Текст книги "Моя вторая жизнь"

Глава 8
Итальянский язычок

Гатри напоминал наэлектризованное облако крутящейся энергии. Он любил всё: занятия, спорт, походы, еду, людей. Но больше всего он любил Швейцарию.

– Свиццера! – громко восклицал он. – Белла, белла Свиццера!

Он немного напоминал мне отца – точно так же носился повсюду, переполненный энтузиазмом.

Я спросила Гатри, как по-итальянски будет похищена, потом пошла домой и сделала новый плакат, но тётя Сэнди сказала:

– По-моему, ты написала причёска. Кто-нибудь обязательно придёт и попросит его подстричь.

Я попробовала написать то, что сказал Гатри, по-другому. Тётя Сэнди пролистала мой словарь.

– Это означает репа. Или тупица.

* * *

Гатри был американцем. Он учился в школе уже два года и знал немало итальянских слов, но, по словам дяди Макса, это была собственная версия итальянского языка от Гатри.

– Гатри иногда коверкает язык, но, похоже, никто не возражает, потому что он делает это с таким азартом.

Меня просто завораживали люди, умевшие говорить по-итальянски. Я наблюдала за маленькими детишками, которые гуляли с родителями вдоль озера и болтали с ними на итальянском. Они казались мне такими умными. Я знала, что это единственный язык, на котором они умеют говорить, и что они изучают его с рождения, но всё равно это казалось мне проявлением невероятного таланта. Когда я услышала, как мальчик говорит своему псу Siediti! («Сидеть!»), и пёс послушался, я подумала: «Ух ты, даже собаки знают итальянский».

Я же с трудом могла пользоваться даже теми немногими словами, которые знала: чао! (означает одновременно и «привет», и «пока») и андьямо! («Пойдём»). Я знала, как начать вопрос, например, «Dov’è…» («Где?»), но не знала, какие слова должны идти после него, так что чаще всего говорила что-нибудь типа «Dov’è автобусная остановка?», и люди странно на меня смотрели. А когда мне всё-таки удавалось задать по-итальянски целый вопрос, ответ звучал для меня примерно как буль-булино.

В школе большинство из нас ходили на уроки итальянского. Три раза в неделю мы изучали грамматику, и это была боль. Я вообще ничего не понимала. Мой мозг отказывался признавать, что написание, например, слова «красный» зависит от того, какой именно предмет описывается. Иногда «красный» был rossa, иногда – rosso. А невинный неопределённый артикль a вообще превращался то в una, то в uno, то в un.

Красная машина была una macchina rossa, а вот красная лодка – un battello rosso. Одни существительные (машина – una macchina) были женского рода, другие (лодка – un battello) – мужского. Как определить, какие слова мужского рода, а какие женского? Почему машина – женского рода, а лодка – мужского? Почему нет общего рода? Как маленькие итальянские дети вообще учат всё это?

– Просто запоминай, – говорил мне учитель. – Запоминай.

Я представляла себе машину с помадой и лодку с усами, чтобы хоть так запомнить, что здесь женского рода, а что мужского.

Два раза в неделю мы говорили по-итальянски. Мы запоминали наизусть диалоги и читали их по ролям. Если задумываться о том, что именно говоришь, возникает довольно глупое чувство, но вот если сосредоточиться только на звуках и ритме, было лучше. Очень не хотелось думать о том, что ты только что просидела всё утро, твердя: «У меня красная ручка и синяя ручка. У меня две ручки. А у тебя сколько ручек?» Если слишком много думать о том, что на самом деле говоришь, начинаешь чувствовать себя полным идиотом.

По словам учительницы, я сказала ей, что легла спать в семьсот часов, и мне триста тридцать лет. Ещё я вроде как спросила у одноклассника «Сколько стоит время?» и сказала ему «Я хочу шестьсот картофелин, нет, спасибо».

Неужели правда, что бабушка Фьорелли говорила на этом языке и вообще не знала английского, когда приехала в Америку? Было ли ей сложнее учить английский? Я иногда задавалась этими вопросами.

