Текст книги "Леонард Коэн. Жизнь"

Когда Авива приехала туда, Лейтон был не один. «Там были все главные люди канадской литературы», в том числе люди из списка Когсвелла, «только тогда они не были главными, это была группка аутсайдеров. Я подумала: чудесно». Авива захотела войти в их круг, но вскоре возникло препятствие: роман с Ирвингом. Их отношения продлятся двадцать лет, у них родится сын, но вначале прямым следствием этого романа было то, что Авива оказалась отрезана от его друзей. «Я не могла прийти к нему в дом. Это были пятидесятые, нужно было всеми силами избегать скандала; Ирвинг преподавал в еврейской школе и легко мог потерять работу. Поэтому я жила в Монреале, практически в одиночестве, а Ирвинг приезжал ко мне два-три раза в неделю. Единственным человеком, которому Ирвинг открылся, был Леонард, и он привёл его в мою полуподвальную квартирку.

Ирвингу тогда было за сорок – на двадцать один год старше меня, – а Леонарду двадцать – на год младше. Я хорошо помню, как открываю дверь, и там стоит Леонард – очень юный на вид, пухленький, но в нём было что-то особенное. Ирвинг предупредил меня: «К нам на кофе придёт человек по имени Леонард Коэн, он настоящий». Я никогда не забуду этих слов; а для Ирвинга настоящий человек значило – настоящий поэт. Это был конец 1955 года, книжка Let Us Compare Mythologies ещё не вышла».

Они регулярно встречались у Авивы втроём. Она рассказывает, что несмотря на огромную разницу в возрасте – Лейтон годился Леонарду в отцы, – они общались «на равных. Многие называют Леонарда учеником Ирвинга (иногда даже его студентом в университете, что противоречит фактам) или назначают Ирвинга его ментором. Нет. Леонард считал и до сих пор считает Ирвинга великим писателем, поэтом, важным человеком в своей жизни и хорошим другом, но я бы не сказала, что он был в их паре младшим партнёром».

По словам Лейтона, Леонард «был талантливым с момента нашего знакомства. Мне нечему его учить. Я мог открыть перед ним некие двери, и я так и делал: двери сексуальной экспрессии, свободы выражения и т. д. и т. п. Когда эти двери были открыты, Леонард уверенно пошёл по дороге… несколько отличной от моей» [11]. Авива рассказывает: «Есть известная фраза Леонарда о том, что Ирвинг научил его писать стихи, а он научил Ирвинга одеваться. По-моему, Леонард лучше писал стихи, а Ирвинг лучше одевался, но чему-то они друг друга научили». Вот что Авива говорит об их различии в происхождении: «Это интересно. Леонард из самого фешенебельного района Монреаля, а Ирвинг родился в трущобах, но когда мы с Ирвингом собрались снять дом, то постарались подобраться как можно ближе к родным местам Леонарда, а когда Леонард хотел купить или снять жильё, он стремился в район Ирвинга. Ирвинг стремился туда, откуда бежал Леонард, а Леонард стремился туда, откуда бежал Ирвинг».

Позже Ирвинг скажет о Леонарде, что тот «умел найти печаль в Уэстмаунте. Для этого нужен настоящий дар. Он умел разглядеть, что богачи, обеспеченные люди, плутократы могут быть несчастны». Талант, по словам Лейтона, это «способность – очень редкая способность – видеть вещи такими, каковы они есть. Не поддаваться на обман» [12]. Несколько раз Леонард приводил Ирвинга и Авиву на Бельмонт-авеню. «Он там часто бывал, его комната оставалась за ним, и, по-моему, если ему надо было переехать, то временно он жил там. Однажды, когда Маша куда-то уехала, мы устроили гигантскую, безумную вечеринку, как мы тогда делали, и кого-то вырвало на её тяжёлые дамастовые гардины. Устроили там полный бардак. Помню, как Леонард отвёл нас на кухню, он выдвигал ящики и показывал их содержимое: Маша хранила каждую скрепку, каждый гвоздик и каждую проволочку, которая попадала в дом»[22]22
  Как Леонард сообщает в «Любимой игре», в этих ящиках также хранились «огарки субботних свечей за много лет», «медные ключи от старых замков», «зубочистки, которыми никогда не пользовались» и «сломанные ножницы». – Прим. автора.


