Текст книги "Статьи и письма 1934–1943"

Мужество, благородство, неутомимая энергия, героическая решимость защищали от жестокости римлян не лучше, чем покорность. Это испытали на себе испанцы, и особенно несчастная Нуманция, город, где недавно проведенные раскопки показали, что прежде разгрома в него проникли греческое влияние и искусство. Вириат, по счастливой случайности уцелевший при истреблении всего своего народа, сдавшегося после того, как римляне пообещали сохранить ему жизнь, свободу и земли, побудил несколько испанских народов, среди которых были нумантинцы, стать врагами Рима. Три года спустя, заперев римское войско в таком месте, где ему грозила верная гибель, он великодушно предложил мир, был объявлен другом римского народа и признан владельцем земель, которые он занимал. Но Сенат тайно приказал всячески вредить ему, а затем почти сразу же, вопреки договору, объявил ему войну. Застигнутый врасплох, Вириат был вынужден бежать вместе со своими воинами и вскоре погиб от рук предателей.⁵⁷

Подобным был и жребий Нуманции. Рим, владыка мира, разрушивший Карфаген и полностью подчинивший себе Грецию и Македонию, вынужден был послать против этого города, защищаемого восемью тысячами воинов, сначала сорокатысячную, а затем шестидесятитысячную армию и потратил десять лет, чтобы его покорить. На четвертый год осады римский военачальник предложил мир, пообещав добиться от Сената благоприятных условий, если Нуманция сдастся. Сенат не пожелал предоставлять этих условий, и война продолжалась. В следующем году римляне вследствие паники оказались в окружении. Не имея другого способа избежать полного истребления, они согласились на мир с Нуманцией на равноправных условиях; римский военачальник скрепил это соглашение клятвой. По Плутарху, чей рассказ совпадает с рассказом Аппиана, это спасло жизнь двадцати тысячам римских солдат. Однако Сенат не утвердил соглашение и выдал военачальника нагим и закованным в кандалы нумантинцам, которые не захотели его принять. Наконец против Нуманции был послан Сципион, разрушитель Карфагена. Во главе шестидесяти тысяч человек он полностью окружил город укреплениями,⁵⁸ чтобы сломить его голодом; он постоянно отказывался от битвы, на которую нумантинцы его упорно вызывали. Он также не захотел позволить им сдаться иначе, как на его милость. Наконец, доведенные голодом до людоедства, они покорились. Многие из них убили себя, не желая даваться в руки Сципиону. Остальных продали в рабство, и город был срыт до основания. Ни законы войны, которые всегда предписывали обращаться с городом, если он сдастся, менее сурово, чем если его возьмут штурмом, ни героическая доблесть и выносливость, проявленные этими людьми, не могли склонить Сципиона хоть на малейшее снисхождение. Согласно Аппиану, иные считали, что он поступил так, думая, что великая слава основывается на великих бедствиях. Он был прав, поскольку римляне удостоили его прозвища «Нумантинский» и его слава не померкла вплоть до наших дней.

Все эти жестокости были средством повышения престижа. Главным принципом римской политики, начиная со второй победы над Карфагеном и даже раньше, было поддержание наивысшей степени престижа при любых обстоятельствах и любой ценой. Иным способом перейти от определенного уровня могущества к мировому господству невозможно; потому что один народ не может господствовать над множеством других теми силами, которыми он обладает в действительности. Этот принцип, доведенный до конца, предписывает, чтобы ни один народ не мог поверить, что может оказать какое-либо давление на волю народа, претендующего на господство; всякий народ должен на опыте убедиться в бессилии любых средств: собственной энергии, оружия, договоров, былых заслуг, подчинения, мольбы. Вот почему римляне исчерпали все силы в бесконечной войне против небольшого города, чье существование им никак не угрожало, а разрушение не несло ни малейшей пользы; они не могли перенести, чтобы он оставался свободным.

