Текст книги "Леонард Коэн. Жизнь"

6
Довольно павших героев

В Монреале Марианне было нелегко. Впрочем, ей нигде не было легко с тех пор, как один Аксель исчез, а другой появился. Марианна любила Леонарда, ей понравился город, и она поладила с его матерью, которую называет «прекрасной, сильной женщиной, которая была очень добра ко мне и моему ребёнку». Но она никого не знала в Монреале, и ей было нечего делать – только присматривать за сыном. Напротив, Леонард, казалось, знал всех, и дел у него было множество. Они с Ирвингом Лейтоном закончили две пьесы для телевидения, «Довольно павших героев» и «Огни над чёрной водой» (последняя затем была переименована в «Свет над тёмной водой»), и отправили их на студию вместе с ещё одной пьесой, «Ремесло», которую Леонард написал сам. Они нетерпеливо и без всякого сомнения ждали ответного письма с похвалой и деньгами, но ничего не получили.

С романом «Красота в непосредственной близости», который Леонард написал в Лондоне, дела обстояли не лучше. Как Леонард сообщал в письме писателю и критику Дезмонду Пейси, редакторы в McClelland & Stewart сочли книгу «отвратительной» и «скучной» и обозвали её «затянувшейся любовной связью с самим собой» [1]. Джек Макклелланд, казалось, не мог взять в толк, что на этот раз написал его блестящий молодой поэт – может быть, автобиографию? Леонард отвечал, что все события в книге (за исключением одного – смерть мальчика в летнем лагере во второй части романа) произошли в реальной жизни, но что главный герой, Лоренс Бривмен, не идентичен автору. Леонард и Бривмен «совершили много одинаковых поступков, но мы реагировали на них по-разному и поэтому стали разными людьми» [2]. Макклелланд отказался печатать роман, но это не уменьшило его энтузиазма по поводу второй книги стихов Леонарда. Публикация The Spice-Box of Earth была назначена на весну 1961 года. 30 марта издатель был готов передать Леонарду гранки для корректуры. Но Леонарда в Канаде не было – он был в Майами, откуда собирался вылететь в Гавану.

В том, что Леонард хотел увидеть Кубу, нет ничего удивительного. Лорка, его любимый поэт, провёл на Кубе три месяца, ещё когда она входила в сферу влияния США; он назвал её раем и с одинаковым воодушевлением говорил о её достоинствах и недостатках [3]. Недавно произошедшая там революция сделала Кубу ещё более привлекательной для Леонарда, которого давно интересовали социализм, война и утопии. Удивительно другое – время, которое он выбрал для этого путешествия. Леонард приехал в Монреаль для того, чтобы получить деньги, а не тратить их; приближалась дата выхода его долгожданной второй книжки, которая должна была привлечь к нему новое внимание публики; наконец, уезжая, он оставлял женщину, которая только что по его приглашению пересекла океан, чтобы воссоединиться с ним. К тому же это было просто опасное время. Отношения между Америкой и Кубой были натянутыми с тех пор, как силы Кастро сместили дружественное США правительство Батисты. Когда Леонард приехал в отель «Сибоней» в Гаване, Кастро и президент США Кеннеди мерились силами. Ходили слухи о возможной войне. Но это только превращало поездку в ещё более интересное приключение.

– Значит, вы поехали туда в поисках войны?

– Да, в поисках войны. Люди ставят себя в опасные ситуации из-за одного только ощущения своей трусости, которое заставляет их идти поперёк собственного же более глубокого понимания своей природы.

– Чтобы испытать себя?

– Чтобы испытать себя, и ещё в надежде найти какое-то противоречие в своём собственном глубоком убеждении.

– Звучит как что-то очень мужское.

– Ага. Глупое мужское развлечение.

В Гаване Леонард, как революционер, носил мешковатые грязно-зелёные штаны, рубашку цвета хаки и берет. В честь Че Гевары отпустил бороду. Вид у него был странный. В одном из четырёх стихотворений, написанных на Кубе, Леонард небезосновательно называет себя единственным туристом в Гаване («Единственный турист в Гаване обращается мыслями к дому» из сборника «Цветы для Гитлера»). В песне «Field Commander Cohen» («Командир Коэн»), написанной двенадцать лет спустя по мотивам поездки на Кубу, он, уже не основываясь на фактах, скажет о себе: «наш самый важный шпион, был ранен при исполнении служебного долга, сбрасывал кислоту на коктейльные вечеринки дипломатов». Одновременно он начал работу над новым романом под названием «Знаменитый гаванский дневник».

