Текст книги "Искусство. Письма на заметку"

С благословением.

[подпись]

Холлис Фрэмптон

Письмо 08
Искусство прекрасно стимулирует разум

Художница-импрессионист Мэри Кассат родилась в 1844 году в городе Аллегейни, штат Пенсильвания, одна из семерых детей Роберта и Кэтрин Кассат. С перерывом на обучение в Пенсильванской академии изящных искусств долгие периоды ее жизни прошли в Европе. В конце концов она поселилась во Франции, где сблизилась с Эдгаром Дега и Камилем Писсарро, а ее картины выставлялись в Париже. Кассат вела активную переписку с целым рядом корреспондентов. В 1903 году Кассат написала своей подруге Теодейт Поуп – одной из первых женщин, получивших профессию архитектора, – чьи родители коллекционировали картины.

Мэри Кассат – Теодейт Поуп

Сентябрь 1903 г.

Менил-Бофрен

Дорогая мисс Поуп!

Мне следовало бы ответить Вам раньше, но я была очень занята и откладывала, зная, что Вы вскорости окажетесь в этой части света – я получила чудесное письмо от мисс Хиллард и весьма надеялась ответить ей при встрече в Париже. Мне очень досадно, что больше не доведется с ней встретиться, у нее теперь будет так много хлопот с новой школой, что вряд ли она сможет в ближайшее время приехать в Европу…

Однако не стоит Вам отговаривать ее от рисования, я уверена, что она извлечет для себя много удовольствия, когда взглянет по-новому на свое окружение и на себя саму. Я совершенно убеждена, что и картины она начнет чувствовать иначе, не забывайте, что искусство прекрасно стимулирует разум, и не рассматривайте его лишь в декоративной плоскости… Вы говорите о картинах как о вещи в себе, выражающей слишком многое, и выводите из этого, что частное владение ими – зло; уверяю Вас, этот взгляд в корне неверен. Не хотите же Вы, чтобы музеи были переполнены непереваренными опытами всех и каждого? Только спустя годы после смерти художников их картины могут быть приняты в Лувр, и хотелось бы мне, чтобы подобное правило было установлено и у нас, вместо того, чтобы набивать общественные музеи всем что придется – при таком беспорядочном подходе невозможно поддерживать какой-либо уровень. Мне кажется, что для художника должно быть большой радостью знать, что его работа тронула человека до такой степени, что тому захотелось приобрести ее, и конечно же, нет ничего дурного в том, что какой-нибудь честный адвокат или бизнесмен отдаст часть заработанного в обмен на приглянувшуюся ему картину, все мы трудимся в сознании, что наступит день, когда нас не будет больше на свете; к слову сказать, в Бостоне меня повели однажды в главную библиотеку и указали с гордостью на детей, которые жадно поглощали там книги, беспорядочно вбирая идеи других людей, – и я подумала, сколь же более полезно было бы повести их в художественный музей, где мальчики, которым предстоит жизнь, полная забот и трудов, познакомились бы с их плодами и исполнились желания достичь совершенства в какой-либо одной области, а я всегда заявляла, что мудрость мира содержится не на страницах книг; но никогда ни одного из них не встретила я в бостонском музее, где, впрочем, и картины находятся в таком состоянии, что попечителям должно быть стыдно…

Что же до коллекции Хэвемайеров[12]12
  Коллекция Хэвемайеров – коллекция, собранная сахарозаводчиком Генри Хэвемайером, после смерти его жены переданная Музею Метрополитен; в части современной живописи он в значительной степени полагался на мнение Кассат и был одним из первых американских коллекционеров, заинтересовавшихся импрессионизмом.


[Закрыть], по поводу которой Вы так переживаете, мне кажется, они оказывают государству значительную услугу, вкладывая столько денег и времени в свое собрание, все государственные собрания начинались с частных коллекций… Вы пишете: «Ни одна коллекция не представляет интереса как единое целое…» Вы снова думаете об оформлении, но я лично знакома с двумя французами, которые готовятся предпринять поездку в Нью-Йорк с единственной целью – увидеть собрание Хэвемайеров, потому что только там они могут наблюдать, по их мнению, прекраснейшие из работ современной живописи в непосредственной близости от полотен старых мастеров, полотен, освященных течением времени, и только там они могут распознать и изучить их влияние, отраженное в современной школе, или по меньшей мере увидеть результат этого влияния… Видите, другие могут относиться к коллекциям иначе.

