Текст книги "Статьи и письма 1934–1943"

При этом вкусе к войне некоторые из германцев заботились, однако, о справедливости, если верить Тациту. Пример – хавки, бывшие, правда, союзниками римлян. «Эти раскинувшиеся на столь непомерном пространстве земли хавки не просто занимают, но плотно заселяют; среди германцев это самый выдающийся народ, предпочитающий оберегать свое могущество, опираясь только на справедливость. Свободные от жадности и жестокости, невозмутимые и погруженные в собственные дела, они не затевают войн и никого не разоряют грабежом и разбоем. И первейшее доказательство их доблести и мощи – то, что, будучи сильнее других, они не пользуются этим для совершения несправедливостей».²³

Сильнее всего поражает Тацита у германцев именно то, что более всего отдаляет их от современных им римских подданных и граждан, как и от немцев 1939 года: то, что они были свободными. «Но и цари не обладают у них безграничным и безраздельным могуществом, и вожди начальствуют над ними, скорее увлекая примером, чем властью; если они решительны, если выдаются достоинствами, если сражаются всегда впереди, они правят восхищением, которое вызывают. Впрочем, ни карать смертью, ни налагать оковы, ни даже подвергать бичеванию не дозволено никому, кроме жрецов, да и они делают это как бы не в наказание и не по распоряжению вождя, а якобы по повелению бога, который, как они верят, присутствует среди сражающихся».²⁴ «О делах менее важных совещаются их старейшины, о более значительных – все; впрочем, старейшины заранее обсуждают и такие дела, решение которых принадлежит только народу. (…) Царь и старейшины выслушиваются в зависимости от их возраста, знатности, боевой славы, красноречия; они обладают скорее авторитетом, чтобы убеждать, чем властью приказывать».²⁵ Здесь отсутствуют принудительно взимаемые подати. «У их общин существует обычай, чтобы каждый добровольно уделял вождям кое-что от своего скота и плодов земных, и это, принимаемое теми как дань уважения, служит также для удовлетворения их нужд».²⁶ Даже рабы у них почти свободны. «Рабов они используют – впрочем, не так, как мы, для определенных работ по дому: каждый раб самостоятелен в своем жилище и своем очаге. Господин облагает его, как если б он был колоном, установленной мерой зерна, скота или одежд; только в этом и повинуется раб. (…) Сечь раба, наказывать его цепями или работой – дело редкое; случается, что кого-то из них убивают, не ради поддержания дисциплины и не из жестокости, но в порыве гнева, как убивают личного врага, с той разницей, что безнаказанно».²⁷ «Господина от раба не отличает никакая утонченность воспитания; они растут среди того же скота, на той же голой земле, пока свободнорожденных не отделит возраст и не отличит доблесть».²⁸

Было бы слишком долго выписывать те энергичные похвалы, которые делает Тацит нравам германцев, их целомудрию, их гостеприимству, их благородству. «Не дать крова любому из смертных у них считается нечестием… В праве на гостеприимство никто не делает разницы между знакомыми и незнакомыми. Если гость, уходя, попросит что-то, обычай велит ему это отдать; но и попросить у него что-то можно с такой же легкостью. Они любят подарки, но не требуют признательности за то, что дают, и не чувствуют себя обязанными за то, что получают».²⁹

Самая характерная черта – черта, которая вовсе не дает признать в этих германцах предков Гитлера, но которую было обычным связывать с немцами до 1870 года, это простодушие, отсутствие лукавства. «О примирении врагов, заключении союзов, выборе вождей – словом, о решении вопросов войны и мира они чаще всего предпочитают совещаться среди пиров, так как никакой другой случай не открывает лучше душу для мыслей искренних и не разгорячает ее для мыслей крупных. (…) Так сохраняется возможность, предоставляемая и одним и другим моментом: они обсуждают дело, когда не способны притворяться, и решают его, когда ничто не вводит их в заблуждение».³⁰

Правда, Цезарь подчас обвиняет германцев в вероломстве; но его собственное свидетельство, даже если верить всему, что он говорит, вполне показывает, с чьей стороны исходило вероломство.

