Текст книги "Леонард Коэн. Жизнь"

– Майкл говорил мне, что решительно настроен против массового вооружения чёрных в Америке, – рассказывал Леонард в интервью в 1974 году. – Он говорил, что это безумная идея, что они никогда не смогут противостоять государственной машине. Пули, военные заводы, огнестрельное оружие – всё это принадлежит им. Вы хотите дать чёрным несколько пушек и выставить их против целых армий? Он не признавал даже ножей. Он говорил, что нашим оружием должны быть зубы – что-то, что есть у всех. Вот как он видел ситуацию. Он был за подрывную деятельность другого типа. За подрывную деятельность против реальной жизни, чтобы чёрные могли заставить себя бояться» [14].

Леонард вспоминал, как однажды в гостях у Майкла похвалил предложенный ему коктейль: «Боже мой, из чего это сделано?» Майкл ответил: «Даже не спрашивай. Если вы будете знать тайны нашей пищи, вы узнаете тайны нашей расы и нашей силы».

Как говорит Нэнси Бэкол, «это было лихое время. Всё было как бы одновременно политическим и неполитическим. Нельзя было понять, насколько далеко это зайдёт, насколько опасным станет, насколько эффективным окажется – может быть, это просто очередная цветочная [т. е. хипповская] безделица. Майкл мог сказать что-то в шутку, но ты не понимал до конца, что говорится всерьёз, а что нет: это делало его неотразимым, потому что и в жизни мы никогда не знаем, что есть истина, а что ложь или иллюзия. Он просто так жил – открыто. Это было очень сильно».

Как оказалось, даже слишком сильно. В 1967 году, когда дело стало заходить слишком далеко, Бэкол ушла от Майкла. В том же году её бывший возлюбленный стал первым чернокожим, попавшим в тюрьму за нарушение закона о расовых отношениях, принятого, чтобы защитить иммигрантов от расизма: Майкл публично заявил, что каждая чёрная женщина, которую увидят с белым мужчиной, должна быть застрелена; Бэкол – белая женщина. Выйдя из тюрьмы, он принял новое имя, Майкл Абдул Малик, и основал коммуну под лозунгом black power с базой в магазинчике на севере Лондона, которую поддерживали и спонсировали многие богатые и часто знаменитые белые люди. Джон Леннон и Йоко Оно продали собственные волосы на благотворительном аукционе в пользу коммуны. Леннон также внёс залог за Майкла, когда того арестовали по обвинению в убийстве[44]44
  Неточность автора: тогда ему было предъявлено обвинение в вымогательстве. Описанная ниже история с убийством имела место позже. – Прим. переводчика.


[Закрыть]. Это убийство произошло на родине Майкла, на острове Тринидад, куда он вернулся, чтобы основать новую революционную коммуну. Двое членов коммуны (в том числе дочь британского политика) были зарезаны – как говорят, за то, что не подчинились приказу Майкла совершить нападение на полицейский участок.

Когда-то, ещё в Лондоне, Майкл Икс сказал Леонарду – то ли в шутку, то ли всерьёз, – что планирует захватить власть на Тринидаде, а когда это произойдёт, он назначит Леонарда министром туризма. Казалось бы, странная роль для Леонарда – логичнее было бы предложить ему пост министра культуры. «Мне тоже это показалось довольно странным, – вспоминала Нэнси Бэкол, – но по какой-то причине Леонард решил, что это прекрасная идея». В каком-то смысле Майкл Икс попал в точку; для Майкла, чернокожего лондонца, занятого революционной деятельностью, Леонард и был туристом – так же, как он был туристом в Гаване. «Я помню, как они пожали друг другу руки, – говорит Бэкол. – Леонард был очень, очень доволен и рад, и на том эта история и закончилась». История самого Майкла де Фрейтаса/Икса/Малика закончилась в 1975 году, когда его повесили за убийство. Правительство Тринидада не прислушалось к призывавшим о помиловании гражданам США, Великобритании и Канады, среди которых было много известных людей: Анджела Дэвис, Дик Грегори, Джуди Коллинз и Леонард Коэн[45]45
  Анджела Дэвис (р. 1944) – политическая активистка, профессор, писатель, бывший член Коммунистической партии США. Дик Грегори (1932–2017) – американский комик, гражданский активист и писатель. О Джуди Коллинз см. ниже. – Прим. переводчика.


[Закрыть].