За два года жизни при новом политическом режиме город начал потихоньку разваливаться. В современных офисных зданиях в центре Гаваны были битые окна, через трещины в бетоне пробивались сорняки. В больших домах колониальной архитектуры, где раньше жили миллионеры, теперь поселились крестьяне, и их козы лениво жевали коричневую поросль, в которой только ботаник мог бы признать бывшие газоны. Но несмотря на то, что Кастро опрокинул столы заимодавцев, закрыл казино и отправил проституток на переквалификацию, в Гаване всё ещё была ночная жизнь и можно было найти женщин. Леонард их нашёл. Он до утра просиживал в одном из любимых баров Хемингуэя, «Ла Бодегита дель Медио», и – так же, как в Монреале, Нью-Йорке и Лондоне, – подолгу гулял по старому городу, положив в один карман блокнот, а в другой – охотничий нож.

В интервью, данном год спустя, Леонард говорил о своём «глубоком интересе к насилию». «Мне было очень интересно, что на самом деле значит – носить оружие и убивать других людей, – сказал он, – и как меня манил именно сам этот процесс. Так мы будем ближе к истине. Правда состоит в том, что я хотел убивать или быть убитым» [4]. До насилия и убийств дело не дошло, но Леонарда всё-таки арестовал отряд кубинских солдат, когда он поехал в курортный городок Варадеро: из-за армейской одежды его приняли за американского интервента. Он смог убедить солдат в своём канадском гражданстве, социалистических убеждениях и симпатиях к кубинской независимости, после чего, улыбаясь, сфотографировался с двумя солдатами: эту фотографию ему позволили взять себе в качестве сувенира.

Как порядочный турист, Леонард писал открытки. На открытке Джеку Макклелланду он пошутил, что, если бы его убили на Кубе, это послужило бы отличной рекламой книжке. Ирвинг Лейтон получил целых три открытки: на одной из них, с репродукцией картины Мунка «Крик», Леонард написал что-то об очередном мужчине, который с воплем ужаса бежит от женщины. Если он имел в виду себя и Марианну, то это любопытно: во-первых, он сам пригласил её в Монреаль, во-вторых, их отношения ещё не закончились. Но, стремясь к домашнему уюту, Леонард одновременно избегал его. Тосковать о любимой женщине – гораздо более утончённое занятие, чем сидеть у неё под боком.

15 апреля группа из восьми изгнанных в США кубинцев совершила авианалёт на три кубинских аэродрома. Пару дней спустя, в поздний час, когда Леонард писал, сидя за столом у окна своего гостиничного номера, в дверь постучали. За дверью стоял мужчина в тёмном костюме. Он сказал Леонарду, что тот «должен срочно явиться в посольство Канады» [5]. Леонард, всё ещё одетый в хаки, проследовал за чиновником: командиру Коэну наконец-то пришла пора действовать.

Леонарда отвели в кабинет вице-консула. На вице-консула его появление, по-видимому, не произвело впечатления. Он сказал: «Ваша мать очень беспокоится за вас» [6]. Услышав о бомбардировках и о возможной войне, Маша позвонила родственнику, канадскому сенатору, и упросила его связаться с посольством на Кубе и потребовать, чтобы Леонарда разыскали и вернули домой. По дороге в посольство Леонард думал о причине этого внезапного вызова, но такое ему и в голову не приходило. Ему было двадцать шесть лет, и время для подобного вмешательства матери в его жизнь давно прошло. В то же время он уже был староват для романтического безрассудства и маскарадов. Неудивительно, что Маша волновалась: в войне она не находила никакой романтики, она уже видела войну и ухаживала за одним ветераном – отцом Леонарда. Но Леонард решил остаться на Кубе.

В первый день операции в заливе Свиней[38]38
  Неудавшаяся попытка США свергнуть режим Фиделя Кастро. Сама операция продолжалась три дня. – Прим. переводчика.


