Текст книги "Неспелый колос"

X

– Ты сейчас упадёшь, Вэнк, у тебя туфля расшнурована. Подожди.

Флип быстро наклонился, схватил две шерстяные тесёмки и обернул их вокруг смуглой, подрагивающей, суховатой лодыжки, похожей на ногу косули, созданную для бега и прыжков. Огрубевшая кожа и многочисленные ссадины не умаляли её грациозности. На лёгких костях почти не было мяса, и мышцы развились ровно настолько, чтобы придать очертаниям плавную округлость; нога Вэнк не будила желания, но рождала в душе особый восторг самой чистотой стиля.

– Да говорю тебе, подожди! Я не могу завязать шнурки на ходу!

– Пусть, оставь так!

Нога выскользнула из державших её ладоней и, словно взлетев, пронеслась над головой стоявшего на коленях Флипа. Он услышал запах лавандовой воды, свежевыглаженного белья и водорослей, запах Вэнк. и увидел её уже метрах в трёх от себя. Она смотрела сверху вниз, изливая на него свет своих тревожно потемневших глаз, на чью синеву не влияли Переменчивые краски морского прибоя.

– Какая муха тебя укусила? Что за капризы! Как-нибудь я умею завязать сандалию! Вэнк. уверяю тебя, ты становишься невозможной!

Рыцарская поза коленопреклонённого Флипа плохо гармонировала с его обиженным лицом древнеримского божка, обрамлённым чёрными волосами, с золотистой кожей, свежесть которой была лишь чуть-чуть подпорчена лёгкой тенью будущих усов (пока что – бархатистым пушком, а в скором времени – жёсткой щетиной).

Вэнк не подошла к нему; казалось, она удивлена и задыхается, словно Флип гнался за ней.

– Что с тобой? Я сделал тебе больно? У тебя заноза?

Она отрицательно покачала головой. Но затем смягчилась, присела на камни среди шалфея и розовых цветков спорыша и натянула подол платья до щиколоток. Чуть угловатая радующая паз стремительность, редкий дар равновесия, делавший любой её шаг похожим на балетное па, ощущались в каждом её движении. Кроме Флипа, она ни с кем не общалась, а нежная дружба с ним приучила её к мальчишеским забавам, к спортивному соперничеству, пока ещё не уступавшему всех своих прав любви, хотя и родившемуся вместе с нею. Наперекор судьбе, день ото дня всё более властно изгонявшей из их душ взаимную доверчивость и мягкость, несмотря на любовное томление, изменявшее самую суть их нежности друг к другу подобно тому, как подкрашенная вода меняет цвет поставленных в неё роз, – иногда им удавалось забыть о своей любви.

Флип не смог выдержать взгляда Вэнк, хотя в его потемневшей лазури не было и тени упрёка. Девушка лишь казалась смущённой и часто дышала, как ненароком застигнутая грибником косуля, когда она взволнованно переминается на месте, вместо того чтобы сразу ускакать прочь. Она прислушивалась к голосу собственных инстинктов, а не пыталась вникнуть в побуждения коленопреклонённого юноши, из рук которого она внезапно выскользнула. Она понимала, что ею в тот миг владело недоверие, род отвращения, а совсем не порыв целомудрия. Перед лицом столь великого чувства речь уже не идёт о заурядной стыдливости.

Однако девическая чистота её натуры помогала Вэнк ощутить присутствие другой женщины около Флипа. Это было похоже на неожиданные проблески ясновидения. Порой она обнюхивала воздух вокруг него, как если бы он втайне курил или ел что-то вкусное. Иногда их разговор прерывало её внезапное молчание, пугающее, как прыжок с обрыва. Или взгляд, резкий, словно удар, тяжести которого он не мог не почувствовать. А то вдруг во время прогулки она вырывала из его руки свою маленькую ладонь, до того полдня доверчиво покоившуюся в более сильной, хотя и более тонкой ладони друга.

Свои третий и четвёртый визиты к госпоже Дальре Флип без труда скрыл от Перванш. Но что значат расстояния и стены против незримого чувствительного щупальца, что быстро протягивается из глубины влюблённой души, ощупью мгновенно находит предательскую трещину, а после умеет тотчас свернуться, исчезнуть из виду?.. Привитый на стебле их большой тайны, маленький ползучий секрет поразил Флипа, почти невиновного, тяжёлым моральным недугом, почти что увечьем. Теперь нередко Вэнк находила своего спутника слишком податливым в случаях, когда он должен был бы, движимый естественным для друга и влюблённого деспотизмом, третировать её как рабыню. Печать особой предупредительности, свойственной неверным мужьям, отмечала его поступки, будя её подозрительность.