* * *

В 1962 году, находясь в Лондоне, Леонард неуклонно работал, следуя правилам Стеллы Пуллмен. Он пробыл там столько, сколько смог выдержать – четыре месяца, то есть на четыре недели дольше, чем в прошлый раз. Он ещё не закончил переработку своего романа, зато далеко продвинулся в написании новой порции стихов. Летом Леонард уже снова был на Гидре и принимал в своём доме мать. Маша всё так же волновалась за сына, но на этот раз не стала обращаться в консульство, а решила приехать самолично и своими глазами увидеть, как он живёт. На время её визита Марианна с Акселем-младшим поселились у друзей. Маша помнила Марианну по Монреалю и знала, что та живёт с Леонардом, но, скорее всего, ей было бы не очень комфортно жить под одной крышей с сыном и его норвежской подружкой, которая не была еврейкой.

Леонард остался без одной любившей его женщины (правда, временно – и он сам был в этом замешан) и одновременно оказался под колпаком у другой. В этих условиях он не мог писать. Маша провела с ним месяц, а когда она уехала, Леонард с радостью и благодарностью вернулся к жизни с Марианной, маленьким Акселем и своей машинкой «Оливетти» и закончил свой роман. Роман этот сменил несколько названий – «Туман не оставляет шрамов», «Нет столь совершенной плоти», «Поля волос», «Идеальный музыкальный автомат», – пока, наконец, не получил своё окончательное название: «Любимая игра» (The Favourite Game).

7
Пожалуйста, разыщи меня, мне почти 30

«Биография считается полной, – писала Вирджиния Вульф в романе «Орландо», – если она описывает только шесть или семь личностей в человеке, хотя у каждого их может быть шесть или семь тысяч». Это верное замечание, хотя оно и не греет душу биографам. Легко тому, кто сам пишет о себе: он может встать перед зеркалом и надеть любую маску, какую пожелает. «Любимая игра» в некотором роде – автобиография, хотя точнее было бы назвать её биографией. Биографией Леонарда Коэна, написанной Леонардом Коэном, который выступил одновременно в роли официального автора и «литературного негра». В романе описано детство и юношество Леонарда, за которого действует его альтер эго, Лоренс Бривмен, – он имеет ту же внешность и тех же (не считая изменённых имён) родственников, друзей и любовниц; с ним происходят те же события, которые произошли с Леонардом и на которые он реагирует иногда тем же образом, что Леонард, а иногда – другим. С другой стороны, как считал – или думал, что считает – Леонард, автобиография (квазиавтобиография) может быть одним из самых нереалистичных жанров литературы. Дебютные романы часто автобиографичны, но, строго говоря, «Любимая игра» даже не была первым романом Леонарда. До неё были неопубликованный «Балет прокажённых», незаконченный «Знаменитый гаванский дневник», а также все те неопубликованные и незаконченные рассказы, в некотором роде автобиографические, в которых отражение Леонарда бесконечно множилось, как в наборе зеркальных матрёшек.

«Любимая игра» прекрасно написана и полна типичного коэновского юмора – мрачноватого, саркастического, проницательного, жизнелюбивого, эротичного, самоироничного, лукавого. Начинается роман со шрамов: шрам красоты (проколотые уши возлюбленной), шрам войны (боевое ранение отца), шрам, полученный от друга детства в драке из-за эстетических разногласий (во что одеть снеговика). Шрамом роман и заканчивается: неизгладимым воспоминанием об игре, в которую он играл в детстве, об отпечатке тела на снегу. Между этими крайними точками наш покрытый шрамами герой, полный самомнения и одновременно смеющийся над собой, последовательно разбирается со смертью отца, летним лагерем для еврейских детей, синагогой, сексуальным вожделением, сексуальными опытами и своим становлением как писателя – «марает чёрным страницы»; возможно, здесь впервые появляется это выражение, которым Леонард часто называл свою работу. Хотя Леонард был недоволен, что некоторые рецензенты восприняли его роман как автобиографию, а не просто как произведение искусства, и хотя его содержание не документально, в нём всё равно содержатся сведения, которые могут оказаться полезны для биографа, уставшего от поиска фактов в полевых условиях и желающего несколько часов посидеть в удобном кресле в башне из слоновой кости.

