помер Никифор Журавин. А когда он был ещё в Казачьих Пределах на заработках, Афоня посватался-таки к Нюрашке Ивлевой. Век бы она за него не пошла, а тут пожар сосватал. Всё подворье у Ивлевых сгорело. В одночасье сделались побирушками. А Журавины к осени на деньги, какие за икону Александра Невского заплатили, избу сосновым тёсом покрыли, полы новые постелили. Резные наличники на окна заказали…

Дня за два до свадьбы выпил отец стакан холодной водки и глотку перехватило. В их доме свадьба гуляла, а он у соседей под тремя тулупами в трясучке лежал. В три дня свернулся. В ту осень и Даша с Семкой обвенчались.

Григорий совсем себя одиноким почувствовал. Когда в избе никого не было, за кожаную лямку зубами подымал крышку сундука, где у него лежали иконные образцы, доставал наброски её портрета. Знал, грешно предаваться унынию, а сердце не подчинялось.

Мысли всё на одно перескакивали. Видел, как ползёт по лавке таракан, на себя переводил: «А я хуже таракана, и ползти не могу…». Воробей нырнул под застреху: «…У всех свои гнёзда, один я без семьи. Под ногами у всех мешаюсь…».

Афонина молодушка сперва его жалела, услужала. А когда забрюхатела, ей кто-то возьми и скажи: ты на обрубка-то пореже гляди, а то как бы его облик на младенца не перешёл. С того часа и взялась пилить Афоню: давай избу стенкой перегородим.

Дитя народится, Грише мешать станет. Поврозь и нам, и ему сподручнее. Перекуковала ночная кукушка. Отгородились.

Отец Василий все эти перемены видел. В очередную поездку в Самару и согласился пойти с Гришей в цирк. В душе он лелеял надежду: рассудительного, выросшего в тиши мастерской крестника отпугнёт пестрота и грохот балагана. Ан не тут-то было. Гриша про всё на свете забыл, глядя, как под самый купол взлетает гимнаст в красном костюме. На манеже, в огромной кадке, вспыхивает пламя. «Почтенная публика, сейчас вы увидите единственный в мире номер: «Прыжок Мефистофеля в ад!». Фигурка из-под купола цирка красной ласточкой летит вниз и падает в бочку. Во все стороны летят брызги огня. Зрители свистят, хлопают, топочут. Скачет по арене, сваливается под брюхо лошади, под свист и улюлюканье карабкается в седло «пьяный гусар». Дикий человек, огромными волосатыми лапами рвёт цепи… Вороной красавец-конь губами ловит в аквариуме живую рыбку, переносит и выпускает в другой…

– Крёстный, ты видел, гляди, – то и дело толкал его плечом Гриша. – Как же так? Рыбу в воде руками не поймаешь, а конь губами ловит…

– От лукавого это, Гриш.

– Да будет тебе. Предел человеческих возможностей показывают они… Как в сказку окунулись. Гляди, зубами одними держится, повисла…

После представления, крылясь полами атласного фрака, подлетел к ним конферансье. Двумя пальцами в белой перчатке приподнял цилиндр, из которого факир голубей доставал:

– Позвольте представиться, Карл Кольберг. Господа, наш директор Аким Александрович Ни конов просит пожаловать к нему в кабинет. У него к вам оч-ченно выгодное предложеньице.

«Знать бы, что так получится, – сокрушался впоследствии отец Василий, – я бы Гришу на тележке сам до Селезнёвки рысью вёз…».

– На ловца и зверь бежит, – навстречу пере валившемуся через порог Григорию, поддерживаемому отцом Василием, шагнул из-за стола молодой щеголевато одетый господин. Острым глазом обежал гостей. – Я, Григорий Никифорович, большой почитатель вашего дара. В Кафедральном со боре остановился перед иконой святого Алексия, митрополита Московского, и двинуться не мог. Почудилось, будто он на меня глядит и всего меня со всеми моими потрохами насквозь видит. И всё одно с любовью глядит, будто прощает. Так во мне вся душа моя окаянная и всколыхнулась до глубин, мне самому неведомых… Проходите. Карл, неси угощение, чай, кофе. Прошу, господа.

«Чуял я, грешный, как он его в свои хитрые сети заманивает, а поделать ничего не мог, – вспоминал отец Василий потом в разговорах. – Горе мне, окаянному». Никонов предложил Григорию нарисовать портрет его жены Таисии, наездницы, тоже выступавшей в цирке. Но поскольку цирк через день уезжал из Самары в Саратов, он уговорил Григория ехать вместе с ними. Обещал прикрепить к нему услужающего из числа статистов, бесплатный проезд и проживание в нумерах. Горы золотые сулил и реки, полные вина, впридачу. «Гриша, как птичка на посвист птицелова, от меня и улетел, – сокрушался отец Василий. – Ловок циркач оказался. Всё так раскрасил, расцветил и отнял у меня Гришу…».

