Текст книги "Смотреть на звезды. (Вопрос – половинка сердца)"

София Лундберг
Смотреть на звезды. Вопрос – половинка сердца

SOFIA LUNDBERG

ETT FRÅGETECKEN

ÄR ETT

HALVT HJÄRTA

Published by agreement with Salomonsson Agency

© Sofi a Lundberg 2018

© Савина Е. Ю., перевод на русский язык, 2019

© Издание на русском языке. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2019

© Оформление. «РИПОЛ классик», 2021

***

Все мы сидим в сточной канаве, но некоторые из нас смотрят на звезды.

Оскар Уайльд

Предисловие переводчика

Все мы родом из детства как бы банально это ни звучало. В детстве мы начинаем знакомиться с миром и узнаем, чего от него ждать и чего бояться. Все наши самые застарелые комплексы, страхи и обиды из детства. Оттого многие вообще пытаются забыть свое прошлое и начать все с чистого листа. Однако отказаться от воспоминаний о детстве значит отказаться от половинки сердца, причем самой лучшей половинки. Потому что самые настоящие мы только там, в детстве. И не нужно стыдиться ни нищеты, ни отца, посаженного в тюрьму за ограбление – ведь ребенок почти никогда не в силах изменить жизнь взрослых, зато опираясь на их ошибки, вполне может сам выстроить свою судьбу.

София Лундберг с непревзойденным мастерством и мудростью пишет о босоногой шведской девчонке, которая, несмотря на нелегкое детство, а скорее всего, именно благодаря ему нашла в себе силы осуществить свои мечты и стать знаменитостью.

Удивительно искренняя, живая книга, построенная на контрастах. Яркие всполохи воспоминаний из прошлого чередуются с мучительными попытками главной героини найти себя в настоящем. А сияющий огнями, вечно неумолкающий Нью-Йорк то и дело сменяется суровыми скалистыми пейзажами шведского Готланда, никогда не знавшего поездов и не ведавшего шума больших городов…

Евгения Савина

Нью-Йорк, 2017

Смеркается. За небоскребами садится солнце. Его последние лучи упрямо сражаются с подступающей темнотой, пронзая пространство между фасадами зданий, словно золотые копья света. Снова вечер. Элин уже много недель подряд не ужинает дома по вечерам. А сегодня и подавно. Стоя у большого панорамного окна, она смотрит на дом, что в нескольких кварталах отсюда. Ее дом. На крыше – терраса с буйной растительностью, красный зонт от солнца и уже разожженный гриль. В небо поднимается тонкая струйка дыма.

Вот мелькнула чья-то фигура. Должно быть, это Сэм или Алиса. Или какой-нибудь зашедший в гости приятель. Сквозь гущу растений лишь смутно угадывается человеческий силуэт.

Наверное, они снова ждут, когда она вернется домой. Но ждут напрасно.

За ее спиной, дробно стуча по полу студии, бегают и суетятся люди. Со стальной конструкции свисает серо-голубой занавес, сглаживая угол между стеной и полом. В центре стоит шезлонг, покрытый золотой парчой. В шезлонге полулежит красивая женщина. На шее – несколько рядов жемчугов. Белая юбка пышными волнами ниспадает на пол. Верхняя часть туловища блестит от масла, широкое жемчужное ожерелье прикрывает обнаженную грудь. Ярко-красные коралловые губы. Благодаря слою косметики идеальный цвет лица.

Два ассистента работают над освещением, поднимают и опускают софиты, щелкают фотоаппаратами, сверяются с показателями экспонометров и начинают все сначала. Позади толпится целая команда стилистов и визажистов, сосредоточенно изучающих каждую деталь будущей фотографии. Они – в черном. Все, кто есть в помещении, одеты в черное. Все, кроме Элин. На ней алое платье. Алое как кровь, как сама жизнь. Как вечернее солнце за окном.

Резкий голос выводит Элин из задумчивости. В нем слышится явное недовольство:

– Сколько вы еще будете возиться? Я уже устала лежать в этой позе. Эй! Может, начнем уже?