[Закрыть].

Когда Авива только познакомилась с Леонардом, он сказал ей что-то, что, по её словам, «он мог уже забыть, но я помню со всей ясностью. Он рассказал, что изучает в Макгилле юриспруденцию и однажды, когда занимался, посмотрел в зеркало, а оно оказалось пустым. Он не увидел своего отражения. И тогда он понял, что академическая жизнь в каком бы то ни было проявлении – не для него». На следующий год, вооружившись степенью бакалавра, ещё одной литературной премией (памяти Питерсона), публикацией в The Forge (март 1956 года) и, самое главное, своей первой книжкой стихов, Let Us Compare Mythologies, Леонард поступил в Колумбийский университет и уехал из Монреаля на Манхэттен.

4
Я стал кричать

Сборник Let Us Compare Mythologies («Сравним же мифологии») вышел в мае 1956 года. В эту тоненькую книжку в твёрдой обложке вошли сорок четыре стихотворения, написанные Леонардом в возрасте от пятнадцати до двадцати лет. Это была первая книга в новой поэтической серии, которая выходила на средства университета Макгилла под редакцией Луи Дудека и преследовала цель познакомить публику с интересными молодыми авторами. Леонард сам оформил книгу, а иллюстрации сделала его подружка Фреда Гуттман, вдохновившая некоторые из стихов. Её загадочные рисунки тушью изображают то идиллические, то кошмарные картины; на обложке испуганного деформированного человечка атакуют то ли голубки, то ли ангелочки. Сзади фотография автора – двадцатиоднолетний Леонард бесстрашно смотрит в объектив. Несмотря на серьёзность, лёгкую небритость и глубокие складки, идущие от носа к уголкам губ, он выглядит очень юным. Напротив, в стихах он выглядит гораздо старше: дело не только в зрелости и вескости его языка или техническом мастерстве, но и в «ярости и слезах» [1]: кажется, что автор долго жил, много видел и пережил серьёзную потерю. Книга посвящена памяти Нейтана Коэна. О смерти отца говорится в стихотворении «Rites’ («Обряды»):

 
семья пришла смотреть на старшего сына,
моего отца; они стояли вокруг его кровати
а он лежал на пропитанной кровью подушке
с полусгнившим сердцем
и горлом, сухим от сожалений…
но мои дядья буйно пророчествовали
и обещали жизнь, как исступлённые оракулы;
они перестали только утром
когда он уже умер
а я стал кричать.
 

Темы и содержание этого сборника хорошо знакомы тем, кто знает песни Леонарда. В этих стихотворениях (некоторые из них, как у Лорки, называются «песнями» и «балладами») есть: религия, мифология, секс, бесчеловечность, юмор, любовь, убийства, жертвоприношения, нацисты, Иисус на кресте. В стихотворении «Lovers’ («Любовники») сюжет о Жанне д’Арк переплетается с Холокостом: мужчина испытывает эротическое влечение к женщине, которую ведут на костёр. В некоторых текстах упоминаются обнажённые женщины и раненые мужчины, и между этими образами есть некая связь. В «Письме» (“Letter”) поэт, вооружённый лишь пером и собственным безразличием, одерживает победу над роковой женщиной, делающей ему минет:

 
я пишу это только чтобы ограбить тебя
что когда однажды утром моя голова
повиснет, истекая кровью, рядом с другими генералами
на твоих воротах
что всё это было ясно заранее
и так ты узнаешь, что для меня это ничего не значило[23]23
  Действительно, можно понять последнюю строчку как выражение безразличия, но весь предыдущий текст построен на том, что для героя не имеет значения жестокость этой роковой женщины. – Прим. переводчика.


[Закрыть]
 

В этих стихах время то ли отсутствует, то ли многослойно. Древние грехи встречаются со зверствами нашего времени, а архаичный язык (куртуазный, библейский, романтический) – с современной иронией. Леонард использует как традиционную поэтическую форму, так и верлибр. Как трубадур двадцатого века или как романтик века девятнадцатого, он ставит в центр собственные переживания и чувства – нередко это чувства краха и отчаяния. Эпиграфом к книге взята реплика из рассказа Уильяма Фолкнера «Медведь», один из персонажей которого по поводу «Оды греческой вазе» Китса произносит: «Ему же надо было о чём-то поговорить». Как впоследствии объяснял Леонард, когда у писателя «есть насущная потребность говорить», содержание его текстов «почти не имеет значения» [2]. У Леонарда была эта насущная потребность.

