Текст книги "Статьи и письма 1934–1943"

Тщетно было бы пытаться умалить значение подобных аналогий, утверждая, что мораль меняется и что действия, которые когда-то были простительными или достойными восхищения, теперь стали недопустимыми. Это общее место не выдерживает критики. Ничто не позволяет думать, что мораль когда-либо менялась. Напротив, все свидетельствует о том, что люди самых отдаленных времен представляли благо (когда они его представляли) столь же чистым и совершенным образом, как мы, пусть они и творили зло и восхваляли его, когда оно было победоносным, – точно так же, как это делаем мы. В любом случае самое древнее представление о добродетели, дошедшее до нас, выработанное в Египте, чисто и так совершенно, что не оставляет места для прогресса в этом отношении. Сорок веков назад на этой благодатной земле самый жалкий человек имел безмерную цену, потому что ему предстояло быть судимым и он мог получить спасение. Тогда от лица Бога говорилось: «Я сотворил четыре ветра для того, чтобы любой человек мог дышать так же, как и его брат… Я сотворил каждого человека подобным его брату. И я запретил им творить беззакония, но их сердца нарушили то, что предписало Мое слово». У нас никто никогда не написал для определения добродетели ничего столь трогательного, как слова, произносимые в «Книге мертвых» душой, которая будет спасена: «Господин истины… я приношу тебе истину. Я уничтожал зло ради тебя… Я не презирал Бога… Я не выставлял свое имя впереди других для получения почестей… Я не был причиной того, что господин доставил страдание своему слуге… Я никого не заставил плакать… Я не был ни для кого причиной страха… Я не говорил ни с кем высокомерно… Я не был глух к справедливым и истинным словам»⁹⁵. В течение многих сотен лет Египет был примером того, какой может быть цивилизация, не запятнанная империализмом или систематической жестокостью; и мы, тридцать пять веков спустя, разве что во сне, да и то не часто, можем представить, что подобное возможно.

Представление греков о том, что такое добродетель, известно еще лучше; было бы глупо верить, будто в этом отношении возможен прогресс по сравнению с ними. Тогда находились мыслители, безоговорочно осуждавшие институт рабства; Эсхил в своем «Агамемноне» косвенно осудил насилие и войну⁹⁶; Антигона у Софокла отвергала всякую ненависть, какова бы она ни была⁹⁷.

Бесспорно, у Афин были поползновения в сторону империализма, которые, надо сказать, и привели их к крушению; их внешняя политика отнюдь не была свободна от вероломства и жестокости. Но никто (во всяком случае, никто больше, чем сегодня) не считал такие практики достойными похвалы или безразличными с точки зрения морали; если кто-то оправдывался в них, то делал это, развивая в той или иной форме принцип «политика прежде всего»,⁹⁸ в точности как и сейчас. Кроме того, у империализма и его методов были непримиримые противники, из которых наиболее известен Сократ; да, он был казнен, но ему все-таки дали дожить до семидесяти лет, и его последователи имели полное право прославлять его в своих трудах и речах. Что же до римлян, то если мы изучаем их историю по античным текстам, особенно по книге Полибия, создается впечатление, что с тех дней до наших моральная чувствительность почти не изменилась.

Без сомнения, все народы той эпохи практиковали подчас, в большей или меньшей степени, вероломство и жестокость; мы не смогли бы утверждать, что в какую-либо эпоху, не исключая и нашу, было иначе. Но, как и сегодня, хоть и были применяемы вероломство и жестокость, они обычно осуждались; при этом, как и сегодня, одна нация холодно и систематически делала это самим принципом своей политики с целью достижения имперского господства. Подобная политика со стороны нашего нынешнего врага кажется нам чудовищной; она не должна была казаться менее чудовищной современникам римлян. Лучшим доказательством этого является плотная завеса лицемерия, которой римляне ее прикрывали, – лицемерия, столь поразительно похожего на практикуемое в наши дни, особенно в том, что касается маскировки агрессии целями законной обороны. Поскольку тогда лицемерили так же, как и в наше время, это значит, что они понимали, чтó такое добро, не хуже, чем понимают сегодня.