А потом я задумывалась об иностранных учениках в этой американской школе – обо всех японцах, испанцах, французах, норвежцах, индийцах, арабах, иранцах, немцах, голландцах, китайцах. Как они изучают целые предметы, например, историю, алгебру и физику, на английском языке, который им вообще не родной?

Когда они спрашивали меня что-то типа «Как обнаружить этих спортзал?» или «Ты обитаешь Америка?», их английские фразы были куда осмысленнее моих итальянских.

По ночам, когда я пыталась учить итальянский, иногда я настолько злилась из-за того, что не могу что-то запомнить, что швыряла книгу об стену. Тётя Сэнди слышала глухой удар и стучалась ко мне.

– Опять занимаешься итальянским? – спрашивала она. Она сочувствовала мне, потому что сама однажды пришла домой с испорченной причёской – не смогла объяснить парикмахеру, чего хочет.

Учительница итальянского сделала мне только один комплимент, хотя я тогда даже и не поняла, что это комплимент. Она сказала, что у меня «итальянский язычок». Мне это показалось оскорблением, но Гатри объяснил, что это значит, что у меня хорошее произношение. Мне даже стало интересно: может быть, это всё потому, что я слышала, как некоторые из этих слов произносит мама, и их звучание отложилось в голове?

Сны Доменики Сантолины Дун

Я получила целый мешок писем от родителей, Стеллы и Крика. Письма были по-итальянски, и я не могла их прочитать. Я показывала письма окружающим, но никто их тоже не мог прочитать. «Это не настоящий итальянский», – говорили мне. Некоторые письма сопровождались рисунками, но я не смогла их рассмотреть. Они были очень, очень чёрными. «Должно быть, они тоже на итальянском», – подумала я.

Глава 9
Ступни и зубы

Я получила ещё две открытки от тёти Грейс и тёти Тилли.

Дорогая Динни!

Спасибо тебе за открытку. У меня ещё не было марок из Швейцарии! Не понимаю, почему тебе приходится говорить по-итальянски, ты же не в Италии. Надеюсь, ты скоро сходишь порыбачить.

Операция на ступне у Лонни прошла не очень хорошо, но он пошёл к специалисту, так что ампутировать всё-таки не придётся, и это стало для него огромным облегчением, уверяю тебя.

Я собираюсь к Тилли. Отнесу ей немного рагу, потому что она совершенно не умеет его готовить.

Вот тебе целый газиллион объятий.

Люблю-люблю-люблю,

Твоя тётя Грейс.

А вот что писала тётя Тилли:

Дорогая Динни!

Твой папа справится, не беспокойся. Очень трудно растить ребёнка, а потом видеть, как он вылетает из гнёздышка, но это хорошо.

У меня есть фотография малыша Стеллы, он очень миленький.

Может быть, тебе стоит сходить на рыбалку одной?

Я собираюсь исправить зубы, буду выглядеть как Мэрилин Монро!

Пойду приготовлю желе. Скоро придёт Грейс, принесёт своё ужасное рагу. Не говори ей, что я тебе про это написала.

Умножь два этих поцелуя на миллиард и узнаешь, сколько я тебе их посылаю: хх

С любовью, твоя тётя Тилли, чемпионка по приготовлению чизкейков с желе.

Глава 10
Жалобы

Лила больше не считала всё вокруг «потрясающим» и «невероятным». Теперь у неё всё было «ужасным». Иногда я даже думала, что она специально заставляет людей её не любить. Началось всё со второго учебного дня, когда она потребовала сменить соседку по комнате. Лилу поселили в одной комнате с Белен, которая училась уже второй год.

– Я не понимаю ни одного её слова, – пожаловалась Лила.

– Скоро начнёшь понимать, – пообещал ей комендант общежития.

Лила позвонила родителям в Саудовскую Аравию и пожаловалась. Потом пошла колотить в дверь кабинета дяди Макса.

– Мои родители платят такие деньги не для того, чтобы я жила в комнате с кем-то, кто даже по-английски не говорит! – заявила она. – Если бы я знала, что мне придётся жить с иностранкой из Испании, я бы ни за что сюда не приехала. Я хочу соседку-американку.