Первый тираж Let Us Compare Mythologies составил примерно четыреста экземпляров. Рут Вайс, которая вместе с Леонардом посещала занятия Луи Дудека и входила в редколлегию университетской газеты McGill Daily, взяла на себя задачу распространять его книгу и продала половину тиража студентам в кампусе. Книга получила несколько рецензий в канадской прессе, в основном доброжелательных. В Queen’s Quarterly сборник назвали «блестящим дебютом» [3]. Милтон Уилсон, критик из Canadian Forum, писал: «Он умеет повернуть фразу, его лучшие стихи разворачиваются ясно и лаконично, и он пишет о чём-то» [4]. Аллан Дональдсон из Fiddlehead нашёл у Леонарда «значительные» достоинства, но осудил то, что назвал его главной слабостью: «чрезмерное увлечение образами секса и насилия, из-за чего его творчество в своих худших проявлениях является поэтическим доведением до абсурда [эстетики] «Фоли-Бержер» и «Комнаты ужасов мадам Тюссо”[24]24
  «Фоли-Бержер» – знаменитое парижское кабаре, которое существует до сих пор, но было особенно популярно на рубеже XIX–XX вв. «Комната ужасов» – часть Музея восковых фигур мадам Тюссо, действовавшая с середины XIX в. до 2016 г. – Прим. переводчика.


[Закрыть]. Кажется, мистер Гарри Трумен сказал о «Фоли-Бержер», что нет зрелища скучнее, нежели продолжительная демонстрация многочисленных обнажённых грудей» [5]. Леонард не согласился бы с Труменом. Критика Дональдсона не столько сообщает что-то о качестве обсуждаемых текстов, сколько отражает консервативность и пуританство канадской литературы, против которых так яростно восставал Ирвинг Лейтон. В книге имелось посвящённое Лейтону стихотворение «To I. P. L.» («И. П. Л.» – второе имя Лейтона было Питер), в котором он с любовью описал своего друга:

 
развратник
болтающийся на перекрёстках
развлекающий старых ведьм в общественных местах.
 

«Я чувствовал, что то, что я пишу, прекрасно и что красота – универсальный паспорт для любых идей, – скажет Леонард в 1991 году. – Я думал, что объективно настроенный, незашоренный читатель поймёт, что сопоставление духовности и сексуальности полностью оправдывает само себя. Я чувствовал, что именно это сопоставление порождает такую красоту, такой лиризм» [6]. Ещё позже, в 2006 году, когда пятидесятилетие сборника было отмечено его факсимильным переизданием, Леонард скажет: «В этой книжечке есть несколько очень хороших стихотворений; с тех пор всё у меня пошло как по маслу – под горку» [7]. Эти последние слова, скорее всего, просто очередной пример обыкновенного для Леонарда машинального самоуничижения – мало кто возьмётся утверждать, что он с тех пор не сделал ничего лучше. Но в первой книге было что-то, о чём он впоследствии тосковал, – юношеская невинность, уверенность в себе, плодовитость, голодный азарт.

Сборник Let Us Compare Mythologies принёс Леонарду литературную премию университета Макгилла, а также внимание массмедиа на родине. Канадская вещательная корпорация (Си-би-си) пригласила его принять участие в записи пластинки «Шесть монреальских поэтов». Остальные пятеро были Ирвинг Лейтон, Луи Дудек, А. М. Кляйн, А. Дж. М. Смит и Ф. Р. Скотт, ведущие члены так называемой Монреальской группы – молодому автору было лестно оказаться в такой компании. Альбом был записан в студии, причём функции продюсера исполнял Сэм Гессер – энтузиаст фолк-музыки, импресарио, основатель и директор канадского отделения американского лейбла[25]25
  Лейбл или рекорд-лейбл – фирма, выпускающая аудиозаписи: музыку, выступления стендап-комиков, чтение поэзии и т. д. – Прим. переводчика.