Но даже если бы мораль изменилась, это никоим образом не уменьшило бы значение факта, что в наши дни о Древнем Риме повсюду говорят с восхищением. Ибо человек не может судить о каком-либо действии – независимо от того, когда оно совершено, – по представлению о добродетели, отличному от того, которое служит критерием для его собственных действий. Если я признаю достойным восхищения или даже оправдываю сегодня некий акт жестокости, совершенный две тысячи лет назад, это означает, что я сегодня, в своей мысли, лишаю себя добродетели человечности. Человек состоит не из закрытых друг от друга отделений, и невозможно восхищаться некоторыми методами, которые использовались в прошлом, не вырабатывая в себе склонности подражать им, когда случай сделает такое подражание легким.

Рим силой уничтожил разнообразные культуры Средиземноморского бассейна, за исключением греческой, которую отодвинул на второй план, и вместо этого ввел культуру, почти целиком подчиненную потребностям пропаганды и воле к господству. Тем самым чувство истины и справедливости было и остается почти непоправимо искаженным; ибо на протяжении всего Средневековья римская культура была почти единственной культурой, известной образованным людям на всем Западе.

Достаточным противовесом этому влиянию могло бы быть влияние христианства, если бы второе можно было отделить от первого. К несчастью, Рим, приняв христианство через несколько столетий после его основания и официально утвердив его среди подвластных народов, тем самым заключил с ним союз, его запятнавший. Другим несчастьем стало то, что место происхождения христианства навязало ему наследие текстов, в которых зачастую выражаются жестокость, стремление к господству, бесчеловечное презрение к побежденным врагам или к тем, кто предназначался на роль таковых, и почитание силы, – что чрезвычайно хорошо согласуется с духом Рима. Таким образом, вследствие двойного исторического несчастного случая, еврейская и римская традиции совместно в течение двух тысяч лет удушают в значительной мере божественное вдохновение христианства. И Запад так и не обрел заново того звучания несравненной человечности, который делает «Илиаду» и греческие трагедии непревзойденными произведениями.

Франция имела много первоклассных умов, которые не были ни прислужниками, ни поклонниками силы. С пятнадцатого по семнадцатый век Вийон, Рабле, Ла Боэси, Монтень, Морис Сэв⁹⁹, Агриппа д’Обинье¹⁰⁰, Теофиль¹⁰¹, Рец¹⁰², Декарт, Паскаль, столь разные между собой и неравные по славе, имели это общей чертой, помимо общей для них всех гениальности. Однако в воспитание каждого из последующих поколений внесли вклад те, кто были ей и прислужниками, и поклонниками. Единственная «песнь о подвигах», изучаемая в лицеях, прославляет Карла Великого, то есть попытку установления имперского господства. Герои светских трагедий Корнеля ставят превыше всего свою славу, которая заключается в том, чтобы побеждать, завоевывать, господствовать, и, кажется, никогда не задумываются о том, чтобы подчинить эту славу справедливости или общественному благу; в качестве предмета восхищения в них предлагается нарушение меры. Многие герои Расина, когда они заняты чем-либо, кроме любви, одержимы все той же навязчивой идеей; поэтому только в любовной теме (в «Федре») у Расина единственный раз возникает некий отзвук греческой трагедии¹⁰³. Беседы о смерти и Боге не мешают Боссюэ прославлять земных монархов в их царственном блеске¹⁰⁴. В восемнадцатом веке деспоты не переставали находить во Франции прославленных льстецов; тогда лишь нужно было, чтобы то были иностранные деспоты! А позже – как только не славили Наполеона! Представление о герое презираемом и униженном, столь распространенное у греков и составляющее центральную тему Евангелий, почти чуждо нашей традиции; культ величия, представляемого по римскому образцу, был передан нам почти непрерывной цепью знаменитых писателей.¹⁰⁵

Этот культ всегда вдохновлял наши поступки, равно как и наши слова. Даже теперь, несомненно, было бы трудно отрицать, что мы использовали и продолжаем использовать методы, аналогичные римским, в целях расширения нашей колониальной империи и сохранения господства над ней; многие французы скорее склонны хвастаться этим, чем это отрицать.