Впрочем, довольно – об искусстве мы сможем поговорить, когда встретимся, я так надеюсь, что Вы сможете приехать, и буду так рада Вас видеть, приезжайте к вечеру в воскресенье и оставайтесь до вторника, если же погода Вас напугает, я сама приеду к Вам; в любом случае встретиться нам необходимо, сегодня я принимала молодую пару, и они были в восторге. Наилучшие пожелания семье, и надеюсь, что Вы здоровы, остаюсь всегда искренне Ваша.

Мэри Кассат

Письмо 09
День пейзажиста – сплошное удовольствие

Жан-Батист Камиль Коро, известный как Камиль Коро, родился в 1796 году в богатой парижской семье. В раннем возрасте никакого интереса к искусству он не проявлял, и посвятил себя мольберту только на третьем десятке. В 1825 году, проведя несколько лет в подмастерьях у французских пейзажистов, он отправился в Италию с той же целью. В последующие годы он путешествовал по Европе, постепенно приобретая репутацию одного из величайших мастеров пейзажа. Это полное ликования послание, описывающее его обычный день, он написал, когда гостил с группой художников в швейцарском замке Грюйер, который принадлежал тогда семье его друга Даниэля Бови.

Жан-Батист Камиль Коро – неизвестному

1857

Грюйер, 1857

Знаешь, день пейзажиста – сплошное удовольствие. Встать пораньше, часа в три, до рассвета; выйти, сесть под дерево, смотреть и ждать. Сперва смотреть, в общем, не на что. Природа выглядит как беловатый холст с подмалевкой широкими мазками; все нечетко, зыбко, подрагивает под прохладным предрассветным ветерком. Небо разгорается. Солнце не проникло еще через вуаль, в которую укутаны и луг, и долина, и холмы на горизонте. Ночные испарения серебристыми пятнами крадутся поверх замершей зелени трав. О! Первый луч! Крохотные цветы пробуждаются радостно. В центре каждого – по огромной капле росы. Листья дрожат от холода на утреннем ветру. Невидимые птицы поют среди листвы. Цветы будто бы возносят к небу молитвы. Крошечные купидоны порхают на крыльях бабочек над лугом, и высокая трава волнуется. Мир еще скрыт, но весь он уже здесь! Пейзаж лежит под прозрачной кисеей тумана, но вот она поднимается, обнажая реку, закованную в серебро, поля, домики – и дальше, дальше. Наконец становится видимым все, что раньше только угадывалось.

Солнце встало! Крестьянин на краю поля, его повозку тянет упряжка волов. Звенит колокольчик на шее барана, предводителя своего стада. Все пышет жизнью, блещет в свете солнца – еще мягком, золотистом. Задний план, весь – простые линии и гармоничные цвета, сливается с бескрайним полотном неба, переходя в него через синеватые слои атмосферы. Цветы поднимают головы; птицы порхают здесь и там. Всадник на сером коне спускается по тропе, уходящей круто вниз. Молодые ивы на берегу ручья напоминают птиц, распустивших хвосты. Какое чудо! Теперь – за кисть! за кисть!

Письмо 10
Художник обязан владеть природой

Генри Клиффорд провел в должности куратора Художественного музея Филадельфии более двадцати лет, до 1965 года, и снискал похвалу современников за организацию выставок среди прочих Гюстава Курбе, Винсента Ван Гога и Пабло Пикассо. Весной 1948 года, в немалой степени благодаря усилиям Клиффорда, в музее была развернута ретроспектива Анри Матисса, одного из наиболее влиятельных французских художников XX века. Перед открытием выставки Матисс, опасаясь, что его работы могут быть неверно восприняты начинающими художниками, написал Клиффорду из-за границы, поделившись своей озабоченностью. Впоследствии он попросил перепечатать это письмо в каталоге выставки. Клиффорд исполнил просьбу.

Анри Матисс – Генри Клиффорду

14 февраля 1948 г.

Венеция, 14 февраля 1948 г.

Дорогой господин Клиффорд!

Надеюсь, что моя выставка окажется достойной всех тех усилий, которых она от Вас требует, – усилий, глубоко меня трогающих.

Однако ввиду ее все возрастающего значения, отраженного в столь тщательных приготовлениях, я задумываюсь о том, не окажет ли она более или менее злосчастное влияние на молодых художников. Как они воспримут впечатление плавности, полученное от беглого или же поверхностного осмотра моих картин и рисунков? Я всегда старался скрыть собственные усилия, желая наделить свои работы гибкостью весеннего времени, не позволяющего даже намека на то, что умение имеет цену. Меня беспокоит, что молодежь, увидев в моей работе лишь кажущуюся легкость и пренебрежение техникой, найдет для себя оправдание пренебрежению усилиями, которые я полагаю необходимыми.