Когда одно германское племя, изгнанное со своей территории, перешло через Рейн в поисках нового места поселения, Цезарь выступил ему навстречу. К нему пришли посланцы этого племени, которые сказали, что оно готово поселиться там, где он пожелает. Цезарь указал им на другое германское племя, союзное римлянам, которое могло бы их принять. Он не хотел позволять им селиться в Галлии, потому что, как признает сам, галлы, находившие тиранию германцев предпочтительнее тирании римлян, были бы слишком расположены принять их и призвать еще и других. Послы германцев тщетно просили Цезаря подождать, пока их народ примет решение. Он подошел уже совсем близко, когда германские посланники еще умоляли его дать им остановиться или, по крайней мере, предоставить три дня перемирия, в течение которых они могли бы убедиться, что назначенный Цезарем народ действительно согласился их принять; в этом случае они пообещали отправиться туда. Цезарь согласился на перемирие, хотя и неохотно; потому что, если ему верить, он ошибочно или верно полагал, что они просят его только для того, чтобы выгадать время для подхода части своей конницы, находившейся в то время на другой стороне Мааса. Он сказал им, чтобы они пришли к нему завтра в сколь возможно большем количестве. Когда римская конница, которой Цезарь позволил продолжить движение вперед, подошла в поле видимости германской конницы, германцы бросились на нее и в количестве восьмисот человек обратили в бегство пять тысяч конников Цезаря.

Очевидно, что, поскольку германцы так упрашивали о перемирии и так в нем нуждались, столкновение было случайностью, вызванной или задержкой с передачей приказов (поскольку германские посланники покинули Цезаря лишь незадолго перед этим), или недисциплинированностью германцев и провокационным приближением римской кавалерии. Цезарь решил не соблюдать перемирия; однако дождался следующего дня и принял представительную депутацию, которая включала всех вождей и старейшин, пришедших извиниться за инцидент. Цезарь взял их под стражу и выступил против германцев, которых застал врасплох оставшимися без вождей и не ожидавшими ничего подобного. Женщины и дети бросились бежать; Цезарь послал за ними свою конницу, побежденную накануне, чтобы их перебить; зрелище этой бойни привело германцев в ужас. В конце концов они были истреблены все, все до последнего – мужчины, женщины и дети – кто железом, кто потонув в стремнинах Рейна, общим числом в четыреста тридцать тысяч³¹. У римлян не было ни одного убитого и совсем мало раненых. Сенат присудил Цезарю много почестей за этот подвиг, но Катон потребовал, чтобы в наказание за вероломство его, в соответствии с древним обычаем, отослали германцам закованным в кандалы. Цезарь воспользовался этой бойней, чтобы навести ужас на земли за Рейном, применяя это свойственное римлянам и вновь обретенное в наши дни мастерство подчинения всех скорее посредством устрашения и престижа, чем действительной силы. Если кто и напоминает Гитлера варварством, преднамеренным вероломством, искусством провокации, умелым использованием коварства, так это Цезарь; несчастные же германцы в своей наивной непоследовательности похожи на все народы, незнакомые с дисциплиной, организацией и методичностью.

В тех считаных текстах, по которым мы знали о германцах двухтысячелетней давности, нет ничего, ровно ничего, что могло бы заставить поверить в злобный или опасный дух, который якобы сохраняла в веках германская раса. Что еще можно привести в защиту этого тезиса? Искать ли нам примеры жестокости и разрушений, совершенных во время так называемых великих варварских вторжений? Мы их там, без сомнения, сможем найти; но мы встретим и одного из самых безупречных исторических деятелей в лице первого короля готов, правившего Италией, Теодориха³². Хотя и ставился вопрос, имели ли готы чисто германское происхождение, никогда не возникало сомнений в том, чтобы числить их в ряду тевтонских племен, к тому же их язык является самой древней известной на сегодня формой немецкого языка. Трудно указать законного правителя, который бы правил более справедливо и более гуманно своим собственным народом, чем Теодорих страной, которую захватил; он не посягнул в ней ни на язык, ни на установления, ни на религию, ни на имущество населения, ни на что-либо другое. Об этом свидетельствуют не только сочинения его придворных писателей, но и сочинения Прокопия, секретаря византийского полководца, спустя недолгое время разгромившего италийских готов; он рассказывает, что Теодорих за время своего правления только однажды совершил несправедливое насилие и в печали от этого поступка почти сразу умер.³³

