Текст книги "Статьи и письма 1934–1943"

Параллель между гитлеровской системой и Древним Римом не была бы завершенной, если бы ограничивалась методами внешней политики. Но можно провести ее и дальше, распространив на умы обоих народов. Прежде всего Риму было присуще то же самое свойство, которое с определенной точки зрения ставит Германию двадцатого века выше других наций, а именно порядок, методичность, дисциплина и выносливость, упорство, сознательное отношение к труду. Превосходство римского оружия было обусловлено прежде всего исключительной способностью римских солдат выполнять скучную и тяжелую работу. Можно сказать, что в ту эпоху, как и сегодня, победа достигалась трудом еще в большей степени, чем мужеством. Общеизвестен талант римлян к грандиозным работам колоссального масштаба, предназначенным, как и сегодня, скорее создать некое зрелище, нежели что-либо другое. Их способность командовать, организовывать и управлять вполне доказывается продолжительностью их господства, которое едва было поколеблено гражданскими войнами и обрушилось лишь в результате медленного внутреннего разложения. Пока механизм империи оставался нетронутым, никакие причуды императоров не могли поставить под угрозу его эффективную работу. Относительно дарований такого порядка Рим заслуживает похвал; но только этим они и должны ограничиваться.

В его умах и нравах царила общая бесчеловечность. В латинской литературе мало слов, передающих подлинное звучание человечности, которых так много у Гомера, Эсхила, Софокла и греческих прозаиков; в порядке исключения можно привести разве что один стих из Теренция, который, кстати, был карфагенянин⁷³, и некоторые стихи Лукреция и Ювенала. Напротив, благочестивый герой сладостного Вергилия не единожды предстает убивающим безоружного врага, умоляющего о пощаде, и при этом не произносит тех слов, которые в «Илиаде» делают даже подобную сцену достойной восхищения. Латинские поэты, когда они не сосредоточены на прославлении силы (также за исключением Лукреция и Ювенала), в основном заняты тем, что воспевают удовольствия и любовь, подчас превосходно; но поразительная низость представления о любви у элегиков, по всей вероятности, тесно связана с преклонением перед силой и вносит свою долю в общее впечатление жестокости. Вообще говоря, слово «чистота», которое мы так часто можем правомерно использовать для восхваления Греции в любой из областей духовного творчества, почти совсем неуместно, когда речь заходит о Риме.

Бои гладиаторов были специфически римским установлением, появившимся спустя некоторое время после победы над Ганнибалом и имевшим целью вызывать ожесточение; они выполняли эту задачу очень успешно⁷⁴. Ужас и низость этого установления, завуалированные для нас привычкой с детства читать его описания, не сравнимы ни с чем другим; ибо человеческая кровь проливалась не ради того, чтобы снискать благоволение богов, не для наказания, не для устрашения примером показательной кары, но единственно ради забавы. Во времена Империи подобное удовольствие стало предметом таких же навязчивых и непреодолимых пристрастий, как страсть к азартным играм или наркотикам; святой Августин описывает душераздирающий пример этого.⁷⁵ Богатые римляне и римлянки, возвращаясь из цирка домой еще пьяными от такого развлечения, находили там толпу рабов, абсолютно покорных их прихотям; в этих условиях было бы удивительно, если бы рабство в Риме не приобрело свойства крайней жестокости (пусть некоторым хотелось бы считать иначе).⁷⁶ Чтобы поверить в это, нужно либо не читать тексты, либо читать их со слепым безразличием. Те из них, что являются, возможно, самыми знаменательными, очень близки по времени к решающей победе над Карфагеном; это комедии Плавта. Сочинения Плавта, одни из самых мрачных в мировой литературе, пусть их и не принято считать такими, слишком хорошо показывают, как жестокость и презрение, которым подвергались рабы, бесконечные угрозы, постоянно нависающие над ними, унижали одновременно и души рабов, и души хозяев.⁷⁷ Он знал, о чем говорил, потому что, как передают, был низведен нуждой почти до положения раба. Его свидетельство в целом подтверждается Теренцием, насколько это возможно в таких изящных, крылатых и поэтичных комедиях, где зло и боль занимают мало места.

