Текст книги "Статьи и письма 1934–1943"

Симона Вейль и марксизм

Стихийный интерес к марксизму у Симоны Вейль возник еще в детстве, а в 1924 году, в возрасте пятнадцати лет, она целиком проштудировала «Капитал». Впоследствии она писала, что уже при первом знакомстве с теоретическими сочинениями основателей марксизма испытала сильное разочарование. Однако немалое время она продолжала сочувствовать марксизму как движению угнетенных в защиту своих законных интересов, причем отдавала предпочтение именно марксизму революционному – коммунизму, видя, что социал-демократия повсюду в Европе стала частью буржуазной политической системы. После окончания Эколь нормаль¹, в годы работы преподавателем философии в лицеях нескольких провинциальных городов, она, не примыкая ни к одной из существовавших коммунистических организаций, принимала активное участие в работе левых профсоюзов с целью содействия реальной взаимопомощи, а также самообразованию в рабочей среде. Способствуя сближению рабочих поверх барьеров политических течений, к которым они примыкали (коммунисты, социалисты, анархо-синдикалисты), Симона вызывала подчас раздражение или даже противодействие со стороны руководства этих течений; наиболее непримиримо вели себя в этом отношении функционеры Французской коммунистической партии, находившейся под полным контролем СССР.

С 1931 по 1934 год Симона участвует в работе так называемого Кружка демократических коммунистов, основанного Борисом Сувариным, и регулярно пишет в издаваемом им журнале «La critique sociale»². Другим органом, где регулярно появляются ее статьи, был журнал профсоюза работников образования «L’École emancipée» («Освобожденная школа»). В этих двух изданиях появляются первые ее работы, посвященные критике теории марксизма и практики коммунистического движения, а также политики Советского Союза – первого государства, возведшего марксизм в ранг господствующей и единственной дозволенной идеологии. Действительность в «стране победившего пролетариата» подавала немало поводов для тяжелых вопросов и размышлений.

Приведем здесь фрагмент письма, направленного Симоной Вейль матери в январе 1934 года из г. Роанна, где она тогда преподавала. В нем она среди прочего ведет заочный спор с видным немецким коммунистом, которому с ее помощью удалось освободиться из нацистского концлагеря, и теперь он, бездомный эмигрант, временно жил в квартире ее родителей.

«Спасибо за твое письмо и письмо от Фрёлиха³. Я была бы очень рада иметь возможность пожать ему руку, после того как столько времени думала, что этого никогда не произойдет! (Это не мешает мне четко осознавать, что если когда-нибудь СРП⁴ в ходе революции получит власть в Германии, а я окажусь там, то Фрёлих немедленно меня расстреляет… Во всяком случае, именно это я заключила из того места его письма, где речь идет о „диктатуре“. Можешь так ему и сказать… Я это говорю, разумеется, всерьез. Впрочем, подобные ожидания не препятствуют моим товарищеским чувствам к нему.) (…)