2

Чёрная медведица с накрашенной пастью в цветастом платке и красном сарафане скачет на задних лапах по манежу. Под топанье и свист озябшей почтенной публики пьёт с кавалером-дрессировщиком чай с баранками. Целуется.

– Как Маша любит кавалера? Ма-ша!!! – дрессировщик в плисовой рубахе с цветком на кепке подступает к медведице, жжёт злым взглядом. – Как Маша меня любит, ну-у! – Медведица, как баба ребёнка, подхватывает плисового передними лапами, бежит с ним по манежу, запинается, с маху роняет грозную ношу и, подкидывая задом, убегает за кулисы.

Публика свищет и хохочет. Пар от дыхания сотен людей плывет кверху, стынет под брезентовым куполом игольчатым инеем.

– Ваш выход, господин Журавин, – краснощёкий, всегда довольный собой, Кольберг похлопывает Григория по плечу. Вот уже второй месяц Григорий каждый день выезжает в коляске на манеж и всё никак не привыкнет. Волнуется несказанно.

– Будешь любить публику, публика полюбит тебя! – твердит Кольберг. – Maхen с любовью!

На Григории чёрная атласная мантия. Колёса коляски блестят золотой краской. За спинкой коляски не попадает зуб на зуб от холода полуголый чёрный эфиоп: в носу кольца, на голове гребень из петушиных перьев. Это приставленный в услужение к Григорию цирковой мальчик Стёпка. Полгода назад его, полузамёрзшего, подобрал в Саратове Кольберг. С тех пор малый живёт при цирке. Стёпкина дрожь передаётся и Григорию.

– Препочтеннейшая публика! – кричит Кольберг в медный рупор. – Вы счастливые люди. Первые на земном шаре увидите чудо из чудес. Человек без рук и без ног сделает то, что не сумеет сделать никто из нас! Встречайте, профессор худо жественных искусств Рафаэль Мадридский!

Стёпка, сотрясаясь полуголым телом, выкатывает Григория на середину манежа, устанавливает перед ним мольберт. Хлопанье и крики наэлектризовывают Гришу. От волнения ему разом делается жарко.

– Внимание, внимание! – надрывается Кольберг. – Господа зрители, попросите Рафаэля Мадридского нарисовать, что вы желаете. Не слышу?!

«Ворону!», «Чайник!», «Лошадь!», «Извозчика!», «Рубль!», «Мою тёщу!» – несутся крики из рядов. – «Попугая», «Клоуна!..»

Кольберг подскочил, нагнулся к Григорию, делая вид, что советуется. «Гриша, – шепчет ему. – Зрители тебя любят!» Вскинул медный рупор.

– Рафаэль Мадридский желает нарисовать тё щу. Кто просил нарисовать любимую тёщу?!

В верхних рядах пухнет шум. Бравый молодец тянет на манеж дебелую, пудов на восемь, тетёху с квадратными бёдрами. Пока они спускались на манеж, Стёпка-Мавр носился по рядам, совал под нос почтенной публике белый лист: «Видите, чисто!».

Григорий пристально вглядывается в киснущую от смеха тёщу. Полушалок над покатым лбом, широкие крылья носа, один глаз косит. Родинка на щеке… Стёпка-Мавр вставил ему в зубы специально сделанный зажим с чёрным грифелем. Гремит музыка. Ковёрные занимают публику, пока он рисует. «Зачем так скрупулёзно?», – качает головой за кулисами Кольберг.

– Стёпка, поддержи мольберт, – во рту копится слюна. Он сглатывает. Линия подбородка ломается, но сходство поймано. Мавр сдёрнул лист с портретом с мольберта, помчался вдоль рядов: «Похожа? Она?..». Тёща, кислая от смеха, уколыхалась на место. «Схожа!», «Вылитая», «Зря профессор мучился. Приложил бы лист к харе, да обвёл карандашом-то», – несутся выкрики сверху.

– Кто желает получить на память нерукотворный портрет, прошу на манеж! – перекрывая смех и выкрики, звенит рупор. Стёпка всё еще мотается меж рядов с портретом.

«Сто раз пенял ему, сперва грифель из зубов освободи, а потом убегай, – сердился Григорий, языком отрывая прилипшую к дёснам резинку. Он так и не мог привыкнуть к аплодисментам и крикам восторга, которые вызывали у публики его наброски.

– Кланяйся, кланяйся, – шипел ему из-за ку лис Кольберг. Тем временем на манеж лезли зрители. К коляске посунулся молоденький чиновник, в волнении закричал в самое ухо:

– Ваше степенство, господин Рафаэль, извольте с моей физии партрет-с срисовать при моей значительной финансовой благодарности. – Ловко сунул в ладонь подбежавшему Стёпке-Мавру полтинник. Сел на стул и тут же грохнулся затылком на манеж. Стул из-под чиновника ловко выдернул кучерявый парняга в распахнутом шубняке и хромовых сапогах. Сел сам.