История проскрипций, особенно в передаче Аппиана, поучительна для понимания чувств рабов к их господам. Сенека, Марциал, Ювенал ужасающими и резкими мазками всячески показывают, что и при Империи дела обстояли не лучше. Без сомнения, Сенека, который к тому же был испанцем, представляется справедливым и великодушным по отношению к своим рабам⁷⁸, но из того, как он говорит об этом, видно, что у него находилось мало подражателей или даже не было совсем. Плиний Младший также говорит о своей гуманности по этой части как о чем-то исключительном⁷⁹. Часто говорят о том, каких императорских милостей и могущества удавалось достичь некоторым рабам; но эта награда за первенство в самых низких из придворных искусств только подтверждает, что практика рабства, как осуществляли ее римляне, приводила к общему оподлению душ. Презрение, проявляемое в их среде к рабскому состоянию, особенно удивительно с учетом того, что это состояние постигало, помимо рожденных в нем, столь огромное количество свободных мужчин и женщин, которые обращались в него силой победоносного оружия, алчностью или вероломством римлян. Мы, конечно, не можем знать точно, как другие народы древности относились к своим рабам, что затрудняет сравнение; по крайней мере, известно, что несчастья рабства занимают некоторое место в греческой трагедии и что греческие мыслители пятого века рассматривали рабство как дело, абсолютно и во всех случаях противоречащее природе, что означало для них противоречие справедливости и разуму.

Поскольку римляне из знатных семей воспитывались для управления народами, наслаждаясь зрелищем гладиаторских боев и повелевая тысячами или десятками тысяч рабов, потребовалось бы чудо, чтобы обеспечить провинциям сколько-нибудь гуманное отношение с их стороны. Ничто, абсолютно ничто не дает оснований полагать, что такое чудо происходило. Разумеется, у нас нет на этот счет никаких документальных свидетельств, кроме оставленных самими римлянами; нужно быть достаточно легковерным, чтобы верить на слово расплывчатым похвалам, которыми они могли при случае себя награждать. Напротив, рассказы о жестокостях, которые они нам передали, весьма точны. Правда, эти рассказы имеют целью наказание за подобные жестокости; но само собой разумеется, что сведения о тех жестокостях, за которые, по причине их размаха и многочисленности, никто не стремился наказывать, не могли, за немногими исключениями, дойти до нас. Цицероновы «Речи против Верреса» показывают, до какой степени беспримерного ужаса могли дойти эти жестокости по отношению к рабски покорному населению, как долго они творились безнаказанно, насколько трудно было добиться наказания и каким оно было легким. Если бы они были исключительными, разве сказал бы Цицерон в одном из своих редких приступов подлинного негодования: «Все провинции плачут, все свободные народы оплакивают себя… Римский народ более не может уже терпеть, видя, что против него во всех народах уже не насилие, не оружие, не война, но скорбь, слезы и стенания»⁸⁰. Похоже, что римский народ действительно терпел все это совершенно спокойно; остальное, безусловно, верно. Письма Цицерона свидетельствуют тому, кто умеет читать, о несчастьях провинций даже там, где он сам был проконсулом; в них видна неумолимая алчность даже такого известного добродетелью человека, как Брут. Огромные налоги, помноженные на ростовщические ссуды, доходившие до того, что заставляли родителей продавать своих детей в рабство, были постоянной чертой провинциального режима; точно так же солдатские наборы, которые силой отрывали молодых мужчин от их очагов и отправляли на службу до старости в отдаленные земли; равно как и власть начальников, навязанных Римом, абсолютная для зла, ограниченная для добра, едва ли исправляемая страхом перед далеким и маловероятным наказанием; равно как и унижение провинциалов, которые едва осмеливались протестовать с самыми смиренными мольбами и воздвигали статуи своим злейшим угнетателям.

Говорили, что ужас участи провинций смягчился при Империи. В определенные периоды финансовые расходы, несомненно, бывали менее обременительными; класс сенаторов стало легко обуздывать. Тем не менее мы видим у Ювенала, что даже при Траяне находились подражатели Верреса. Солдатские наборы, понятное дело, продолжались. У Тацита подчас говорится о непокорных народах, которых переселяли в полном составе с одной территории на другую. Один из рассказов Тацита о том, чему он был современником, слишком хорошо показывает, до какого унижения низводил сердца «римский мир»; армию Галлии, которой командовал Вителлий, убившую тысячи людей в одном городе без всякой причины, в приступе своего рода безумия, во время ее перемещений городá принимали, всем населением выходя из-за стен ей навстречу с ветвями мольбы; впереди населения шли магистраты, женщины и дети распростирались на земле вдоль дороги⁸¹. Это происходило в мирное время; всего одно столетие колониального режима довело до такого унижения некогда гордый народ. Наконец, учитывая само восхищение Тацита римским величием, можно думать, что не являются лишь риторическими прикрасами слова, вложенные им в уста одного вождя бриттов, сражавшегося против его тестя Агриколы: «От их наглости не избавят ни покорность, ни уступчивость. Расхитители всего мира… только они имеют одинаковую страсть к захвату хоть богатого, хоть самого бедного достояния всех людей… Тех из наших супруг и сестер, которые избегли их насилия во время войны, они оскверняют теперь под именем наших „гостей“ и „друзей“… Водворив пустыню, они называют это миром».⁸²