Что касается СССР, нужно, чтобы ты 1) показала ему большое письмо Виктора Сержа⁵ (думаю, что оно среди моих бумаг) и 2) чтобы он поговорил с Гьенёфом⁶. Хотела бы я, чтобы он послушал женщину из Роанна, которая прожила там с 1912 по октябрь 1933 года (о чем нельзя говорить, потому что у нее там остается муж!). Она революционерка в душе, хотя и чуждается политики; близко общалась со многими коммунистами; ей не раз предлагали подать заявление в партию; она никогда не имела никаких дел с оппозицией. Так вот что я, наконец, вызнала у нее, когда ее болезненный страх однажды рассеялся: что все там затерроризированы до такой степени, что крестьянские массы и бóльшая часть рабочих мечтают о войне, лишь бы избавиться от Сталина. (Только комсомольцы радостны и полны веры, но это благодаря интенсивной промывке мозгов, тотальному невежеству и изнурительному труду, не оставляющему никакого места для размышления.) Что в Магнитогорске – городе, где нет безработных! – можно видеть людей, которые подбирают с земли и едят сырой гнилую картошку. Что рабочие там спят при –40 градусах в неотапливаемых бараках. Что на Украине от голода вымерли целые селения. Что там пришлось издать закон, запрещающий людоедство под страхом расстрела на месте. Что голод и нищета сломили глубокую отзывчивость русских, и люди больше не помогают друг другу. (Гьенёф еще рассказывал, что в одной рабочей семье теперь даже не держат хлеба в одном месте, но каждый в одиночку съедает причитающийся ему по закону паек: 800 г на мужчину, 600 г на женщину, 200 г на каждого ребенка – как единственную пищу.) Что при этом все воруют продукты первой необходимости. Что никто не решается ни с кем разговаривать от страха перед ГПУ. – Скажи ему еще о письме В<иктора> С<ержа> (оно тоже конфиденциально!) с рассказом об очереди, которую он выстоял при –35 градусах, вместе с толпой девочек и старух в ветхих обносках, на улице, в грязи, с восьми утра до двух пополудни, чтобы получить 50 кг картофеля. Всё это оставляет его равнодушным?

Да, я, как и он, думаю, что надо „образовывать элиты“ (притом что мы определенно понимаем „образование“ по-разному), но лучший способ достижения этой цели – не истреблять их. Я тряслась от негодования, читая, как „Neue Front“⁷ одобряет безумное восстание, уничтожившее цвет венской рабочей молодежи (и вдобавок восемьдесят пять детей!)⁸…»

Реальные попытки воплощения марксистского проекта, как во внутренней политике СССР, так и в политике коммунистических партий Европы, производили впечатление кошмарного сна. Во время своей поездки в Германию в июле – сентябре 1932 года, непосредственно наблюдая за политической жизнью страны, в своих блестящих анализах Симона показывала сектантство, бюрократический деспотизм и бездарность руководства немецких коммунистов, равно как и то, что их политика преследует не интересы людей труда, но цели советского руководства. «Аппарат российского государства, как и все государственные аппараты мира, прямо или косвенно ссылает, изгоняет, убивает тех, кто пытается умалить его власть; однако это государство, как возникшее в результате революции, должно иметь возможность заявлять, что его поддерживает авангард мирового пролетариата. Вот почему не только в русской партии, но и во всем мире (то есть в коммунистических партиях всего мира. – П. Е.) охота за оппозиционерами первенствует над всеми иными соображениями. Учитывая серьезность положения в Германии, можно сказать, что немецкий партийный аппарат, каждый раз, когда он исключает коммуниста за несогласие с линией партии, предает немецких рабочих ради спасения российской государственной бюрократии».⁹

«„Интернациональная родина трудящихся“ не видит другого препятствия для сотрудничества с гитлеровским правительством, как только обыски, проводимые в штаб-квартирах ее торговых представительств. „Интернациональная родина“, кажется, должна была бы рассматривать немецких коммунистов как своих членов наравне с теми, кто подчиняется законам Советского государства; к тому же СССР обладает мощными средствами давления. Разве заказы Советского Союза в этот период острого кризиса не являются крайне необходимыми для немецкой промышленности? Однако угроза бойкота использовалась только в ответ на гитлеровские провокации против российского государства, но отнюдь не ради спасения убитых и замученных активистов. (…) Мы вынуждены констатировать, что СССР уже не имеет никакого права называться „социалистическим отечеством“».¹⁰

Не менее печальные наблюдения Симона Вейль делала над Французской компартией, вынужденной под прикрытием фигового листка «пролетарской солидарности» обслуживать те же внешнеполитические задачи советской верхушки.

«Марксистско-ленинские» организации повсюду и едва ли не в каждом своем шаге являли сочетание догматизма, искоренявшего малейшие ростки инакомыслия, с полной беспринципностью.