[Закрыть] Folkways, промоутер первых монреальских концертов Пита Сигера (как сольных, так и в составе The Weavers). Так Леонард впервые появился на пластинке – на её первой стороне, между Смитом и Лейтоном. Он прочёл восемь вещей из Let Us Compare Mythologies: «For Wilf and His House» («Уилфу и его дому»), «Beside the Shepherd» («Подле пастыря»), «Poem» («Стихотворение»), «Lovers’ («Любовники»), «The Sparrows’ («Воробьи»), «Warning» («Предостережение»), «Les Vieux» («Старики») и «Elegy» («Элегия»). Если послушать эту запись сегодня, голос Леонарда кажется высоким и форсированным, причём его произношение немного напоминает британское. Последнее обстоятельство он объяснял «общепринятой манерой в [канадских] университетах» того времени. «Предполагалось, что такое произношение возвышает стихотворение. Манера чтения битников ещё не успела добраться [до канадских университетов]» [8].

Зато она успела добраться до Нью-Йорка. В 1956 году, когда Леонард издал Let Us Compare Mythologies, Аллен Гинзберг – американский еврей, выпускник Колумбийского университета – напечатал глубоко личную, нутряную книгу «Вопль» и другие стихотворения». В 1957 году, когда в США на лейбле Folkways вышла пластинка «Шесть монреальских поэтов», Джек Керуак – американский католик с корнями в Квебеке, принятый в Колумбийский университет по футбольной стипендии, – опубликовал свой эпохальный автобиографический роман «На дороге». Эти две книги – священное писание литературного движения битников, которые боготворили личную свободу, правдивость и самовыражение и вдохновлялись би-бопом[26]26
  Би-боп – стиль джаза, возникший в 1940-е гг. и ознаменовавший превращение джаза из танцевальной музыки в форму модернистского «высокого» искусства. Характерные признаки би-бопа – формальная сложность, небольшие ансамбли, подчёркнутое отсутствие сентиментальности. – Прим. переводчика.


[Закрыть], буддизмом и экспериментами с наркотиками и сексом. Битники были настроены серьёзно. Поэму «Вопль» запрещали за непристойность; запрет был снят в результате резонансного судебного процесса. Керуак, прежде чем отослать в издательство свою первую рукопись, провёл у себя на заднем дворе закрытую церемонию: выкопал ямку, засунул в неё пенис и совершил ритуальное совокупление с землёй. Это было не очень похоже на церемонию, устроенную Леонардом, когда он закопал свой первый текст вместе с отцовским галстуком, – и всё-таки родственная душа. В декабре 1957 года Леонард пришёл на выступление Керуака в богемном заведении Village Vanguard в нью-йоркском районе Гринвич-Виллидж – во времена сухого закона это был speakeasy, то есть бар, где нелегально продавали алкоголь; потом он стал джазовым клубом. Керуак, пьяный в стельку, чтобы побороть застенчивость, читал стихи под аккомпанемент джазменов. Леонард и сам был застенчив; кроме того, он заявлял, что «никогда не любил поэтических чтений – я люблю читать поэзию в одиночестве» [9]; тем не менее, вечер произвёл на него сильное впечатление. Если уж читать стихи на публике, то это следовало делать именно так.

Леонарду нравились битники, но они не отвечали ему взаимностью. «Я писал рифмованные, строго организованные стихи, а они открыто восставали против подобной формы, считая её принадлежностью деспотического литературного истеблишмента. Я чувствовал свою близость к этим ребятам, и позже мы иногда сталкивались, но я, конечно, не входил в их круг» [10]. Впрочем, Леонард к этому и не стремился. «Я считал, что наша монреальская компания смелее и свободнее и что мы идём по верному пути; мы были самодовольными провинциалами и полагали, что [битники] идут по ложному пути и вообще халявят – не отдают должное традиции, как это делали мы» [11].

Интересно, что Леонард, который в школе и университете вступал во всевозможные общества и даже возглавлял некоторые из них, не желал присоединиться к клубу битников в это ключевое для поэзии время. Благодаря битникам поэты в пятидесятые годы стали голосом контркультуры – если угодно, рок-звёздами своего поколения. Также интересно, что хотя Леонард был моложе Гинзберга и Керуака, они считали его представителем старой гвардии. В шестидесятые, когда голосом контркультуры и поэтами своего поколения стали рок-звёзды, Леонарда тоже считали старым – правда, на сей раз с бóльшим на то основанием. Он записал свой первый альбом, когда ему уже перевалило за тридцать, и сам себя ощущал аутсайдером.