Необычная форма, которую Леонард придаёт своей «жизни», больше напоминает фильм, чем роман, – какой-нибудь артхаусный фильм о взрослении и дружбе, в котором Бривмен/Леонард и Кранц/Морт играют «двух талмудистов, увлечённых своей диалектикой, под маской которой скрывалась любовь». Каждая глава рассказа о жизни, приведшей героя к написанию этого текста, представлена как сцена фильма, в котором он выступил сценаристом, режиссёром и исполнителем главной роли, – и в то же время он сам является зрителем в последнем ряду кинотеатра, с улыбкой наблюдает за происходящим на экране и успешно соблазняет соседку при помощи легендарного трюка с попкорном.

«Любимая игра» вышла в Великобритании в сентябре 1963 года (издательство Secker & Warburg), а в США – год спустя (издательство Viking). По обе стороны океана рецензии были положительные. Американский журнал «Сэтердей ревью» назвал книгу «исповедальным плутовским романом с необыкновенно богатым языком, чувствительностью и юмором». Рецензент из английской газеты «Гардиан» назвал «Любимую игру» «книгой-песней, лирической и полной любопытства и проницательности полуавтобиографией». Она даже была упомянута в престижном литературном приложении к «Таймс», где удостоилась короткой, но комплиментарной заметки в разделе «Другие новые романы». Канадский писатель Майкл Ондатже похвалил «строго экономный, полный недосказанностей поэтический стиль» [1] «Любимой игры» и указал на параллели с «Портретом художника в юности» Джеймса Джойса. (Эти параллели там действительно имеются, и Леонард изучал Джойса на семинарах Луи Дудека в университете Макгилла.) Несколько лет спустя канадский писатель Терри Ригельхоф сравнил «Любимую игру» с «Похвалой зрелым женщинам» Стивена Визинцея (тоже канадца, иммигранта из Венгрии), назвав оба романа «остро меланхоличными, очень смешными и эротически заряженными». Оба романа, по словам Ригельхофа, «были слишком смелыми и необузданными для Джека Макклелланда» [2]. Может быть, Макклелланду и потребовалось время, чтобы потеплеть к будущему культовому роману, но вкусы его никак нельзя было назвать консервативными. По словам писателя и редактора Денниса Ли, который позже у него работал, тот был эксцентричным человеком, «очень экстравагантным, не уступавшим самым экстравагантным из своих авторов». Если у Макклелланда и были претензии к «Любимой игре», они относились не к сексу в ней, а к тому факту, что это была не поэзия, а он согласился сотрудничать с Леонардом – при первой же личной встрече – именно как с поэтом. В конце концов Макклелланд всё же напечатал «Любимую игру» – через семь лет после английского издания. До этого первый роман Леонарда продавался в Канаде исключительно как импорт.

В начале и середине 60-х жизнь периодически заставляла Леонарда возвращаться в Монреаль. «У нас не было денег, поэтому он ездил в Монреаль, – рассказывает Марианна, которая обычно ждала его на Гидре. – Он уезжал вынужденно, а не по своей воле. Ему надо было зарабатывать деньги». Чеки, которые Леонард получал по почте, были на небольшие суммы – обычно не больше двадцати долларов за раз. Марианна помогала как могла. Она продала свой дом на вершине холма, работала моделью, а из получаемых раз в год дивидендов от своего небольшого наследства платила за продукты, взятые в кредит у Кацикаса. Леонард и Марианна мало тратили на себя, но у них был ребёнок, нуждавшийся в еде и одежде. Денег не хватало. Поэтому, чтобы ещё один год, следуя своей мечте, жить на острове и быть писателем, Леонард ездил добывать деньги в Монреаль. Это становилось всё более утомительно. К тому же в 1964 году Джордж Джонстон и Шармиан Клифт, которые первыми показали Леонарду возможность такой жизни, решили вернуться в Австралию. Последняя книга Джонстона, «Мой брат Джек», стала бестселлером – о таком мечтали все безденежные писатели на Гидре[46]46
  По словам Авивы Лейтон, название для романа Джонстона придумал Леонард. «Джордж сказал: «Не знаю, как назвать книгу». Леонард спросил: «Про что она?» – «Про моего брата Джека». Леонард сказал: «Вот и название». – Прим. автора.


[Закрыть]. Но у Джонстона, которому было уже за пятьдесят, начался туберкулёз. Он хотел поехать домой, чтобы лечиться и вообще пользоваться плодами своего успеха.