Весьма необычно нести цивилизацию из одной страны в другую подобными методами. Но какую страну, спросим по справедливости, Рим цивилизовал? Конечно, не страны Восточного Средиземноморья, давно уже бывшие цивилизованными. Карфаген в момент своего уничтожения обладал более блестящей цивилизацией, чем Рим в ту эпоху, ибо это был финикийский город, который торговля и мореплавание связывали с Грецией и всей восточной частью Средиземноморья. Рим, стало быть, не принес цивилизацию в Африку; не принес он ее и в Испанию, которую Карфаген уже колонизовал – несомненно, средствами довольно суровыми, но бесконечно менее суровыми, чем это позднее делал Рим. За многие века римского господства Африка не произвела ни одного великого человека, кроме святого Августина, Испания – кроме Сенеки, Лукана и, в другой области, Траяна. Что из достойного упоминания произвела Галлия за те столетия, пока была римской? Вряд ли можно утверждать, что прежде них она не была способной к творчеству в духовной области, – ведь друиды обучались в течение двадцати лет, заучивая наизусть целые поэмы о душе, божестве, Вселенной; более того, те из греков, которые считали, что философия была принесена в Грецию извне, говорили, по словам Диогена Лаэртского, что она заимствована из Персии, Вавилона, Египта, Индии и от друидов Галлии⁸³. Все это исчезло бесследно, и страны вновь обрели своеобразие и творческую жизнь лишь тогда, когда перестали быть римскими. Кроме Сирии, Палестины, Персии⁸⁴, где в течение долгого времени римская сила оставалась довольно мало ощутимой, провинции и страны, подвластные Риму, рабски подражали Риму, который сам подражал. Несомненно, искусство, наука, литература, мысль – еще не всё; но какими благами располагали провинции помимо них? Конечно, не свободой и не благородством характеров; но несомненно, что, за некоторыми исключениями, также и не справедливостью или человечностью. Дороги, мосты и даже материальное благополучие, если допустить, что оно могло иметь место в определенные периоды, еще не являются цивилизацией. Так и о Германии, если она благодаря Гитлеру и его преемникам поработит европейские страны и уничтожит там бóльшую часть сокровищ прошлого, история наверняка скажет, что Германия цивилизовала Европу.

Рабство, которому подпали подданные римлян, быстро распространилось и на самих римлян. Это произошло очень легко. После смерти Гракхов мы, кроме, может быть, Катона, больше не видим в Риме ни сильных характеров, ни достоинства. Римское достоинство сохранялось только по отношению к чужеземцам, потому что в них можно было видеть побежденных – во всяком случае, потенциально; при этом даже консулы и преторы, внесенные в проскрипционные списки Октавианом и Антонием, как передает Аппиан, без стеснения обнимали колени собственных рабов, называя их своими спасителями и господами⁸⁵. Спустя шестьдесят лет после разрушения Карфагена Рим был подвергнут со стороны Мария и Суллы, их солдат и рабов, всем бесчинствам, которые творят в завоеванном городе, и при этом молчал и не сопротивлялся. Отныне Цицерон мог в свое удовольствие изображать из себя гражданина, а Брут – считать себя освободителем земного шара за то, что путем преступления освободил несколько сотен тысяч таких же алчных и жестоких людей, каков был сам. Отныне уже не было спасения от рабства, и называвшиеся гражданами были готовы встать на колени еще прежде того, как у них появился хозяин. Навязчивая идея господства, жестокость, низость душ в конечном итоге породили то, что мы сегодня называем тоталитарным государством.