Статус аутсайдера, похоже, не беспокоил Леонарда. Более того, некое чувство одиночества, по-видимому, появилось в нём уже под конец учёбы в Макгилле и на первом курсе Колумбийского университета, и это, кажется, совпадает по времени с его первыми приступами серьёзной депрессии. «То, что я называю депрессией, – не просто грусть; это не то чувство, как если мучаешься похмельем после выходных, или если девушка не пришла на свидание, или ещё что-нибудь такое», – объяснял Леонард, пытаясь описать парализовавшие его мрак и тревогу. «Это что-то вроде ментального погрома, который ежесекундно мешает тебе нормально функционировать» [12]. Леонард стал проводить «много времени в одиночестве. И умирать. Позволять себе медленно умирать» [13].

* * *

Первый адрес Леонарда в Нью-Йорке – Риверсайд-драйв, дом 500, Международный корпус Колумбийского университета, где селили иностранных студентов: Верхний Вест-Сайд, в двух шагах от Гудзона. По ночам, как раньше в Монреале, Леонард отправлялся в центр, в Нижний Манхэттен, чтобы исследовать злачные места – в Нью-Йорке их было предостаточно. Особенно его манил Гринвич-Виллидж. Дни Леонарда не были посвящены учёбе: академические занятия в Колумбийском университете интересовали его так же мало, как в университете Макгилла. Гораздо больше, чем читать, он любил писать сам или даже писать о себе: один профессор сдался и позволил ему сделать темой курсовой собственную книгу, Let Us Compare Mythologies.

У себя в комнате, сидя за столом у окна и наблюдая, как закат окрашивает серую реку в золото, он писал стихи и рассказы. Один из рассказов, «The Shaving Ritual» («Ритуал бритья») [14], был вдохновлён маминым советом: если что-то идёт не так, надо оторваться от любого дела и побриться – станет лучше. Он регулярно пользовался этим советом, чтобы справиться с участившимися приступами депрессии.

Леонард уехал в Нью-Йорк, чтобы стать писателем – серьёзным писателем, но и популярным тоже. В канадском литературном мире о нём начинали говорить как о лучшем молодом поэте страны, но уже тогда он хотел, чтобы его прочли и оценили за пределами узкого круга местных интеллектуалов, которых Ирвинг Лейтон презрительно называл поцами. Поступление в Колумбийский было прикрытием, отвлекающим манёвром, чтобы не тревожить семью. Поехать в США, чтобы продолжить образование в знаменитом университете, было приемлемо для молодого человека из консервативной и богатой семьи монреальских евреев; поехать в США, чтобы стать писателем, – совсем другое дело. Морт Розенгартен объясняет: «В этом коммьюнити такое не поощрялось тогда и не поощряется сейчас. Здесь никто не хочет, чтобы их дети занимались искусством. Здесь к этому относятся враждебно. Люди не хотят узнать о себе что-то новое. Но Леонарду это сошло с рук».

Леонарду это сошло с рук отчасти потому, что он потерял отца в девять лет. «Мне не пришлось конфликтовать с сильной мужской волей, с которой обыкновенно сталкивается юноша, когда подрастает» [15], говорит он. Сильная воля в его детстве исходила от матери, которая была «великодушной чеховской женщиной, по-своему очень снисходительной. Её тревожило, что я бегаю по Монреалю с гитарой под мышкой, но она была очень добра ко мне. Иногда закатывала глаза, но и только» [16]. Время от времени дядья пытались его воспитывать – «указаниями, намёками, советами, приглашениями на ланч, но всё очень деликатно. Если послушать истории о тирании семьи, у меня в этом отношении всё было очень мягко» [17]. Тем не менее одной из причин отправиться в Нью-Йорк было уехать из Монреаля, физически уйти от той жизни, которую уготовила Леонарду родная среда: из Уэстмаунта в Макгилл, изучать юриспруденцию или коммерцию и, наконец, продолжить семейный бизнес.