Вот почему они почти никогда не соглашались договариваться о мире, не нанеся прежде сокрушительного поражения противнику. Договоры никогда не были для них препятствием в политических замыслах; нужно было только найти лучший способ их обходить. Прежде оказанные услуги, как это часто бывает у государей и хозяев, обычно не считались заслуживающими иной платы, кроме унижения, – чтобы никто не считал себя вправе требовать чего-либо от Рима; те, кто восставали против такого обращения, оказывались изолированными от врагов Рима по причине тех самых услуг, которые они ранее ему оказывали, и принуждались поражением к покорности, потеряв уже всякое право ссылаться на эти услуги для получения выгодных условий. С народами, которые с самого начала вступали с римлянами в отношения союза и подчинения и неуклонно придерживались их, обращались почти так же, как с врагами, покоренными силой; и эти народы каждодневно испытывали страдание от своего бессилия из-за того, что покорялись против воли. Мольбы являются главным средством воздействия там, где нет других средств, и с их помощью люди пытаются преклонить даже волю богов; но как ужасающие несчастья, так и жалобные мольбы редко склоняли римлян к снисхождению. Таким образом, все чувствовали себя целиком и полностью в воле Рима, какой бы она ни была, и доходили до того, что видели в этой воле рок.

Отдельная нация может черпать силы для подобных действий лишь в убеждении, что она от века избрана суверенной госпожой над другими. Многие народы, даже подчас жалкие, питаются мифами, будто они являются хозяевами всего на свете; но за исключением, возможно, ассирийцев, римляне первыми, насколько нам известно, всерьез сочинили идею народа, предназначенного для такой миссии; это, пожалуй, единственная оригинальная идея, до которой они додумались. Ее лучшая формулировка дана Вергилием: «Ты же, римлянин, думай о том, как полновластно править народами».⁵⁹ Если некий народ является господином от природы, тогда все те, которые не хотят ему повиноваться, суть мятежные рабы, и рассматривать их, и обращаться с ними нужно соответственно; только так следует понимать смысл стиха: «Щадить тех, кто подчиняется, и сокрушать гордых». Можно считать, что этот стих действительно выражает политику Рима в том смысле, что хозяин щадит своих рабов, если не причиняет им всего вреда, который может причинить⁶⁰; поскольку никаких прав у них нет. А если они считают, что есть, то повинны в «гордости». Ибо смысл стиха Вергилия не допускает ничего среднего между «подчинением» и «гордостью».

У галлов «Væ victis»⁶¹ означало только то, что поражение – это несчастье, которое делает беззащитным перед жестоким обращением; но для римлян побежденный враг был виновником, которого следовало покарать. Слова, подлинные или нет, которые Тит Ливий вкладывает в уста Эмилия Павла, очень показательны в этом отношении. Персей, царь Македонии, чей отец Филипп был преднамеренно унижен римлянами даже после того, как они получили от него важные услуги, вызвал беспокойство своими военными приготовлениями. Сенат выслушал обвинения его врагов и отказал македонским послам в возможности опровергнуть эти обвинения; затем, когда те все же были допущены представить доводы в свою защиту, не давая им никакого ответа, не выдвигая никаких требований, никакого ультиматума, немедленно объявил войну. Персей, одержав победу в одном сражении, предложил римлянам самые выгодные условия мира, но тщетно. Наконец, побежденный Эмилием Павлом и взятый в плен вместе с женой и маленькими сыновьями, он был приведен к победителю и пал перед ним на колени. Эмилий Павел поднял его и, согласно Титу Ливию, среди прочего сказал ему: «Так объясни мне, Персей, почему ты, еще при твоем отце хорошо узнав, как римляне добры к союзникам и сколь ужасны к врагам, выбрал стать им врагом?»⁶² Персей опустил голову и беззвучно плакал. После триумфа он и его дети были брошены нагими в яму, заполненную приговоренными к смерти, где он умер бы от голода в грязи, как позднее Югурта⁶³, но через неделю, по вмешательству одного из Сципионов, был выведен оттуда; он погиб спустя два года, замученный своими охранниками, – примерно через полтора столетия после побед Александра⁶⁴.