По большей части обо всём этом я узнавала дома. Дядя Макс предупредил меня, что я, скорее всего, услышу много такого, что нужно будет держать при себе. Я должна вести себя так, словно не знаю ничего из услышанного дома.

– Есть такие вещи, – сказал дядя Макс, – про которые я буду рассказывать Сэнди, и ты наверняка их услышишь. Если тебя что-то будет беспокоить, дай мне знать.

Когда я услышала разговор о Лиле и её соседке, я спросила:

– Почему её нельзя просто поселить вместе с американкой?

Дядя Макс объяснил, что цель школы – смешанное обучение.

– Лила немного выучит испанский, узнает что-нибудь о Белен. А Белен немного выучит английский и узнает что-нибудь о Лиле. И та успокоится. Вот увидишь.

Но Лила не успокоилась. Целую неделю она ходила в кабинет дяди Макса и требовала переселить её в другую комнату.

– Откуда у тебя столько терпения? – спросила его тётя Сэнди. – Если честно, я никогда не смогла бы работать, как ты. Я бы уже скакала и кричала на всех этих детей – «хватит ныть!». Будь я на твоём месте, меня бы уволили в первый же день.

В конце недели я снова спросила дядю Макса:

– Почему вы просто не переселите её?

– Белен – хорошая девочка. Они с Лилой станут лучшими подругами. Вот увидишь.

В следующий понедельник Лила сломя голову убежала из кабинета дяди Макса и пропустила все уроки. Она позвонила родителям, вечером позвонила домой дяде Максу, разбросала всю одежду Белен по комнате и всюду преследовала коменданта общежития.

Белен тоже разозлилась и потребовала переселить её. А потом вдруг, ещё через три дня громов и молний, Лила вдруг сменила пластинку. Она нашла другие причины для беспокойства. Еда, по её словам, была «отвратительной». Она написала петицию, которую даже подписали несколько человек, с требованием подавать «настоящие американские гамбургеры и настоящий американский готовый завтрак». В столовой она спрашивала поваров: «Как вы можете готовить такую гадость?» Других учеников она спрашивала: «Как вы можете есть такую гадость?»

Когда Лила узнала, что ей, как и всем остальным, нужно выполнять по четыре часа общественных работ в неделю – накрывать на столы, переставлять книги, заниматься с отстающими или посещать больницы, – она отказалась. Учителю, который руководил общественными работами, Лила заявила:

– Это рабский труд. Мои родители платят такую кучу денег не для того, чтобы я работала на вас.

Когда ей назначили отработку за то, что она пропустила свою смену, Лила на неё не явилась и позвонила родителям, которые, в свою очередь, позвонили дяде Максу. Он объяснил им философию школы, связанную с помощью обществу, и назначил Лиле ещё две отработки.

То же самое происходило у Лилы и со спортом. Она записалась на теннис, но её отправили на плавание, потому что кружок тенниса уже был полностью укомплектован.

– Наймите ещё одного тренера по теннису, – сказала она руководителю спортивных секций. – Мои родители платят такую кучу денег не для того, чтобы я занималась спортом, который мне не нравится.

– Ты обязательно полюбишь плавание! – сказал руководитель спортивных секций.

Другие ученики называли её за глаза избалованной надоедой и держались от неё подальше. Когда её имя упоминали в нашем доме, дядя Макс потирал лоб, а тётя Сэнди спрашивала:

– Как думаешь, что эта девчонка ещё задумала?

Иногда я пыталась выгораживать Лилу. Я слушала её жалобы. Её, похоже, совершенно не беспокоило, что, оскорбляя школу, она заодно оскорбляет и моего дядю. Она говорила: «Вот честно, они вообще не знают, что делают», или «Им вообще на всё плевать», или «Они меня не слушают». Иногда они означало всех учителей, но всегда включало моего дядю-директора. Часто она спрашивала: «Почему он ничего с этим не сделает?»