– Малюй, Рафаэль, самарского горчишника.

– Почтенная публика, sснnel gehen на свои места, – рассерженной вороной метался Кольберг. Летели из рупора брызги слюны. Пока зрители утихомиривались, Григорий набросал профиль горчишника.

– А где другой глаз? – Луком и водкой дохнул на Григория парень. – Ну-ка подрисовывай второй.

– Ты боком ко мне сел. Мне один глаз виден, – растерялся Григорий.

– Ничо не знаю. Уродство произвёл, – дурашливо орал тот. – Караул, глаза лишили!

– Щас подрисуем, – за спиной горчишника горой возвысился силач Стобыков, «дикий человек, питающийся исключительно сырым мясом», как представляли его в афишах. Стобыков рвал на манеже цепи и на спор убивал об лоб поросёнка. Он схватил горчишника за ворот шубняка, тот вывернулся и в одной рубахе под улюлюканье кинулся в ряды. Стобыков аккуратно положил полушубок на бортик и удалился. Григория долго не отпускали.

Три раза по знаку Кольберга Стёпка, синий от холода, увозил Григория за кулисы, но поднимался такой топот и свист, что приходилось возвращаться, раскланиваться.

…В тот день укротителю львов Тернеру исполнилось пятьдесят лет. По этому случаю владелец цирка Аким Никонов выделил Тернеру хорошую премию. На неё тот и организовал в гостиничном ресторане празднование. Позвали и Григория.

Артисты цирка, самолюбивые, наивные, а иной раз и жестокие, как дети, сразу почувствовали в новом сотоварище по манежу добрую душу и великое терпение. Видя его смущение, наперебой тормошили, веселили шутками и розыгрышами.

В одночасье переброшенный из крестьянской избы на цирковой манеж, Григорий до сих пор был как во сне. Вокруг него кипел сказочный невиданный мир, удивительный, весёлый и непонятный. Если бы у них в Селезнёвке взрослый мужик целыми днями ходил по двору, подбрасывал и ловил бы ложки, плошки, поварёшки, то прослыл бы дураком на веки вечные. А тут только этим и занимались. Прыгали, плясами, скакали, летали – «работали свой номер». Пуще всего Григорий дивился на воздушных гимнастов и укротителей хищников. Первый, с кем он подружился, был укротитель львов и тигров, именинник немец Тернер. Григорий с раскрытым ртом глядел, как дрессировщик, будто пастух, щёлкает бичом и львы, послушные, как телята, трусцой бегут по кругу. Рассаживаются по тумбам. Чудно было Григорию и то, что не львов и тигров, а свою жену Лизетту, в прошлом цирковую борчиху, пуще огня боялся отважный Тернер. Подвыпив, забирался в клеть к огромному льву Цезарю и засыпал в уголке на соломе. Не похож был на всех ранее знакомых и Кольберг. Единовластный начальник во времена отсутствия хозяина, он вёл себя с артистами как равный.

За столом все поздравляли Тернера, воздушные гимнастки целовали его в румяные щёки, мужчины хлопали по плечам, тянулись стаканами.

Стёпка-Мавр был при Григории неотступно. Краснел до корней волос, когда, поднося ему ко рту кусок рыбы или пирога, ронял под стол. Гриша, привыкший быть всю жизнь с Афоней, конфузился не меньше Стёпки.

И еды такой Григорий дома век не видал. Сквозь застывший тонкий лёд желтело витражными цветками заливное. Перед Кольбергом на блюде, расшеперив крылья, того и гляди взлетит, куропатка. Прижмурив глазки, «дремал» в центре стола золотистый поросёнок с колечками лука на носу. Плыл по краю скатерти, грозя шипами, остромордый осётр. Блестели ведёрки с шампанским во льду.

– Господа, друзья, – сиял золотом зубов Кольберг – Я от всего вымытого, как это правильно, чистого сердца благодарю вас. И хочу поздравить с тем, что в нашей цирковой семье появился уникум. Талантливые артисты есть во всех цирках, но такого, как Григорий, нет нигде. Выпьем за именинника и за нашего нового товарища!

Все тянулись и чокались с фужером, который поднимал Стёпка-Мавр.

– Поставь, – велел Григорий, когда Стёпка поднёс его к его рту.

Он взял фужер за край зубами, и, запрокидывая голову, выпил шампанское, не пролив ни капли. Все зааплодировали.

Новая жизнь – звонкая, пустая – обнимала, возносила его. За столом шумели. Горой надвинулся над Григорием силач Стобыков. Долго разглядывал его, потом опустился на колени.