Деятели революции не поддались бы столь легкому искушению завоевательной войны, не будь они воспитаны на латинских писателях и на Плутархе, этом угодливом вассале римлян, и не вспоминай они о Риме каждый раз, заводя речь о Республике. Наполеон и Людовик XIV были очевидным образом одержимы воспоминаниями об Августе¹⁰⁶, и им казалось, что все римские приемы вполне могут быть предметом имитации. Если их усилия не увенчались устойчивым успехом, причиной тому был некоторый недостаток сноровки, но, уж конечно, не чрезмерная щепетильность. Неспровоцированная агрессия против Голландии, аннексия целого ряда городов в мирное время, предпринятая против воли их жителей, вскоре после заключения договора, которым была торжественно провозглашена нерушимость границ, наконец, опустошение Пфальца, также абсолютно неоправдываемое нуждами войны, – все это были инциденты, удивительно схожие с самыми характерными фактами римской истории. То же самое можно сказать, например, о ловушке, подстроенной Наполеоном королевской семье Испании, о маневрах, которыми ее готовили, и о судьбе, которая впоследствии постигла эту несчастную страну. Наконец, и при Наполеоне и особенно при Людовике XIV раболепие подданных, слепое подчинение, крайняя лесть, отсутствие всякой духовной свободы на некоторое время возвели Францию на уровень имперского Рима и его провинций.

К чему устремлен сейчас Гитлер вкупе со своими подручными, если не к величию, представляемому на римский манер? Разве они добиваются его не теми методами, которые уже более или менее удачно имитировали все подражатели римлян? Возможно ли что-то еще, столь же хорошо известное, столь же узнаваемое? Куда годится, что хорошо знакомое нам явление возникает где-то в другой стране, не у нас, угрожает нам – и вдруг начинает казаться нам непонятным? Бесконечно прискорбно, что наш крупнейший поэт принял участие в этом отказе от понимания, заявив, будто мы ничего не можем понять в Германии¹⁰⁷. Сегодня Германия является страной, которая непрерывно ставит под угрозу мир и свободы Европы; то же самое можно было сказать о Франции в 1815 году¹⁰⁸. Она представляла для Европы главную угрозу со времен Ришелье, то есть в течение почти двух столетий, с недолгим периодом ослабления при Людовике XV и Людовике XVI. В 1814 и 1815 годах Наполеона разбили; побежденной Франции не причинили никакого вреда; после этого Европа была в мире в течение полувека. Если кому угодно отсчитывать период германской угрозы от Фридриха II Прусского (а найти ее раньше никоим образом невозможно), получатся те же два столетия. На каком основании можно утверждать, что в случае нашей победы подчинить Германию будет нужнее, чем было необходимым подчинить Францию в 1815 году?

Скажут: Германия стала агрессивной и опасной с тех пор, как сделалась объединенной и централизованной нацией. Это неоспоримо. Но то же самое было и с Францией; объединенная Франция всего на два столетия старше объединенной Германии. Всякий народ, который становится нацией, подчиняясь централизованному, бюрократическому и военному государству, сразу же становится и на долгое время остается бедствием для своих соседей и для всего мира. Этот феномен присущ не германской крови, а государственной структуре Нового времени, во многих отношениях сходной с политической структурой, выработанной Римом. Почему это так, быть может, трудно представить с полной ясностью; но что это так, ясно вполне. Одновременно с тем, как в той или иной стране возникает нация под властью государства, возникает новый фактор агрессии, и дальнейшее развитие нации надолго остается агрессивным. Избежали этой участи лишь несколько небольших европейских стран, сложившихся при соблюдении местных свобод, а также, до некоторой степени, одна крупная страна, Англия¹⁰⁹, которая даже сегодня далека от того, чтобы иметь все характерные черты современного государства.

Но явление, которое возникло не вчера, должно волновать все умы, размышляющие о той опасности, что нависла в наше время не только над миром и свободой, но и над всеми без исключения человеческими ценностями. Все изменения, произошедшие за последние три столетия, приближают людей к ситуации, когда в целом мире не останется абсолютно никакого источника послушания, кроме государственного авторитета. Большинство людей в Европе не повинуются ничему другому. Семейное влияние на несовершеннолетних слабо, а на остальных равняется нулю; местные и региональные власти в большинстве стран осуществляют только ту часть полномочий, которая делегирована им властью центральной. В области производства послушание начальству не просто оказывается, а продается за деньги; таким образом, его авторитет исходит не из какой-либо традиции, не из взаимного, более или менее подразумеваемого согласия, а основано на торге, чуждом всякого достоинства и ставящем послушание в исключительную зависимость от защиты его государством. Даже в интеллектуальной сфере государство, с дипломами и званиями, которые оно присваивает, стало почти единственным источником реального авторитета.