Меня спрашивали, как я вообще её выношу и почему я остаюсь её подругой. Я не знала, что отвечать. Отчасти мне вспоминалось первое впечатление о Лиле – смеющейся, дружелюбной девушке. А ещё, когда я была с ней, мне казалось, что я на своём месте. Мне никогда не приходило в голову бросить её или сказать ей заткнуться. Быть с Лилой – это всё равно что смотреть кино. Невозможно было поверить, что она действительно что-то такое делает или говорит, но, с другой стороны, хотелось остаться и посмотреть, что будет дальше.

Дома мне иногда казалось, что во мне живут два человека. Когда дядя Макс описывал поведение Лилы, мне было за неё очень неловко, и я жалела дядю Макса, у которого из-за неё столько головной боли. Но слушая Лилу, я невольно кивала, соглашаясь, что здесь всё устроено несправедливо.

Однажды, когда я попыталась объяснить, что думает обо всём этом дядя Макс, Лила сказала:

– Слушай, Динни, я вообще не понимаю, почему ты его защищаешь. Вот честно, мне иногда кажется, что я тебе совсем не нравлюсь!

Нравлюсь? Я не задумывалась, хорошо к ней отношусь или плохо. Она была просто Лилой.

– Тебе так повезло, – сказала она.

– Повезло? Мне?

– У тебя здесь семья, – ответила она и залилась слезами.

Я не могла ей объяснить, что моя настоящая семья – в тысячах милях отсюда, на вершине холма в Нью-Мексико, а может быть, даже уже и не там. Может, они в очередной раз переехали. И вообще, сообщат ли они мне, если переедут?

Я не могла ей рассказать, что моя настоящая семья просто отослала меня подальше, как ненужную посылку, и, насколько понимаю, особенно и не замечает моего отсутствия. Я не могла сказать ей, что думаю о них днём и ночью, ночью и днём, и что сейчас мне кажется, словно я дрейфую, парю, потерявшись в воздухе. И я не понимала, почему Лила целый месяц ругала дядю Макса, а теперь говорит, что мне повезло, что он у меня есть.

– Тебе не приходится быть одной, – всхлипнула она.

– Ой, – сказала я. – Тебе здесь одиноко?

Она ударила меня.

– А я что только что сказала?

– Не совсем это…

– Поверить не могу! Ты ещё и спорить со мной собираешься? Сейчас? Когда мне так ужасно и одиноко…

Я пригласила её на ужин. Может быть, она просто скучала по жизни в настоящем доме. Ей наверняка понравится, и я обрадовалась, что мне в голову пришла такая хорошая идея.

Однако затея оказалась так себе. Когда я сообщила тёте Сэнди, что пригласила Лилу на ужин в тот же день вечером, тётя Сэнди ответила:

– Но, Динни… Мне надо проставить оценки за сочинения, написать доклады… А у Макса столько работы. Я собиралась приготовить что-нибудь простенькое…

– Лила не будет возражать, – сказала я.

– Ты шутишь? – спросила тётя Сэнди. – Девочка, которая написала петицию против школьной гадости?

Глава 11
Это так грубо

Когда дядя Макс в шесть вечера вернулся домой, у него осталось ровно пять минут, чтобы подготовиться к ужину с Лилой. Услышав новость, он вздрогнул, посмотрел на свой портфель и сказал:

– Пожалуй, надо умыться.

Лила болтала без умолку с того самого момента, как переступила порог. Я подумала, что это хороший знак, что она пытается проявить дружелюбие. Даже дядя Макс и тётя Сэнди, похоже, обрадовались, что она не жалуется.

Но вот за столом всё пошло кувырком.

– Японцы сводят меня с ума, – сказала Лила, одним махом приговорив всех учеников-японцев.

Тётя Сэнди даже уточнила:

– Все японцы?

– Все, – подтвердила Лила. – Они вообще на тебя не смотрят. Это так грубо.

– Но в их стране, – сказала тётя Сэнди, – может быть, грубо…

– Они не в их стране, верно? – перебила Лила. – Ну, если они не хотят смотреть на людей в своей стране, пусть не смотрят, им никто не мешает. Но они здесь. Они с американцами.

– Ещё картошки? – предложила я.

– Я их различить-то не могу, – сказала Лила.