Леонард по стандартам шестидесятых и сам был уже не молод – скоро ему должно было исполниться тридцать. Он старался не унывать, подавал заявки на гранты и брался за случайные подработки. Он подумывал продать права на экранизацию «Любимой игры», но покупателей не нашлось – только в 2003 году вышел фильм канадца Бернара Эбера, оказавшийся более стандартным, чем книга. Ещё Леонард попробовал продать свои рукописи – в этом ему повезло больше. В 1964 году Мариан Браун, директор Библиотеки редких книг Томаса Фишера при университете Торонто, приобрела первую порцию архива Леонарда Коэна.

Впрочем, было бы неверно представлять себе, что Леонард уныло бродил по улицам родного города с протянутой рукой. Хотя он часто испытывал потребность сбежать из Монреаля, он любил этот город. Монреаль для Леонарда был тем же, чем Дублин был для Джойса. Он увлечённо погружался в городскую жизнь и наслаждался обществом друзей. И любовниц. Леонард преданно любил женщин, и они отвечали ему тем же, причём число их росло вместе с его известностью. Леонард видел это так: он долгие годы тяжело трудился – пытался написать «совершенный сонет, чтобы привлечь девушку» [3], а когда поднял глаза от «измаранных чёрным страниц», то обнаружил, что женщины хотят секса с ним. Раньше это происходило на Гидре, а теперь и в Монреале. «Это было потрясающе, – говорил он. – Это был такой момент, когда все давали друг другу то, чего те хотели. Женщины знали, что мужчины хотели именно этого» [4]. На вопрос, не возникло ли у него пресыщение, он ответил: «Никто не получает столько, сколько, как ему кажется, он желает. Но это продолжалось только несколько мгновений, а потом снова начинался старый хоррор… Я дам тебе вот это, если ты дашь мне вон то. Так сказать, ударим по рукам: что получу я, что получишь ты. Это контракт» [5]. Леонард не любил контракты. У него не было контракта с Джеком Макклелландом – они просто пожали друг другу руки, заключили джентльменское соглашение. Для Леонарда имела значение не лояльность, но свобода, контроль над своей жизнью и путь к отступлению.

Леонард снял меблированный дом на две квартиры в западной части Монреаля – когда-то, во времена гужевого транспорта, это был гараж. Марианна снова прилетела к нему в Канаду. От этого дома было рукой подать до университета Макгилла, и в тёплую погоду Леонард приходил к Корпусу искусств, перед которым было поросшее травой чашеобразное углубление – там собирались компании, пели песни и играли на гитаре. Там его впервые увидела Эрика Померанс. Как большинство студентов художественного отделения Макгилла, Эрика знала, кто такой Леонард, и входила в «круг почитателей», собиравшийся вокруг него на лужайке или в атмосфере «европейского шика «Лё Бистро». Если ты хотел найти Леонарда, – говорит Померанс, – первым делом нужно было зайти в «Лё Бистро».

«Лё Бистро» как будто целиком привезли контрабандой из Парижа. В нём была покрытая цинком барная стойка в форме подковы, меню на грифельной доске и зеркало по всей длине одной из стен. На другой стене Леонард нацарапал следующие строки:

 
МАРИТА
ПОЖАЛУЙСТА, РАЗЫЩИ МЕНЯ
МНЕ ПОЧТИ 30
 

(«МАРИТА», «Избранные стихотворения 1956–1968)

Это стихотворение Леонард написал Марите Ла Флеш, хозяйке одного монреальского магазинчика, потому что та отвергла его ухаживания: велела ему возвращаться, когда он повзрослеет. В «Лё Бистро» собирались и франкоговорящие, и англоговорящие художники и интеллигенция – они сидели там до глубокой ночи, разговаривали, пили красное вино, курили французские сигареты. Там всегда можно было встретить Леонарда, Ирвинга Лейтона, Морта Розенгартена, режиссёра Дерека Мэя, Роберта Гершорна, скульптора Армана Вайянкура и Пьера Трюдо – либерального публициста и профессора юриспруденции, будущего премьер-министра Канады; его бежевый плащ – как у Хамфри Богарта – станет не менее знаменитым, чем синий плащ Леонарда.