Побурчав о странных причудах своей подруги, Флип на этот раз не перестал дуться и возвратился в дом, из всех сил стараясь не бежать. Поужинает ли он на этот раз в «Кер-Анне»? Об этом его попросила сама госпожа Дальре! Попросила… Эта женщина умела только приказывать и с потаённой непреклонностью направлять шаги того, кого возвысила до звания истомлённого голодом нищего. Однако этот нищий оказался неподвластен унижению и вдали от неё мог без благодарности вспоминать о той, что чистила для него фрукты, наливала прохладительные напитки, чьи белые руки ухаживали за случайно забредшим к ней маленьким миловидным новичком и услужали ему. Но стоит ли называть новичком подростка, которого любовь с детства наделила мужественностью и сохранила в чистоте? Там, где Дама в белом должна была бы встретить лёгкую добычу, охотно спешащую на заклание, госпожа Дальре нашла ослеплённого, но осмотрительного противника. Искажённый мукой рот и протянутые руки нищего не придавали его лицу выражения поверженного раба.

«Он будет защищаться, – предположила она. – Он хранит себя…» Она ещё не пришла к тому, чтобы сказать себе: «Это она его хранит».

Меж тем всё складывалось удачно: Флип от дверей дома крикнул Вэнк, оставшейся на краю песчаной косы:

– Я отправляюсь за второй почтой! У тебя нет поручений?

Она отрицательно замотала головой, и прямые волосы закрутились сияющим колесом. Он же тотчас вскочил на велосипед.

Казалось, госпожа Дальре не ждала его и читала. Но искусно затемнённая гостиная, почти невидимый столик, от которого исходил аромат поздних персиков, кипрской дыни, нарезанной дольками, уложенными звездой, и чёрного кофе в чашке с толчёным льдом уверили его в обратном.

Госпожа Дальре отложила книгу и не вставая протянула ему руку. В сумраке он видел белое платье, белую руку; чёрные глаза, резко подведённые тушью, поднялись на него с непривычной медлительностью.

– Я вас не разбудил? – выдавил из себя Флип, сочтя уместной светскую предупредительность.

– Нет… Определённо нет. Снаружи жарко? Вы голодны?

– Не знаю…

Он вздохнул с искренней нерешительностью; с первого шага в усадьбе у него появилась какая-то жажда и обострённая чувствительность ко всем запахам съестного, которая походила бы на аппетит, если бы не перехваченное спазмой горло. Однако хозяйка дома подала ему блюдце, и он поднёс ко рту серебряную лопаточку, на которой лежала красноватая мякоть дыни, присыпанной сахарной пудрой и пропитанной лёгким ликёром с анисовым привкусом.

– Ваши родители чувствуют себя хорошо, господин Флип?

Он с удивлением взглянул на неё. Она выглядела рассеянной и, казалось, сама не слышала своего голоса. Оттопыренной манжетой рубашки он зацепил ложечку, со слабым звоном маленького колокольчика упавшую на ковёр.

– Какой вы неловкий… Подождите…

Одной рукой она поймала его запястье, другой – засучила до локтя рукав и решительно задержала его обнажённую руку в горячей ладони.

– Оставьте меня! – очень громко крикнул Флип.

Он резко отдёрнул руку. У его ног разбилось блюдечко. В ушах стоял какой-то шум, в нём гулким эхом звучал голос Вэнк: «Оставь!..» – и он обратил на госпожу Дальре растерянно-сокрушённый взгляд. Она не двинулась с места, и отброшенная им ладонь лежала на коленях раскрытой, словно пустая раковина. Флип долго вслушивался в эту исполненную тайного смысла тишину. Он опустил голову. Перед глазами пронеслись непонятные, не связанные между собой видения: то какого-то полёта (так летают во сне), то падения, словно нырка, когда над повернувшимся к небу лицом на воде сходятся круги… А затем без какой-либо порывистости, с обдуманной медлительностью и расчётливой решимостью он доверил свою обнажённую руку её раскрытой ладони.

XI

Когда Флип вышел от Дамы в белом, было, наверное, около половины второго ночи.