Поначалу я подумала, что она имеет в виду картофелины, но по выражению лица дяди Макса я поняла, что она всё ещё говорит о японцах.

– У них, наверное, такие же проблемы с американцами, – сказал дядя Макс.

– Не верю, – сказала Лила. – Мы все выглядим по-разному.

Тётя Сэнди спросила, какой язык изучает Лила. По желанию можно было выбрать ещё один язык в дополнение к обязательному итальянскому.

– Итальянский, потому что он обязательный, – сказала Лила, – и испанский, но в следующем семестре я выберу какой-нибудь другой. Ненавижу испанский. Когда-то он мне нравился, но сейчас, когда вокруг все эти испанские ребята, я его возненавидела. Вы представляете, что они делают? Постоянно болтают по-испански. Это так грубо.

Итальянцы, по её словам, «одевались слишком ярко. Они словно пытаются показать нам, сколько у них денег. А ещё они такие громкие. Это так грубо».

Немцы были слишком нахальными и, судя по всему, слишком умными.

– Вы знаете, что они делают на уроках истории в моём классе? – спросила Лила. – Отвечают на все вопросы. Не дают остальным даже времени подумать. Это так грубо.

Она продолжала и продолжала. Следующими под раздачу попали шведы, потом французы и иранцы. Отборные слова нашлись практически для каждой национальности в школе. Наконец дядя Макс сказал:

– Ну, по крайней мере, здесь есть американцы. Полагаю, ты рада, что в школе есть и американцы?

Лила закусила губу:

– Я, конечно, не хочу быть слишком критичной, вы всё-таки директор и всё такое, но я думала, что это американская школа…

– Так и есть, – сказал дядя Макс.

– А вот и нет. В ней очень много совсем не американцев.

– Большинство здесь американцы, – сказал дядя Макс. – Эта школа американская с точки зрения подхода к образованию, общей философии преподавания и…

– Неважно, – перебила Лила. – Тем более здешние американцы на самом деле не настоящие американцы.

– Не настоящие американцы? – переспросила тётя Сэнди.

Казалось, что она мёртвой хваткой вцепилась в кресло, чтобы не перепрыгнуть через стол и не задушить Лилу.

Я лично уже представила, как завязываю Лиле рот её же шарфом, чтобы она замолчала.

– Не настоящие американцы? – ещё раз повторила тётя Сэнди.

– Нет, – уверенно ответила Лила. – Большинство из них даже в Штатах-то не живут уже много лет. Они жили по всему миру. Почти никому из них не интересно, американец ты или нет.

– Ты считаешь, что людям должно быть важно, что ты американка? – спросил дядя Макс. – Что они должны замечать…

– Да, – сказала Лила. – Да, должны. Потому что если это американская школа, то американцы должны быть, ну, вы понимаете… – Она опустила глаза к тарелке. – Все просто не должны быть такими грубыми, особенно к американцам.

Я долго ждала возможности вступить в разговор, и наконец-то она представилась.

– Просто Лила чувствует себя здесь чужой, – вставила я. – Чувствовать себя чужой – это ужасно.

Я повернулась к Лиле, ожидая благодарной улыбки или хотя бы благодарного удивления из-за того, что я так хорошо всё понимаю и сочувствую ей. Но она не улыбнулась. Вместо этого она ледяным тоном проговорила:

– Я не чувствую себя чужой, Динни! Это полная глупость.

Я представила, как опрокидываю тарелку горячей картошки ей на колени.

После ужина я проводила её обратно в общежитие. Уже в дверях она спросила:

– Как думаешь, я понравилась твоим дяде и тёте?

– Конечно, – соврала я. – Конечно, понравилась.

Глава 12
Кочевники и кукушки

Сны Доменики Сантолины Дун

Я сидела в своём пузыре, и он становился всё больше и больше, расширяясь, чтобы вместить всё, что просачивается через поры. Внутри парили итальянские слова, сталкиваясь с японскими и испанскими. Стенка пузыря становилась всё тоньше и тоньше. Я боялась, что он лопнет, но он пока был цел. Я проснулась.