Мы почти не задумываемся о том, что в каких-то явлениях нашего времени узнаются картины уже происходившего в Римской империи. Массовые депортации крестьян в Южном Тироле и в Восточной Европе справедливо ужасают нас⁸⁶; но они не напоминают нам о первой эклоге Вергилия, над которой мы дремали в школе, и о тех, которые говорят: «Мы же родные края покидаем и милые пашни, // Мы из отчизны бежим… уходим – одни к истомленным жаждою афрам, // К скифам другие…»⁸⁷ Тем не менее это была совершенно аналогичная мера: человеческие массы были столь же грубо перемешаны, нити, связывающие человека с его собственным существованием, так же безжалостно разорваны. Но поскольку сам Вергилий был по особой милости избавлен от этой меры, она издалека не вызывает у нас ужаса. Сходство между титулом «императора» и титулом «вождя» в современных тоталитарных государствах не открывает нам глаза на идентичность функций. Мы прежде всего не верим, что одинакова степень тирании. Однако никогда прежде души не сгибались так всецело перед могуществом одного человека и не чувствовали более сильно холодного гнета силы. Несчастье Овидия – несчастье, причина которого не была раскрыта ни в его время, ни позже, – дает ощутить состояние человека той эпохи; стоит только за один раз перечесть, в ее ужасном однообразии, долгую вереницу слов униженной мольбы и раболепного преклонения, которые он не уставал твердить год за годом, вплоть до смерти. Так, он умолял не о помиловании, а о хоть немного менее суровом месте высылки, но не получил ничего. Столько произвола и жестокости, с одной стороны, и столько униженности, с другой, было бы невозможно без общего расположения умов, которое делает их такими. И после этого будут еще говорить, будто Август обращал свою суровость на людей, слишком уверенных в своем богатстве, но защищал слабых? На старости лет он запятнал себя законом, согласно которому все рабы, жившие в доме господина, убитого кем-то неизвестным, подвергались пыткам и смерти⁸⁸. В самом деле, по судьбе человека, защищенного блестящей репутацией и влиятельными друзьями, каким был Овидий, можно заключить о несчастьях, грозивших тем, кто не обладал ни одним из этих преимуществ. Нас ошеломляет единодушный концерт восхвалений в прозе и стихах, гремящий вокруг Августа, – как будто абсолютный и безжалостный владыка не способен добиться единодушия когда только захочет! Если среди подданных такого правителя имеются одаренные люди, то, чтобы они приняли участие в таком концерте, чаще всего бывает достаточно их на него пригласить. Государю, чтобы вечно казаться достойным восхищения в глазах потомков, нужно только уметь выбирать достаточно одаренных писателей и ставить их себе на службу; однако разборчивость в оценке талантов не имеет никакого отношения к способностям и добродетелям, украшающим правителя.

С другой стороны, в наше время стало общим местом обвинять Тацита в систематической враждебности к преемникам Августа. Надо признать вполне вероятным, что он сознательно рисует их в мрачных красках и значительно преувеличивает их личную ответственность за несчастья того времени; его собственных сочинений достаточно, чтобы убедиться в этом. Не можем мы ни сочувствовать его республиканской ностальгии, зная, какова была эта республика, ни сострадать этому Сенату, бывшему столь высокомерным и жестоким господином для стран и народов, который впал в беспредельную низость, как только у него самого появились господа. Но если можно оспорить свидетельства Тацита о личности императоров, то нет веских оснований делать то же самое в отношении состояния империи. Ибо эти сенаторы, которым их господа могли наносить любые бесчестия без исключения, и они всегда восхваляли и благодарили их, все еще сохраняли в немалой степени привилегию почестей и высоких должностей; можно ли на этом основании предполагать, что на более низких уровнях было больше справедливости и достоинства? Не следует ли думать, что произвол, наглость и жестокость, раболепие и пассивное повиновение были распространены по всей империи сверху донизу? Это правда, что императоры немало заботились о римских низах; но забота состояла в том, чтобы кормить их подачками и непрерывно поить кровью гладиаторов. Они очень заботились и об армии, которая в определенной степени играла ту же роль, что государственная партия в современных тоталитарных государствах; у Ювенала можно видеть, как далеко заходила прямо на городских улицах всегдашняя безнаказанная разнузданность солдат. Хотя провинции, возможно, боялись магистратов меньше, чем прежде, зато больше боялись армии. Когда требовалось поощрить солдат, «римский мир» не препятствовал тому, чтобы внезапно, без какого-либо предварительного инцидента, пересечь границу и истребить все население какой-нибудь местности, не щадя ни пола, ни возраста, ни священных мест; Германик однажды поступил таким образом в Германии при Тиберии⁸⁹.