Ещё одним излюбленным местом сборищ была кофейня и фолк-клуб «Пятое измерение» на улице Блёри. Именно там Леонард познакомился с Эрикой Померанс. Сказав своему спутнику, Роберту Гершорну, что эта девушка похожа на Фреду Гуттман – его подружку студенческих времён, – Леонард подошёл и представился. Померанс рассказывает: «Он пользовался большим успехом у женщин и обладал сильным магнетизмом, какой-то особенной аурой – ещё до того, как прогремел на музыкальной сцене. Мне было восемнадцать лет, и эти люди меня совершенно покорили. Они были очень образованными и утончёнными, со своим стилем в одежде – одевались в чёрное, очень просто – и в разговорах: говорили в основном об искусстве и литературе, о политике мало. Они производили впечатление людей, понимающих жизнь. Они были очень уверены в себе и в своём пути и в то же время были практически полностью сосредоточены на своём творчестве, искусстве. Для меня, юной девушки, они были, наверное, идеалом – особенно Леонард и Дерек Мэй. Леонард был воплощением всего, что круто».

Некоторое время Леонард ухаживал за ней. «Он не соблазнял девушек так, как это обычно делают; он держался очень загадочно, очень спокойно. Ты чувствовала, что он притягивает тебя на каком-то духовном уровне». Леонард привёл Эрику в семейный дом на Бельмонт-авеню, где мать всё ещё держала для него спальню. «Там были фотографии – отец, он сам в детстве. Мы курили гашиш, и он почти соблазнил меня в этой спальне. Но я ещё была девственницей и думала о том, что, хотя его обаянию трудно противиться, я не хочу впервые в жизни заниматься любовью с человеком, который живёт с другой женщиной». Другой женщиной была Марианна.

Леонард познакомил Эрику с матерью. «Очень привлекательная женщина, сильное лицо, сильные черты лица, стальная седина, одета так, как и полагается богатой еврейской даме из Уэстмаунта, – вспоминает Померанс, которая и сама была монреальской еврейкой. – Она была наполовину из Старого Cвета, наполовину из Нового. Она заправляла всем в доме; сейчас её назвали бы деспотичной матерью. Мне показалось, что в ней есть какая-то неудовлетворённость. Она хотела, чтобы Леонард впускал её в свою жизнь и делился своими успехами». Однако Леонард «был как ртуть, свободным человеком – казалось, он делает только то, что хочет, и его нельзя стреножить. Думаю, она хотела бы большего – чтобы он уделял ей больше времени, – но Леонард приходил и уходил. Когда её становилось слишком много, он сбегал, но всегда оставался с ней близок».

Потеряв девственность с кем-то другим, Померанс «не вечно противилась» чарам Леонарда. «Мы ходили во все его любимые места, куда он обычно водил любовниц, например, в «Отель де Франс» – затрапезную гостиницу на углу Сен-Лоран и Сент-Кэтрин-стрит, которую он обожал; мы гуляли в горах. Однажды он привёл меня к себе домой» – то есть в дом, где он жил с Марианной. «Там я впервые услышала, как он играет на гитаре. Мы сидели, курили – Леонард любил траву и гашиш – и джемовали». Эрика тоже играла на гитаре и пела. «Помню, что Леонард любил кантри-энд-вестерн».

Леонард представил Эрику Марианне. «Она производила впечатление очень невозмутимой, красивой, спокойной, – вспоминает Эрика. – У этой женщины было всё то, чего не было у меня. Думаю, они хорошо понимали друг друга. Наверное, он регулярно приводил туда женщин, с которыми у него были интрижки, и там становилось ясно видно, что Марианна – его фактическая жена, его муза, королева, она очень уважала его, и они были на равных. Она была очень мила, дружелюбна и открыта – в ней не чувствовалось никакой ревности, – но думаю, что ей многое приходилось терпеть, чтобы оставаться с ним, потому что у него бывало плохое настроение, у него были свои правила, и ему была нужна свобода. Я помню, как однажды у него был день рождения, мы были в доме его матери, и он лежал на кровати, положив себе на грудь жёлтую розу, и вёл себя очень пассивно, как Будда – ничто не могло нарушить его покой, его нельзя было побеспокоить, он был где-то далеко.

От него нельзя было получить больше, чем он сам был готов предложить тебе в данный момент. Он не старался заполнить тишину пустой болтовнёй; всё, что он делал, должно было иметь значение и важность. С другой стороны, от него исходило ощущение времени как плавного потока, чувствовалось, что он живёт по каким-то другим часам, в другом ритме, нежели другие люди. Он не гонялся за журналистами, чтобы сделать себе рекламу; он обладал силой притяжения, как корабль, оставляющий за собой волну, – людей тянуло к нему и его идеям. Для меня он был образцом творческой энергии и свободы исследования и выражения»[47]47
  В 1968 году Эрика Померанс выпустила экспериментальный альбом You Used to Think («Ты раньше думал»), на котором была записана её песня «To Leonard from Hospital» («Леонарду из больницы»). Впоследствии Померанс стала режиссёром-документалистом. – Прим. автора.