Большинство учеников держались от Лилы подальше, но Гатри не возражал против её присутствия. «Она – пистолет, – говорил он, – настоящий пистолет», и после этих слов всегда смеялся.

Если Лила шла по коридору, кто-то обязательно бормотал «О, ведьма идёт», но Гатри всегда говорил (достаточно громко, чтобы услышала Лила):

– Берегитесь, все. Вот идёт пистолет. Лучше пригнитесь.

Гатри улыбался и, преграждая ей путь, спрашивал:

– Ты заряжена? Пощади меня, Лила, пощади меня…

– Очень смешно, Гатри, – холодно отвечала она. – Очень забавно, говорю тебе.

Но я видела, что ей это нравилось. Она поправляла волосы и улыбалась Гатри.

Лила и Гатри вместе ходили на два предмета. У меня общих с ней занятий не было вообще, а с Гатри – всего одно. Часто я видела, как они гуляют вместе после школы, и больше всего меня удивляло, что говорил обычно Гатри, а Лила слушала. Когда я была с Лилой, говорила – или жаловалась – она, а слушала я.

А иногда, слушая, я вспоминала о том, что говорила моя сестра Стелла. Она вела дневник, в котором перечисляла все места, где нам доводилось жить, и записывала всё, что узнала в каждом из этих городов. Когда мы жили в Огайо, она посвятила целую страницу тому, как ездить на автобусе. А в Индиане она написала: «Не говори. Просто слушай».

– Что это значит? – спросила я. – Почему не говорить?

– Потому что люди будут смеяться над твоим акцентом. Просто слушай. Подожди, узнай, как люди говорят, а потом говори, как они.

В Оклахоме Стелла написала: «Ожидай худшего».

– Почему? – спросила я. – Почему ожидать худшего?

– Потому что тогда ты будешь готова, – объяснила Стелла. – Тебя не застанут врасплох.

Я решила, что раз Стелла старше, она знает, о чём говорит, и последовала её совету. Я почти всё время слушала и ожидала худшего.

В Орегоне она написала: «В первый день одевайся просто».

– Почему? – спросила я.

– Потому что если ты пойдёшь в Орегоне гулять в ковбойских сапогах, тебя поднимут на смех. Подожди, узнай, как люди одеваются, а потом одевайся как они.

Этот разговор услышала мама и сказала:

– Стелла! Что за скучный взгляд на жизнь. Ты разве не хочешь отличаться от других?

– Нет, не хочу, – сказала Стелла. – Хочу быть такой же.

Иногда я хотела быть такой же, потому что тогда у тебя будут друзья, и ты не будешь просто «новенькой», но в глубине души, где-то внутри моего пузыря, я хотела быть другой. Я хотела быть интересной, но не знала, как такой стать.

Гатри был другим и интересным, Лила – тоже. Больше всего мне в них нравилось то, что Гатри до мозга костей был Гатри, а Лила до мозга костей была Лилой.

Гатри не был похож вообще ни на кого. Он мог идти вниз с холма и вдруг выкрикнуть: «Sono libero!» («Я свободен!») Он произносил libero как «ЛИ-бе-ро». «Libero, libero, liberoooooo!»

Он нырял в бассейн и кричал: «Fantastico!» Людям нравилось быть с ним рядом, потому что с ним всегда было весело и казалось, что можно делать всё то же самое, что и он.

Лила была другой иным образом. И за эту непохожесть по большей части её очень не любили. Но мне казалось интересным, что она всегда оставалась собой. Она чётко знала, что думает, и не боялась говорить, что думает, даже если это было неправильно, глупо или гадко – хотя, конечно, она никогда не считала, что говорит что-то неправильное, глупое или гадкое. Лила считала, что она права, а все остальные неправы, и ей, похоже, было вообще наплевать, есть у неё друзья или нет.

Я всегда находилась в каком-то подвешенном состоянии – ждала, чтобы узнать, как что работает, ждала, пока пойму, кто я такая и какой жизнью мне жить, но потом переезжала в новый город, так ничего и не успев узнать и понять. А вот Лила и Гатри, похоже, уже знали, кто они такие, и уже жили своей жизнью.