На протяжении почти десяти лет Симона Вейль встречалась, дискутировала, вступала в письменную полемику с вождями, теоретиками и публицистами различных марксистских течений. Весь этот богатый опыт позволил сделать, помимо прочего, наблюдения психологического характера: психологические типы коммунистического активиста, организатора, наконец, идеолога были ею хорошо изучены. Участие в профсоюзной деятельности тогда же, в бурные для Франции тридцатые годы, ежедневно сталкивало ее с рядовыми членами коммунистических групп – как с троцкистами и сталинистами, так и теми, кто дистанцировался от обоих этих крупных течений.

Не ограничиваясь анализом поведения коммунистических организаций в конкретных ситуациях, в течение всех тридцатых годов Симона многократно пытается произвести анализ марксизма как теории, небезосновательно полагая, что кричащие противоречия в жизни и практике этих организаций обусловлены особенностями самого марксистского учения. Ни одна из этих работ при жизни Симоны не была ни опубликована, ни даже закончена.

Желание окончательно выяснить отношения с марксизмом именно как с теорией периодически усиливалось у Симоны под впечатлением тех или иных роковых событий, ложившихся на совесть русского большевизма и мирового коммунистического движения. То были эксцессы коллективизации и искусственный голод 1933–1934 годов, империалистические тенденции в советской внешней политике, сталинские происки и террор НКВД в Испанской республике, «ежовщина» и т. д.

Еще в 1934 году в первой большой работе двадцатипятилетней Симоны – «Размышления о предпосылках свободы и социального угнетения» – были обозначены основные пункты ее разногласий с марксизмом, которые в дальнейшем развивались и дополнялись новыми. (Ниже публикуется один из фрагментов, не вошедший в окончательный текст «Размышлений», но яркий сам по себе.) Замечания 1934 года были заново осмыслены в статье, написанной зимой 1937/38 года, – «О противоречиях марксизма».

Источником угнетения, по Вейль, является не возможность «присвоения прибавочного продукта», как учит Маркс, а сама человеческая природа – в силу законов, аналогичных действующим в механике. Существование социальной иерархии, начиная с самых примитивных форм, не только создает условия для угнетения, но и делает его неизбежным. Симона считает, что, избрав мерилом общественных явлений и процессов экономику и объявив двигателем истории материальные потребности, Маркс создал одностороннюю и внутренне противоречивую схему, отразившую ряд предрассудков того самого класса, борцом против которого Маркс себя объявлял, – буржуазии. Ключ к пониманию социальных явлений, по утверждению Вейль, дает не понятие потребности, а понятие силы. Исследование силы, как в виде угнетения, так и в виде необходимости, ее воздействие на тела и души людей отныне становится для нее одной из постоянных задач.

После 1935 года Симона все отчетливее нравственно осознает себя христианкой, и в ее работах, посвященных марксизму, это немедленно находит отражение.

Сравнивая статьи Вейль с другим известным примером критики марксизма с христианской точки зрения – статьей Сергея Булгакова, будущего священника и богослова-софиолога, «Карл Маркс как религиозный тип» (1906), отметим, что оба автора в своем анализе не обходятся без характеристики Маркса как личности. Булгаковский портрет Маркса, составленный с опорой на собственные сочинения родоначальника «научного социализма», документы его семейной истории, свидетельства современников и мемуары, изображает человека самовлюбленного, самоуверенного, властолюбивого и мстительного. Булгаков как бы хочет напомнить читателю евангельское изречение: «Не может дерево доброе приносить плоды худые, ни дерево худое приносить плоды добрые» (Мф 7:18). Он приводит, в частности, вопрос, обращенный отцом Маркса к сыну, когда тот был еще студентом: «Соответствует ли твое сердце твоей голове, твоим дарованиям?»; что также соотносится с евангельскими словами: «Ибо извнутрь, из сердца человеческого, исходят злые помыслы…» (Мк 7:12). Симона угадывает внутренний настрой Маркса несколько иначе. Согласно с Булгаковым отмечая в Марксе властолюбие и склонность к манипуляции людьми, она тем не менее угадывает в нем и «благородное сердце». По ее словам, «зрелище несправедливости действительно причиняло ему, можно сказать, телесное страдание. Это страдание было столь сильным, что не позволило бы ему жить, не будь у него надежды на близкое и земное царство полной справедливости»¹¹. В оценке работ Маркса Симона тоже не столь безусловно непримирима, как бывший марксист Булгаков.