Если мы перейдем в Средние века, где найдем мы следы того злобного духа, который обличаем? В появлении института вольных городов? Городские свободы процветали в Германии тогда, когда они были задушены во Франции и Фландрии и уже начинали отмирать в Италии. В установлении Священной Римской империи германской нации, этого построенного в виде федерации союза между городами и независимыми княжествами, об исчезновении которого можно лишь бесконечно сожалеть? Кто может поверить, что эта империя была агрессивной, опасной, движимой импульсами господства и экспансии, когда она не смогла завоевать Италию, в то время слабую, раздробленную и беспечную в военном отношении, хотя в этом завоевании могла бы опереться на искреннее сочувствие немалого числа итальянцев, из которых самым выдающимся был Данте? Только когда императорская династия стала испанской, Италия подпала иноземному игу.

Из последующего периода можно было бы упомянуть ужасы религиозных войн; но они не превосходили ужасов религиозных войн во Франции. Во времена Людовика XIV империя оказалась на стороне свободы в коалиции, доблестно возглавленной Мальборо.

Прусские короли произвели в Германии нечто совершенно новое, – то, последствия чего мы сегодня проклинаем. Но разве нам не известно, что Фридрих II Прусский был обязан своей славой не только своим талантам организатора, администратора, властителя, военным успехам, беззастенчивому насилию, но и в не меньшей степени неумеренным восхвалениям всех самых знаменитых французских писателей того времени?

Аналогия между гитлеровской системой и Древним Римом настолько разительна, что можно подумать, будто за истекшие две тысячи лет только Гитлеру удалось стать по-настоящему верной копией римлян. Эта аналогия не вполне очевидна для нас лишь потому, что мы, можно сказать, и читать-то учились по Корнелию Непоту и его «De viris».³⁴ Мы привыкли ставить себя на место римлян, даже когда они завоевывают Галлию; так что и сегодня, когда сами попали в аналогичную ситуацию, но роль Рима играет наш враг, мы по-прежнему не узнаем аналогии. Ибо нас ужасают лишь те завоевания, угрозе которых подвергаемся мы; но те, которые ведем мы сами, прекрасны и замечательны. К тому же мы знаем римскую историю не иначе как из уст самих римлян и подвластных им греков, принужденных, на свою беду, льстить хозяевам; таким образом, чтобы справедливо оценивать политику Рима, нам требуются постоянные критические усилия. Мы не располагаем версиями, которые могли бы предоставить карфагеняне, испанцы, галлы, германцы, бретонцы.

Римляне завоевали мир серьезностью, дисциплиной, организованностью, преемственностью в воззрениях и методах; верой в то, что они являются высшей расой и рождены повелевать; обдуманным, расчетливым, методичным – то одновременным, то попеременным – использованием самой неумолимой жестокости, холодного вероломства, лицемернейшей пропаганды; непоколебимой решимостью всегда жертвовать всем ради престижа, не поддаваясь ни чувству опасности, ни жалости, ни уважению к чему-либо человеческому; искусством растлевать страхом или усыплять надеждой души противников прежде порабощения их силой оружия; и, наконец, таким умелым применением грубейшей лжи, что им удалось провести даже потомков, и до сего дня они обманывают нас. Кто не узнает сегодня все эти черты?