Прежде чем выбраться из родительского дома, ему пришлось дожидаться, пока стихнут все звуки и во всех окнах погаснет свет. Запертая на задвижку дверь веранды, деревянный брус, опустившийся от собственного веса, – за ними открывалась дорога, он был на свободе… На свободе? Он шёл к «Кер-Анне», словно в путах, иногда останавливаясь, чтобы отдышаться, прижимая левую руку к сердцу, опустив голову или задрав её, словно воющий на луну пёс. На гребне уступа он обернулся и посмотрел на оставленный позади дом, где спали его родители, родители Вэнк, сама Вэнк… Третье окно, маленький деревянный балкончик… Вот за этими затворёнными ставнями она, должно быть, спит. Наверное, слегка откинулась набок, уткнувшись лицом в сгиб руки, как ребёнок, спрятавшийся, чтобы поплакать, а её ровно подстриженные волосы веером рассыпались от затылка к щеке.

С самого детства он часто видел её спящей. Он хорошо помнил это её грустно-нежное выражение, появлявшееся только во сне.

Внезапно испугавшись, что она телепатически почувствует его взгляд и проснётся, Флип отвернулся и дальше смотрел только на дорогу, которая белела в молочном сумраке ночи под нарождавшейся луной, направляя его шаги. Тревога и любовь его подруги, лишь слегка ослабленные сном, опустившимся на юную головку, как он чувствовал, неотступно сопутствовали ему. Их тяжесть – гораздо более обременительная, нежели страх шестнадцатилетнего подростка, пустившегося навстречу первому приключению; их тяжесть – кто знает? – была способна превратить грядущее испытание в унизительную повинность, а тщеславную неистовость низвести до робкого любопытства… Но его колебание длилось лишь миг, и, так же прижимая руку к груди и вскидывая голову к луне, он стал бегом спускаться с гребня, на который – уже по дороге домой – поднимался не в пример медленнее.

«Два часа», – напрягая слух, сосчитал он удары башенных часов в деревне. Они звонко отбили сначала четыре четверти вступления, затем с низким гулом дважды ударил большой колокол, и эти звуки мягко проплыли в солоноватом тёплом тумане. Он привычно отметил вслух: «Ветер подул в другую сторону; теперь слышны церковные часы, это к перемене погоды…» Собственные слова долетели до него откуда-то издалека, из прошлой жизни… Он сел на заросший травой край цветочной грядки перед домом, вдруг заплакал, устыдился собственных слёз, но тут же понял, что они доставляют ему удовольствие.

Рядом с ним кто-то шумно вздохнул: то была собака сторожа, неслышно лежавшая у его ног. Она спала на посыпанной песком дорожке. Флип нагнулся, погладил жёсткую щетину и сухой нос четвероногого друга, который догадался не залаять. – Фанфар… старина Фанфар… Но по-бретонски независимый древний пёс поднялся, отошёл в сторону и, как старый мешок, плюхнулся там, где до него нельзя было дотянуться. Отступившие при отливе волны бессильно шлёпали по песку, подобно мокрому белью. Все птицы спали, кроме маленькой совы, не без лукавства подражавшей кошачьему мяуканью то на вершине ели, более светлой, чем окутавший её туман, то на бересклете живой изгороди.

Флип медленно припоминал дневной облик всего, что находилось поблизости, но было неузнаваемым. Тишина ночи, обычно выводящая его из равновесия, теперь служила ему убежищем, помогала потихоньку восстанавливать прерванную связь со своей прежней жизнью, с приветливой Бретанью и её вечным летом (других времён года он здесь не знал), с буйством красок, запахов, света, внезапно слепившего глаза или скромно обволакивавшего всё туманным сиянием… Столы, стулья и даже цветы, казалось, утратили равновесие; мебель нетвёрдо стояла на своих козьих ногах, цветы оторвались от бархатистой наземной листвы, и их стебли словно бы плавали в прозрачной воде. Всё стало предательски неверным: и место, и природа, ибо во власти женской руки, желанных губ было потихоньку уничтожить весь этот спокойный мир. И вот такой вселенский катаклизм свершился по мановению белой обнажённой руки, аркой поднявшейся над ним, словно радуга в небесах после грозы…

Но по крайней мере теперь все треволнения позади. Они оставили после себя лишь утомление пловца, переплывшего реку, и благодарность ко всему и вся – чувство, для которого не существует слов: оно знакомо тому, кто, потерпев кораблекрушение, достиг берега. Ему повезло больше, чем многим молодым людям, которые испытывают подлинные муки от того, что долгое тревожное ожидание, исполненное невероятных видений и грёз, сменяется заурядным удовольствием, кладущим пределы их фантазии. Нет, он возвращался подавленный лишь неким вполне естественным отупением: так подвыпивший гуляка вдруг обнаруживает, что при каждом его движении внутри переливается перегоревшее вино, утратившее свой терпкий аромат и уже не бодрящее.