Римляне почти всегда поступали по отношению к побежденным вождям, как законный хозяин, который наказывает взбунтовавшегося раба. Церемония триумфа, этот отвратительный, свойственный только Риму обычай, в котором находил столько сладостного Цицерон, способствовала формированию этой иллюзии. Из поступков и речей Рима всегда казалось, что он карает своих врагов не из интереса или удовольствия, а по обязанности. Иллюзия была заразной: она и у противников вызывала до определенной степени чувство, будто они мятежники, что было драгоценным преимуществом, – поскольку, как заметил по опыту Ришелье, при прочих равных условиях повстанцы всегда намного слабее. У Геродота мы находим рассказ о том, как скифы сражались с войском бастардов, прижитых их женами от их рабов; среди битвы они внезапно, отложив оружие, схватили плети – и тем обратили своих противников в бегство⁶⁵. Такова, на войне и в политике, власть мнения. Господин всегда должен быть прав, а те, кого он наказывает, всегда виноваты. Чтобы приучить к сознанию этого, необходим крепкий навык. Два мнения о силе и праве, оба ошибочные, оба роковые для тех, кто за них держатся, вводят в заблуждение посредственные умы; одни верят, что правое дело остается по-прежнему правым даже после того, как потерпело поражение, другие полагают, что одной силы достаточно, чтобы быть правым. На самом деле немая жестокость почти никогда не достигает цели, если жертва ссылается на свое право, так что силе нужно прикрываться благовидными предлогами; но, с другой стороны, даже противоречивые и ложные предлоги становятся вполне благовидными, когда их выдвигает сильнейший. Даже когда они слишком грубы, слишком прозрачны, чтобы обмануть кого-либо, было бы ошибкой по этой причине считать их бесполезными; их хватает для льстивых рукоплесканий подлецов, для молчания и покорности несчастных, для бездеятельности очевидцев; их хватает для того, чтобы победитель мог забыть о беззаконности своих деяний; без каких-либо предлогов ничего такого не получится, и победитель рискует оказаться проигравшим. Волк из сказки это хорошо понимал⁶⁶; Германия забыла об этом в 1914 году и дорого заплатила за свою забывчивость, зато помнит сейчас. Римляне помнили это на зубок. Именно поэтому они, по словам Полибия, почти всегда старались выглядеть соблюдающими договоры или находить предлоги для их нарушения, чтобы казалось, будто они повсюду ведут только оборонительные войны. Разумеется, их замыслы были лишь завуалированы этими приемами и никогда не зависели от них.

Это искусство «соблюдения приличий» уничтожает или подавляет в других импульс негодования и одновременно позволяет не ослаблять себя нерешительностью. Но для того чтобы этот эффект осуществлялся в полной мере, вы должны быть действительно убеждены в том, что вы всегда правы, что у вас есть не только право сильного, но и право в прямом и простом смысле, даже когда у вас его нет в помине. Греки никогда не умели быть такими; у Фукидида видно, с какой ясностью афиняне, совершая жестокие злоупотребления силой, признавали, что совершают их⁶⁷. Имея такой ясный ум, империю не построишь. Иногда римляне решались признать, что их подданные, умоляющие о защите, были подвергнуты излишним жестокостям, но тогда они признавали это как люди, которые, не испытывая угрызений совести, аплодировали собственной снисходительной жалости; что же касается признания того, что их взбунтовавшиеся подданные или враги имеют определенные основания для бунта или вражды, то об этом они не допускали и мысли. Некоторые из них могли думать и иначе, но такие почти не оставили следов. В общем же и целом римляне наслаждались этим коллективным самоудовлетворением, глухим, непроницаемым, непробиваемым, позволяющим сохранять посреди злодеяний совершенно спокойную совесть. Сознание, столь непроницаемое для истины, предполагает оподление сердца и ума до такой степени, что оно сковывает мысль; потому-то римляне и не внесли в историю науки никакого другого вклада, кроме убийства Архимеда. Но с другой стороны, такое самоудовлетворение, подкрепленное силой и завоеваниями, заразительно, и мы до сих пор все еще страдаем от этой заразы.