Женщина в шезлонге вздыхает и усаживается поудобнее. Жемчужное ожерелье сбивается, обнажая затвердевшие соски. Пара стилистов тут же подскакивают и терпеливо и аккуратно возвращают ожерелье на место. Несколько ниток жемчуга приклеивают к прозрачной липкой ленте. От прикосновения чужих рук кожа женщины покрывается мурашками. Она шумно вздыхает и закатывает глаза – только ими она вольна распоряжаться по собственному усмотрению.

К Элин подходит мужчина, одетый в строгий деловой костюм, – агент женщины. Он наклоняется и шепчет с вежливой улыбкой:

– Будет лучше, если мы начнем прямо сейчас. Иначе она вот-вот потеряет терпение, и тогда все наши усилия пойдут прахом.

Элин легонько кивает, и ее взгляд вновь обращается к вечерней панораме за окном.

– Если мадам пожелает, – со вздохом говорит она, – можно все свернуть прямо сейчас. Мы уже сделали достаточно снимков, думаю, этого хватит. В конце концов, это пойдет только на разворот. Не на обложку.

Агент протестующе поднимает ладони и в упор смотрит на нее:

– Нет, не хватит. Этот снимок мы сделаем тоже.

Элин отрывается от созерцания собственного дома и подходит к штативу с фотокамерой. В кармане платья вибрирует телефон – пришло сообщение. Она даже знает, от кого, но не отвечает. Потому что это еще больше усугубит чувство вины перед домашними, которые расстроены ее отсутствием.

Когда Элин становится позади фотокамеры, в глазах красивой женщины в шезлонге, словно по мановению волшебной палочки, зажигаются тысячи крошечных искорок, спина выпрямляется, губки надуваются. Она слегка наклоняет голову, и слабый поток воздуха от вентилятора мягко колышет ее волосы. Сейчас она – звезда, и Элин тоже.

Вскоре окружающий мир меркнет, отходит на второй план, и остаются только эти двое, полностью поглощенные друг другом. Элин фотографирует, дает указания; женщина смеется, флиртует с ней. Команда за их спинами аплодирует. Творческая энергия бьет в Элин ключом и мчится по венам.

Проходит несколько часов, прежде чем Элин находит в себе силы оторваться от новых снимков на экране ноутбука и покинуть студию. Телефон переполнен пропущенными звонками и сердитыми сообщениями от Сэма и от Алисы: «Мама! Где ты?», «Когда ты вернешься???». Она пролистывает их, почти не читая, на это у нее просто не хватает мужества. Мимо проезжают такси, но ни одно из них она не останавливает. Асфальт все еще горячий от полуденного зноя. Элин медленно бредет сквозь расцвеченную огнями нью-йоркскую ночь. Вокруг кипит жизнь. Навстречу ей то и дело попадаются молодые и красивые парни и девушки. Кто-то из них неестественно громко смеется, явно пребывая под дозой. Другие, далеко не такие молодые и красивые, а, напротив, грязные и оборванные, сидят на асфальте и просят милостыню. Давно она не возвращалась домой пешком, хотя и живет совсем близко. И давненько нигде не бывала, кроме как в спортзале и фотостудии. Каблуки ее туфель звонко стучат по неровным тротуарным плиткам. Она идет медленно, примечая по пути каждую деталь. Вот, наконец, и ее собственная улица. Орчард-стрит ночью кажется необитаемой – ни машин, ни людей. Старая и грязная, как и все улицы в Ист-Сайде[1]1
  Ист-Сайд – район в юго-восточной части Манхэттена, один из самых старых районов Нью-Йорка. – Здесь и далее примеч. переводчика.


[Закрыть]. Однако Элин нравится этот контраст между тем, что снаружи, и тем, что внутри, между патиной и роскошью.

Она входит в подъезд, незамеченной проскальзывает мимо дремлющего консьержа и нажимает на кнопку вызова лифта. Но, когда двери открываются, ее вновь охватывают сомнения, и она поворачивается к лифту спиной. Ей хочется остаться снаружи, внутри этой пульсирующей ночи. Дóма, наверное, уже все спят.

Элин открывает почтовый ящик и, достав из него конверты, отправляется в ресторан по соседству, куда частенько заглядывает после позднего окончания рабочего дня. Усевшись за столик, заказывает бокал бордо 1982 года.