До рассвета было ещё далеко, но небо уже разделила пополам невидимая черта, и с востока оно чуть посветлело. Какой-то маленький зверёк – крыса или ёжик – тихо шуршал поблизости и скрёб землю. Первое дуновение ветерка, предвестника зари, подхватило несколько лепестков, затем, обронив их, утихло, и всё внезапно снова замерло без движения. Далёкие часы мечтательно пробили три раза, первый удар показался звонким и близким, а два остальных приглушил порыв ветра. Пара куликов пролетела так низко, что Флип услышал, как крылья рассекают воздух, потом до него долетели их крики над морем. В памяти, ещё не наученной наглухо затворяться от неуместных воспоминаний, они разбудили картины безмятежно протёкших пятнадцати лет когда рядом с ним на ярком прибрежном песке подрастало очаровательное дитя, держа головку прямо и ровно, словно пшеничный колосок.

Он встал, хотя это стоило ему немалых усилий: тот, кто пришёл сюда, к белой калитке, к старому псу, должен был встретиться здесь с самим собой – с мальчиком, только что с опаской выбиравшимся через эту калитку к «Кер-Анне», с подростком, рассеянно погладившим лежащего пса. Но он был пока не способен на это.

Флип прикрыл лицо руками. Ладони были горячи и казались нежнее обычного: кожа напиталась запахом, который он не смог распознать, однако сам воздух вокруг был пропитан тем же ароматом пахучих трав с суховатыми ломкими листочками. В этот миг сквозь жалюзи в комнате Вэнк пробилась и тотчас погасла полоска света.

«Она не спит. Она посмотрела, который час. Почему она не спит?»

Стены не помешали ему видеть, как, протянув руку, Вэнк зажгла лампу, посмотрела на маленькие медные часики, затем откинулась на подушку, потушила свет, и в комнате запахло здоровым чистым детским телом и лавандой. Из-за ночной духоты загорелое плечо с белой полоской на месте бретельки купального костюма было обнажено, и всё длинное, сильное тело его подружки, так ему знакомое, год от года расцветавшее, не обманывая его ожиданий, вдруг как бы въяве предстало перед ним. Такое видение его ошеломило.

Что общего между этой плотью, фатально обречённой тенетам любовной муки, и другим женским телом, приученным к нежным ухищрениям, наделённым искусительной привлекательностью, со страстной непреклонностью увлекавшим свою жертву в дебри лживой премудрости, помрачающей разум и волю?

– Никогда! – громко произнёс он.

Ещё вчера Флип со спокойным сердцем намечал сроки, когда Вэнк будет ему принадлежать. Сейчас, бледный и опустошённый познанием, оставившим после себя сладостную дрожь поражения, он и духом, и плотью отвращался от этой мысли, отшатывался, ужасаясь бессмысленной греховности былых грёз…

– Никогда!

Быстро светлело. Но ни единое дуновение не тревожило солоноватой дымки, повисшей над землёй и расслоившейся под лучами нарождающейся зари. Флип переступил порог дома, бесшумно прокрался в свою комнату, ещё полную душным ночным сумраком, и распахнул ставни, торопясь увидеть в зеркале своё новое лицо, лицо мужчины…

Он разглядывал впалые щёки, усталые глаза, обведённые синими кругами и оттого выглядевшие очень большими и полными немого томления, губы, только что касавшиеся накрашенного рта и яркие от следов помады, спутанные волосы на лбу. Это лицо, внушавшее скорее жалость, чем горделивое любование, с большим успехом могло бы принадлежать не мужчине, а смертельно измученной девочке.

XII

Когда Флип засыпал, щеглы громкими криками уже требовали, чтобы Вэнк дала им зёрен: по утрам Вэнк рассыпала пригоршнями для них корм. Их щебет безжалостно вторгался в его смутные первые сновидения, словно витые заусеницы какого-то железного обруча, стянувшего череп. Раздражающее великолепие утра наполнилось квохтанием несушек, жужжанием пчёл, трескотнёй косилки, и он совсем проснулся. Море зеленело под солнцем, вспененное свежим северо-западным ветром, а под окном, вся в белом, звонко смеялась Перванш.