Но разорение покоренных стран, широко распространенная, повседневная, поощряемая государством жестокость, беспредельные угодливость и покорность перед властью, способной манипулировать массами и индивидами как ничего не стоящими вещами, – все эти черты еще не являются тем, что наиболее разительно напоминает современные тоталитарные диктатуры. Совершенно различные социальные структуры могут допускать абсолютную власть одного человека.

Например, в Испании эпохи Возрождения, а также, по-видимому, в Древней Персии именно личность законного, то есть определяемого законами, правителя была предметом неограниченного повиновения и преданности; как бы далеко ни заходило в таких случаях повиновение, оно может иметь в себе и истинное величие, поскольку может быть вызвано верностью законам и принесенной присягой, а не низостью души.

Но в Риме все зависело не от императора как человека, а от империи; и силу империи составлял механизм весьма централизованного, отменно организованного управления, многочисленной постоянной армии и, в общем, дисциплинированной системы контроля, которая распространялась повсюду. Другими словами, источником власти было государство, а не государь. Те, кто вставали во главе государства, становились объектом одинакового повиновения независимо от того, каким способом это им удавалось. Гражданская борьба, если она происходила, имела целью перемену лица, возглавляющего государство, но не отношений между государством и его подданными; абсолютный авторитет государства не мог быть поставлен под сомнение, поскольку основывался не на соглашении, не на понятии о верности, но на власти, которая обладает силой, способной сковывать ледяным холодом души людей.

Это централизованное государство производило то воздействие, которое оно производит и в наши дни, даже в своей демократической форме, высасывая жизнь страны в столицу и оставляя на остальной территории только мертвое, однообразное и бесплодное существование. Несмотря на наглость и безудержную роскошь богачей, рабское попрошайничество, на которое было вынуждено большинство тех, кто не был богат, Рим обладал непреодолимой притягательной силой. Вся местная и региональная жизнь погибла на этой громадной территории, лучшим доказательством чего является исчезновение языков большинства завоеванных стран. Но, как сегодня характерно только для тоталитарных диктатур Германии и России, государство было также единственным предметом духовных устремлений, единственным предметом поклонения. Теоретически император становился богом только после смерти, но лесть делала его богом уже на земле, и он действительно был единственным богом, который имел значение. Впрочем, были ли предметом религиозных чувств мертвые императоры или живой император, поклонялись всегда государству. Этот культ, как и сегодня, защищался тщательным и безжалостным контролем и систематическим поощрением доносов; Lex majestatis позволял наказывать не только за оскорбления официальной религии, но, при необходимости, даже за недостаточное рвение⁹⁰. Статуи, храмы, церемонии распространяли эту религию по всей территории страны, и все известные люди в обязательном порядке были инструментами ее пропаганды. Известная терпимость римлян того времени в том, что касалось богов, распространялась только на тех из них, которые могли служить сателлитами империи; терпимость, например, не помешала безжалостному уничтожению жречества религии друидов⁹¹. На самом деле только подпольные секты, как показал Каркопино на материале пифагорейцев, могли поклоняться чему-либо, кроме государства; и церковь сегодня лишь вновь встречает своего древнего врага⁹². Можно рассматривать усилия этих сект, начиная с христиан, как выражение борьбы греческого духа против духа римского.