Римляне научились манипулировать чувствами людей по собственному усмотрению. Так и становятся хозяевами мира. Всякая растущая власть вызывает вокруг себя различные чувства; если благодаря умению или удаче она вызывает такие чувства, которые дают ей возможность расти еще, она пойдет далеко. Народы и люди, жившие вдоль границ подвластных Риму территорий, испытывали попеременно, как и все смертные, то страх, то ужас, то гнев, то негодование, то надежду, то покой, то оцепенение; но в каждый момент они испытывали именно то, что было выгодно Риму, и это производилось искусством римлян. Для такого искусства нужно что-то вроде гениальности, но также и безграничная жестокость, которая не остановится ни перед чем.

Невозможно превзойти римлян в искусстве вероломства. Вероломство имеет два недостатка: оно вызывает негодование и делает невозможным доверие в будущем. Римляне сумели избежать и того и другого, так как бывали вероломны только тогда, когда могли ценой этого уничтожить свои жертвы. Таким образом, ни одна из этих жертв не была в состоянии упрекнуть их в недобросовестности. С другой стороны, те, кто видел это вероломство, были поражены страхом; поскольку ужас делает душу легковерной, само вероломство римлян вело не к уменьшению, а к увеличению у окрестных народов склонности им верить; люди охотно верят чему-либо, когда очень желают, чтобы это было правдой. В то же время римляне восхваляли свою собственную верность с заразительной убежденностью и чрезвычайно заботились о том, чтобы казаться обороняющимися, а не нападающими, соблюдающими договоры и соглашения, за исключением тех случаев, когда они могли безнаказанно наносить удары, а иногда даже и в этих случаях. Среди их обычаев был такой: когда мирный договор, заключенный одним из их консулов, казался им слишком умеренным, они возобновляли войну и отправляли этого консула нагим и закованным в цепи к врагам во искупление нарушенного договора; те, кто не знал этого обычая и доверял заключенному миру, получали в этом нагом теле лишь слабое утешение. Примеров вероломства и нарушения договоренностей в римской истории так много, что их слишком долго перечислять; общая их черта в том, что они рассчитаны и продуманы заранее. Таким-то образом римляне создали себе репутацию честно исполняющих договоры. Рец пишет, что, когда люди хладнокровно решаются сделать зло, они могут сохранять видимость, тогда как, если кто не хочет его делать и тем не менее позволяет его себе, он всегда вызывает скандал³⁵. Римляне вполне применили этот принцип к нарушению данного слова, – тогда как другие народы, подобно карфагенянам, нарушавшие обещания из-за крайней нужды, ярости или отчаяния, прослыли вероломными даже у потомков, всегда глухих к голосу побежденных.

Самый яркий пример в этом роде показал Эмилий Павел³⁶, который в один момент разграбил семьдесят городов и обратил их жителей в рабство, после того как пообещал этим городам безопасность и в соответствии с этим обещанием разместил в каждом вооруженный отряд. Сенат был автором этого обмана. История испанских войн по Аппиану³⁷ полна случаев, когда римские полководцы нарушали слово, истребляли целые народы, после того как разоружали их, пообещав им свободу и жизнь, неожиданно нападали после заключения мира. Но самым ужасным последствием римского вероломства было несчастье Карфагена, когда целая цивилизация, бывшая, благодаря совместному влиянию Востока и Греции, по меньшей мере столь же блестящей, что и цивилизация латинская, была уничтожена навсегда и бесследно.