Иногда Лила говорила: «Я из тех людей, которые…», а потом заканчивала фразу по-разному: «Я из тех людей, которым нужна собственная комната», или «Я из тех людей, которым нужно говорить о своих чувствах», или «Я из тех людей, которым нужно время подумать». Каждый раз, когда она говорила что-то такое, мне всегда становилось интересно, откуда же она знает, из каких именно она людей.

Я считала себя мисс Посредственность. Я была ни высокой, ни низкой, ни толстой, ни худой. Мне часто говорили, что у меня красивые глаза, но никто не мог понять, какого они цвета. «Они ореховые? Карие? Серые? Что это вообще за цвет такой?» Учителя часто говорили, что у меня «милое личико», но, глядя в зеркало, ничего особо милого я не видела. В отчётах учителя обычно писали что-то вроде «Приспосабливается», или «Удовлетворительная работа», или «Очень наблюдательная», или «Должна больше говорить».

Я везде чувствовала себя немного потерянной, но здесь, в Швейцарии, особенно. Потому что эта страна не была похожа ни на одно из мест, где мне доводилось жить до сих пор. Это был не просто очередной новый город с очередной новой школой. Здесь все были издалека, не только я. Большинство учеников были новичками, не одна я. У всех был акцент, не у меня одной. Поначалу смотришь на людей и думаешь: «Он японец» или «Она испанка», но через пару недель уже забываешь об этом и начинаешь думать: «Вот Кэйскэ» или «Вот Белен». Если в начале семестра тебя кто-нибудь спросит «Откуда этот ученик?», ты, наверное, сможешь догадаться: из Японии, или из Китая, или из Испании, или из Индии, – но вот если тебе зададут тот же вопрос через пару месяцев, то ты так просто уже ответить не сможешь.

Сначала придётся крепко задуматься. «Так, давай посмотрим. Кэйскэ. Его родители живут в Осаке, но он родился в Лагосе…» Люди, похожие на японцев, на самом деле оказываются американцами, ни дня не жившими в Японии, а «испанец», вполне возможно, родился в Индии в семье испанцев, потом пару лет прожил в Испании, а потом переехал в Нигерию, Швецию или Бельгию.

Если кто-то спрашивал меня, откуда я, я могла просто ответить: «Из Штатов». Мне не обязательно было пересказывать всю долгую историю моей первой жизни, в которой я родилась в Кентукки, потом жила в Виргинии, Северной Каролине, Теннесси, и так далее, и так далее. Я не была здесь единственным перекати-полем. Многие вели такой же кочевой образ жизни. Переезжать с места на место – нормально!

В учебные дни у нас действовал дресс-код, и все одевались почти одинаково – не в форму, а в обычную одежду. Ребята носили спортивные пиджаки, галстуки и прямые брюки; девушки надевали юбки или брюки и простые блузы. Джинсы во время учебы не разрешались. А вот после школы можно было одеваться как хочешь, и неважно, что ты одеваешься совсем не так, как все. Все обменивались друг с другом одеждой, так что можно было увидеть самые странные ансамбли: арабский шарф соседки по комнате, ещё чья-то футболка с фразой на испанском, американские джинсы и итальянские туфли.

Мне это нравилось, потому что в учебное время, когда все одевались почти одинаково, не надо было беспокоиться, что твоя обувь или одежда не крутые, а после школы, во что бы ты ни одевался, кто-нибудь обязательно считал, что это просто обалденно, потому что оно не такое же, как у него. В других школах первый месяц после перевода всегда был самым ужасным: я панически старалась следить, не выглядывают ли носки, и боялась, что одноклассники будут смеяться над моей одеждой.

Классы в швейцарской школе были маленькими, в них было не больше пятнадцати учеников, а на некоторых моих занятиях их было и вовсе не больше десятка. Учителя знали всех по именам уже на второй день, и скрыться где-нибудь на задней парте или в толпе не получалось. Если ты не сделал домашнее задание, это открывалось сразу, поэтому уроки приходилось делать, причём тратить на них много времени, потому что мне вовсе не хотелось, чтобы все решили, что у меня вообще мозгов нет.