С другой стороны, власть государства не останавливается ни в каком направлении никаким законным пределом. Для него нет такого предела вне его границ, потому что каждая нация суверенна. Что бы она ни делала, ни один вышестоящий орган не имеет права судить ее действия; даже договоры, которые она подписывает, получают силу только в соответствии с толкованием, которое она дает им сама, без возможности какого-либо другого толкования, которое на законном основании давалось бы извне. Ее власть фактически имеет пределом только силу других суверенных наций, то есть либо войну, либо прямую или косвенную угрозу войны. Это предел фактический, но не правовой, предел вынужденный, а не принимаемый добровольно.

Внутри демократических государств власть, по-видимому, ограничена только правами индивидов; но если амбициозные люди желают и умеют выбрать благоприятный момент, сам механизм демократии может быть использован для отмены части этих прав или всей их совокупности. А после того, как эти права отменены, уже не существует никакого законного средства к их восстановлению, кроме лишь восстания. Если люди, обладающие различными титулами государственной власти, перестают желать демократии, страх перед восстанием подчас может их сдерживать, но ни один закон не сможет обязать их сохранять ей верность. За пределами Европы обширные территории, подчиненные посредством завоеваний, покоряются воле того или иного европейского государства; а в остальном мире все чаще наблюдается тенденция к созданию политических структур, более или менее копируемых с политической структуры западного государства. Пределом подобной эволюции – к счастью, теоретическим – стало бы такое положение, когда на всем земном шаре любой человек будет послушен постоянно и исключительно государству, подданным которого является, и ни одно государство не будет послушно ничему, кроме собственных прихотей. С любой точки зрения, какая устойчивость, какое равновесие, какая гармония возможны при таком направлении развития?

Совершенно ясно – и г-н Селль это убедительно показал – что юридическое понятие суверенной нации несовместимо с идеей международного порядка¹¹⁰. Гражданский порядок существует менно потому, что отдельные люди, даже там, где они свободны, не обладают суверенным правом распоряжаться собой и своей собственностью. Всякий порядок предполагает наличие законного авторитета, решения которого обязательны для всех, кто подчиняется этому порядку. Но суверенитет каждой нации относительно всех остальных связан с суверенной властью, которую каждое государство осуществляет над своими подданными. Ибо, пока эта власть сохраняется, всякое действие, предпринимаемое против недружественной нации, должно действовать на всех членов и подданных этой нации; оно, таким образом, должно принимать форму войны, угрозы войны или экономического давления, которое, превысив определенную степень, неизбежно ведет к войне. Война – это действие, принять решение о котором и осуществлять которое может только одна или несколько стран; и поскольку никто не может извне предписать нации вести войну, не может быть полицейского средства для авторитета, который доминировал бы над нациями. Такой авторитет может осуществляться только в том случае, если он обладает законной, то есть публично и всеобще признанной, властью освобождать в определенных случаях граждан или подданных государства от обязанности подчиняться этому государству. И тогда не подданные, решившиеся на гражданское неповиновение, а само государство, которого бы коснулась такая мера, было бы поражено чувством неполноценности, свойственным мятежникам. Но совершенно очевидно, что подобная мера возможна только в том случае, если ниже государства и выше отдельных лиц существуют законные власти, правомочные подобное решение исполнить. Международный порядок предполагает, что определенный федерализм может устанавливаться не только между нациями, но и внутри каждой большой нации. Тем более связь между колониями и их метрополией должна быть федеральной связью, а не отношением простого подчинения.

Победители 1918 года решили установить определенный международный порядок. С этой целью они попытались добиться признания определенных запретов и определенных обязательств, общих для всех стран; а на некоторые из стран пожелали возложить особые обязательства, такие как разоружение для Германии и обязательства по отношению к национальным меньшинствам для ряда стран Центральной Европы. Из-за особенно сильного противодействия была оставлена в неприкосновенности догма о национальном суверенитете, и власть каждого государства над своими подданными осталась неизменной. Такая попытка не только не могла увенчаться успехом, но и не заложила даже первоначальных условий для успеха. Власть, на пути которой нет никакой законно установленной границы, неизбежно стремится к расширению как внутри, так и вовне; любое централизованное и суверенное государство является потенциально агрессивным и диктаторским и становится таковым на деле в той мере, в какой считает себя обладающим силой для этого.