Сначала Карфагену посчастливилось, если можно так выразиться, потерпеть поражение от одного из очень немногих римлян, способного на проявление умеренности, а именно Сципиона Африканского Старшего³⁸. Таким образом, Карфаген, потеряв все свое могущество, выжил, но ему пришлось заключить союз с Римом и дать обещание никогда не вступать в войну без разрешения римлян. В течение последующих пятидесяти лет нумидийцы непрестанно совершали грабительские набеги на земли Карфагена, который не осмеливался защищаться; и за тот же период времени Карфаген помог римлянам в трех войнах. Карфагенские посланники, упав ниц перед курией, с оливковыми ветвями мольбы в руках слезно умоляли Рим о защите, право на которую предоставлял им договор; Сенат упорно им ее не давал. Наконец, доведенный до края набегом нумидийцев, более угрожающим, чем прежние, Карфаген взялся за оружие, потерпел поражение, его войско было полностью разгромлено. В этот самый момент Рим и объявил Карфагену войну, сославшись на то, что карфагеняне вступили в войну помимо его согласия. Делегаты из Карфагена прибыли в Рим с мольбой о мире и, не имея возможности добиться его иначе, отдали себя на волю Сената. Он оставил карфагенянам их свободу, их законы, их территорию, пользование всей их частной и общественной собственностью при условии, что они в течение месяца пришлют в качестве заложников триста детей знати и исполнят все приказания консулов. Детей тут же прислали.

Консулы прибыли в Карфаген с военным флотом и армией и приказали передать им все без исключения оружие и орудия войны. Приказ был исполнен немедленно. Сенаторы, старейшины и жрецы Карфагена явились к консулам перед строем римского войска. Следующая сцена, рассказанная Аппианом, полна трагизма, достойного Шекспира, но еще сильнее напоминает то, что рассказывалось о ночи, которую провел Гаха³⁹ в ставке Гитлера.

Один из консулов объявил стоящим перед ним карфагенянам, что все их сограждане должны очистить прибрежную полосу и покинуть город, который будет полностью разрушен. «Когда он еще говорил, они с криком стали поднимать руки к небу и призывали богов как свидетелей совершенного над ними обмана; много горьких поношений высказывалось против римлян (…) Они бросались на землю, бились об нее и руками и головами; некоторые разрывали одежды и истязали собственное тело, как охваченные безумием. Когда же наконец у них прекратился острый приступ отчаяния, наступило долгое и полное печали молчание, и они лежали как мертвые. (…) Консулы решили терпеливо переносить их речи, (…) хорошо зная, что величайшие бедствия сначала толкают на безумную храбрость, со временем же дерзость сгибается перед необходимостью. Это испытали тогда и карфагеняне: когда во время молчания сознание их несчастия еще глубже овладело ими, они перестали негодовать; с воплями оплакивали они и себя, и детей, и жен, называя их по именам, и самую родину, обращаясь к ней с жалобами, как к живому человеку. (…) Хотя и консулов охватила жалость при виде превратности человеческой судьбы, но они оставались суровыми, ожидая, пока карфагеняне насытятся своим плачем. Когда же последние прекратили стенания, вновь наступило молчание. И, дав себе отчет в том, что их город безоружен и малолюден, что нет у них ни кораблей, ни катапульт, ни стрел, ни мечей, ни людей, способных обороняться, так как недавно еще погибло у них пятьдесят тысяч человек, что у них нет никакого наемного войска, ни друга, ни союзника, (…) – они воздержались от шума и дальнейшего выражения негодования, как нисколько не помогающих в несчастьях, и вновь обратились к речам».⁴⁰

Далее следует речь, в которой оратор вспоминает договор, заключенный со Сципионом, и недавние формальные обещания Сената. «При молениях нет ничего могущественнее, как ссылка на договор, да и мы не имеем возможности прибегнуть к чему-либо другому, кроме слов, мы, которые всю нашу мощь выдали вам. (…) Если и этого вы не примете во внимание, то мы перестанем говорить – что остается еще несчастным, – станем плакать и просить. (…) Мы делаем вам другое предложение, более приемлемое для нас и более славное для вас: город, ни в чем перед вами не повинный, оставьте невредимым, нас же самих, которых вы переселяете, если желаете, убейте… Не оскверняйте вашего доброго имени таким поступком, который и совершить трудно и столь же тяжко о нем слышать; к тому же он будет совершен вами первыми. Ведь много было войн у эллинов и у варваров, много и у вас, о, римляне, против других народов: и никто никогда не разрушал до основания города, протянувшего до битвы руки с просьбой о пощаде, передавшего оружие и детей и согласившегося перенести любое наказание, какое только есть у людей».⁴¹