– Что это с ним? Флип, что с тобой стряслось? У тебя сонная болезнь?

И взрослые, Призраки, почти потерявшие очертания, будто старые пятна на стене или плесень и мох, достославные Тени, отринутые втайне бунтующими подростками, там же под окном повторяли на все лады:

– Что это с ним? Не иначе он переел мака!

Флип поглядел на них с высоты. Его полуоткрытый рот, несказанный ужас, запечатлевшийся во всех чертах его лица, и бледность испугали Вэнк; она перестала смеяться, вслед за ней притихли и взрослые.

– Ах, да ты болен?..

Он отшатнулся от окна, как если бы Вэнк запустила в него камнем.

– Болен? Сейчас я тебе покажу, болен я или здоров! Кстати, который час?

Внизу снова послышался смех.

– Без четверти одиннадцать, мартышка ты этакая. Иди-ка искупайся!

Он кивнул головой, закрыл окно, и задёрнутые тюлевые занавеси вновь погрузили комнату в гнетущий сумрак, вызвав тягостные воспоминания ушедшей ночи. Но тонкие полоски солнечного света уже пробрались сюда и переливались тёплыми оттенками золота, живой плоти, влажного от слёз взгляда, драгоценного камня в сияющей оправе, гладкого ногтя…

Сбросив ночную пижаму, он решительно облачился в купальный костюм, но вместо того чтобы, как обычно, с распахнутой грудью сбежать вниз, аккуратно стянул тесёмки у горла.

Вэнк ожидала его на отмели, безмятежно подставляя солнцу длинные ноги и крепкие руки, покрытые рыжим, как корочка домашнего хлеба, загаром. Несравненная синева её глаз, оттенённая выцветшей голубизной стянувшей волосы косынки, пробудила в нём жадное стремление погрузиться в прохладную воду, отдаться на волю солёных волн и свежего ветра. Одновременно он, любуясь, окидывал взглядом свою сильную, словно амазонка, но день ото дня всё более женственную подругу, её тугие, тонкой лепки колени, длинные мускулы ног и горделиво прямой стан.

«Однако как она крепко сбита!» – не без тайной робости подумал он.

Они вместе бросились в воду. Вэнк весело барахталась в невысоких волнах, напевая в нос и отплёвываясь, Флип же был бледен, старался унять дрожь и грёб с плотно сжатыми зубами. Босые ступни Вэнк вдруг обхватили его лодыжку, он расслабил руки, камнем пошёл вниз и вынырнул лишь спустя несколько секунд. Но Флип и не подумал отплатить ей чем-либо подобным, отказавшись от всегдашних морских поединков и проказ, от возни, подобной шалостям резвящихся дельфинов и превращавшей купание в самый счастливый час их ежедневного распорядка.

Разогретый песок принял их в своё лоно, и они блаженно растянулись. Потом Вэнк выбрала круглый окатыш, прицелилась и метко поразила невысокий двурогий камень, выступавший из воды метрах в пятидесяти. Флип был восхищён её ловкостью, хотя и испытал нечто похожее на ревность, словно забыв, что сам приучил свою юную подругу к мальчишеским забавам. Он ощущал в душе какую-то нежность, снисходительность к самому себе, готовность расчувствоваться до слёз и был далёк от непреклонного мужского превосходства подростка, бежавшего ночью из родительского дома навстречу первому любовному приключению.

– Полдень! Уже полдень, Флип! Слышишь, бьют часы на колокольне?

Вэнк стояла над ним, встряхивая мокрыми прядями. Она сделала несколько шагов к дому и наступила на маленького краба, треснувшего, как орех; у Флипа подкатил к горлу ком.

– Что с тобой? – спросила она.

– Ты раздавила краба, вон там…

Вэнк обернулась, и под солнцем её щека окрасилась в цвет зрелого персика. Она холодно глянула на него беспощадно синими глазами, блестящие зубы раскрылись, позволяя увидеть ярко-красное нёбо.

– Ну и что? Он ведь не первый. А когда ты режешь краба и насаживаешь куски на крючок, тебе не жалко?

Она побежала вперёд и одним прыжком перескочила через гребень дюны. Какое-то мгновение он видел её парящей над землёй с тесно прижатыми ногами, наклонённым вперёд станом и руками, раскинутыми словно крылья, готовые поймать ветер.

«А мне казалось, она нежнее», – подумал Флип.