В Нью-Йорке Леонард писал – но ещё он отчаянно пытался найти какую-то опору. Первая собственная книжка принесла ему чувство эйфории, и в Канаде на него обратили внимание, но теперь он оказался среди людей, которые не знали, кто он такой, а если бы и узнали, это не произвело бы на них ни малейшего впечатления. Для жителей Нью-Йорка канадская литература была крохотной точкой на культурной карте мира, которую без лупы и не разглядишь. Чтобы наладить связи с коллегами-писателями (и занять среди них какое-то положение), Леонард основал литературный журнал «Феникс», но просуществовал он недолго. Леонарду было одиноко. Он скучал по своей монреальской компании; он искренне считал её незаурядной. «Каждая встреча казалась нам очередным поворотным моментом в истории человеческой мысли. Мы крепко дружили и крепко выпивали. Монреаль – маленький город, это французский город, и число пишущих по-английски очень невелико. Вокруг нас не существовало ни престижных премий, ни даже девушек. Но в нашей маленькой компании царило воодушевление, и мы писали друг для друга и для любой девушки, которая соглашалась послушать» [18].

А затем Леонард встретил в Нью-Йорке девушку по имени Джорджианна Шерман; Леонард называл её Энн или Энни. Она была на полтора года старше его и уже успела, хоть и недолго, побыть замужем, а теперь работала координатором программ в Международном корпусе – высокая и очень привлекательная девушка с длинными тёмными волосами, выразительными глазами и мелодичным, царственным голосом. Семья Энни была из Новой Англии – американская белая кость; бабушка была членом организации Дочери Американской революции[27]27
  Дочери Американской революции – некоммерческая организация, занимающаяся охраной американского культурного наследия, поддержкой образования и благотворительностью. Членами организации являются женщины – прямые потомки участников Американской революции. – Прим. переводчика.


[Закрыть]. Авива Лейтон рассказывает: «Мы с Ирвингом столько наслушались об этой Энни и о том, какая она красавица, что она стала для нас фигурой почти мифической. Но она действительно оказалась утончённым, прекрасным человеком, чистейших американских кровей. Блестяще воспитанная молодая женщина – превосходно готовила, писала стихи, играла на фортепиано, – а тут Леонард, маленький еврей из Монреаля. Она никогда прежде не встречала таких людей, как он, а он никогда не встречал таких людей, как она, и они сразу же влюбились». Леонард стал жить в её квартире в Верхнем Манхэттене.

«Энни тогда занимала очень, очень важное место в жизни Леонарда, – говорит Авива. – Он делал первые шаги в писательстве, переехал в Нью-Йорк – в то время среди канадцев ещё не было принято переезжать в США, чтобы сделать карьеру, – а Энни была в гуще событий в Нью-Йорке. Она познакомила его с кучей людей. И Леонард начал понимать, что за пределами Монреаля – целый мир».

Летом 1957 года Леонард свозил Энни в Квебек, чтобы похвастаться ею перед Лейтонами: те снимали летний домик в Лаврентийских горах. «Леонард и Энни следовали за нами, потом находили озеро и разбивали обыкновенную маленькую палатку и жили в ней. Они взяли с собой кучу книг и читали друг другу стихи, Леонард играл на гитаре. Ложились и вставали вместе с солнцем. Иногда переплывали озеро на лодке и проводили пару дней в нашем коттедже. Энни была первой серьёзной любовью Леонарда». А также его музой: ей посвящено стихотворение «For Anne» в сборнике The Spice-Box of Earth, и с неё же списана Шелл, возлюбленная главного героя романа «Любимая игра».

Их отношения продолжались недолго. Прекратил их Леонард, поняв, что перед ним открывается ещё одна дорога, по которой ему совершенно не хочется идти: брак. В романе «Любимая игра» он писал: «Положим, он устремился бы вместе с ней к жизни в близости, к успокаивающей, беспрестанной беседе женатых людей. Разве не отказался бы он тогда от чего-то более строгого и возвышенного, пусть он сам и смеялся над этим, – от того, что могло передать её красоту улицам, машинам, горам, озарить огнём пейзаж, – от того, чем он мог бы вполне овладеть, если бы остался один?». Другими словами, он должен был делать своё дело, своё мужское дело. Хотя любовь женщины может отогнать одиночество и мрак, ему было неспокойно от неё, «как генералы теряют покой во время затянувшегося мира». Энни болезненно переживала расставание. Леонард тоже: пусть он сам принял это решение, но он ужасно по ней скучал. Несколько лет спустя, на греческом острове, сидя за деревянным столом в белом домике на холме и глядя в ясное синее небо, он будет писать ей письма – просил приехать. Когда она отказалась, он писал ей стихи.