[Закрыть].

Всё это время Леонард писал, выдавал страницы машинописи, заполнял множество блокнотов. После имевшего успех сборника The Spice-Box of Earth он готовил новую поэтическую книжку под рабочим названием Opium and Hitler («Опиум и Гитлер»). Рукопись он отослал Джеку Макклелланду. Макклелланду не понравилось название, и, судя по долгой переписке, стихи его тоже не вполне убеждали. Майкл Ондатже, тоже издававшийся у Макклелланда, писал, что тот «не был уверен в гениальности Коэна, но ему очень нравилось думать, что это вполне возможно, и он всегда представлял его публике как гения» [6].

Это была удобная позиция для Леонарда, умевшего с наслаждением плыть на волнах всеобщих восторгов и в то же время скромно пожимать плечами. Но в письмах Джек Макклелланд высказывался гораздо более критически, чем когда говорил о Леонарде публично. Он сообщил Леонарду, что в любом случае напечатает его книгу, «потому что ты Леонард Коэн» [7]; двадцать лет спустя произойдёт ровно противоположное – знаменитая история, когда глава американского рекорд-лейбла скажет: «Леонард, мы знаем, что ты великий артист, но мы не уверены в том, что ты хорош» [8] – и откажется выпускать его седьмой альбом.

В ответном письме Леонарда Макклелланду нет его обычного юмора и комической бравады; он рассержен, честен и уверен в себе. Он писал, что знает: его книга – шедевр. «В Канаде ещё не писали таких книг – ни прозу, ни поэзию». Конечно, он мог бы написать ещё одну «Шкатулку с землёй» и порадовать этим всех, включая себя самого – ведь он ничего не имеет против лестных отзывов. Но он уже пошёл дальше. «Мне никогда не было легко писать: по большей части я ненавижу этот процесс. Поэтому постарайся понять, что у меня никогда не было такой роскоши – выбирать, какую книгу я хочу написать, какие стихи, каких женщин я хочу любить, какую жизнь вести» [9].

Леонард также хотел сохранить название. Он писал, что оно должно понравиться «болезненным подросткам, составляющим мою аудиторию» [10]. Впрочем, Леонард оставался прагматиком. Он согласился на многие исправления, предложенные Макклелландом: «Я подшлифую там и сям, главное – не затронуть кость» [11]. В конце концов он отправил Макклелланду пятьдесят новых стихов. Ещё он дал книге новое название – Flowers for Hitler («Цветы для Гитлера») – и убрал не понравившееся издателю посвящение:

 
С насмешкой, любовью, тошнотой и, прежде всего,
с парализующим чувством солидарности
эта книга посвящается
учителям, докторам, лидерам эпохи моих родителей:
ПОКОЛЕНИЮ ДАХАУ
 

Это горькое обозначение взято из стихотворения, которое Леонард написал своему другу Александру Трокки, «публичному джанки». В нём Леонард извиняется за то, что сам не способен на столь же бескомпромиссную позицию:

 
Меня часто сбивает с пути…
то, что Дядюшка осуждает
мою измену
индустрии мужской одежды.
Я замечаю…
что слушаю советы
поколения Дахау…
 

Леонард уже ощутил недовольство семьи, вызванное «Любимой игрой»; он вспоминал, что им не понравилось, как он написал о них: что они предали своё жреческое имя, Коэн, и стали служить только денежному успеху. (К тому же дядья Леонарда были недовольны тем, что он написал о Маше, попавшей в психиатрическую лечебницу.)