[Закрыть], 17 апреля 1961 года, Леонард находился в Гаване. Из номера гостиницы он слышал пальбу зенитной артиллерии и видел бегущих по улицам солдат. Он покинул город только 26 апреля. Хотя он восхищался революционерами и видел много счастливых кубинцев, он не мог одновременно не замечать длинных очередей перед отделениями полиции: эти люди были в сильном беспокойстве и пытались хоть что-то узнать о своих родственниках (среди которых были и художники, и писатели), посаженных в тюрьму сторонниками Кастро. Не было и речи о какой-то простоте и определённости. «Я чувствовал, что защищаю остров от американского вторжения и в то же время планирую это вторжение, – рассказывал Леонард. – Я стоял за всем происходящим. Я не замечал, что моё зрение в то время было искажено манией величия» [7]. Он признавался, что «не имеет веры» в свои политические убеждения и что «они часто менялись»: «Я никогда не был по-настоящему убеждён в своих мнениях, даже тогда». Его привлекали коммунистические идеи, но точно так же его «привлекали идеи спасения в Библии»: «вера в братство людей, в общество сострадания, в людей, живущих ради чего-то большего, чем чувство вины». Он поехал на Кубу, чувствуя, что «весь мир живёт ради [моих] наблюдений и воспитания [моей личности] «[8]. Он понаблюдал некоторое время, и пришла пора уезжать.

Аэропорт имени Хосе Марти был переполнен иностранцами, пытавшимися попасть на один из немногих улетавших с Кубы самолётов. Постояв в нескольких длинных очередях, Леонард раздобыл билет. Он ожидал посадки, когда услышал из репродуктора своё имя: ему надлежало подойти на пост охраны. В багаже у него нашли фотографию, на которой он позировал вместе с революционными солдатами: вероятно, из-за тёмных волос и загорелой кожи его приняли за пытающегося сбежать из страны кубинца. Леонарда отвели в какую-то комнатку и приставили к нему вооружённого винтовкой охранника. Он безуспешно попытался завязать с охранником беседу: сообщил ему о своём канадском гражданстве и полной невиновности, – но юноша, которому на вид ещё не было двадцати, выслушал его со скучающим видом. Вероятно, эту скуку можно было развеять, пристрелив кого-нибудь. Поэтому Леонард замолчал и просто сидел, глядя в окно на свой самолёт. Внезапно прямо на взлётной полосе началась какая-то потасовка. На место происшествия устремились охранники – охранник Леонарда побежал вместе с ними и в спешке не запер за собой дверь. Леонард выскользнул из комнатки. Изо всех сил сохраняя спокойствие, он проследовал к выходу и беспрепятственно вышел из здания аэропорта и сел в самолёт.

* * *

Вернувшись в Канаду и переодевшись в гражданское, Леонард провёл в Монреале всего неделю – на этот раз он поехал в Торонто. Его и Ирвинга Лейтона пригласили читать стихи на Канадской конференции искусств 4 мая. Леонард, чисто выбритый, читал вещи из сборника The Spice-Box of Earth. Через три недели в его родном доме (Бельмонт-авеню, 599) был устроен банкет по случаю выхода этого сборника – на банкете председательствовала Маша, что, возможно, было для Леонарда способом извиниться за свою кубинскую эскападу.

Сам сборник был не дешёвым изданием в мягкой обложке, который Леонард описывал Джеку Макклелланду, но элегантной книжкой в твёрдой обложке; в него вошло восемьдесят восемь стихотворений. Шесть из них были написаны ещё в Нью-Йорке и впервые напечатаны в журнале «Феникс». The Spice-Box of Earth был посвящён памяти деда Леонарда по материнской линии, раввина Клайна, и его бабки со стороны отца, миссис Лайон Коэн. На суперобложке были напечатаны отзывы литературного критика Нортропа Фрая и поэта Дугласа Локхеда; первый утверждал: «пока что его главный поэтический дар – талант к макабрическим балладам, напоминающим Одена, но вполне оригинальным, в которых таблоидные хроники воспеваются в простых ритмах фолк-песни», а второй называл поэзию Леонарда «сильной, серьёзной и мужской», с «бойцовским духом и энергией». Имелся также абзац о Леонарде, который он, по-видимому, написал – в третьем лице – сам. Это романтический портрет автора, в котором упоминалось его путешествие на Кубу и год, проведённый на греческом острове. Он цитирует собственные слова, как всегда, сказанные отчасти в шутку, отчасти искренне: «Мне нечего делать в Канаде. Моё место – на берегу Средиземного моря. Мои предки совершили ужасную ошибку. Но я должен всегда возвращаться в Монреаль, чтобы восстанавливать свои невротические привязанности» [9]. Впрочем, очевидно, что к своим корням он относился гораздо серьёзнее. В конце он неожиданно нападает на современные здания, захватывающие его любимые улицы в Монреале. В этом могла быть доля иронии; Леонард знал, что в городе есть более серьёзные причины для беспокойства – великолепные дома в его родном районе становились мишенью воинственных франко-канадских сепаратистов, использовавших почтовые бомбы. Но Леонард искренне любил старую викторианскую архитектуру, и его – даже, может быть, временная – антипатия к переменам была вполне объяснима после поездки в Гавану, где он увидел воочию, что жизнь после революции не менее опасна, чем до неё.