Официант качает головой.

– У нас осталась всего пара бутылок, так что мы не по даем в бокалах. Это же эксклюзив. Тот год выдался очень хорошим.

Элин блуждающим взглядом обводит зал:

– Все зависит от того, как на это посмотреть. Но я охотно заплачу вам за целую бутылку, только несите скорее. Я этого заслуживаю. Пусть будет восемьдесят второй.

– Ясно, что вы этого заслуживаете. – Официант закатывает глаза. – Кстати, мы скоро закрываемся.

Элин кивает:

– Не беспокойтесь, я пью быстро.

Она просматривает стопку писем и откладывает их в сторону, не читая, пока один из конвертов не привлекает ее внимания. На почтовом штемпеле значится город Висбю. Шведская марка. Ее имя, аккуратно выведенное синими чернилами.

Открывает конверт и достает из него сложенный лист бумаги. Разворачивает. И замирает. Перед ней самая настоящая карта звездного неба, на которой большими, с завитушками буквами выведено ее имя. В верхней части листа написано:

Сегодня одна из звезд получила имя «Элин».

Она снова и снова перечитывает эту фразу, написанную на языке, от которого уже успела отвыкнуть. Длинный ряд координат указывает точное местонахождение звезды, которую кто-то назвал в ее честь. Звезды, которая отныне носит ее имя… Это может быть только… Господи, неужели это правда… не ужели это он отправил ей это письмо?

Усилием воли Элин заставляет себя унять бешеный поток мыслей в голове, ей не хочется произносить его имя даже в мыслях. Но его лицо она видит совершенно отчетливо – все такое же радостное и улыбающееся.

Сердце тяжело колотится в груди. Элин отбрасывает от себя карту и замирает, в ужасе глядя на нее. После чего срывается с места и пулей вылетает из зала. Очутившись на улице, задирает голову, но вместо черного неба видит над крышами домов только темно-синюю, лишенную всяких очертаний массу. В Нью-Йорке никогда не бывает по-настоящему темно – настолько, чтобы можно было увидеть прихотливую россыпь звезд. Небоскребы Манхэттена достают почти до неба, и, должно быть, с их крыш кажется, что до звезд рукой подать, но отсюда, снизу, с улиц, звезды выглядят такими невообразимо далекими.

Она возвращается в зал. Официант стоит и ждет ее возле столика с бутылкой в руках. Наливает совсем немного на донышко, и она проглатывает, даже не почувствовав вкуса. Нетерпеливым жестом велит наполнить бокал до краев и делает еще два больших глотка. После чего снова берет в руки карту и принимается так и этак вертеть глянцевый лист бумаги. Внизу, в самом углу, на темном фоне, приписка, сделанная золотыми чернилами:

Я увидел твою фотографию в журнале. Ты все такая же. Long time, no see[2]2
  Давно не виделись (англ.).


[Закрыть]. До встречи!

Ф.

Внизу – адрес. Элин читает знакомое название местности, и внутри все переворачивается. Не в силах оторвать взгляда, она смотрит на строки, и на глаза наворачиваются слезы. Обводит пальчиком контуры буквы «Ф» и едва слышно произносит его имя:

– Фредрик.

Во рту пересохло. Элин протягивает руку к бокалу с вином и одним махом осушает его. После чего, отбросив всякие приличия, громко зовет официанта:

– Эй, где вы там! Принесите мне большой стакан молока! Я просто умираю от жажды!

Хейвиде, Готланд, 1979

Двести миллилитров каждому. И чтоб без всяких ссор!

Маленькие ручки жадно ухватили красно-белый треугольный пакет молока, который Элин только что положила на сосновый стол. Две пары мальчишеских рук с землей под ногтями. Элин попыталась отодвинуть пакет, но куда там! Братья острыми локтями отпихнули ее в сторону и громко заспорили, перекрикивая друг друга:

– Я налью себе первый!

– Ты нальешь себе слишком много!

– Дай мне!

Строгий голос оборвал спорщиков:

– А ну хватит шуметь, надоело уже! Кто старше, тот и нальет себе первым. Неужели так трудно разобраться? Каждому по двести миллилитров. И слушайтесь Элин!