«В его (Маркса. – П. Е.) трудах имеются цельные и неразрушимые фрагменты истины, которым найдется место во всяком правдивом учении. Так, они не только совместимы с христианством, но и бесконечно ценны для него. Их нужно вновь позаимствовать у Маркса. Это тем легче, что сегодняшний так называемый марксизм – то есть направление мысли, которое ссылается на Маркса, их не использует. Истина слишком опасна, чтобы прикасаться к ней. Это взрывчатка».¹²

Здесь Вейль ближе к другому известному русскому критику марксизма – Николаю Бердяеву. Он, как и Симона, выделяет в наследии Маркса духовно возвышающие элементы, важные для христианства. «Маркс открывает в капитализме процесс дегуманизации, овеществления человека, – пишет Бердяев, и Симона Вейль, незнакомая с трудами русского философа, могла бы с ним согласиться. – С этим связано гениальное учение Маркса о фетишизме товаров. Всё в истории, в социальной жизни есть продукт активности человека, человеческого труда, человеческой борьбы. Но человек падает жертвой иллюзорного, обманного сознания, в силу которого результаты его общественной активности и труда представляются ему вещным объективным миром, от которого он зависит. Не существует вещной, объективной, экономической действительности, это иллюзия, существует лишь активность человека и активное отношение человека к человеку. (…) Это совсем другая сторона марксизма, и она была сильна у раннего Маркса».¹³

Симона считает знаменитую марксистскую диалектику искажением и вырождением диалектики платоновской, с которой Маркс был поверхностно знаком через Гегеля. В своем первоисточнике эта диалектика была путем мистического восхождения; отняв у нее объект – сверхъественное абсолютное благо, Маркс ее обессилил.

«Маркс просто-напросто приписал социальной материи то движение к добру через противоречия, которое Платон описывал как движение мыслящего существа, устремленного ввысь сверхъестественным действием благодати, – пишет Симона. – Легко увидеть, что привело Маркса к этому. Прежде всего он безоговорочно принял два ложных верования, которых горячо держались буржуа его времени. Одно из них – смешение между производством и благом и, следовательно, между прогрессом производства и продвижением ко благу; другое – произвольное обобщение, объявляющее прогресс производства, столь ощутимый в XIX веке, перманентным законом человеческой истории».¹⁴

В самом конце своего пути, в Лондоне, за полгода до смерти, уже больная и при этом перегруженная работой, Симона собирается с силами для нового обращения к теме марксизма. Она пишет – и опять не заканчивает! – статью «Существует ли марксистское учение?»

Заслуживает пристального внимания один из выводов, который она делает в этой статье 1943 года. Не останавливаясь в ней специально на теории и практике русского большевизма, она приходит к выводу, что искусственно подталкивать массы к «пролетарской революции» там, где для таковой не сложилось достаточных объективных причин, марксистов побуждают внутренние противоречия самой их теории. Таким образом, установление под именем диктатуры пролетариата – диктатуры партии, которая, в свою очередь, перерастает в диктатуру личности, – не искажение марксизма, но чисто логическое последствие переворота, совершаемого под его знаменем. К нему приводит сама убежденность Маркса в том, что, в отличие от господствующих классов прежних формаций – феодалов и буржуа – пролетариат захватит политическую власть раньше, чем будет господствовать в экономической жизни общества. Этим захватом, по Марксу, должна руководить революционная партия, способная сплотить, организовать и вооружить рабочих. Симона показывает, что такая партия, захватывающая власть от лица рабочих и якобы в их интересах, но руководимая отнюдь не рабочими, будет озабочена, прежде и больше всего остального, удержанием власти любой ценой, а поэтому неминуемо превратится в партию тоталитарно-диктаторскую, готовую к безудержному насилию, в том числе и против того класса, от лица которого выступает.