Те несколько выставок, которые мне довелось видеть за последние годы, зарождают во мне опасение, что начинающие художники избегают длительного и болезненного процесса подготовки, необходимого в образовании любого современного художника, который собирается выстраивать картины на одном лишь цвете.

Длительная и болезненная работа бесценна. В самом деле, если время от времени не перекапывать весь сад, вскорости он ни на что не будет годиться. Мы ведь сперва расчищаем, а потом и распахиваем землю с приходом правильного времени года, не так ли?

Когда художник не понимает, как подготовиться к периоду своего цветения – подготовиться работой, которая будет иметь мало общего с конечным результатом, – его ждет очень краткая жизнь в искусстве; когда художник, который уже «добился», полагает, что ему больше нет необходимости возвращаться время от времени к плугу, он начинает повторять самого себя, пока само это колесо повторения не истребляет его воображение.

Художник обязан владеть природой. Он должен подстроиться под ее ритм, приложить для этого усилия, которые воплотятся позднее в мастерство, позволяющее ему выразить себя собственными словами.

Будущий художник должен чувствовать, что является полезным для его развития, будь то рисование, или даже лепка, что угодно, что поможет ему слиться с природой, породниться с ней, раскрыв в себе то, что пробуждает в нем чувства, – это я и называю природой. Я считаю образование путем рисования наиболее существенным. Если рисование – прибежище духа, а цвет – обитель чувств, то рисование идет первым, поскольку воспитывает дух и позволяет затем цвету уводить в мир духовности. Хочется кричать это во весь голос, когда я вижу работы молодых художников, для которых живопись более не приключение, чья единственная задача – добраться до первой персональной выставки, первого шага на пути к славе.

Лишь после многих лет подготовки может молодой художник притронуться к цвету – не в смысле свойства рисунка, а в качестве средства выражения сокровенного. Тогда есть надежда, что образы или даже символы, которыми он пользуется, станут отражением его любви ко всему миру, отражением, которое он сможет с уверенностью направить на службу полученного им образования, бесхитростно и честно по отношению к себе. Тогда цвет станет для него точным инструментом. Он станет использовать цвет в соответствии с естественным порядком, не умозрительно, но как скрытую основу, произрастающую непосредственно из его чувств; он уподобится Тулуз-Лотреку, который в конце своей жизни смог воскликнуть: «Наконец-то я больше не понимаю, как нужно рисовать».

Начинающий художник думает, что пишет сердцем. Художник, завершивший свое развитие, тоже думает, что пишет сердцем. Прав из них лишь второй, потому что его ученичество и послушничество позволяет ему различать шаблоны, которые он может теперь, хотя бы частично, в себе подавлять.

Все это – не с целью поучать; мне всего лишь не хотелось бы, чтобы моя выставка внушала ложные понятия тем, кто должен идти своим собственным путем. Я желал бы донести до них, что цвет нельзя открыть, будто дверь в амбар: путь к тому, чтобы его удостоиться, должен быть смиренным. Но даже прежде того необходимо удостовериться, что обладаешь даром цвета, подобно тому, как певец – даром голоса. Без этого дара невозможно сделать ни шага; не всем дано, как Корреджо[13]13
  Антонио да Корреджо (Антонио Аллегри; 1489–1534) – итальянский живописец пармской школы.


[Закрыть], заявить: Anch’io son pittore[14]14
  И я тоже художник (ит.).


[Закрыть]. Познавший же цвет покажет его даже в наброске углем.

Дорогой господин Клиффорд, на этом я завершаю свое письмо. Я затеял его, чтобы показать Вам, что осознаю, на какие затраты Вы сейчас идете ради меня. Я вижу, что, подчиняясь внутренней необходимости, письмо превратилось в изложение моих представлений о рисунке, цвете и важности дисциплины в развитии художника. Если Вы сочтете, что мои размышления представляют какую-либо ценность, Вы вольны поступить с ними по своему разумению.