Марианна стояла к ним спиной, склонившись над раковиной, и что-то остервенело терла.

Элин оттолкнула Эрика с Эдвином в сторону. Мальчишки повалились на стоящий в кухне диванчик, вцепившись в пакет мертвой хваткой. На столе появился кувшин из коричневого фарфора, в который надо было перелить молоко, и в кухне воцарилась почти мертвая тишина. Воздух словно загустел, и время остановилось. И вдруг… Дзинь! – и содержимое пакета пролилось на стол, а кухню огласил многоголосый вопль.

Следом – снова тишина, и в этой тишине – три пары вытаращенных детских глаз.

Белая молочная лужа растекалась по столу, капала на пол и белыми ручейками струилась вниз по занозистым ножкам стола.

– Ах вы мелкие, неблагодарные твари! Вон! Вон из моей кухни! – вспорол тишину кухни злобный вопль.

Элин и ее братья пулей выскочили за дверь и опрометью помчались через двор, преследуемые несущимися вслед ругательствами, от которых дрожали стены кухни. Возле сарая они остановились и спрятались за кучей хлама, тесно прижавшись друг к другу.

– Элин, нам что, сегодня больше уже ничего не дадут? – испуганно прошептал младший из братьев.

– Она скоро успокоится, вот увидишь, Эдвин. Не волнуйся. Это я виновата, что кувшин треснул, надо было осторожнее его ставить. – Элин нежно погладила брата по голове.

Какое-то время они втроем сидели в тишине, после чего Элин встала и нерешительным шагом направилась к дому. В окне она увидела согнутую фигуру матери. Та собирала с пола осколки, подцепляя их большим и указательным пальцами. Стопка черепков в руке Марианны росла. Распахнутая настежь дверь кухни противно скрипела на сквозняке. Из водосточного желоба выкатилось несколько капель дождевой влаги и упало в бочку. Кап-кап. Элин внимательно прислушалась к этому звуку. В самом доме было тихо. Собрав осколки, Марианна осталась сидеть на корточках на полу кухни, замерев и свесив голову на грудь. Подошла Бланка, обнюхала пол и принялась лакать молоко. Мать не обратила на собаку никакого внимания.

Элин приготовилась войти. Но тут согнутая фигура распрямилась. От этого движения сердце Элин подпрыгнуло, и она пулей понеслась обратно к братьям. Скорее вперед, через усыпанный мелким гравием двор, а в спину летит очередная порция брани. Задыхаясь от бега, она испуганно присела за кучей хлама. Марианна выскочила на крыльцо и принялась швыряться во все стороны черепками, словно снарядами.

– Оставайтесь там, где вы есть, чтоб я больше вас не ви дела! Слышали? Я больше не желаю вас видеть!

Черепки закончились. Марианна, в порыве гнева, сунулась туда-сюда, ища детей. Элин сжалась в комочек и закрыла руками головы братьев, прижав их к своему животу. Они сидели тихо-тихо, как мышата, настороженно ловя каждый звук.

– Больше не дождетесь от меня еды в этом месяце. Слышали, вы? Никакой жратвы. Сволочи, оглоеды! Чтоб вам пусто было!

Мать бранилась, продолжая яростно рассекать руками воздух, хотя ей нечем было бросаться. Элин обреченно наблюдала за ней сквозь щелку в груде мусора. Старая мебель, доски, коробки и прочий хлам, который давно следовало выкинуть, но все как-то руки не доходили.

Наконец Марианна повернулась и исчезла в доме, прижимая руки к сердцу, словно оно у нее болело. Через окно кухни Элин наблюдала, как мать вытряхивает свою сумку и лихорадочно роется в ящиках. Ага, нашла, что искала. Сигарету.

Мать прикурила и, глубоко затянувшись, выпустила в потолок колечко дыма. Идеально-круглые колечки превращались в овальные и исчезали, растаяв в воздухе. Элин знала, что колечки успокаивают мать. Когда от сигареты останется лишь окурок, она бросит его в раковину, и все будет позади.