Консулы не уступили ни в чем, в том числе и в просьбе позволить еще раз ехать в Рим, чтобы умолять Сенат, объяснив, что приказ срыть город до основания дан в интересах самих же карфагенян. Такого рода изощренность в несправедливости, совершенно незнакомая грекам, в последующей истории, вероятно, не встречалась вплоть до 1933 года. Народ Карфагена охватило отчаяние, и римская армия, слишком надеявшаяся на свои силы, погруженная в разгул и удовольствия, вынуждена была вести трехлетнюю осаду, прежде чем под руководством Сципиона Африканского Младшего⁴² смогла уничтожить город и его жителей. У Полибия можно прочесть, что думали об этой агрессии греки, начиная с самого Полибия, несмотря на все вынужденные недомолвки этого подданного Римской державы и смиренного клиента Сципионов.⁴³

Самая ужасная жестокость проявлена в этой истории в той же мере, что и вероломство, и в сочетании с ним. Никто не мог сравниться с римлянами в умелом использовании жестокости. Когда жестокость проявляется под действием каприза, болезненной чувствительности, гнева, ненависти, она часто несет роковые последствия для того, кто ее допускает; зато холодная, расчетливая жестокость, представляющая собой метод, жестокость, которой не умеряют ни изменчивость настроения, ни соображения осмотрительности, уважения или жалости, которая не преклоняется ни мужеством, достоинством и энергией, ни покорностью, мольбами и слезами, такая жестокость есть ни с чем не сравнимое орудие господства. Ибо, слепая и глухая, как силы природы, и в то же время проницательная и дальновидная, как человеческий интеллект, она самим этим чудовищным сплавом парализует умы ощущением словно некоего рока. Сопротивляются ли ей с яростью, отчаянием и предчувствием крайнего несчастья, или трусливо уступают, или кидаются от одного к другому – так или иначе, ум при этом бывает ослеплен, не способен к расчету, хладнокровию и предвидению. Такое ослепление обнаруживается у всех противников римлян. Более того, жестокость такого рода порождает чувства, которые, казалось бы, могут быть вызваны только великодушием. Она вызывает доверие, как можно видеть из истории Карфагена, во всех обстоятельствах, когда не доверять было бы слишком страшно, – так как человеческой душе нестерпимо смотреть в лицо крайнему несчастью. Она вызывает признательность у всех тех, кого могли уничтожить, но не стали; потому что они ожидали уничтожения. Что же до тех, которые были уничтожены, то есть убиты или проданы в рабство, их чувства уже не имеют значения, поскольку они молчат.

В повествовании Полибия о взятии Нового Карфагена (в Испании) Сципионом Старшим мы находим пример этой римской жестокости, которая, как следует из текста, заходила дальше, чем обычная жестокость того времени. «Когда Публий увидел, что в город вошло уже достаточно войска, он, согласно обычаю римлян, послал большинство солдат против жителей города и отдал приказание убивать без пощады всякого встречного и воздерживаться от грабежа, пока не будет дан к тому сигнал. Мне кажется, римляне поступают так с целью навести ужас на врагов. Вот почему часто можно видеть в городах, взятых римлянами, не только трупы людей, но и разрубленных пополам собак и отсеченные члены других животных. Благодаря множеству застигнутых в городе людей, смертоубийство на сей раз было ужасное».⁴⁴ После взятия цитадели Сципион собрал всех оставшихся в живых после резни, учиненной по его приказу; каждый из них, несомненно, потерял кого-то из дорогих им людей. «…Он приказал выделить прежде всего свободных граждан с их женами и детьми, а потом ремесленников. После этого он обратился к гражданам с увещанием остаться в благодарность за оказанное им благодеяние друзьями римлян и отпустил всех по домам. Обрадованные неожиданным помилованием, граждане со слезами на глазах пали ниц перед военачальником и удалились. (…) Таким обращением с военнопленными Публий сумел внушить гражданам любовь и доверие и к нему самому, и к Риму»⁴⁵. Этот город ничем не провинился перед римлянами, не считая того, что, находясь под контролем карфагенского гарнизона, он по отношению к ним автоматически оказывался во вражеском лагере.