Особого интереса заслуживают как объективно-исторические, так и психологические мотивы последнего подступа Симоны к теме марксизма, в 1943 году, когда она уже давно стояла в стороне от полемики среди левых течений и групп. Отрицательный ответ на вопрос, вынесенный в заглавие статьи, – «Существует ли марксистское учение?» – не является для Симоны абсолютно новой находкой; она дала его со всей определенностью еще в работах 1930-х годов.

Как уже говорилось, прежние работы Вейль по марксизму появлялись на фоне глубоко волновавших ее политических событий. Статьи 1934 года имели историческим фоном коллективизацию, усиление репрессий и массовый голод в Советском Союзе, приход нацистов к власти в Германии; статьи 1937–1938 годов – Гражданскую войну в Испании и Большой террор в СССР. Для весны 1943 года такими факторами могли быть: 1) перелом в ходе Второй мировой войны, достигнутый прежде всего на полях сражений в СССР и поставивший вопрос о возможности перенесения военных действий за русские границы, и 2) усиленный поиск организацией де Голля международной опоры в союзе со Сталиным, вызывавший у Симоны немалые опасения – в том числе и относительно послевоенных судеб Франции.

Психологическим же мотивом представляется то, что Симона, отказывая марксизму в статусе «учения», могла считать альтернативой ему свое собственное «учение». Более того, «учение» это, кажется, и вырабатывалось ею во многом с целью создания такой альтернативы. О чем свидетельствует характеристика, данная ею марксизму еще в 1934 году: «Марксизм есть высшее духовное выражение буржуазного общества. Через него оно пришло к познанию себя самого, в нем само себя подвергло отрицанию»¹⁵. Стало быть, для посткапиталистического общества Симона считала нужной другую философию. Чаемое и возвещаемое ею духовное, религиозно-мистическое обновление Европы представлялось ей возможным только в связи с социальным преобразованием. Будущая цивилизация для нее – это цивилизация подлинно одухотворенного труда. «Подобную философию (то есть философию труда. – П. Е.) еще предстоит создать. (…) Возможно, она является особенной потребностью именно для нашего времени, – читаем мы в статье 1943 года, – Ряд признаков показывает, что в прошлом веке приготовлялся ее эмбрион. Но из этого ничего не вышло. Возможно, ее создание оставлено нашему веку». «…Учение Маркса (…) из-за имеющихся в нем пробелов и нестыковок всегда было и есть намного ниже той роли, которую ему отводили; это не значит, что тогда или позднее было выработано что-то лучшее», – писала она в 1938-м в статье, критикующей марксизм довольно ожесточенно, что как бы подразумевало, что сформулировать «нечто лучшее» она поручает себе самой. «…Легко определить то место, которое должен занимать физический труд в правильно устроенной общественной жизни. Он должен находиться в ее духовном центре», – провозглашается в набросках к «Укоренению» примерно в одно время со статьей о «марксизме как учении».¹⁶ А вот и еще одна цитата, несколько более ранняя, дающая понять, что чаемое Симоной духовное обновление должно решить вопросы, на которые марксизм не дает удовлетворительного ответа. «Воплощение христианства включает в себя гармоничное решение проблемы отношений между индивидуумами и коллективизмом. Здесь имеется в виду гармония в пифагорейском смысле: справедливое равновесие противоположностей. Этого решения люди жаждут именно сегодня».¹⁷ Из приведенных цитат можно заключить, что Симона брала на себя если не систематическое изложение, то, во всяком случае, набросок философии нового общества. Перед задачей дать развернутую, всестороннюю критику постулатов Маркса – в том числе в их историческом развитии – она раз за разом отступала, возможно сознавая, что это потребовало бы от нее полной отдачи времени и сил. Но тем не менее владевшая ею мысль о всестороннем и поистине революционном духовном преобразовании европейской цивилизации побуждала ее хотя бы в работах предварительного характера воздать должное автору предшествующего столь же масштабного и амбициозного проекта.