Текст книги "Статьи и письма 1934–1943"

Марксизм есть высшее духовное выражение буржуазного общества. Через него оно пришло к познанию себя самого, в нем само себя подвергло отрицанию. Но это отрицание, в свою очередь, могло быть выражено не иначе как в форме, определенной существующим строем, – то есть в одной из форм буржуазного мышления. Таким образом, каждая формула марксистского учения раскрывает характеристики буржуазного общества, но в то же время и легитимизирует их. Благодаря развернутому критическому обзору капиталистической экономики марксизм пришел к тому, что заложил широкие основания для законов самόй этой экономики; противостояние буржуазной политике привело к тому, что он взял на себя задачу осуществить старый идеал буржуазии – идеал, который она реализовала лишь двусмысленно, формально и чисто юридически, но осуществить его в борьбе против нее самой, более последовательно, чем делала она, и со всей конкретностью. Учение, первоначально призванное служить уничтожению всех идеологий, срывая маску с интересов, которые эти идеологии прикрывали, само трансформировалось в идеологию, которой поневоле воспользовались во зло, с целью обожествления интересов одного определенного класса буржуазного общества.

Так повторилось то же, что имело место во времена, когда юная буржуазия начала свою борьбу против общества, в котором правили феодалы и церковь. Она должна была сперва облечь свою оппозицию в религиозные формы самого этого общества, для борьбы с Церковью ссылаясь на первоначальное христианство. В ходе своей борьбы против двух остальных сословий буржуазия осознала, что образует отдельное сословие, и показала тем самым, что, вопреки своему противостоянию с феодальным строем, она сознавала, что является его составной частью (точно так же как сознание сегодняшнего класса пролетариев, развившееся в качестве компенсации неудовлетворенного стремления к собственности, выявляет всего лишь буржуазное состояние ума пролетариев; ибо cам способ мыслить классами свойственен именно буржуазному обществу.) Буржуазия могла освободиться от этой религиозной, церковной и феодальной идеологии только по мере разложения феодального общества. Но она лишь произвела очистку представления о Боге от шлаков, приставших к нему со времен натурального хозяйства; она создала себе сублимированного Бога, который отныне был лишь трансцендентным Разумом, предшествующим всем событиям и определяющим их направленность. В философии Гегеля Бог еще присутствует, под именем «Мирового духа», в качестве двигателя истории и законоположника природы. Только по завершении своей революции буржуазия распознала в этом Боге творение самого человека, и история стала собственно человеческим делом.

Эту идею ясно сформулировал Людвиг Фейербах¹⁸; но каким образом человек делает историю, он не был способен объяснить. Ибо из взаимодействия людей, рассматриваемых лишь как природные существа, может выйти только мешанина действий, но отнюдь не подчиненное правилам развитие человечества по восходящей. Первое и решающее открытие Маркса состояло лишь в том, что он поднялся над абстрактным человеком Фейербаха и стал искать объяснения исторического процесса в кооперации индивидов, в союзе и борьбе, во множественных отношениях между ними. Однако этот прогресс мысли еще и сегодня покупается, с некоторой другой точки зрения, ценой бессознательного отступления. Карл Маркс смог превзойти изолированное «человеческое существо», лишь введя в историю, под именем «общества», Бога, которого изгнал из нее Фейербах.

Правда, поначалу он представляет нам новое божество в ненавязчивой форме, как «совокупность социальных отношений», то есть как соединение всех индивидуальных отношений между конкретными и действующими людьми. Он не раз подчеркивает, что эти «отношения» суть, понятное дело, эмпирические производные человеческой деятельности, что их «совокупность» (если угодно вообще давать специальное имя изменчивым отношениям, объединяющим между собой действующих людей) должна рассматриваться только как сокращенный термин, обозначающий результат исторического процесса. Но чем глубже Маркс анализирует ход истории и экономические законы, тем больше он меняет точку зрения – вплоть до того, что неожиданным образом «коллектив» становится гипостазисом, условием индивидуальных поступков, некой «сущностью», которая «проявляется» в действии и мысли людей и «реализуется» в их деятельности. Он cоставляет, наряду с «частной» областью буржуазного индивидуализма, особую область «общего» и в качестве самостоятельной субстанции является базисом для первой. Например, ценность некоего продукта этим базисом уже определена прежде «реализации» в конкретной, эмпирической рыночной цене. Также и при социалистическом строе будет еще существовать некоторое разделение между двумя областями. Стоит только подумать о формуле: «индивидуальная собственность на базе коллективного владения землей и средствами производства»¹⁹ – формуле, которой определяется будущий экономический порядок в одном из известных мест «Капитала». Различение общей сферы и сферы индивидуальной здесь сформулировано ясно; но представить «коллективное владение» возможно, лишь рассматривая коллектив как особенную субстанцию, парящую над индивидами и действующую через них.

Как бы ни было все это спорно, приглядимся к марксистской формуле: «социальное существование предопределяет сознание».²⁰ В ней противоречий больше, чем слов. Учитывая, что «социальное» может существовать только в человеческих умах, «социальное существование» само по себе является сознанием и не может предопределять сознание, которому, впрочем, еще нужно дать определение²¹. Выставлять таким образом «социальное существование» как особенный определяющий фактор, отдельный от нашего сознания и непонятно где спрятанный, есть подмена; это яркий пример склонности Маркса к дуализму. Однако если мы попытаемся рассмотреть это загадочное «существование» как элемент отношений между людьми, зависящий от определенных установлений, таких как деньги, то сразу же ясно увидим, что этот элемент проявляет себя лишь как результат сознательных поступков, совершаемых индивидами, и, следовательно, зависит от сознания, а отнюдь не предопределяет его. К тому же, если Маркс, в отличие от всех мыслителей, бывших до него, считает необходимым выделить одну частную форму существования, которую называет социальной, это значит, что он негласно противопоставляет ее остальному существованию, то есть природе. (…)

На мой взгляд, не события требуют пересмотра марксизма, а само учение Маркса, которое из-за имеющихся в нем пробелов и нестыковок всегда было и есть намного ниже той роли, которую ему отводили; это не значит, что тогда или позднее было выработано что-то лучшее. Меня побуждает высказать такое категоричное суждение и так нелицеприятно воспоминание о моем собственном опыте.

Когда я впервые, еще подростком, прочла «Капитал», пробелы, противоречия в вопросах первостепенной важности сразу же бросились мне в глаза. Сама их очевидность в тот момент не позволила мне довериться своему суждению; я подумала, что многие великие умы, примкнувшие к марксизму, тоже должны были заметить эти столь явные несоответствия и пробелы; я подумала, что, конечно же, пробелы были восполнены, а нестыковки устранены в других сочинениях по марксистской доктрине. А скольким другим юным умам удается таким образом подавить недоверием к себе свои самые обоснованные сомнения? Для меня в последующие годы изучение марксистских текстов, марксистских партий или партий, называвших себя таковыми, равно как и самих событий, могло лишь подтвердить это мое подростковое суждение. Так что я считаю марксистское учение ущербным²³ не в сопоставлении с фактами, а как таковое; более того, я думаю, что комплекс сочинений, написанных Марксом, Энгельсом и теми, кто выбрал их в качестве вождей, не образуют учения.

Существует противоречие, явное, очевидное противоречие между методом анализа Маркса и его выводами. Это неудивительно: выводы у него сложились раньше метода. Поэтому претензия марксизма на научность выглядит довольно забавно. Маркс стал революционером в юности, под влиянием благородных чувств; его тогдашний идеал, впрочем, был гуманным, ясным, осознанным, разумным – столь же и даже намного более ясным, чем в позднейшую пору его жизни. Позже он попытался «разработать метод исследования человеческих обществ». Сила его ума не позволяла ему создать какую-нибудь карикатуру на метод; он видел или, по крайней мере, ощущал истинный метод. Вот его двойной вклад в историю мысли: в юности он увидел новую формулу социального идеала, а в зрелом возрасте – новую или частично новую формулу метода интерпретации истории. Так он дважды проявил гениальность. К несчастью, поскольку ему, как и любому сильному характеру, претило совмещать в себе двух людей, революционера и ученого, а также претил род лицемерия, подразумевающий приверженность некоему идеалу, не подкрепляемому действиями, и поскольку, кроме того, он был не слишком щепетилен в отношении собственной мысли, ему вздумалось сделать свой метод инструментом для предсказания такого будущего, какое соответствовало его желаниям. Для этого ему потребовалось подтолкнуть в спину и метод, и идеал, исказив и то и другое. В послаблении своей мысли, позволившем ему такие искажения, он, отнюдь не бывший конформистом, позволил себе бессознательный конформизм в отношении к наименее основательным предубеждениям своего времени – культу производства, культу крупной промышленности, слепой вере в прогресс. Таким образом, он нанес тяжкий, продолжительный и, возможно, непоправимый (по меньшей мере с трудом исправимый) вред как научному духу, так и духу революционному.

Я не верю, что рабочее движение вновь станет в нашей стране чем-то живым, пока не станет искать, не говорю: учение, но источник вдохновения в том, с чем Маркс и марксисты боролись и что они совершенно безумно презирали: в Прудоне²⁴, в рабочих группах 1848 года, в синдикальной традиции, в духе анархизма. Что же касается учения, то только будущее, в лучшем случае, а не прошлое сможет нам открыть его.

Представление, которое имел Маркс о революциях, можно выразить так: революция происходит в тот момент, когда она уже почти завершена, когда структура общества перестает соответствовать институциям, так что институции заменяются, и их замещают другие, отражающие новую структуру. В частности, революция дает власть той части общества, которая еще до революции хотя и была стесняема институциями, но на самом деле играла наиболее активную роль. Вообще говоря, «исторический материализм», так часто понимаемый превратно, означает, что институции определяются действенным механизмом отношений между людьми, который сам зависит от формы отношений между человеком и природой в каждый момент времени, то есть от того, как осуществляется производство; производство расходных материалов, производство средств производства, а также – важный момент, хотя Маркс оставляет его в тени – производство средств военной борьбы. Люди не являются бессильными игрушками судьбы; они в высшей степени деятельные существа; но их деятельность в каждый момент времени ограничена структурой общества, которое они составляют между собой, и, в свою очередь, изменяет эту структуру только задним числом, после того как она меняет отношения между людьми и природой. Социальная структура может меняться только опосредованно.

С другой стороны, анализ ныне существующего строя, рассеянный по многим трудам Маркса, помещает источник жестокого угнетения, от которого страдают рабочие, не в людях, не в учреждениях, но в самом механизме социальных отношений. Если рабочие изнемогают от усталости и лишений, это потому, что они ничто, а развитие предприятий – всё. Они ничто, потому что роль большинства из них в производстве – роль простых винтиков, и они деградируют до этой роли винтиков, так как интеллектуальный труд отделился от ручного труда, и потому что развитие механизации отняло у человека привилегию умения, превратив его в инертную материю. Развитие предприятия – всё, потому что острая конкуренция заставляет компании непрестанно расширяться, чтобы выжить; таким образом «соотношение потребления и производства переворачивается», «потребление – лишь необходимое зло»; и если рабочие не влияют на стоимость своего труда, причиной тому лишь «перевернутые отношения между субъектом и объектом», делающие производство средств производства высшей целью и приносящие человека в жертву мертвому оборудованию.

Подобному анализу подвергается и роль государства. Если государство угнетает, если демократия – обман, это потому, что государство состоит из трех постоянных корпусов, набираемых на основе кооптации, отдельных от народа, а именно армии, полиции и бюрократии. Интересы этих трех корпусов отличаются от интересов населения и, следовательно, противостоят им. Таким образом, «государственная машина» угнетает по самой своей природе, ее колеса не могут крутиться, не раздробляя граждан; никакая добрая воля не может сделать ее инструментом общественного блага; мы не можем помешать этому угнетению иначе, как только сломав ее. Кроме того – в этом пункте анализ Маркса менее строг – угнетение, осуществляемое государственной машиной, соединяется с угнетением, осуществляемым крупной промышленностью; эта машина автоматически оказывается на службе главной социальной силы, а именно капитала, другими словами, орудием оборудования промышленных предприятий²⁵. Те, кто принесен в жертву развитию промышленного оборудования, то есть пролетарии, являются одновременно и теми, кто обнажен перед всей жестокостью государства, и государство насильно удерживает их в рабстве у предприятий.

Какие выводы из этого следуют? Вывод напрашивается сам собой: ничто из названного не может быть отменено революцией; напротив, все это должно исчезнуть прежде, чем революция может произойти; или же, если она произойдет раньше, то будет лишь видимостью революции, оставив угнетение неизменным или даже усилив его. Однако Маркс делал ровно противоположный вывод; он утверждал, что для освободительной революции общество созрело. Не будем забывать, что почти сто лет назад он уже считал такую революцию близкой.²⁶ В любом случае факты дали этому разительное опровержение в Европе и Америке, еще более разительное – в России.

Но едва ли нужно было дожидаться опровержения фактами; в самом учении Маркса это противоречие было настолько кричащим, что можно лишь изумляться тому, что ни он, ни его друзья, ни его последователи этого не осознали. Как могут вдруг исчезнуть факторы угнетения, столь тесно связанные с самим механизмом социальной жизни? Как при наличии крупной промышленности, машинного оборудования и деградации ручного труда рабочие на заводах могут быть чем-то иным, нежели просто винтиками? Как, продолжая оставаться простыми винтиками, они могут в то же время превратиться в «господствующий класс»? Как, при наличии развитой военной техники, техники наблюдения и управления, военные, полицейские, административные функции могут перестать быть специальностями, профессиями и тем самым «постоянными органами, отделенными от населения»? Или же нам следует допустить преобразование промышленности, машин, техники ручного труда, техники управления, военной техники? Но такие изменения медленны и постепенны; они не являются следствиями революции.