На шкале от консерватизма до модернизма Леонард не занимал определённого места. Канадский тележурналист, интересуясь литературной позицией Леонарда, спросил, считает ли он себя «современным поэтом». Леонард ответил уклончиво: «Я всегда называю себя писателем, а не поэтом, и тот факт, что я пишу строчками, не доходящими до края страницы, не делает меня поэтом. Я думаю, что «поэт» – очень высокое слово, которое можно применять только к человеку, который уже всё написал. Ты окидываешь взглядом его творчество, и если он писал поэзию, то можно вынести вердикт: он – поэт».

The Spice-Box of Earth – работа большого поэта, глубокая, уверенная и прекрасно написанная. Название сборника происходит от красивой деревянной шкатулки с благовонными пряностями, которая используется в хавдале – церемонии, отмечающей окончание шабата и начало рабочей недели, – но в данном случае в этой шкатулке лежит горсть земли. Стихи сборника балансируют между священным и мирским, возвышенным и плотским. Его открывает стихотворение «Воздушный змей – жертва», в котором поэт предстаёт человеком, которому доступен высший мир, но чьё творчество не свободно от ограничений – подобно воздушному змею, чей полёт кажется свободным, но который на самом деле привязан к нити, как рыба, попавшаяся на крючок. В этом стихотворении поэт заключает договор с Богом и природой, и этот договор соблюдается на протяжении всей книги, полной садов, парков, рек, цветов, рыб, птиц, насекомых. Убийство человека («Если бы сейчас была весна») романтизируется образами природы; в стихотворении «Под моими руками» маленькие груди Марианны сравниваются с упавшими навзничь воробьями. В стихотворении «Кредо» кузнечики, поднимающиеся из травы в том месте, где мужчина и женщина только что занимались сексом, напоминают автору о казнях египетских. Секс и духовные темы в некоторых стихотворениях переплетаются друг с другом. В «Праздновании» оргазм, полученный при оральном сексе, сравнивается с падением идолов в храмах, разрушенных Самсоном.

В книге есть стихотворения о возлюбленных (Джорджианне Шерман посвящены два – «Я жажду обнять одну женщину» и «Для Энн»; последнее получило особенную похвалу критиков) и об ангелах, о неверных жёнах Соломона и о секс-кукле, изготовленной для древнего царя («Девушка-игрушка»). В других стихотворениях появляются Ирвинг Лейтон, Марк Шагал и А. М. Кляйн; отец и дядья Леонарда появляются в стихотворении «Жрецы 1957». Мастерский верлибр, завершающий книгу, «Строки из дневника моего деда», – одно из трёх стихотворений, посвящённых покойному деду Леонарда. Раввин Клайн был учёным и мистиком, святым человеком, человеком твёрдой веры; Леонард считал его идеальным евреем – кем-то, кто, в отличие от самого Леонарда, не мучился сомнениями. Судя по автопортрету Леонарда в «Даре», он был не очень уверен в том, каким евреем является сам: «Для тебя / я буду евреем-банкиром… / Для тебя / я буду евреем с Бродвея» и т. д. Впрочем, в «Строках из дневника моего деда» есть пассажи, которые можно отнести и к самому Леонарду тоже: «Странно, что даже теперь молитва – мой естественный язык… Чернота, потеря солнца – это всегда будет пугать меня. Это всегда будет побуждать меня экспериментировать… О, разрушьте эти стены музыкой… Запустение означает, что нет ангелов, с которыми можно было бы бороться… Пусть я никогда не буду говорить всуе».

Как и в книге Let Us Compare Mythologies, в The Spice-Box of Earth есть стихотворения, которые называются «песнями». Когда Леонард занялся музыкой, он действительно переработал некоторые стихотворения в песни. Поклонники узнают царя Давида и купающуюся красавицу из стихотворения «Перед историей» в песне «Hallelujah» («Аллилуйя»), «обращение в золото» из «Песни обманутого мужа» в песне «A Bunch of Lonesome Heroes’ («Горстка одиноких героев»), а также стихотворение «Как туман не оставляет шрамов» в песне «True Love Leaves No Traces’ («Истинная любовь не оставляет следов»).