В текущей войне можно представить себе несколько возможных исходов, если допустить, что Германия потерпит в ней более или менее крупное поражение. <1> Европу можно вернуть в положение, мало отличающееся от того, в котором она находилась, например, в 1930 году. Тогда народы получат передышку, но, возможно, не очень долгую. <2> Европа от истощения может впасть в широко распространившийся кровавый беспорядок, которым воспользуется Россия; последствия этого будут непредсказуемы. <3> Соотношение сил может измениться таким образом, что могущество Германии будет на весьма долгое время подавлено мощью победивших наций; такое развитие событий, может быть, и не выглядит слишком вероятным, но его следует предполагать, поскольку многие люди прямо сейчас с большим шумом заявляют об условиях мира, которые предполагали бы долговременное военное сокрушение Германии. Поскольку, к счастью, невозможно уничтожить весь немецкий народ или даже значительную его часть, такое подавление предполагает принуждение, наложенное в момент победы и сохраняемое в течение длительного времени. Коалиция не может прилагать продолжительных и непрерывных усилий; взять их на себя придется одной нации; ею неизбежно будет нация континентальная, то есть Франция.¹¹¹

Если бы Франция предприняла такое усилие, не будучи материально и морально способной выдержать его, новая война, которая, возможно, уничтожила бы ее, стала бы для нее наказанием за то, что она осмелилась выйти за рамки своих сил¹¹². Но давайте допустим, что она на это будет способна. Неужели то, что она имеет в себе от мудрости, свободы и человечности, не обречено погибнуть в условиях крайнего напряжения национальных сил, необходимого для столь огромной задачи? С другой стороны, разве не должна она будет овладеть силой принуждения, которая сделает ее хозяйкой Европы? В таком случае традиции, унаследованные от римлян, Ришелье, Людовика XIV и Наполеона, определенно восторжествовали бы во Франции. Иначе говоря, гитлеризм не исчез бы; он оказался бы перенесен к нам вместе со своими целями и методами. Те, кто будет использовать его, не узнают его в натурализованном виде, зато те, кто испытает его болезненные последствия, узнáют его более чем вполне. Для будущего человечества, для цивилизации, для свободы такая победа была бы не намного лучше поражения.

Победа тех, кто защищает с оружием правое дело, не обязательно является победой справедливой; победа более или менее справедлива не в зависимости от причины, заставившей взяться за оружие, а в зависимости от порядка, который установится после того, как оружие сложат. Сокрушение побежденного не только всегда несправедливо, но и всегда гибельно для всех – побежденных, победителей и зрителей, и тем более гибельно, чем более могущественным был побежденный народ; ибо тем серьезнее возникающее при этом нарушение равновесия.

Тем не менее бесконечно желательно, чтобы немецкая нация была расчленена, – но при условии, что это расчленение, пусть даже оно будет выполнено силой, не должно поддерживаться силой. Это возможно только в одном случае, а именно если победители (допустим, это будем мы) примут и для себя ту трансформацию, которую навяжут побежденному. До тех пор, пока между людьми не установятся другие связи, кроме тех, которые осуществляются через государство, государства будут продолжать систематически и периодически организовывать взаимное убийство подданных друг друга; и никакое давление со стороны общественного мнения, никакие усилия доброй воли, никакая международная комбинация не будут в состоянии помочь избежать такой судьбы. Череда массовых убийств должна завершиться либо триумфом единого государства, которое покорит множество народов гнету некоего нового подобия «римского мира», а затем медленно распадется, либо взаимным разрушением государств, которые в конечном итоге развалятся вследствие непосильного напряжения.

Во всяком случае, неизбежно, что за трансформацией, совершенной человечеством в течение нескольких столетий в направлении централизации, когда-нибудь последует трансформация в противоположном направлении; ибо все в природе однажды находит свой предел. Имеется два вида рассредоточенной организации, о которых история позволяет нам достаточно хорошо знать, а именно небольшие городские общины и феодальные связи. Ни один из них не исключает тирании или войны, но и тот и другой более плодотворны и благоприятны для лучших форм человеческой жизни, чем централизация, выпавшая на долю людей римской эпохи и наших современников. Возможно, человечество придет либо к чему-то аналогичному одной из этих двух форм организации, либо к их смешению, либо найдет третью. Возможно, это время не очень далеко, и мы уже присутствуем при агонии государств. К сожалению, государства не могут агонизировать сами, не вводя в агонию одновременно с собой множество драгоценных вещей и множество людей. Но сумма непоправимых страданий и разрушений в материальной и духовной сферах была бы уменьшена, если бы достаточное число ответственных людей могло быть достаточно сознательным и решительным, чтобы методично подготовить и облегчить то преобразование, которого человечеству, к счастью, никак не избежать.