Можно утверждать, что на эти вопросы, вытекающие непосредственно из анализов Маркса, ни сам Маркс, ни Энгельс, ни их ученики не дали ни малейшего ответа. Они обходят эти вопросы молчанием. Только в одном пункте Маркс и Энгельс указали на возможность перехода от так называемой капиталистической системы к лучшему обществу; им показалось, что само развитие конкуренции должно автоматически и в короткие сроки привести к исчезновению конкуренции и, вместе с ней, капиталистической собственности. Действительно, концентрация компаний происходила на их глазах, чему и мы всё еще являемся свидетелями. Поскольку конкуренция является тем, что при капиталистическом строе делает развитие предприятий целью, а людей, рассматриваемых либо в качестве производителей, либо в качестве потребителей, простым средством, Маркс и Энгельс могли видеть в исчезновении конкуренции эквивалент исчезновению самого строя. Но их рассуждения погрешали в одном пункте; из того, что конкуренция, в ходе которой крупные съедают мелких, постепенно сокращает число конкурентов, нельзя сделать вывод, что это число когда-нибудь должно сократиться до единицы.

Кроме того, Маркс и Энгельс в своем анализе упустили один фактор; этот фактор – война. Никогда марксисты не анализировали явление войны или ее связь с общественным строем; ибо я не могу называть анализом простое утверждение о том, что алчность капиталистов является причиной войн. Какой пробел! И как доверять теории, которая считает себя научной и позволяет себе подобное упущение? Однако то, что промышленное производство в наши дни является не только основным средством обогащения, но и основным средством военной борьбы, влечет за собой, что оно подчинено не только конкуренции между компаниями, но и другой конкуренции, еще более настоятельной и властной: конкуренции между странами. Эту-то конкуренцию как отменить? Она тоже должна, как и та, первая, отменить сама себя через последовательное устранение конкурентов? И нам, в видах надежд на приход социализма, следует ожидать дня, когда мир будет подчинен «великому германскому миру» или «великому японскому миру»? Этот день не близок, если допустить, что он вообще настанет; и партии, претендующие на название социалистических, делают все, чтобы его отдалить.

Проблемы, которые марксизм не разрешил, не разрешились и фактами; они лишь только обостряются. Хотя рабочие живут лучше, чем во времена Маркса (во всяком случае, в странах белой расы, ибо в колониях, увы, дело обстоит совершенно иначе; надо исключить, судя по всему, и Россию), препятствия к освобождению рабочих сегодня еще серьезней, чем тогда. Система Тейлора²⁷ и те, что последовали за ней, еще более, чем раньше, свели рабочих к роли простых винтиков на предприятиях, за исключением некоторых функций, требующих высокой квалификации. Ручной труд в большинстве случаев еще более отдален от труда ремесленника, еще более утратил связь с интеллектом и умением, человек еще более подавлен машинами. Гонка вооружений еще более властно заставляет приносить весь народ в жертву промышленному производству. Государственная машина с каждым днем развивается все более уродливым образом, становясь с каждым днем все более чуждой всей совокупности населения, менее зрячей, менее человечной. Стране, которая решилась бы на социалистическую революцию, чтобы защититься от остальных, придется тут же воспроизвести в усиленном виде все жестокости системы, которую она хотела бы отменить, – если только революция не распространится сразу на целую группу стран. Конечно, на подобную эпидемию можно надеяться, но она должна распространиться мгновенно – или вообще не произойдет, так как революция, выродившаяся в тиранию, перестает быть заразительной. Кроме того, среди прочих препятствий повсеместное обострение национализма не дает оснований верить в немедленное распространение революции на несколько крупных стран.

Таким образом, противоречие между методом анализа, выработанным Марксом, и революционными чаяниями, которые он провозгласил, сегодня кажется еще острее, чем в его время. Что из этого следует? Что марксизм надо пересмотреть? Но нельзя пересмотреть то, чего не существует. А марксизма никогда не было; было лишь некоторое количество несовместимых друг с другом утверждений, одни из которых были более обоснованными, другие менее. И, увы, наиболее обоснованные из них наименее приятны²⁸. Еще нас спрашивают, должен ли такой пересмотр сохранять революционный характер? Но что понимать под словом «революционный»? Это определение может быть интерпретировано по-разному. Быть революционером – значит ли это ожидать в скором будущем некой благотворной катастрофы, разрушения, которое, воплотив на этой земле часть обетований Евангелия, даст нам наконец общество, где последние станут первыми? Если так, я – не революционер, ибо такое будущее (которое лично меня, впрочем, устроило бы) если не полностью невозможно, то очень маловероятно; и я не думаю, что кто-то сегодня может иметь серьезные и прочные основания быть революционером именно в этом смысле.