Критики приняли The Spice-Box of Earth по большей части очень благосклонно. Луи Дудек, который двумя годами ранее критиковал Леонарда в печати, всецело одобрил сборник. Роберт Уивер написал в Toronto Daily Star, что Леонард – «сейчас, наверное, лучший молодой поэт английской Канады» [10]. Рецензент газеты «Канадский клирик» Арнольд Эдинборо соглашался с ним и утверждал, что Леонард отобрал у Ирвинга Лейтона корону главного поэта страны. Впоследствии Стивен Скоби напишет в «Канадской энциклопедии», что именно этой книгой Леонард заявил о себе как о лирическом поэте. Были и критические высказывания. Дэвид Бромидж в «Канадской литературе» осуждал «чрезмерную красочность языка» Леонарда и советовал ему «меньше писать о любви и дольше думать о ней»; впрочем, в заключение он писал, что «упомянутые здесь слабости излечимы, и когда Коэн освободит свои чувства от «толстой перчатки слов», он сможет петь так, как немногие из его современников» [11]. Первый тираж сборника был распродан за три месяца.

Теперь кажется странным, что в хронологии жизни Леонарда выход такой зрелой и важной книги, как The Spice-Box of Earth, соседствует с двумя нелепейшими, по-детски глупыми инцидентами. Прямо перед публикацией Леонард искал приключений в Гаване. После публикации случилась другая, ещё более странная и даже ещё более опасная история, в которой фигурирует писатель-битник, героиновый наркоман, а также полномасштабная спецоперация и передозировка опиумом.

Александр Трокки, высокий, харизматичный шотландец с итальянскими корнями, был на девять лет старше Леонарда. В пятидесятые годы он поселился в дешёвом парижском отеле, основал литературный журнал «Мерлин», издавал Сартра и Неруду, писал порнографические романы и развивал собственную – в духе битников и ранних хиппи – версию ситуационизма[39]39
  Ситуационистский интернационал (1957–1972) – международная социалистическая организация, включавшая в себя деятелей авангардного искусства, политических философов и других интеллектуалов. – Прим. переводчика.


[Закрыть]. Он с энтузиазмом относился к изменению сознания и превратил свою героиновую зависимость в дадаистский перформанс. Леонард в одном стихотворении называет его «публичным джанки»[40]40
  Джанки (junkie) – наркоман, особенно зависимый от героина. – Прим. переводчика.


[Закрыть].

В 1956 году – тогда же, когда Леонард учился в Колумбийском университете – Трокки переехал в Нью-Йорк и устроился работать на буксире на реке Гудзон. Как и Леонард, он по ночам тусовался в Гринвич-Виллидже, а потом оккупировал угол в манхэттенском квартале Алфабет-сити и основал там «Амфетаминовый Университет». «Трокки и его друзья притащили куски плавника и расписали их – главным образом, психоделическими, очень яркими цветами, – рассказывает Барри Майлс, британский писатель и деятель контркультуры шестидесятых. – Они жрали спиды и самозабвенно писали очень детализированные, подробные картины. Аллен Гинзберг водил туда Нормана Мейлера, потому что зрелище было потрясающее». В этой серой, запущенной части Нижнего Ист-Сайда творение Трокки производило впечатление взрыва на радуге. Трокки называл свои картины составным словом futiques – «антиквариат будущего». Неудивительно, что он понравился Леонарду.