Разрушение Карфагена достаточно показывает, что даже крайняя степень покорности не могла обезопасить от жестокости римлян. Свободное население союзных государств не в меньшей степени служило Риму источником поступления рабов, чем население вражеских стран. Вифиния, страна греческой культуры, союзная Риму, чей царь Прусий объявил себя «вольноотпущенником римского народа»⁴⁶ и коленопреклоненно облобызал порог курии, при следующем правлении оказалась неспособна помочь войсками Марию, потому что большинство вифинцев были уведены публиканами и служили как рабы в римских провинциях.⁴⁷ Узнав об этом, Сенат, стремясь сохранить союзников пригодными для использования в военном отношении, постановил освободить всех свободнорожденных подданных союзных наций, которые оказались в провинциях в качестве рабов. Сицилийский претор начал применять это сенатское постановление, и в течение нескольких дней лишь на этом острове было освобождено более восьмисот таких несчастных; однако рабовладельцы немедленно приложили усилия к тому, чтобы остановить этот процесс. Об этом повествует Диодор Сицилийский.

Согласно Аппиану, во время осады Нуманции в Испании молодежь соседнего города возгорелась желанием помочь этому несчастному городу; старики, боясь гнева Рима и надеясь смягчить его немедленным проявлением покорности, сами раскрыли римлянам этот план; римляне, внезапно окружив город и угрожая немедленно разграбить его, принудили выдать четыреста знатных молодых людей и отрубили им всем руки.⁴⁸

Нанеся поражение Филиппу, царю Македонии, римляне сами торжественно провозгласили свободу Греции под неистовое ликование греков. Тем не менее с этого момента Рим вмешивался во внутренние дела греческих городов, причем не советами, а приказами. Города, объединенные в Ахейский союз, направили в Рим депутацию с целью почтительно объяснить, что эти приказы противоречат законам, клятвам, государственным соглашениям. Но один из членов депутации по имени Калликрат, предшественник Зейсс-Инкварта⁴⁹, начал энергично возбуждать Сенат, говоря, что те люди, которые стали бы убеждать поставить повиновение Риму выше законов, будут плохо приняты народом во всех греческих городах и возьмут верх только в случае поддержки римской силой. Сенат объявил в Греции, что городами должны управлять такие люди, как Калликрат; Ахейский союз, перепугавшись, сразу же поставил Калликрата стратегом.

В последующий период времени два человека, которые тогда пользовались наибольшим моральным авторитетом в Греции, Аристен и Филопемен, расходились во мнениях лишь относительно того, следует ли выполнять любой приказ римлян, отнюдь не дерзая возражать, или можно иногда позволить себе протестовать, с готовностью подчиниться, если протест останется напрасным⁵⁰. Аристен утверждал, что если нельзя делать то, что досточестно, нужно смириться с тем, чтобы делать полезное; и что если человек не может показать себя способным на неповиновение, то он не должен и осмеливаться говорить об этом. Филопемен отвечал, что в таком случае положение ахейцев не будет отличаться от положения жителей Сицилии и Капуи, открыто признающих свое рабство; и он-де хорошо знает, что в определенный момент греки будут принуждены выполнять все, что прикажет им Рим, но вопрос в том, стоит ли ускорить или отсрочить этот момент.