 
Без Энни
Чьи глаза сравнить
С утренним солнцем?
Не то чтобы я сравнивал раньше,
Но я сравниваю
Теперь, когда её нет.
 

«For Anne» («Энн»), «Избранные стихотворения 1958–1968»

Впоследствии Энни вышла замуж за графа Орсини, владельца знаменитого нью-йоркского ресторана Orsini’s. В 2004 году она напечатала книгу An Imperfect Lover: Poems and Watercolors («Несовершенная возлюбленная: Стихи и акварели»). В стихотворении «Как я собрала бомбу» она пишет о том, как полюбила «странствующего еврея» и узнала, что для «человека в дороге любовь – бремя, которое он не может взять на себя» [19].

* * *

Проведя год в Нью-Йорке, Леонард вернулся в Монреаль и поселился в доме номер 599 по Бельмонт-авеню. То же самое сделал его дед – раввин Клоницки-Клайн. Старик мучался болезнью Альцгеймера; Маша снова взяла на себя роль сиделки. Стороннему наблюдателю могло бы показаться, что за все эти годы ничего не поменялось: Маша готовит еду; Леонард стучит на машинке; старик корпит над словарём, который пытается составлять, опираясь на свою память, а память его при этом рассыпается в пыль.

Леонард работал над романом под названием «Балет прокажённых». Он начинался так: «Мой дед приехал жить ко мне. Ему больше некуда было пойти. Что сталось со всеми его детьми? Смерть, распад, изгнание – я толком не знаю. Мои родители умерли от боли» [20]. Невесёлое начало для книги, и Леонард это понимал: «Но я не должен быть так мрачен в начале, или вы оставите меня, а этого, наверное, я боюсь больше всего». Написав несколько черновых вариантов, Леонард отослал рукопись нескольким канадским издателям. В какой-то момент роман, кажется, могли принять в Ace Books, но в конечном счёте они, как и остальные издатели, книгу отвергли. «Балет прокажённых» не был, как иногда говорят, ранней версией «Любимой игры». По мнению Леонарда, этот роман был «скорее всего лучше. Но он так и не увидел свет» [21]. Леонард убрал рукопись в архив.

Эта неудача не заставила Леонарда прекратить писать. Он продолжал всюду носить с собой блокнот. Арнольд Стайнберг, его товарищ по университету Макгилла, вспоминает: «Первое, что вспоминается о Леонарде: он постоянно, постоянно писал – писал и делал наброски. В нём всегда ощущалась внутренняя потребность – выдавать наружу слова и картинки, без конца, как мотор». Фил Коэн, монреальский джазмен и преподаватель музыки, вспоминает, что Леонард писал, сидя за столом в аптеке на углу Шербрук и Кот-де-Неж. «Думаю, это просто было такое место, где его никто не знал и он мог сидеть и делать что хочется. Пару раз он поднимал голову, и у него было совершенно отрешённое лицо – не как у наркоманов, просто он был так поглощён своим занятием, что пребывал в другом мире. У меня большой опыт работы с музыкантами, и в его лице я видел некий почти что отчаянный призыв – не беспокоить. Я сказал себе: этот парень настроен очень серьёзно».

У Леонарда уже был опыт самостоятельной жизни и сожительства с Энни, и после этого он не мог оставаться в доме у матери. Он подыскал квартиру на Маунтин-стрит и, нуждаясь в заработке и не имея больше прикрытия в виде учёбы в Нью-Йорке, согласился устроиться в одну из семейных фирм. Около года Леонард проработал на меднолитейном заводе «У. Р. Катберт и компания», где директором был его дядя Лоренс. В декабре 1957 года кадровик выдал ему характеристику: «Леонард Коэн был нашим сотрудником в период с 12 декабря 1956 г. по 29 ноября 1957 г. и выполнял ряд обязанностей: оператор токарно-револьверного станка для электрохимической обработки металла; оператор машины литья под давлением; ассистент нормировщика. За это время мистер Коэн показал себя честным, способным и усердным сотрудником. Мы можем без колебаний рекомендовать его для любой работы и сожалеем о его уходе» [22].