Весной 1961 года Трокки, неизменно считавший героин чрезвычайно благотворной штукой, дал дозу шестнадцатилетней девушке. «Он не был драгдилером; это была его идиотская, извращённая фишка – открывать людям прелесть героина, – объясняет Майлс, – но в Нью-Йорке за это полагалась смертная казнь». Трокки арестовали. Ему светил электрический стул или, по крайней мере, большой тюремный срок, и он пустился в бега. Нэнси Бэкол, которую Леонард познакомил с Трокки, когда она делала для «Си-би-си» программу о лондонских наркоманах, рассказывает: «Алекс был странным, блестящим, ни на кого не похожим человеком. Леонарду он очень нравился». Нравился – не то слово. Леонард встретил его на канадской границе, отвёз в Монреаль и поселил в своей квартире. Трокки не любил приходить в гости с пустыми руками. Он привёз с собой немного опиума и, оказавшись у Леонарда на кухне, включил плиту и принялся готовить угощение, а потом вручил радушному хозяину сковородку с остатками. Судя по всему, оставалось там немало. Когда они отправились в город поесть, Леонард упал на переходе через Сент-Кэтрин-стрит: он вдруг ослеп. Трокки вытащил его из-под колёс на тротуар, и они некоторое время посидели на бордюре, пока Леонард не пришёл в себя. Но ему, кажется, всё было нипочём. Следующие четыре дня Трокки жил у него, а потом кто-то (одни говорят, что это был журналист Джордж Плимптон, другие называют Нормана Мейлера) привёз ему фальшивые документы, необходимые для отплытия в Шотландию. Высадившись в Абердине, Трокки уехал в Лондон, где встал на учёт в Национальной службе здравоохранения: теперь он мог совершенно легально получать свою дозу.

В стихотворении «Alexander Trocchi, Public Junkie, Priez Pour Nous’ («Александр Трокки, публичный джанки [англ.], молите Бога за нас [франц.] «), вошедшем в сборник «Цветы для Гитлера», Леонард так писал о спасённом им беглеце:

 
Кто чище,
проще тебя?..
Я склонен к безделью
в газетной коме…
Я отказываюсь от планов устроить кровопролитие в Канаде…
Ты занят работой
в городских туалетах,
меняя Закон…
Твоя чистота заставляет меня работать.
Я должен вернуться к вожделению и микроскопам
 

* * *

Сборник The Spice-Box of Earth, несмотря на своё высокое качество и одобрение критиков, так и не получил Премию генерал-губернатора. По словам Ирвинга Лейтона, Леонард был уязвлён; не всё в его жизни шло так, как ему хотелось, но он не сомневался в своём статусе звезды канадской поэзии. Впрочем, вскоре пришло подкрепление: Канадский совет по делам искусств дал Леонарду грант в тысячу долларов. В августе 1961 года он вернулся в Грецию и сел за письменный стол.

– Там хорошо работалось, – говорит Морт Розенгартен, который два месяца жил в доме Леонарда на Гидре. – Это было особенное место: без электричества, без телефона, без водопровода. Там было красиво и – в то время – очень недорого, так что лучшего места для того, чтобы писать, ему было не найти. У нас был приятный распорядок дня. Мы ложились спать часа в три ночи, но вставали очень рано, около шести, и работали до полудня. Я начал рисовать – собственно говоря, именно там я впервые серьёзно занялся рисунком: я учился на скульптора, но никогда не занимался рисунком и живописью; к тому же, Леонард достал мне немного гипса, и я мог делать и скульптуры тоже. В полдень мы спускались к берегу, плавали, обедали в порту, возвращались в дом, а затем – сиеста и счастливые часы. Было очень хорошо – весело и продуктивно. Леонард выкладывался по максимуму. Но я не смог – уверен, ни один из нас не смог – долго поддерживать такой распорядок.

Подспорьем – или, по крайней мере, развлечением – Леонарду служили разнообразные наркотики. Больше всего он любил «Макситон» – под этой торговой маркой продавался дексамфетамин, психостимулятор из числа тех, что за пределами фармацевтических кругов известны как спиды. Ещё ему нравился мандракс – очень популярный в Англии транквилизатор/афродизиак, который приятнейшим образом уравновешивал амфетамины. Эта парочка была идеальной для самозабвенно работавшего писателя; более того, в Европе их всё ещё можно было легально купить в аптеке. Макситону и мандраксу аккомпанировало трио – гашиш, опиум и кислота (последняя тогда свободно продавалась в Европе и в большей части Северной Америки).

– Мандракс это понятно, но спиды? По вашим песням незаметно, чтобы вы употребляли амфетамины.

– Видите ли, мои жизненные процессы – ментальные и физические – протекают так медленно, что спиды приводят меня в нормальное состояние.

– А кислота, психоделики?

– О, их я изучил основательно.

– По книжкам или сами пару раз закидывались?

– Конечно. И не пару раз, а гораздо больше. К счастью, они плохо действовали на мой организм – я думаю, что именно благодаря недостаточной выносливости не впал в серьёзную зависимость, хотя и продолжал их принимать: пиар у них был прекрасный. Сидя на своей террасе в Греции, я отправлялся в один трип за другим и ждал, что узрю Бога, но обычно дело заканчивалось страшным отходняком. У меня куча историй про кислоту, как у всех. Рядом с моим домом была куча мусора, из которой весной вырастали тысячи маргариток, и я был убеждён, что с этими маргаритками у меня есть особенная связь. Когда я пел или обращался к ним ласковым тоном, они, кажется, поворачивали ко мне свои жёлтые личики. Они все поворачивались ко мне и улыбались.

– Есть ли у Леонарда Коэна кислотная песня или стихотворение?

– В моём романе «Прекрасные неудачники» есть немножко кислоты и куча спидов.

– Он рассказывал вам про надпись на стене? – спрашивает Марианна. – Золотыми буквами: «Я меняюсь, я всё тот же, я меняюсь, я всё тот же, я меняюсь, я всё тот же, я меняюсь, я всё тот же». По-моему, это прекрасно.

Стив Сэнфилд вспоминает, что они «курили много гашиша и начали употреблять ЛСД и другие психотропные вещества – это была скорее духовная практика, чем развлечение». Перед ними открывалось множество дорог. Ричард Вик, британский поэт и музыкант, живший тогда на Гидре, вспоминает, что на острове «всегда имелся какой-нибудь шаман, который приезжал на некоторое время и становился звездой сезона, – специалист по таро, или гаданию на песке, или ещё чему-нибудь такому». Популярными книгами были «И Цзин» и «Тибетская книга мёртвых». Джордж Лиалиос интересовался к тому же буддизмом и работами Юнга.

Уехав из Монреаля, Леонард продолжал ограничивать себя в еде. Ему нравилась дисциплина недельного поста, нравилось чувство духовного очищения и вызванное голоданием изменённое состояние сознания. Пост помогал ему сосредоточиться на писательстве, но был в этом и элемент тщеславия: голодание делало его тело стройным, а лицо худым и серьёзным (правда, амфетамины этому тоже способствовали). Кажется, у Леонарда была глубокая потребность в самоуничижении, самоконтроле и голоде. Позже он напишет в «Прекрасных неудачниках»: «Молю, сделай меня пустым, если я пуст, то я могу принимать, если я могу принимать что-то, значит, оно приходит откуда-то извне, если оно приходит извне, значит, я не одинок. Я не могу выносить это одиночество… Молю, дай мне быть голодным… Завтра я начну свой пост». Голод, о котором писал Леонард, распространяется, по-видимому, на всё. В стихотворении «It Swings, Jocko»[41]41
  Слово jocko имеет африканское происхождение и означает шимпанзе. В тексте стихотворения оно пишется с прописной буквы, так что, вероятно, является прозвищем. Фразу «it swings», если усматривать в стихотворении влияние «джазовой» поэзии битников, можно понять как «есть свинг», то есть хороший, правильный джазовый ритм или ритмическое ощущение. – Прим. переводчика.


[Закрыть] из сборника The Spice-Box of Earth (песне в стиле би-боп, обращённой к своему половому члену) он писал:

 
Я хочу быть голодным,
алчущим еды,
любви, плоти.
 

Леонард не ел мяса, но не особенно сдерживал своё стремление «к обществу женщин и к сексуальному проявлению дружбы» [12]. Если достаточно долго посидеть в таверне в порту Гидры, можно составить впечатляющий список того, кто с кем спал, и подивиться запутанности отношений на острове и тому, что в результате пролилось так мало крови. Взять хотя бы историю женщины, приезжей, которая увидела отплывающего на пароме Леонарда и пришла в такое отчаяние, что бросилась вслед за ним в море, хотя не умела плавать; говорят, что спасший её мужчина стал её новым партнёром. «Все побывали в постели со всеми», говорит Ричард Вик. К Леонарду это тоже относится, хотя по сравнению с другими жителями острова он был, по словам Вика, «в целом очень деликатен». Вик рассказывает, как однажды сидел в баре в Камини со своей (на тот момент) девушкой и её подругой. Пришли Леонард с Марианной. В ходе вечера выяснилось, что обе спутницы Вика имели с Леонардом сексуальные отношения. По словам Вика, девушки весело и дружелюбно сказали: «Знаешь, Леонард, мы никогда не были в тебя влюблены»; на что Леонард так же весело и дружелюбно ответил: «Я тоже». «Это были невинные времена», говорит Вик, но для Марианны это время могло быть непростым. «Да, он был дамским угодником, – говорит Марианна. – Я чувствовала, как во мне закипает ревность. Все хотели получить кусочек моего мужчины. Но он хотел жить со мной. Мне было не о чем волноваться». Это не значит, что Марианна не волновалась, но жаловаться было не в её привычках, и она любила его.