Во время войны Рима с Персеем⁵¹ была очевидна заинтересованность Греции в том, чтобы Македония не потерпела поражения, и Полибий, сквозь свои рабские умолчания, ясно дает понять, что это чувство разделяли почти все греки. Но почти ни один из городов не решился действовать в этом направлении. Родос предоставил Риму свой флот и отказался помогать Персею даже в случае неспровоцированного нападения римлян на него; но после начала войны он предпринял попытки посредничества между обоими противниками. Этого было достаточно, чтобы после победы над Персеем Сенат, обвинив Родос в том, что он не желал этой победы, назначил обсуждение вопроса, следует ли объявить ему войну. Посланцы Родоса, видя, что их протесты бесполезны, унизились до крайней степени мольбы и покорности; Тит Ливий вкладывает им в уста обещание, что если Рим объявит им войну, они оставят все свое имущество в целости и сохранности, а сами всем народом – мужчины, женщины и дети – доставят свои тела в Рим, чтобы отдать их в рабство. В конце концов, благодаря защитительной речи Катона, они получили меньшее наказание.⁵²

Ахейцы предоставили Риму свое войско и направили для этой цели депутацию, среди участников которой был Полибий; тем не менее, как только война закончилась, Сенат вызвал в Рим несколько тысяч именитых греческих граждан, среди которых был и сам Полибий; их преступление заключалось в том, что они не желали победы ни Риму, ни Македонии и пассивно ожидали исхода борьбы. Сенат отказался как позволить им вернуться на родину, так и судить их, тем самым признавая, что им невозможно было предъявить никаких обвинений; они были рассеяны по всей Италии (кроме Полибия, которого Сципионы приняли у себя в Риме). Греческие города не переставали посылать в их защиту депутации, приходившие с ветвями мольбы, но все было напрасно. Греция осталась отдана в руки Калликрату⁵³ и его друзьям, возбуждавшим против себя такую ненависть, что дети посреди улицы освистывали их как предателей. Большинство несчастных, принудительно переселенных в Италию, там и умерли; остальные были освобождены только через пятнадцать лет, но так и не смогли восстановить прежних общественных свобод.

Когда Рим объявил Карфагену войну, греки попытались сбросить с себя ярмо изменников, продавшихся Риму; несомненно, их побуждало к этому возмущение столь жестокой агрессией, а также надежда на то, что Рим, занятый в Африке, не сможет применить против них каких-либо репрессий. Естественно, выдвинувшиеся при этом вожди оказались не на высоте подобной задачи. Рим довольствовался дипломатическими мерами до тех пор, пока не был разрушен Карфаген. Ужас, обрушившийся в тот момент на Грецию, неумолимо приводит на мысль (но намного более мучительно) страны, которые покрыла тень гитлеровского господства. «Одни в отчаянии налагали на себя руки; другие бежали из городов куда попало, без всякой цели впереди, лишь бы не видеть возмущающих душу событий в своих городах; третьи шли выдавать друг друга римлянам как врагов; четвертые клеветали и изобличали ближних своих, хотя в данное время никто и не требовал от клеветников подобной услуги; иные выходили навстречу римлянам с молитвенными ветвями, сознаваясь в вероломстве и расспрашивая, что ожидает их, прежде чем кто-либо заговаривал с ними об этом. Когда начали действовать чары⁵⁴, повсюду было множество людей, которые кидались в колодцы или с высоты стремнин, так что враг, как гласит поговорка, и тот был бы тронут при виде тогдашних несчастий Эллады. (…) Что касается фиванцев, то они поголовно покинули город, и он остался без жителей»⁵⁵. Коринф тогда был полностью уничтожен; Полибий был свидетелем того, как разрушались его чудесные здания. Греция была обращена в колонию, и греки впали в ту униженность, которую отмечают латинские писатели императорской эпохи. Греческий гений, который, несмотря на упадок, цвел еще в III веке во всех областях, погиб тогда безвозвратно, исключая те его следы, которые еще оставались в Сирии и Палестине⁵⁶. Что же до Рима, он лишь испортил его чистоту рабским подражанием, которое крадет его еще и сегодня на наших глазах, едва удерживая лишь отдельные его проблески в поэзии. В том, что касается других искусств, философии, науки, можно считать античную цивилизацию почти угаснувшей вместе с Грецией.