Завтрак помешал ему вернуться к воспоминаниям минувшей ночи. Заглохнув под палящим солнцем, они сонно трепыхались где-то в тёмной глубине души. Он терпеливо снёс комплименты по поводу своей романтической бледности, иронические замечания о его необычной молчаливости и плохом аппетите. Между тем Вэнк ела жадно и вся лучилась жизнерадостностью, показавшейся ему оскорбительной. Флип раздражённо поглядывал на неё, отмечая, с какой силой её пальцы крошат скорлупу омара, как она высокомерно и резко потряхивает головой на сильной шее, откидывая волосы со лба.

«Мне бы радоваться, – думал он. – Она ни о чём не догадывается». Но в то же самое время он отчаянно страдал от её незамутнённой безмятежности и в глубине души жаждал, чтобы она затрепетала, как былинка под ветром, оглушённая его предательством; она должна была почувствовать опасность в воздухе, как предвестие далёкой грозы, которая обычно кружит в здешних местах, то неуверенно подступая к бретонскому побережью, то уходя вспять.

«Она твердит, что любит меня. Да, любит. И однако, она куда спокойнее, чем до того…»

После ужина Вэнк стала танцевать с Лизеттой под фонограф. Она потребовала, чтобы Флип присоединился к ним. Она заглянула в календарь приливов и отливов, приготовила сачки для того, чтобы к четырём часам отправиться ловить креветок, оглушила Флипа и всех прочих громкими криками, разыскивая то просмолённую леску, то старый карманный нож. Она носилась взад-вперёд, словно взбудораженная школьница, распространяя вокруг себя запах своего дырявого свитера для морской охоты, отдававшего водорослями и йодом. Флип, усталый, со слипающимися глазами, ибо сон равно венчает и катастрофы, и минуты несказанного счастья, мстительно косился на неё и нервно сжимал кулаки.

«А ведь достаточно трёх слов, и она умолкнет!..» Но он знал, что никогда не произнесёт фатальные слова, и его томило желание растянуться где-нибудь на горячем песке, уронив голову на колени Вэнк…

У каменистого пляжа, где обитали креветки, они наткнулись на морских петухов. Трепеща плавниками, раздувая цветастые как радуга животы, рыбки старались напугать незваных пришельцев, спасаясь от них в расселинах и у береговой кромки. Однако Флип преследовал свои жертвы без особого азарта. От бликов солнца в спокойной воде, оставленной отливом в мелких впадинках, у него слезились глаза; он, словно новичок, неловко оступался, когда под ногу попадались камни, обросшие покрытой клейкой слизью травой.

Наконец они пленили крупного омара, а Вэнк стала тыкать багром во все щели и норки длинного полузатопленного каменного выступа, где, как она предполагала, поселился морской угорь.

– Вот видишь, он здесь! – закричала она, показывая остриё багра, окрашенное розоватой кровью.

Флип побледнел и прикрыл веки.

– Оставь эту тварь в покое, – сдавленным голосом пробормотал он.

– Ты спятил? Слово даю, теперь он от меня не уйдёт… Да что с тобой?

Как мог, он пытался скрыть горечь и боль, природы которых не понимал и сам. Так что же он обрёл прошлой ночью в напоённом ароматами сумраке, под ласками рук, ревниво жаждавших внушить ему победоносную мужественность? Право страдать? Едва не лишаться чувств перед лицом этого невинного и жестокого ребёнка? Безотчётно содрогаться при виде крови и бренной плоти мелких земных тварей, попавших под безжалостную пяту?..

Задыхаясь, ловя ртом воздух, он закрыл лицо руками и разразился рыданиями. Он плакал так сильно, что был принуждён сесть, меж тем как Вэнк стояла рядом, воздев к небесам окровавленный гарпун с видом пыточных дел мастера. Она склонилась над ним, ничего не спрашивая, но прислушиваясь, словно музыкант, к новому тону, к неожиданным, но беспомощно красноречивым модуляциям его всхлипов, протянула руку к волосам юноши, но отдёрнула пальцы, так и не прикоснувшись. Она была ошеломлена, но внезапно удивление на её лице сменилось суровой гримасой не имеющей возраста горечи, по-мужски непреклонным презрением к подозрительной слабости плачущего подростка. Затем она подчёркнуто неторопливо собрала пожитки: взяла плоскую плетённую из листьев рафии корзинку с трепыхающимися рыбками, подобрала сачок, словно шпагу ткнула за пояс железный багор и твёрдым шагом удалилась, ни разу не обернувшись.