В других школах, где я училась, учителя постепенно обнаруживали огромные пробелы в моих знаниях. Где-то в начальной школе я забыла научиться умножать и делить; я знала о существительных и местоимениях, но очень слабо представляла себе, что такое наречие; и, хотя я могла описать десятки городов по всей Америке, я так и не запомнила столиц штатов.

Но вот в швейцарской школе, куда каждый год съезжались новые ученики со всего мира, которые где только раньше не учились, не было большого объёма обязательных знаний, наличие которых воспринималось как должное. Одни мои ровесники уже знали матанализ, другие же, вроде меня, до сих пор с трудом умножали и делили. Одни говорили на трёх или четырёх языках, а другие, вроде меня, всё ещё пытались понять, что же такое наречие в своём единственном языке. По крайней мере, я умела говорить и писать по-английски, так что на большинстве уроков у меня была фора хотя бы перед теми, для кого английский язык не был родным.

Если у тебя проблемы с учёбой, можно подойти к учителю в свободное время, и он объяснял непонятные темы. Иногда учитель мог познакомить тебя со старшеклассником, который хорошо разбирался в твоём проблемном предмете, и этот ученик помогал тебе.

Когда у меня возникли трудности с геометрией (примерно на второй день учёбы), учительница по геометрии познакомила меня с Сонал, девушкой-второкурсницей. Каждый день во время моих дневных занятий в читальном зале Сонал садилась со мной и демонстрировала чудеса. Поначалу я не понимала её из-за акцента, но это было даже неважно, потому что она рисовала фигуры, вырезала их и складывала, и этого было вполне достаточно, чтобы разобраться.

Ещё эта школа отличалась тем, что крутым считалось учиться и пробоваться в театральную постановку, футбольную команду или сборную по плаванию. Круто было заниматься рисованием или фотографией, даже если ты и не художник, круто было записываться в походы или на лыжные прогулки по выходным. Можно было поехать во Флоренцию на экскурсию по истории искусства и узнать о картинах и архитектуре. Можно было поехать в Милан послушать оперу.

Мы прочитали поэму Германа Гессе, а потом весь класс отправился в Монтаньолу, чтобы посмотреть на дом, в котором Гессе её написал. Потом мы спустились вниз к кладбищу Сан-Аббондио и постояли у его могилы.

Это не считалось чем-то сугубо для ботаников. В некоторых моих других школах крутым считалось ходить в торговый центр, или в кино, или на вечеринки. Круто было идти на контрольную, не готовясь. Круто было курить, пить и материться. А вот в швейцарской школе все эти вещи были совершенно не круты.

Если здесь узнавалось, что ты пьёшь или куришь, тебя отстраняли от занятий, и для большинства учеников это было очень суровое наказание: оно означало, что родители должны были оплатить твою поездку обратно домой (даже в Японию), а потом, по истечении срока отстранения, ещё и возвращение. И я не знаю ни одного родителя, которому бы это понравилось. Если же тебя застукали хоть с чем-то, имеющим отношение к наркотикам, тебя выгоняли совсем. Вот так просто.

Сначала я считала, что это слишком строго и жестоко. В первый месяц учёбы четырёх учеников отстранили, а одного – выгнали. Но после этого не было ни одного отстранения. Так ученикам было легче сопротивляться искушению. Они говорили: «Ну уж нет, родители меня убьют, если меня отстранят или выгонят».

Дядя Макс произнёс речь о том, что наркотики и алкоголь не совместимы с образованием. Он сказал, что мы здесь для того, чтобы учиться. Если мы хотим делать всякие глупости с телом и мозгами, этим можно заниматься в другом месте. Это прозвучало бы плоско и избито из уст любого другого, но дядя Макс говорил это таким тоном, что казалось, что он действительно хочет, чтобы ты был здоровым и порядочным человеком, словно ему на самом деле не всё равно, что с тобой станет.

Я не пытаюсь сказать, что в этой школе всё было идеально. Нет. Не все ученики были дружелюбными, не все учителя – добрыми. На второй неделе учёбы один суровый парень, стоявший позади меня в очереди в столовой, сказал: