Текст книги "Статьи и письма 1934–1943"

Многие люди объявляют себя или противниками, или сторонниками, или умеренными сторонниками марксистского учения, при этом почти не допуская возможности задаться простым вопросом: было ли у Маркса учение? Мы не можем себе представить, что какая-то вещь, вызвавшая столько споров, может не существовать. Тем не менее такие случаи нередки. Вопрос стоит того, чтобы его поставить и изучить. После тщательного изучения, возможно, найдутся основания ответить отрицательно.

Мы в целом согласны с тем, что Маркс материалист. Он не всегда им был. В юности он первоначально разрабатывал философию труда в духе, очень близком к духу Прудона. Философия труда не является материалистической. Она располагает все проблемы, связанные с человеком, вокруг действия, которое, будучи прямым и реальным воздействием на материю, заключает в себе отношения человека с противостоящим термином. Противостоящий термин – это материя. Человек не сводится к материи, он противостоит ей.

На этом пути молодой Маркс не приступил даже к наброску наброска. Он не сделал почти ничего, кроме нескольких указаний. Хотя Прудон, со своей стороны, тоже оставил всего несколько проблесков среди обильного тумана. Подобную философию еще предстоит создать. Возможно, она необходима. Возможно, она является особенной потребностью именно для нашего времени. Ряд признаков показывает, что в прошлом веке приготовлялся ее эмбрион. Но из этого ничего не вышло. Возможно, ее создание оставлено нашему веку.

Маркс остановился будучи еще молодым, в результате очень распространенного в XIX веке несчастного случая; он принял себя слишком всерьез. Его охватила некая мессианская иллюзия, заставившая его поверить, будто ему отведена решающая роль в спасении человеческого рода. После этого он не мог сохранить способность мыслить в полном смысле слова. Философию труда, которая зарождалась в нем, он оставил, хотя и продолжал – но с течением времени все реже и реже – вставлять там и сям в свои сочинения формулы, ею вдохновленные³⁰. Будучи не в состоянии разработать некую доктрину, он воспринял два самых расхожих в его время верования; оба они были бедны содержанием, поверхностны, посредственны, и, более того, их было невозможно мыслить вместе. Одно из них было сциентизмом, другое – утопическим социализмом.

Чтобы приспособить их друг к другу, он придал им вымышленное единство с помощью формул, которые, если спросить об их значении, в конечном итоге никакого значения не выявляют – кроме разве что определенного настроя. Но когда автор умело подбирает слова, у читателя редко хватает невежливости задать подобный вопрос. Чем меньше смысла имеет формула, тем плотнее завеса, покрывающая незаконные противоречия мысли³¹.

Речь, конечно, не о том, чтобы Маркс имел хоть малейшее намерение обманывать публику. Публикой, которую ему нужно было обманывать, чтобы иметь возможность выжить, был он сам. Вот почему он окружил основания своей концепции метафизическими тучами, которые, если в течение некоторого времени пристально всматриваться в них, становятся прозрачными, но за ними обнаруживается лишь пустота.

Что же касается тех двух систем, которые он воспринял готовыми³², он не только измыслил фиктивную связь между ними, но и переосмыслил их. Его ум, обладая меньшей масштабностью, чем требовала задача разработки учения, был способен на гениальные мысли. В его трудах имеются цельные и неразрушимые фрагменты истины, которым найдется место во всяком правдивом учении. Так, они не только совместимы с христианством, но и бесконечно ценны для него. Их нужно вновь позаимствовать у Маркса. Это тем легче, что сегодняшний так называемый марксизм – то есть направление мысли, которое ссылается на Маркса, – их не использует. Истина слишком опасна, чтобы прикасаться к ней. Это взрывчатка.

Сциентизм XIX века был верой в то, что тогдашняя наука, путем простого развития в направлениях, уже заданных полученными результатами, даст определенный ответ на все без исключения проблемы, стоящие перед человечеством. В действительности произошло обратное: после некоторого распространения вширь сама наука дала трещину. Актуальная ныне наука хоть и происходит от той, прежней, однако сама уже иная. А наука XIX века теперь почтительно хранится в музее под табличкой «классическая наука».

Она была стройна, проста и однородна. В ней царила механика. Физика была ее центром. Поскольку она была отраслью, получавшей самые блестящие результаты (с большим отрывом от остальных), она, естественно, оказывала сильное влияние на все другие научные исследования. Поэтому нет ничего необычного в том, что идея изучать человека так же, как физик изучает неодушевленную материю, утвердилась и получила широкое распространение. Но о человеке почти не мыслили иначе, кроме как об индивиде. Материя теперь рассматривалась как плоть; или еще предпринималась попытка определить психологический эквивалент атома. Те, кто выступал против этой одержимости индивидом, выступали также против сциентизма.

Марксу первому – и не ошибусь, если скажу: единственному, так как его исследования не были продолжены, – пришла в голову двойная мысль: понимать общество как фундаментальный человеческий факт и изучать в нем, как изучает физик в неживой материи, отношения силы³³.

Это, в полном смысле слова, гениальная идея. Это не учение. Это инструмент изучения, поиска, исследования и, может быть, конструктивный принцип для всякого учения, которое не рискует рассыпаться в пыль перед лицом истины.

Приняв эту идею, Маркс поспешил сделать ее бесплодной, насколько был способен, прилепив к ней убогий сциентизм своего времени. Или, скорее, Энгельс, который был намного ниже его и это сознавал, произвел за него эту операцию, – но Маркс прикрыл его своим авторитетом. В результате сложилась система, согласно которой отношения силы, определяющие социальную структуру, полностью определяют и судьбу, и мысли людей. Такая система безжалостна. В ней сила – это всё; она не оставляет никакой надежды на справедливость. Она не оставляет даже надежды мысленно постичь справедливость в ее истине, коль скоро мысли всего лишь отражают только отношения силы.

Но у Маркса было благородное сердце. Зрелище несправедливости действительно причиняло ему, можно сказать, телесное страдание. Это страдание было столь сильным, что не позволило бы ему жить, не будь у него надежды на близкое и земное царство полной справедливости. Для него, как и для многих, потребность была первой из очевидностей.

Большинство людей не сомневаются в истинности мысли, без которой они буквально не могли бы жить. Арнольф не ставил под сомнение верность Аньес³⁴. Возможно, высшим выбором для всякой души является выбор между истиной и жизнью. «Кто хочет сохранить свою жизнь, тот потеряет ее»³⁵. Этот приговор был бы мягок, если бы касался только тех, кто ни при каких обстоятельствах не соглашается умереть. Такие, вообще говоря, довольно редки. Он становится ужасен, когда прилагается к тем, которые отказываются потерять, даже в случае их ложности, мысли, без которых они будут чувствовать себя вне состояния жизни.

Расхожее представление о справедливости во времена Маркса принадлежало тому социализму, который он сам называл утопическим. В этом представлении было мало усилия мысли, но как чувство оно было благородным и человечным желанием свободы, достоинства, благополучия, счастья и всех возможных благ для всех. Маркс перенял его, попытавшись сделать его лишь более точным, и присоединил к нему несколько интересных, но вовсе не гениальных мыслей.

Он изменил сам характер надежды. Вероятность, основанная на человеческом прогрессе, не могла его удовлетворить. Его томление нуждалось в несомненной определенности³⁶. Но определенность не может найти опору в человеке. Если XVIII век по временам впадал в эту иллюзию – лишь по временам! – то конвульсии революции и войны были достаточно жестокими, чтобы от нее избавить.

В прежние века люди, нуждаясь в определенности, искали опору в Боге. Философия восемнадцатого века и чудеса техники, казалось, подняли человека так высоко, что старая привычка исчезла. Но затем, когда радикальная неудовлетворительность всего человеческого вновь стала ощутимой, пришлось искать поддержку. Бог был не в моде. Взялись за материю. Человек в своем желании добра может выдержать в одиночку не больше одного мгновения. Он нуждается в каком-то всемогущем союзнике. Когда не верят в далекое, безмолвное, тайное всемогущество некоего духа, остается только очевидное всемогущество материи.

В этом неизбежная нелепость всякого материализма. Если бы материалист мог отбросить всякую заботу о благе, он был бы совершенно последовательным. Но он не может. Самая сущность человека есть не что иное, как постоянное усилие, направленное к неведомому благу. Материалист – человек. И поэтому неотвратимо приходит в конечном счете ко взгляду на материю как на машину по производству блага.

Основное противоречие человеческой жизни состоит в том, что человек, даже имея своей сущностью усилие, направленное на добро, в то же время всем своим существом, как мышлением, так и плотью, подчинен слепой силе – необходимости, абсолютно безразличной к добру. Так оно и есть; и именно потому ни одна человеческая мысль не может избежать противоречия. Но противоречие далеко не всегда бывает критерием ошибки, подчас оно является признаком истины. Это знал Платон. Но все зависит от случая. Бывает законное и незаконное использование противоречия.

Незаконное использование – это когда две несовместимые мысли соединяются так, будто они совместимы. Законное использование состоит, во-первых, в том, чтобы, когда нашему сознанию представляются две несовместимые мысли, исчерпать все ресурсы интеллекта, чтобы попытаться устранить по меньшей мере одну из них. Если это невозможно, если они обе настойчиво заставляют принять их, то нам следует признать противоречие как факт. Затем мы должны воспользоваться им как двуручным инструментом, как щипцами, чтобы войти через него в прямой контакт с трансцендентной областью истины, недоступной человеческим способностям. Прямой, даже если он осуществляется через посредника, точно так же как на осязание напрямую влияют шероховатости стола, по которому мы водим не рукой, а карандашом. Этот контакт реален, хотя и относится к числу вещей, которые по природе невозможны, поскольку это контакт между разумом и тем, что немыслимо. Он сверхъестественен, но реален.

Это законное использование противоречия как перехода к трансцендентному имеет эквивалент или, еще можно сказать, образ, весьма распространенный в математике. Оно играет существенную роль в христианской догматике, как можно понять относительно Троицы, Воплощения или любого другого примера. То же самое и в других традициях. В этом, возможно, и заключается критерий распознания подлинных религиозных и философских традиций.

Это прежде всего фундаментальное противоречие между благом и необходимостью или эквивалентное ему противоречие между справедливостью и силой, использование которых составляет критерий. Благо и необходимость, как сказал Платон, разделены безмерным расстоянием³⁷. У них нет ничего общего. Они целиком различны. Хоть мы и вынуждены приписывать им единство, это единство – загадка; оно остается от нас сокрыто. Созерцание этого непознаваемого единства и составляет подлинную религиозную жизнь.

Создание фиктивного, ошибочного эквивалента этого единства, который был бы понятен человеческим способностям, составляет суть низших форм религиозной жизни. Любой подлинной форме религиозной жизни соответствует некая низшая форма, которая, по видимости, опирается на то же учение, но не понимает его. Зато обратное утверждение будет неверным. Есть способы мышления, совместимые лишь с религиозной жизнью низшего качества.

В этом отношении весь материализм, поскольку он приписывает материи автоматическое производство блага, следует отнести к низшим формам религиозной жизни. Что справедливо даже относительно буржуазных экономистов девятнадцатого века, апостолов либерализма, которые говорят о производстве прямо-таки в религиозном тоне. Но еще более верно относительно марксизма. Марксизм есть совершеннейшая религия – в самом нечистом смысле этого слова. В частности, он имеет то общее со всеми низшими формами религиозной жизни, что постоянно использовался, по очень точному выражению Маркса, как опиум народа³⁸.

Впрочем, духовность – такая, как духовность Платона, – отделена от материализма лишь одним нюансом, лишь одной бесконечно малой величиной. Которая говорит не то, что добро является автоматическим продуктом необходимости, а что Дух господствует над необходимостью посредством убеждения; он убеждает ее обращать большинство происходящих вещей к добру; и необходимость побеждается этим мудрым убеждением³⁹. Подобно этому, Эсхил говорит: «Бог не прибегает к насилию. Все, что божественно, не требует усилия. Пребывая в вышних, Его мудрость тем не менее действует оттуда, от Его пречистого престола»⁴⁰. Ту же мысль мы находим в Китае, в Индии, в христианстве. Она выражена в первой строке «Отче наш», которую лучше было бы переводить как «Отец наш – тот, Небесный», и еще больше – в чудесных словах: «Отец ваш, который втайне»⁴¹.

Доля сверхъестественного здесь, на земле, есть тайна, молчание, бесконечно малое. Но действие этого бесконечно малого имеет решающее значение. Персефона думала, что ничем не связывает себя, когда, наполовину принужденная, наполовину соблазненная, согласилась съесть одно-единственное зернышко граната; но с этого момента иной мир навсегда стал ее царством и ее родиной⁴². Одну жемчужину в поле трудно и разглядеть⁴³. Горчичное зерно – наименьшее из семян…⁴⁴

Решающее действие бесконечно малого есть парадокс; уму человеческому трудно его распознать; но природа, это зеркало божественных истин, повсюду являет его образы. Как, например, катализаторы, бактерии, ферменты. По сравнению с твердым телом точка бесконечно мала. Однако в каждом теле есть точка, перевешивающая всю его массу, так что если эта точка поддерживается, тело не падает. Ключевой камень свода с высоты поддерживает все здание. Архимед говорил: «Дай мне точку опоры, и я подниму мир». Безмолвное присутствие сверхъестественного в земном мире и есть эта точка опоры. Вот почему в первые века христианства Крест сравнивали с весами.

Если бы на совершенно удаленном от мира острове жили только слепые, свет для них был бы тем же, чем для нас является сверхъестественное. Сначала нас может соблазнить мысль, будто свет для них ничего не значит, и, создав для них физику, в которой нет никакой теории света, мы дали бы им полное объяснение их мира. Потому что свет не бьет, не толкает, не имеет веса, его не едят. Для них он отсутствует. И все-таки не учитывать свет нельзя. Только благодаря ему деревья и растения, вопреки силе тяжести, поднимаются к небу. Только благодаря ему созревают семена, плоды и все, что идет в пищу.

Утверждая, будто благо и необходимость находятся в трансцендентальном единстве, мы даем основной человеческой проблеме непостижимое решение, особенно когда прибавляем к ней (а это необходимо) еще более непостижимую веру в то, что от этого трансцендентального единства нечто передается тем, которые, не постигая его, не будучи в состоянии действовать относительно его ни разумом, ни волей, созерцают его с любовью и желанием.

Ускользающее от человеческих способностей, по определению, не может быть ни подтверждено, ни отвергнуто. Но оно влечет за собой следствия, располагающиеся на более низком уровне, в области, доступной для наших способностей; эти следствия могут быть подвергнуты проверке. И в самом деле этот способ проверки действенен. Второй способ косвенной проверки исходит из всеобщего согласия. На первый взгляд, крайнее разнообразие религий и философий должно указывать на то, что такого критерия не существует; это соображение даже привело многие умы к скептицизму. Но при более внимательном рассмотрении открывается, что, за исключением стран, подчинивших свою духовную жизнь империализму, сокровенный центр каждой религии составляет мистическое учение; и хотя мистические учения различаются между собой, в ряде существенных моментов они не просто похожи, но абсолютно идентичны. Третья косвенная проверка – внутренний опыт. Этот способ доказательства является косвенным даже для производящих опыт, в том смысле, что этот опыт выходит за рамки их способностей; они воспринимают только его внешнюю сторону и знают об этом. Тем не менее они сознают также его значение. На протяжении прошедших столетий существовало лишь очень небольшое количество людей, неспособных не только на ложь, но и на самообман, чье свидетельство в этом вопросе имеет решающее значение.

Пусть являются возможными хотя бы только эти три способа проверки; их достаточно. Можно прибавить к ним эквивалент доказательства через reductio ad absurdum, рассматривая другие решения – те, что измышляют для блага и необходимости фиктивное единство на уровне, доступном человеческим способностям восприятия. Такие решения приводят к абсурдным следствиям, чья нелепость проверяется и умозаключением, и опытом.

Среди всех таких неудовлетворительных решений, безусловно, лучшие, наиболее пригодные для использования, возможно, единственные, что содержат фрагменты чистой истины, – это решения материалистические. Материализм учитывает все, кроме сверхъестественного. Это немалый пробел, так как сверхъестественное объемлет собой и бесконечно превосходит всё. Если же не брать в расчет сверхъестественное, то правильно быть материалистом. Все это мироздание, за исключением сверхъестественного, просто материя и ничего больше. Те, кто описывает его как просто материю, улавливают хотя бы частицу истины. Но искажают всё те, кто описывает его как комбинацию материи и сил специфически морального характера, которые, принадлежа этому миру, находятся якобы на уровне природы. Поэтому для христианина труды Маркса гораздо ценнее, чем, например, труды Вольтера и энциклопедистов, которые находили способ быть атеистами, не будучи материалистами. Они были атеистами не только в том смысле, что более или менее отчетливо исключали понятие о личном Боге (такое исключение имеет место и в некоторых буддийских сектах, которые, несмотря на это, поднялись до высот мистической жизни), но в том смысле, что исключали все, не принадлежащее этому миру. Наивные, они считали справедливость принадлежностью этого мира. Вот чрезвычайно опасная иллюзия, заключенная в так называемых «принципах 1789 года», «светской вере» и т. п.

Среди всех форм материализма только труды Маркса содержат чрезвычайно ценное указание, которое, впрочем, он сам по-настоящему почти не использовал, и еще в меньшей степени – его приверженцы. Это понятие нефизической материи. Справедливо рассматривая общество как первичный человеческий фактор в этом мире, Маркс обращал внимание только на социальную материю; но точно так же можно рассматривать, на втором месте, материю психологическую. В современной психологии существует несколько течений, идущих в этом направлении, хотя, если не ошибаюсь, соответствующая концепция еще не сформулирована. Этому препятствует ряд ходячих предрассудков.

Вот идея Маркса, необходимая и даже центральная для любого прочного учения. Во всех явлениях морального порядка, коллективных или индивидуальных, есть нечто аналогичное материи в собственном смысле слова. Не сама материя, но нечто аналогичное. Вот почему системы, которые Маркс, с оттенком справедливого презрения, объединял под названием механистического материализма, склонные объяснять все человеческое мышление физиологическим механизмом, суть чистейший вздор. Мысли подчиняются тому механизму, который присущ мыслям. Но это именно механизм. Осмысляя материю, мы думаем о механической системе сил, подчиняющихся слепой и суровой необходимости. То же самое относится и к неосязаемой материи, которая является субстанцией наших мыслей. Только осмыслить для этого случая понятие силы и понять законы этой необходимости весьма нелегко.

Однако еще прежде достижения такого понимания чрезвычайно полезно хотя бы просто знать, что эта специфическая необходимость существует. Это позволит избежать двух ошибок, в которые впадают поочередно: выбираясь из первой, тут же падают во вторую. Первая – вера в то, что моральные феномены являются калькой с материальных; например, что моральное благополучие автоматически и исключительно является результатом физического благополучия. Другая – верить, что моральные феномены произвольны и могут быть вызваны самовнушением, внешним внушением или актом воли.

Они не подчиняются необходимости физической, но они подчиняются необходимости. Они испытывают отраженное воздействие физических явлений, но это воздействие специфическое, соответствующее законам, свойственным той необходимости, которой они подчиняются. Все, что реально, подчинено необходимости. Нет ничего более реального, чем воображение; то, что воображается, не реально, но само состояние, в каком находится воображение, есть факт. При определенном состоянии воображения его можно изменить, но только если будут задействованы причины, способные вызвать такой эффект. Эти причины не связаны напрямую с предметами, которые человек воображает; но, с другой стороны, они не суть что-то безразличное. Причинно-следственная связь в этой области так же строго определена, как в области гравитации. Ее только труднее познать.

Ошибки в этом отношении бесчисленны и бывают причиной бесчисленных страданий в повседневной жизни. Например, если ребенок скажет, что чувствует себя больным, не пойдет в школу, а потом вдруг найдет в себе силы поиграть с другими детьми, возмущенные родители подумают, что он солгал. Ему скажут: «Раз у тебя есть силы играть, значит, у тебя были силы, и чтобы работать». Однако ребенок вполне мог быть искренен. Им владело чувство настоящего опустошения, которое реально исчезло от вида товарищей и от привлекательности игры, тогда как школьные занятия не имели в себе достаточного стимула для достижения этого эффекта. Точно так же наивно с нашей стороны удивляться, когда мы твердо принимаем решение и не исполняем его. Что-то стимулировало нас в принятии этого решения, но этого чего-то было недостаточно, чтобы подтолкнуть нас к его исполнению; более того, сам акт принятия решения мог истощить стимул и, таким образом, помешать даже началу исполнения. Это часто случается, когда речь идет о поступках крайне трудных. Хорошо известный случай с апостолом Петром, несомненно, принадлежит к таким примерам.

Такого рода невежество постоянно вмешивается вредоносным образом в отношения между правительствами и народами, между господствующими классами и массами. Например, хозяева могут вообразить лишь два способа сделать своих рабочих счастливыми: либо повысить им заработную плату, либо сказать им, что они счастливы, и прогнать злодеев-коммунистов, которые уверяют рабочих в обратном. Они не могут уразуметь, что, с одной стороны, счастье рабочего состоит прежде всего в определенном расположении духа по отношению к своему труду и что, с другой стороны, это расположение духа появляется только в том случае, если выполняются определенные объективные условия, познаваемые лишь путем серьезного изучения. Эта двойная истина, если ее должным образом транспонировать, дает ключ ко всем практическим проблемам человеческой жизни.

В силу той необходимости, что правит мыслями и поступками людей, отношения между обществом и личностью весьма сложны. Но примат социального очевиден. Маркс был прав, начав с того, что установил реальность социальной материи, социальной необходимости, чьи законы мы должны хотя бы разглядеть, прежде чем решимся думать о судьбах человеческого рода.

Для времени Маркса эта идея была оригинальной, но, говоря отвлеченно, она не оригинальна совсем. Впрочем, вероятно, ни одна истина не является по-настоящему оригинальной. Разработать механику социальных отношений, скорее всего, было истинным намерением такого крупного ума, как Макиавелли. Но в гораздо более глубокой древности еще Платон постоянно учитывал реальность социальной необходимости.

Платон особенно остро чувствовал, что социальная материя есть преграда между душой и благом, преодолеть которую бесконечно труднее, чем пересилить собственно плоть. Эта мысль звучит и в христианстве. Апостол Павел говорит, что нужно бороться не с плотью, а с дьяволом⁴⁵; а дьявол чувствует себя как дома в социальной сфере, если он мог сказать Христу, показывая ему земные царства: «Я дам тебе всю власть и славу этого мира, ибо они преданы мне»⁴⁶. Поэтому он и зовется Князем мира сего. Коль скоро он отец лжи⁴⁷, то, значит, социальная материя является той средой, где взращиваются и распространяются по преимуществу ложь и заблуждения. Такова же мысль Платона. Он сравнивал общество с гигантским животным, которому люди вынуждены служить и рефлексы которого изучают, чтобы почерпнуть из них убеждения относительно добра и зла⁴⁸. Христианство удержало этот образ: Зверь Апокалипсиса – брат Великому Зверю Платона.

Центральная, глубинная мысль Платона, которая является и христианской мыслью, заключается в том, что все люди отнюдь не способны иметь какие-либо иные взгляды на добро и зло, чем продиктованные рефлексами этого Зверя, за исключением предопределенных душ, которых влечет к Богу сверхъестественная благодать.

Он не развил эту мысль до сколько-нибудь значительной степени, хотя она стоит за всем, что он пишет. Он поступил так, несомненно, зная, что Зверь злобен и мстит. Это почти не исследованная тема для размышления. Не то чтобы мы имели здесь самоочевидную истину; это далеко не так; она очень глубоко спрятана. Особенно она прячется за конфликтами мнений. Когда два человека яростно спорят по вопросу добра и зла, трудно поверить в то, что оба они слепо подчиняются мнению окружающего их общества. В частности, тот, кто привык размышлять над Платоном, испытывает сильное искушение объяснять влиянием Зверя мнения людей, с которыми он спорит, при этом отождествляя собственное мнение с точным представлением о справедливости и добре. Нет, мы поймем истину, сформулированную Платоном, только признав ее истиной в отношении нас самих.