Ничто не является более важным для политики престижа, чем пропаганда; и ничто другое не было предметом большей заботы со стороны римлян. Каждый римлянин в первую очередь был естественным пропагандистом на службе у Рима; потому что, за немногими исключениями (среди которых – Лукреций⁶⁸, этот единственный истинный ученик греков), каждый римлянин в душе ставил Рим превыше всего. Духовная жизнь в Риме была почти чистым выражением воли к власти. Греческая мифология была игрой ума, оставлявшей мышлению полную свободу; но тот же Цицерон требовал уважения к римской религии не по какой другой причине, как потому, что с ней было связано величие Рима. Масса памятников, дорог, акведуков делала это величие зримым. Римская литература в значительной степени загрязнена стремлением навязать это величие разуму; в отличие от греков, у которых, кроме чисто политических речей, ни одно творение из дошедших до нас не запятнано пропагандой греческого или афинского величия, Энний,⁶⁹ Вергилий, Гораций, Цицерон, Цезарь, Тит Ливий, даже Тацит, всегда писали со скрытым политическим мотивом, и их политика, в чем бы она ни выражалась, всегда была имперской.

Они были и наказаны за это, как всегда бывает в подобных случаях; ведь, за исключением, возможно, Тацита, их уровень по сравнению с греками удручающе низок. Что же до форм духовного творчества, которые нельзя было поставить на службу национальному величию, то они в Риме, можно сказать, почти не существовали.

Разумеется, наибольшее место принадлежало устной пропаганде; Рим умел привлекать к ней даже тех, у кого были самые веские причины его ненавидеть. Эту роль играл, например, Полибий, которого насильно удерживали в Риме в течение пятнадцати лет и вновь вызвали туда после нескольких месяцев свободы⁷⁰. Везде, где было две партии, одна из них была проримской; в царских семьях зачастую один из детей был агентом влияния и протеже Рима, в некоторых случаях он с детства воспитывался в Риме в качестве заложника. Быть врагом Рима было преступлением, наказуемым самыми безжалостными карами; но преступлением было даже просто не быть его приверженцем. Те, кто подпали под власть Рима в результате военного поражения, были принуждены восхвалять Рим изо всех сил. Никому не дозволялось протестовать против злоупотребления властью римлянами иначе, как только в форме мольбы, никому не дозволялось умолять иначе, как восхваляя добродетели Рима, и прежде всего те, которыми он не обладал: великодушие, справедливость, умеренность, милосердие. Тит Ливий приводит тому множество примеров, некоторые из которых, возможно, преувеличены; но тогда характерно само преувеличение. Все, что могли измыслить трусость, предусмотрительность, надежда на получение милостей, желание быть причастными, пусть даже на втором плане, к блеску могущества, все, что могло произвести искреннее восхищение влиятельных и деятельных сторонников, было полностью использовано Римом на разных этапах его расширения. На примере Полибия в греческих делах, Цезаря в делах галльских мы видим, насколько тщательно проводилась такая деятельность параллельно с политическими или военными демаршами. Пропаганда и сила шли об руку друг с другом; сила делала пропаганду почти неотразимой, в значительной мере препятствуя тому, чтобы кто-то осмеливался ей противиться; пропаганда повсюду распространяла репутацию силы.

Но ничего из этого не было бы достаточным без того искусства, которым не владели ни Ришелье, ни Людовик XIV, ни Наполеон, зато римляне проявили в нем потрясающую способность: умение соблюдать в действиях, осуществляемых в отношении других стран, некий ритм, способный то убаюкать их кажущейся безопасностью, то парализовать тревогой и оцепенением, никогда не оставляя в промежуточном состоянии.

Часто говорят о максиме «разделяй, чтобы властвовать», как будто она содержит в себе секрет господства; но это не так, потому что ее трудно применять. Только подобное искусство предоставляет средство для выполнения этой максимы. Чтобы иметь возможность осуществить ее, достаточно однажды умело нагнать страху. Ибо люди – а особенно народы, обладающие меньшей доблестью, чем отдельные люди, – противостоят тому, кто их запугал, только будучи движимы импульсом более сильным, чем страх; от того, кто владеет силой, зависит, существует или нет подобный импульс в тот или иной момент. Таким образом, когда победитель становится жертвой коалиции, это всегда происходит потому, что он плохо маневрировал. Правильно маневрируя, можно практически по собственному желанию добиваться бездействия или помощи некой страны, внушая ей надежду, что таким образом она избежит любого зла и разделит с вами свет золотых лучей победы; можно унижать ее и в то же время возбуждать, готовя свое отмщение при кажущемся бездействии; можно ее принудить к полному подчинению без боя или парализовать ее войско, обрушившись на него столь внезапно, чтобы его душа заледенела в оцепенении. Эти процедуры можно повторять почти бессчетно и всегда успешно, потому что, как только распространяется страх, уже лишь страсти, а не разум определяют поведение народной массы; когда душа поражена неумолимостью судьбы, в первую очередь исчезает способность предвидения. Естественно, каждый новый достигнутый успех увеличивает способность к маневрам, усиливая страх перед ними; но и опасность, которой можно подвергнуть себя, пренебрегая маневрированием или маневрируя ошибочно, постепенно возрастает до того дня, когда постепенно накапливаемая сила приобретает престиж столь ошеломляющий, что никто уже не решается на нее посягнуть, и она медленно разрушается сама по себе.