Или же быть революционером – значит призывать в желаниях и приближать делами все, что может, прямо и косвенно, облегчать или устранять бремя, подавляющее массы людей, оковы, оподляющие труд, отвергать обманы, посредством которых пытаются прикрыть или оправдать систематическое унижение огромного большинства? В таком случае надо говорить об идеале, о ценностном суждении, об устремлении воли, а не об интерпретации истории и социального механизма. Революционный дух, понимаемый в этом смысле, так же древен, как само угнетение, и будет жить столько же, сколько и оно, и даже больше, ибо, если оно исчезнет, этот дух должен быть сохранен, чтобы не позволить этому угнетению возобновиться. Он вечен; он не нуждается в пересмотре, но может обогащаться, оттачиваться, и, кроме того, его следует очищать от всяческих посторонних вкраплений, способных его обезличить и исказить. Этот вечный дух протеста, который вдохновлял плебеев Рима, который воспламенял почти в одно и то же время флорентийских чесальщиков шерсти, английских крестьян и ремесленников Гента, – что можно найти соответствующего ему в трудах Маркса? Вот то, что почти забыто так называемыми марксистами: прославление производительного труда, понимаемого как высшая деятельность человека; утверждение, что лишь то общество, в котором акт труда даст возможность проявления всех человеческих способностей, где трудящийся будет поставлен на первом месте, воплотило бы полноту человеческого величия. У Маркса, в его юношеских сочинениях, можно найти относительно труда строки, полные лирического чувства; находим мы их и у Прудона; есть они и у поэтов – у Гёте, у Верхарна. Эта новая поэзия, свойственная нашему времени и являющаяся, возможно, главной выдающейся его чертой, не должна быть утрачена. Пусть угнетенные услышат в ней призыв из своего отечества, которое зовется надеждой.

Однако марксизм тяжко исказил дух протеста, в прошлом веке сверкавший столь чистым блеском в нашей стране. Он примешал к нему одновременно псевдонаучную мишуру, мессианское витийство и разнузданность аппетитов, которые его извратили. Совершенно недопустимо уверять рабочих, будто «наука с ними». Наука для них, как, впрочем, и для всех в наши дни, это загадочная мощь, которая в течение одного века преобразила лицо земли посредством промышленной техники. Когда им говорят, что «наука с ними», они верят, что прямо сейчас будут обладать неисчерпаемым источником могущества. Но ничего такого у них нет. У коммунистов, социалистов, синдикалистов разных оттенков нет более ясного и более точного знания о нашем обществе и его механизме, чем у буржуа, у консерваторов или фашистов. Даже если бы рабочие организации обладали превосходством в каком-то знании, которым они не владеют ни в коей мере, этот факт не давал бы им в руки необходимых инструментов действия: наука в практическом смысле – ничто без технических ресурсов, и она не дарит их, а лишь позволяет ими пользоваться. Еще большей ложью было бы утверждать, будто наука позволяет предвидеть скорый триумф рабочего дела; это совсем не так, и в то, что это так, нельзя даже искренне верить, если не зажмуривать упрямо глаза. Ничто также не позволяет убеждать рабочих, будто у них есть некая миссия, или, как говорил Маркс, «историческая задача», что им надлежит спасти мир. Нет ни единой причины приписывать им такую миссию в большей степени, чем рабам античности или крепостным крестьянам Средневековья. Как рабы, как крепостные, они несчастны, несправедливо несчастны; хорошо, что они защищаются, было бы прекрасно, если бы они освободились; больше об этом сказать нечего. Те иллюзии, которыми их пичкают, на языке, жалким образом смешивающем общие места религии с общими местами науки, для них пагубны. Ибо эти иллюзии внушают им веру в то, что все пойдет как по маслу, что их подталкивает в спину современный бог, которого зовут Прогрессом, что современное провидение, которое называют Историей, сделает за них главную часть усилий. И наконец, ничто не позволяет им обещать, в итоге их освободительных усилий, наслаждения и власть. Поверхностная ирония принесла много зла тем, что дискредитировала возвышенный идеализм, почти аскетический дух социалистических групп начала XIX века; единственное, к чему она привела, это оподление рабочего класса…²⁹

(Рукопись обрывается.)