В действительности в каждую определенную эпоху, в каждом определенном социальном комплексе расхождений во мнениях гораздо меньше, чем кажется. Разногласий гораздо меньше, чем конфликтов. В самой ожесточенной борьбе зачастую сталкиваются люди, которые думают в точности или почти одно и то же. Наша эпоха очень щедра на парадоксы такого рода. Общую основу различных потоков мнений в каждую определенную эпоху составляет мнение Великого Зверя в эту эпоху. Например, в течение последних десяти лет любая политическая фракция, включая самые мельчайшие группки, обвиняла все без исключения другие в фашизме и получала в ответ то же обвинение, – за исключением, конечно, тех, кто воспринимал этот эпитет как похвалу. Вероятно, всякий раз эпитет был частично оправдан. Европейский Великий Зверь двадцатого века имеет ярко выраженный вкус к фашизму. Еще один забавный пример – проблема цветного населения. Каждая страна очень сентиментальна в отношении несчастий населения колоний других стран, но вознегодует на любого, кто осмелится поставить под сомнение совершенное блаженство, которым наслаждаются народы ее собственных колоний. Есть много аналогичных случаев, когда кажущееся расхождение во взглядах на деле оказывается тождеством.⁴⁹

С другой стороны, поскольку Зверь колоссален, а люди очень малы, все они находятся относительно его в разном положении. Следуя образу Платона, можно представить, как среди людей, которым поручено чистить его, один ухаживает за коленом, другой за когтем, третий за шеей, четвертый за спиной. Ему может нравиться, когда его щекочут под подбородком и похлопывают по спине. Соответственно, один из его служителей будет утверждать, что величайшее из благ это щекотка, а другой, что это похлопывание. Иными словами, общество состоит из групп, которые всевозможными способами пересекаются, а социальная мораль варьируется от группы к группе. Невозможно найти двух индивидуумов, имеющих полностью идентичную социальную среду; среда каждого из них составляется переплетением групп, которое нигде больше не встречается как таковое. Таким образом, видимая оригинальность индивидов не противоречит тезису о полном подчинении мышления общественному мнению.

Этот тезис принадлежит собственно Марксу. Единственное различие между ним и Платоном по этому предмету состоит в том, что Маркс игнорирует возможность исключений, осуществляемых сверхъестественным вмешательством благодати. Этот пробел никак не затрагивает истинность части его исследований, но является причиной того, что остальное – лишь пустая болтовня.

Маркс стремился постигнуть механизм общественного мнения. Ему дал к этому ключ феномен профессиональной морали. Каждая профессиональная группа создает для себя мораль, в соответствии с которой профессиональная деятельность, постольку, поскольку она ведется в рамках правил, отнюдь не может быть запятнана злом. Это является для нее почти жизненной необходимостью, ибо напряжение любого труда само по себе настолько велико, что было бы невыносимым, если бы к нему еще примешивалась навязчивая забота о добре и зле. Для защиты от этого нужна броня. Профессиональная мораль играет именно эту роль.

Например, врач, которому поручено лечить приговоренного к смертной казни, как правило, не будет слишком мучиться над вопросом, доброе ли дело его лечить. Принято считать, что врач должен попытаться вылечить. В Риме существовала даже мораль использования рабов, согласно которой раб не может сделать зла, если действует, повинуясь своему господину или в его интересах. Понятно, что эта мораль пропагандировалась хозяевами; но она в значительной степени принималась и рабами, и именно поэтому восстания рабов были редкостью, сравнительно с их количеством и тем ужасающим несчастьем, в котором они находились. Во времена, когда война была промыслом, у военных была мораль, согласно которой любой военный поступок, соответствующий обычаям войны и полезный для победы, был законным и добрым, включая, например, изнасилования женщин или убийства детей во время разграблений городов, поскольку позволение, которое давалось солдатам на такие случаи, считалось необходимым для поддержания духа войска. Торговле соответствует своя мораль, в которой кража является преступлением по преимуществу, зато любой выгодный обмен предмета на деньги законен и хорош. Характер, общий для всех этих моральных норм и для всех видов социальной морали, выражен Платоном в категоричной формуле: «они называют справедливыми и прекрасными вещи, носящие характер необходимости, ибо не знают, сколь велико поистине расстояние между сущностью необходимого и сущностью благого»⁵⁰.