Конечно, нам трудно заставить себя признать некую идентичность между нашим врагом и той нацией, литература и история которой почти исключительно снабжают нас материалом для того, что мы называем классическим образованием. Антиюридический, антифилософский, антирелигиозный дух, присущий гитлеровской системе, заставляет нас рассматривать нашего врага как угрозу цивилизации; напротив, разве римляне не слывут религиозными, любознательными в философии, творцами юридического сознания? Но противоположность здесь лишь наружная. Римляне (во всяком случае, после их великих побед) отнюдь не имели другой религии, кроме религии своей нации как обладательницы империи⁹³. Их боги были полезны только для поддержания и расширения их величия; никогда ни одна религия не была более чуждой всякого понятия о благе и спасении души; любовь к природе тоже не имела в ней никакой части. В течение какого-то времени мода и снобизм побуждали их интересоваться греческой философией; но нет никаких признаков того, что они, за исключением Лукреция, когда-либо понимали ее, и лучше ничего не знать о греческой мысли, чем быть осведомленным в ней только из латинских текстов. При Империи государственный авторитет препятствовал такому любопытству. В этот период только работы фригийского раба Эпиктета и Марка Аврелия являются ценными в области философии, и оба названных автора принадлежат греческой литературе. Марк Аврелий, несомненно, писал втайне. Некоторые императоры систематически преследовали философию⁹⁴. Что касается права, то прежде всего неправда, что римляне создали юридический дух; в границах исторически известных эпох юридический дух зародился в Месопотамии и достиг наивысшей степени развития сорок веков назад. Тем не менее, бесспорно, что римляне были юристами. Но обвинять гитлеровцев в том, что они разрушают самое существо права, подчиняя его суверенитету и интересам государства, выводя право из нации, можно лишь упуская из виду, что в этом пункте они являются верными наследниками римлян. Было бы чрезвычайно трудно утверждать, опираясь на тексты, что римляне рассматривали право как то, что исходит от индивидов и ставит предел суверенитету государства в отношениях с ними. Если суверенитет города был ограничен в домах граждан, этот предел накладывался на них суверенитетом семейной группы; по мере же того, как город превращался в государство, а семья распадалась, этот предел терял свою силу. В самом деле, император имел власть принудить женатого мужчину к разводу или к аннулированию завещания; по этой самой причине многие богатые римляне завещали значительную часть своего богатства императору, чтобы их семьи могли сохранить остальное; разве не достаточно свидетельствует этот факт о подчинении частного права суверенной власти? Что же касается международных соглашений, то римляне никогда не считали себя обязанными соблюдать договор, когда им было выгодно его нарушить или расторгнуть. Когда им приписывают юридический дух, допускают двусмысленность; составление обширных сводов законов не имеет никакого отношения к святости договоров.

В остальном, если мы сочтем века, в течение которых существовала Римская империя, и территории, на которые она распространилась, если сравним эти века с веками, предшествовавшими Риму, и с веками, последовавшими за вторжением варваров, то увидим, каким духовным бесплодием это тоталитарное государство поразило Средиземноморский бассейн. Бесспорно, этот пустынный период на протяжении стольких лет прерывался периодами плодородия. Талант писателей эпохи Августа, талант, сформировавшийся, впрочем, в ходе гражданских войн, не подлежит сомнению, хотя и отмечен печатью рабства. Достойная удивления династия Антонинов вызвала возрождение в гуманитарной сфере, и замечательными плодами этого стали произведения Тацита и Ювенала; также и греческий стоицизм занял подобающее ему место. Позднее весьма привлекательной фигурой был Юлиан. Тирания государства не помешала тому, что в одном из уголков Восточного Средиземноморья было написано Евангелие; святой Августин и отцы Греческой церкви свидетельствуют, что христианству удалось распространить некоторую душевную нежность, совершенно чуждую латинской традиции, хотя оно смогло стать основополагающим принципом своеобразной цивилизации не раньше, чем после благотворного вторжения тех, кого называли варварами.

Немногочисленные яркие моменты Римской империи не должны отвлекать на себя наше внимание до такой степени, чтобы мы не почувствовали аналогию между этой системой и системой Гитлера, потому что эта аналогия реальна. Гитлер раздавил Чехословакию не больше, чем Рим давил свои провинции. Концентрационные лагеря – не более эффективный способ удушения человечности, чем были гладиаторские игры и страдания, причиняемые рабам. Власть одного человека в Берлине осуществляется не более безраздельно, произвольно и жестоко, чем в Риме; духовная жизнь преследуется в Германии не более методично и беспощадно, чем в Римской империи. Предположим, Гитлер завоюет Европу; тогда, возможно, поэтам недостанет таланта, чтобы прославлять его звучными стихами, зато уж охотников на это определенно будет в достатке. С другой стороны, в ряду его преемников некоторые могут быть относительно приличными людьми. Если этот режим продлится в течение не одного века, духовная жизнь по временам, несомненно, будет разгораться.

Разумеется, подобные соображения не могут помешать нам всей душой желать Гитлеру поражения. Основное различие между ним и римлянами заключается в том, что он установил тоталитарную диктатуру до того, как стал господином мира, что, вероятно, и воспрепятствует ему стать им, – поскольку, кажется, тоталитарному государству сподручнее давить тех подданных, что оно уже имеет, чем приобретать большое количество новых. Но дух обеих систем, как во внутренних, так и во внешних делах, тем не менее выглядит примерно одинаково и заслуживает одинаковой оценки, с которой нам стоило бы определиться, какова она будет: восхваление или проклятие?