С уверениями в почтении

Искренне Ваш

Анри Матисс

Письмо 11
Художников в друзья

В группу так называемых шотландских колористов входили четыре художника – Лесли Хантер, Сэмюэл Пеплоу, Фрэнсис Каделл и Джон Дункан Фергюссон; вернувшись из Франции, где они некоторое время обучались, они привнесли в палитру родной страны яркие цвета французского течения фовистов. Именно в Париже Фергюссон встретил свою будущую жену, танцовщицу Маргарет Моррис, и на следующий год пара основала «Клуб Маргарет Моррис» в Челси, где могли собираться художники, музыканты и писатели, разделяющие идеи колористов. Письма Фергюссона к Моррис не уступали в цветистости его полотнам, и в октябре 1915 года он рассказал ей о мяснике, чья страсть к хаггису пришлась ему по душе.

Дж. Д. Фергюссон – Маргарет Моррис

19 октября 1915 г.

Эдинбург, 19 октября 1915 г.

Милая Госси! <…>

Дай мне, Господи, художников в друзья – то есть людей чувствующих, будь они сами хоть зеленщиками, хоть кочегарами; кем угодно, лишь бы они не были лишены чувства времени, цвета и звука.

В воскресенье вечером я был в гостях, и хозяин обсуждал со мной живопись, весьма страстно. В разговоре я упомянул Бёрнса (разумеется), и он рассказал мне, что недавно на званом обеде в гольф-клубе некоторый мясник, большой поклонник Бёрнса, декламировал «Послание к хаггису»[15]15
  Стихотворение «Послание к хаггису» шотландского поэта Роберта Бёрнса (1759–1796) по традиции зачитывается перед собравшимися на обед в Ночь Бёрнса, как правило 25 января, в честь его дня рождения, и сопровождает торжественный вынос хаггиса на серебряном подносе.


[Закрыть]. Он так разошелся, что к концу едва не потерял сознание.

Ты, будучи особой травоядной и нервной, естественно, сочтешь это возмутительным и отвратительным. Я же считаю, что это достойно восхищения и подражания. Тот, кто хаггис производит, продает и воспевает, будучи исполненным к нему чувств, родственных вдохновению Бёрнса, с моей точки зрения довольно близок к постижению сути. Жаль, что ты со мной не согласна. Представь себе этого мерзкого мужика, торговца плотью! Хуже того, торговца требухой – то есть потрохами, внутренностями, кишками. Набивщика требухи, потрохов, внутренностей и кишок. Изготовителя хаггиса, или даже хаггисов. То есть человека, набивающего кишки животных ливером, а точнее, большие и малые желудочные мешки овец смесью легких, печени, сердца, овсяных хлопьев, острого перца, черного перца, соли и упаренной жижи, в которой требушина кипятилась, впихнутой в этот желудочный мешок, зашитый суровой ниткой, – мешок, который затем вываривается часами и время от времени протыкается большой спицей, чтобы скапливающиеся внутри газы его не разорвали.

Представь его над бурлящим котлом, полным хаггисов; он наблюдает за ними, ворошит их своей спицей, гоняет их соответственно ритму Бёрнсовых строк, теснящихся в его голове, и в минуты возвышенности, когда он зрит их, исполненных формы, и осознает их, исполненных пищи, настоящей пищи, питающей как тело, так и чувства, – в эти минуты, ощущая непрерывность развития идеи, от замысла через акт творения к воплощению, в эти самые минуты этот омерзительный человек парит в четвертом измерении, если можно так сказать, и его прочувствованная декламация рождена этим всеобъемлющим опытом вселенной, где он отмеряет время движением спицы и разделяет его на мгновения ее уколами.

От грубой поэтики пахаря, наевшегося хаггиса, милая моя Маргарита, стошнит любого, кто воспитан на Платоновых диалогах. Думаю, кроме Чосера, или же мясника, или же меня, никто не в состоянии ее вынести. Ни в коем случае не рассказывай об этом друзьям. А лучше сожги письмо немедленно!

Твой Дж. Д. Ф.

Письмо 12
Мишень для постоянных упреков

Гарриет Хосмер родилась к городе Уотертаун, штат Массачусетс, в 1830 году. Уже к девятнадцати годам она знала, что посвятит свою жизнь достижению совершенства в выбранном ею занятии – скульптуре. В 1862 году, после трех лет упорного труда, она закончила свою самую значительную работу «Зенобия в оковах» – двухметровую статую легендарной царицы Пальмиры III века, изваянную в мраморе. Скульптура была отослана в Лондон на Всемирную выставку, где в течение месяца ее увидели тысячи посетителей. Критики единогласно одобрили столь смелую работу, но некоторые выразили сомнение, что ее автором могла быть женщина. На следующий год в «Арт-журнале» появилась статья, в которой утверждалось, что «Зенобия» «на самом деле выполнена итальянским подмастерьем в Риме». Подобные слухи проскальзывали и в других изданиях. Хосмер, в ярости, ответила на первоначальное обвинение письмом в адрес редактора журнала и угрозой обратиться в суд. В скором времени от всех участников последовали опровержения и исчерпывающие извинения.