Если мы подробно проанализируем каждое действие римлян, начиная с победы при Заме, то везде обнаружим применение этого искусства. Прежде всего им удалось соблюсти самый главный пункт – молниеносную быстроту атаки. Гитлер в одной из бесед прекрасно сформулировал правило, которого следует придерживаться в этом отношении, сказав, что отнюдь не нужно вести себя по отношению к кому-либо как к врагу вплоть до момента, когда ты окажешься в состоянии его сокрушить. Такое притворство имеет наибольшие шансы на успех, когда ты начинаешь внушать страх; ибо те, кто опасается возможного несчастья, всегда надеются, что оно не произойдет, вплоть до момента, когда уже несомненно знают, что оно произошло. Римляне выжидали, терпя завоевания Антиоха, военные приготовления Персея, нерасположенность Родоса и ахейцев сражаться на их стороне, затем восстания тех же ахейцев, войны Карфагена с нумидийцами и прочее подобное, почти без протестов, вплоть до определенного момента, чтобы обрушиться на виновных с беспощадным и быстрым возмездием.

В каждом случае у жертвы такого обращения, будь она сильной или слабой, происходило душевное разложение от смятения, не позволявшего ей эффективно использовать какие-либо средства защиты. Но все пускалось в ход для того, чтобы зрители подобных кар не чувствовали непосредственного беспокойства по поводу собственной участи. С каждым новым успехом римлян народы и их правители все больше привыкали видеть в них своих господ, и таким образом Рим был в состоянии добиваться и дипломатических побед, столь же жестоких, как и принуждение силой оружия. Пример – тот сенатор, который, прибыв к одному царю, вместо того чтобы ответить на его приветствие, очертил вокруг него круг своим посохом и приказал ему высказать свои намерения относительно требований Рима, прежде чем выйти из круга; царь немедленно пообещал повиновение по всем вопросам⁷¹. Чем не похож этот сенатор на министра иностранных дел Третьего рейха?

Конечно, Гитлер кажется своим соседям куда менее ужасным, чем Рим. Это большое счастье; иначе мы бы пропали, то есть наша страна была бы раздавлена вместе с другими каким-нибудь pax germanica, чьи благодеяния еще и спустя две тысячи лет неумолчно славословили бы наши потомки. Главное слабое место Гитлера в том, что он применяет методы, которые безошибочно удавались Риму после победы при Заме, тогда как Гитлер еще не разбил свой Карфаген, то есть Англию; так что эти методы могут погубить его, а не привести к мировому господству. Похоже и на то, что его мастерство в применении римских методов остается ниже, а иногда, возможно, и намного ниже, чем у оригинала.

И все-таки у римлян никогда еще не было такого замечательного подражателя, как Гитлер, – если он вообще подражает, а не изобретает заново. В любом случае и все, что нас приводит в негодование, и все, что поражает нас изумлением в его действиях, является у него общим с Римом. Совпадают как цель политики, а именно принуждение народов к миру посредством рабства и принудительное подчинение их якобы высшей форме организации и цивилизации, так и методы этой политики. Все, что Гитлер добавил чисто германского к римским традициям, – лишь чистая литература и целиком сфабрикованная мифология. Мы находились бы в чрезвычайном заблуждении, даже в большем заблуждении, чем молодые гитлеровцы, если бы принимали всерьез культ Вотана, неовагнерианский романтизм, религию крови и почвы и видели в расизме что-нибудь иное, чем лишь немного романтизированное имя национализма⁷².