* * *

В марте 1962 года, через два года после отъезда из Лондона на Гидру, Леонард проделал обратный путь и снова поселился в Хэмпстеде у миссис Пуллмен. В Лондоне он нашёл издательство (Secker & Warburg) для романа, который начал писать там, и теперь приехал, чтобы по настоянию издателей переработать свою книгу. Леонард говорил, что его роман «с трудом собран по кусочкам» и «вырван из самого сердца»; он считал рукопись законченной, и процесс сокращения и переработки текста был для него мучителен. В письме Ирвингу Лейтону он сообщал, что взял в руки «большой скальпель» и что ему пришлось «разрушить несколько оркестров, чтобы прийти к своей ясной мелодии» [13]. Эта операция была проведена при помощи амфетаминов с добавлением (для обезболивания) «Мандракса» и гашиша. И всё же было тяжело возвращаться к работе над текстом, которым он уже однажды был удовлетворён, – всё равно что оказаться взаперти вместе со старой возлюбленной, которую он когда-то считал прекрасной, но в которой теперь видел одни лишь недостатки. Леонард писал друзьям о своих тяжёлых снах, о своей панике и депрессии. Унылое, серое лондонское небо только усугубляло его тоску. Паб «Король Вильгельм IV» – не «Ла Бодегита дель Медио»; Хэмпстед – не Гидра. Леонард написал Марианне письмо о том, как сильно по ней тоскует. В романе он писал, как «нуждался в одиночестве, чтобы иметь возможность скучать по ней – для трезвого взгляда на мир».

В Лондоне Леонард снова проводил время с Нэнси Бэкол, которая теперь уже не жила в доме Пуллменов. Через Бэкол он познакомился с чернокожим уроженцем Тринидада по имени Майкл Икс. Как и Александр Трокки, Майкл Икс был человеком сложным, харизматичным и со своими проблемами. «Леонард был очарован Майклом, – говорит Нэнси Бэкол. – Им все были очарованы. Он был очень интересным человеком, в нём уживались такие разные личности. Он был поэт, и смутьян, и обаяшка, и пустозвон, и чудесный, полный радости, замечательный человек, и человек потенциально опасный. Поэтому Леонарда влекло к нему, и меня, конечно, тоже». Нэнси и Майкл Икс стали любовниками в 1962 году, а до этого его звали Майкл де Фрейтас и занимался он вещами сомнительными, например, выполнял грязную работу для Питера Рэкмена, владельца дешёвого жилья в Лондоне, который был настолько известен своей жёсткостью и нечистоплотностью в делах, что его фамилия стала именем нарицательным[42]42
  Имя Рэкмена попало во все газеты, когда стало известно, что в принадлежавшем ему доме работали Кристин Килер и Мэнди Райс-Дэвис – девушки по вызову, замешанные в скандальном «деле Профьюмо», которое чуть не привело к отставке всего британского правительства. – Прим. автора.


[Закрыть]. С течением времени Майкл де Фрейтас и сам построил небольшую деловую империю, занимаясь музыкальными клубами и сутенёрством. Но Майкл Икс, мужчина, с которым жила Нэнси Бэкол, был уже поборником гражданских прав, эффектным оратором и человеком, связывавшим лондонских чёрных активистов с белыми протохиппи. Вместе с Нэнси Майкл стал зачинателем движения black power в Лондоне[43]43
  Black power (букв. «власть чёрных») – популярный на рубеже 1960-х – 1970-х гг. слоган радикальных борцов за права граждан африканского происхождения (в первую очередь в США), которые склонялись к идеям автономии чёрного населения и даже чёрного расизма. Это отделяло сторонников движения black power от мейнстримного движения за гражданские права, сторонники которого ставили перед собой цель сделать общество расово интегрированным. – Прим. переводчика.


[Закрыть]. Они «распространяли в огромных количествах размноженные на ксероксах листовки, стремясь изменить мир к лучшему». Во время своих приездов в Лондон Леонард познакомился с Майклом «очень близко». Они с Нэнси и Робертом Гершорном часто ужинали в индийских ресторанах, увлечённо обсуждая искусство и политику.