Леонард не сожалел о своём уходе; он искал работу в США. Он обратился в Бюро по делам индейцев Департамента внутренних дел США, чтобы получить работу учителя в какой-нибудь индейской резервации. Как ни странно, в Бюро по делам индейцев никто не горел желанием нанять на работу еврейского поэта из Монреаля с навыками работы на станке для электрохимической обработки металла. (Спустя девять лет Леонард вернётся к индейским темам в своём втором романе, «Прекрасные неудачники».) Он пошёл работать в другую семейную фирму – «Фридмен», под начало дяди Хорэса. Днём Леонард перекладывал бумажки в конторе или развешивал готовые костюмы и пальто по вешалкам на фабрике. Вечера и ночи проходили в клубах и барах Монреаля, которые и в конце 50-х оставались центром ночной жизни Канады – армейское командование даже объявило некоторые улицы закрытыми для личного состава из-за чрезмерного количества борделей. В то время Монреаль был канадским Нью-Йорком – городом, который никогда не спит. Музыканты в клубах должны были играть до последнего налитого стакана.

Начиналось новое десятилетие, до «тихой революции» оставалась пара лет, и было трудно не почуять в воздухе надвигающихся перемен. «Стали слышны голоса людей из самых разных слоёв общества – различавшихся своим языком, религией и так далее, – и эти голоса были всё смелее», – говорит Фил Коэн. В некоторых клубах стали играть более экспериментальную музыку. Среди этих музыкантов был джазовый пианист по имени Мори Кэй, небольшого роста еврей с внешностью битника: бородка, очки в массивной чёрной оправе, встрёпанные волосы. Кэй был известен в джазовых кругах Канады как лидер биг-бэнда, композитор и востребованный пианист, аккомпанировавший Эдит Пиаф и Сэмми Дэвису – младшему[28]28
  Биг-бэнды (букв. «большие оркестры») исполняли, как правило, свинг – популярный стиль джаза (его расцвет пришёлся на 1930-е и 1940-е гг.) – и эстрадную музыку. – Прим. переводчика.


[Закрыть]. Помимо этого, у него был ансамбль, музыка которого не относилась к джазовому мейнстриму; они играли по ночам в клубах вроде Dunn’s Birdland на Сент-Кэтрин-стрит, который размещался над колбасной лавкой – чтобы туда попасть, надо было подняться по шаткой лестнице. Однажды в апреле 1958 года, когда в полночь Кэй вышел на сцену со своими музыкантами, с ними вместе вышел Леонард.

В зале в тот вечер было человек пятьдесят, и среди них был Генри Земель, студент из университета Макгилла, изучавший математику и физику. Он знать не знал никакого Леонарда Коэна, хотя в 60-е они станут близкими друзьями. «Было любопытно, – вспоминает Земель, – маленькое пространство, немногочисленная публика, тесная сцена. Леонард пел и читал стихи, но, насколько я помню, он больше пел, чем читал». Авива Лейтон, которая вместе с Ирвингом пришла на дебютное выступление Леонарда, чтобы поддержать друга, вспоминает: «Я не помню, чтобы он читал стихи, я помню, как он пел и играл на гитаре. Он взгромоздился на высокий табурет на трёх ножках и пел – свои собственные песни. Эта магия, которая у него была, как её ни назови, – она была видна в этом выступлении».

– Мори Кэй был очень талантливым пианистом и джазовым аранжировщиком. Он играл что-нибудь, а я импровизировал. Это, наверное, был первый раз, когда я…

– … выступал на сцене как певец?

– Ну меня время от времени приглашали читать стихи, но я никогда не находил в этом большого удовольствия, я никогда не испытывал особенного интереса к этой форме выражения. Но мне понравилось петь, скандировать свои тексты под музыку этих джазменов. Я меньше напрягался, и обстановка мне больше понравилась. [Улыбается.] Там можно было выпить.

– Импровизация была чем-то новым для вас? Вы больше известны хорошо подготовленными выступлениями.