Теперь новая книга посвящалась не поколению Дахау, а Марианне. Леонард написал «A Note on the Title» («Замечание о заглавии»), которое, как и изначальное посвящение, имело стихотворную форму:

 
Некоторое
время назад
эта книга была
бы названа
СОЛНЦЕ ДЛЯ НАПОЛЕОНА
а ещё раньше она
носила бы
название
СТЕНЫ ДЛЯ ЧИНГИС-ХАНА
 

В качестве ответной любезности Макклелланд согласился удовлетворить некоторые требования Леонарда – он, в частности, отверг предложенное оформление обложки: лицо Леонарда поверх обнажённого женского тела. «Никто не станет покупать книгу с женщиной, у которой вместо сисек моё лицо, – писал Леонард в сентябре 1964 года в длинном, раздражённом письме Макклелланду. – Эта картинка просто оскорбительна. Это грязь в худшем смысле слова. В ней нет ни искренности порнофильма, ни силы воображения грязных открыток, ни энергии настоящего сюрреалистического юмора». Леонард сообщил, что не приедет в Канаду рекламировать книгу. «Мне было бы очень стыдно стоять на приёме рядом с такими книжками… Давай лучше всё забудем, как будто этого просто не было. Тебе всё равно эта книга никогда не нравилась» [12].

Сборник Flowers for Hitler вышел осенью 1964 года. Книга получила новое оформление, а на суперобложке была цитата из одного из писем Леонарда Макклелланду: «Эта книга переносит меня из мира поэтов-вундеркиндов в навозную кучу писателей, находящихся на переднем краю. Я этого не планировал. Мне были очень приятны любовные рецензии на Spice-Box, но они немного смущали меня. Hitler не встретит такого же благосклонного приёма в газетах. Мои звуки слишком новы, поэтому люди скажут: это неоригинально, а то слабо, талант ему изменил. Ну что же, а я утверждаю, что в Канаде ещё не писали таких книг – ни прозу, ни поэзию. Всё, о чём я прошу, это чтобы вы вложили её в руки моему поколению, и она найдёт признание» [13].

Темы «Цветов для Гитлера» не были новы для Леонарда; и в его первых двух поэтических книгах был секс, насилие, убийства и Холокост, а также песни возлюбленным и оды учителям и друзьям. Новым был стиль. Эти стихи гораздо менее формальны, их язык свободнее и современнее, благодаря чему горе и мука кажутся более личными (самоистязание, тьма души), а любовь (к Марианне, к Ирвингу Лейтону) – более искренней. В качестве эпиграфа Леонард взял слова Примо Леви, итальянского писателя, пережившего заточение в концлагере: «Постарайтесь в своём собственном доме не иметь тех страданий, которые причиняют нам здесь». Это сказано не столько о том, что история повторяется, сколько о том, что история не застыла в каком-то другом месте и времени; она часть человеческой природы.

В 1967 году, в интервью газете Ubyssey, издаваемой студентами Университета Британской Колумбии[48]48
  Название Ubyssey читается так же, как аббревиатура UBC (University of British Columbia), а также намекает на «Одиссею» (Odyssey). – Прим. переводчика.


[Закрыть], Леонард объяснял: «[Леви] говорит: какой смысл в политическом решении проблемы, если людей точно так же мучат и калечат у себя дома? Вот о чём написаны «Цветы для Гитлера». Я беру мифологию концлагерей, переношу её в гостиную и говорю: «Вот что мы делаем друг с другом». Мы объявляем геноцид, концлагеря, газовые камеры вне закона, но когда мужчина бросает жену, когда муж и жена жестоки друг к другу, эта жестокость найдёт себе проявление, если у него есть политическая власть; а она у него есть. Бессмысленно отказываться признавать гневные божества. Это всё равно, что надевать штаны[49]49
  Чехлы. – Прим. переводчика.


[Закрыть] на ножки рояля, как делали в викторианскую эпоху. Правда заключается в том, что мы поддаёмся похотливым мыслям, злым мыслям, мыслям о пытках» [14].

Интервьюер, профессор литературы Сандра Жуа, спросила Леонарда, можно ли сказать, что он разрабатывает ту же жилу, что и Уильям Берроуз, Гюнтер Грасс и Жан-Поль Сартр в «Тошноте». Леонард ответил: «Меня отличает от этих писателей только то, что я предлагаю идею экстаза как решения проблемы. Если люди под кайфом, они могут увидеть свою тёмную сторону. Если человек ощущает в своём сердце, что ему предстоит только будничная встреча с чувствами, если ему надо повторять себе лозунги Нормана Винсента Пила[50]50
  Норман Винсент Пил (1898–1993) – американский пастор, религиозный писатель, автор книги «Сила позитивного мышления». Личный друг президента США Ричарда Никсона. – Прим. переводчика.