Гарриет Хосмер – в «Арт-журнал»

Январь 1864 г.

Уважаемый!

В сентябрьском номере «Арт-журнала», в статье за подписью «Альфред Гэтли», содержится утверждение столь оскорбительное для меня как художника, что я не в состоянии оставить его без внимания.

Мне давно известно, что обо мне ходят слухи, будто я прибегаю к услугам профессионального лепщика в работе над своими скульптурами; пока эти слухи ограничивались частной перепиской, я удостаивала их лишь подобающим презрением и молчанием; но теперь, когда они приобрели форму серьезного обвинения в публичной печати, молчание с моей стороны было бы равносильно признанию их правдивости. Таким образом, я намерена изложить Вам факты, которые просила бы отразить в Ваших дальнейших публикациях.

Все художники отлично знают – в то время как широкая публика, как правило, не догадывается, – что на начальной стадии работы над скульптурой ваятелем изготовляется небольшой макет, после чего лепщик увеличивает его в нужном масштабе. Так работали Канова и Торвальдсен[16]16
  Канова, Антонио (1757–1822) – итальянский неоклассический скульптор. Торвальдсен, Бертель (1770–1844) – датский скульптор, бо́льшую часть жизни живший в Италии и известный как последователь и идейный наследник Кановы.


[Закрыть], а в наши дни продолжают Гибсон и Тенерани[17]17
  Гибсон, Джон (1790–1866) – уэльский скульптор, ученик Кановы, в чьей римской студии работала Хосмер. Тенерани, Пьетро (1789–1869) – итальянский неоклассический скульптор, ученик Торвальдсена.


[Закрыть], да и все значительные современные скульпторы. Обвинение против меня состоит в том, что этот профессиональный лепщик делает за меня всю работу, и в качестве опровержения я заявляю теперь, что, после того как фигура Зенобии была увеличена для меня по моему четырехфутовому макету, созданию которого я уделила немало внимания, я собственными руками в течение восьми месяцев трудилась над этой полноразмерной моделью в глине. Если в получившейся статуе имеются какие-либо художественные достоинства, то я заслуживаю по меньшей мере доли похвалы за них. Более того: подготовивший для меня фигуру является не профессиональным лепщиком в глине, а подмастерьем господина Гибсона, работающим по мрамору.

Я проработала в мастерской господина Гибсона семь лет и уполномочена им заявить, что во все это время мне было оказано не более поддержки в моей работе, чем считается допустимым для любого художника; также, по его собственными словам, он «не позволил бы мне выпустить из своей студии работу, если бы она не принадлежала мне по праву».

Известно, что те немногие художники, кто добился некоторой степени успеха, в среде товарищей по своей профессии пользуются дружественным расположением; и в то же время художница, удостоенная частыми заказами, неизменно становится мишенью для постоянных упреков. Я не особенно тепло принята среди своих товарищей по профессии; но вместе с тем не могу не предупредить, что мне, возможно, придется предать огласке имя одного из тех, от кого эти слухи первоначально исходят, – кто, прикрываясь показной личной дружбой, не упускает ни единого случая бесчестить мою профессиональную репутацию.

Засим остаюсь искренне Ваша

Гарриет Г. Хосмер

(также подписано: Джон Гибсон)

в Риме, ноября 14 числа, 1863 г.

[Без колебаний публикуем письмо мисс Хосмер. Параграф, составляющий предмет ее жалобы, был процитирован из другого современного источника и, поскольку составлял часть полной цитаты, остался незамеченным в своей злонамеренности. Мы считаем обвинения совершенно беспочвенными и очевидно несправедливыми. Не в наших порядках наносить обиду; тем более в случае женщины, своим трудом пробивающей путь к славе. Мы знаем, что мисс Хосмер высоко оценена художниками – будь то в Риме, Англии или Америке – и что своего заслуженного положения она добилась усердием и талантом. С радостью и безотлагательно приносим ей наиболее глубокие извинения, которые в нашей власти принести. Ред. «А.-ж.»]