[Закрыть] – «Будь лучше, будь хорошим», – это значит, что он никогда не знал этого безумия. Он никогда не воспарял, никогда не отпускал серебряную цепочку[51]51
  Еккл. 12:6 (Синодальный перевод). Также образ серебряной цепи встречается в эзотерической литературе – она будто бы связывает физическое тело с астральным. – Прим. переводчика.


[Закрыть], и он не знает, каково это – быть как бог. Для него все рассказы о святости и о храме тела бессмысленны… Сартр никогда не терял рассудка… Сейчас людям интересно взорвать себе голову, и поэтому книги таких шизофреников, как я, будут важны» [15].

Странный ответ. Мегаломанский, безумный, направленный вроде бы против нью-эйджа – эзотерических идей «нового века», – но в каком-то смысле пропагандирующий «ещё более новый век»… с патиной века старого. Может быть, Леонард сам в этот момент был под кайфом. Очевидно, он считал Flowers for Hitler важной книгой; добрая половина из неё в 1968 году будет включена в сборник «Избранные стихотворения». Впрочем, если Леонард и верил, что «Цветы для Гитлера» окажутся слишком провокационными для читающей публики и лишат его статуса молодой звезды канадской поэзии, из этого ничего не вышло: реакция на книгу была положительная. Критик Милтон Уилсон в «Торонто куортерли» назвал Леонарда «потенциально важнейшим автором, которого канадская поэзия произвела с 1950 года», а также «не просто самым талантливым, но, возможно, наиболее целеустремлённым в профессиональном смысле, жаждущим как можно лучше предъявить свой талант» [16]. (Пророческие слова: включённая в «Цветы для Гитлера» одноактная пьеса-балет «The New Step» («Новый шаг») будет в 1972 году поставлена на канадском телевидении, а стихотворение «Queen Victoria and Me» («Королева Виктория и я») станет песней и выйдет на концертном альбоме Live Songs 1973 года[52]52
  Позже на текст «Queen Victoria and Me» напишет свою собственную песню Джон Кейл, о котором см. ниже. – Прим. переводчика.


[Закрыть].)

«Цветы для Гитлера» не примирили Леонарда с еврейской общиной Монреаля и, надо полагать, с родственниками тоже. В декабре 1963 года на симпозиуме, посвящённом перспективам иудаизма в Канаде, Леонард выступил с докладом «Одиночество и история», в котором сурово критиковал свою общину за то, что люди в ней изменили духовному ради погони за материальным. Как он писал в «Любимой игре», люди вроде его дядьёв, сидящие в синагоге в первых рядах, служат только своему бизнесу, а набожность их – только маскарад. «Они не верили в то, что в них течёт кровь людей, которым надлежит быть священниками… Они, кажется, не понимали, как хрупка иудейская церемония. Они участвовали в ней слепо, как будто бы она длилась вечно… Их благородство было шатко, потому что покоилось на унаследованном состоянии, а не на ежесекундном творении перед лицом уничтожения».

Бизнесмены, говорил Леонард публике, собравшейся в Еврейской публичной библиотеке, захватили религиозную общину и превратили её в корпорацию. Евреи «боятся быть одинокими» и ищут спасения в финансах, пренебрегая своими учёными и мудрецами, своими художниками и пророками. «Евреи должны выживать в своём одиночестве как свидетели, – говорил он. – Евреи – свидетели монотеизма, и об этом они должны и впредь заявлять». Теперь, когда умолк А. М. Кляйн (великий канадско-еврейский поэт, друг Лейтона, которым Леонард восхищался; он перестал писать из-за психического расстройства, в результате которого совершил попытку самоубийства и был госпитализирован), пришёл черёд молодым еврейским писателям и художникам взять на себя ответственную роль одиноких свидетелей и пророков. Отповедь Леонарда попала на первую полосу «Канадской еврейской хроники» под заголовком «Иудаизм предали, говорит поэт и романист». Скандал вышел на всю страну. Два месяца спустя Леонард находился в туре по западной Канаде (кстати, в Манитобе он выступал в сопровождении джазового гитариста Ленни Бро и его ансамбля, как когда-то в клубе Dunn’s Birdland). На вечере в Еврейском общинном центре при Университете Британской Колумбии в Ванкувере Леонард говорил не менее бескомпромиссно, чем раньше. Он очень энергично, почти что маниакально говорил о своём творчестве и объявил, что собирается удалиться от мира и посвятить себя написанию религиозно-исповедального текста в форме нового романа.