Тесно прижавшись друг к другу, дети не спешили покидать своего укрытия. Эдвин склонил головку и палочкой рисовал на земле кружочки и линии. Элин сидела неподвижно, устремив взгляд на дом. Ждала. Когда Марианна распахнула замызганное окно кухни, она осмелилась выйти из-за кучи хлама. Их взгляды встретились. Элин нерешительно улыбнулась и робко помахала рукой. Лицо Марианны озарила слабая ответная улыбка, но ее рот по-прежнему оставался строго сжат.

Плохое осталось позади. Теперь все снова будет как обычно.

На подоконнике стояли две засохшие примулы в горшках. Марианна отщипнула несколько самых увядших цветков и бросила на клумбу под окном.

– Простите меня, – крикнула она. – Я просто немного погорячилась. Вы можете возвращаться.

Мать отошла от окна и тяжело опустилась за кухонный стол. Элин посмотрела на нее, потом присела на корточки, собрала с земли пригоршню мелких камешков, перевернула ладонь и разжала. Камешки посыпались на землю, но один немного задержался, прежде чем отлипнуть и упасть к остальным.

– Не будет у тебя никаких детей! – торжествующе крикнул Эдвин.

Элин бросила на него сердитый взгляд:

– Замолчи!

– Ну, может, еще и будет, – попробовал утешить ее Эрик. – Все-таки один камешек задержался, пусть и ненадолго.

– Да вы что, дурачки, неужто всерьез верите, что какая-то горстка камешков может предсказать будущее?

Вздохнув, Элин зашагала к дому.

На полпути остановилась и махнула братьям:

– Ну, что замерли? Идемте, сейчас будем есть. Лично я страшно проголодалась.

Они вошли на кухню, Марианна в глубокой задумчивости стояла у окна. В руке у нее дымилась сигарета с длинным столбиком пепла, который, казалось, только и ждал, когда его стряхнут. На столе – полная пепельница окурков. Лицо Марианны было бледным, глаза пустыми. Она не пошевелилась, даже когда дети тихо сели на кухонный диванчик.

Элин, Эрик и Эдвин обедали в полном молчании. Нежирная колбаса, по два ломтика на каждого, и холодные слипшиеся макароны. Отделить одну макаронину от другой удавалось лишь с помощью доброй порции кетчупа. Стаканы стояли пустыми. Элин поднялась, чтобы налить воды. Марианна проводила ее равнодушным взглядом; стояла у окна и молча смотрела, как дочь наполняет стаканы водой из-под крана и ставит на стол.

– Вы теперь снова послушные, да? – Голос матери про звучал тягуче, словно она только что проснулась.

Элин вздохнула, братья за ее спиной теснее прижались друг к другу.

– Мы случайно пролили, мама. Мы не хотели.

– Что, дерзишь мне?

Элин покачала головой:

– Вовсе нет, просто…

– Замолчи. Все, ни слова больше. Ешьте молча.

– Прости, мама, но мы правда не хотели. Это я виновата, что кувшин разбился. Не сердись на Эрика с Эдвином.

– Вы все время ссоритесь. Я так больше не могу. Мои нервы просто не выдерживают. – Марианна громко застонала.

– Нам сегодня больше не нужно никакого молока. Нам и с водой хорошо.

– Как же я устала…

– Прости, мам. Нам очень жаль. Правда ведь, Эрик? Правда, Эдвин?

Братья дружно закивали. Марианна подошла к плите, склонилась над кастрюлей, поскребла немного со дна и сунула ложку с макаронами в рот.

– Хочешь, я дам тебе тарелку? – Элин вскочила с места и бросилась было к шкафчику, но мать остановила ее:

– Не нужно, ешьте. Только пообещайте мне, что больше никогда не будете ссориться. А воду вам все равно придется пить до конца месяца, потому что у нас больше нет денег.

Мальчишки сосредоточенно уплетали свои порции, вилки противно скрипели по коричневому фарфору.

– Ешьте потише!

– Мам, макароны остыли и склеились, отделить трудно.

– Сами виноваты, зачем надо было начинать ссору? Кому говорю, ешьте тише!

Эдвин перестал жевать. Эрик понурился и принялся беззвучно насаживать макароны на вилку. Ровно столько, чтобы можно было сразу сунуть в рот.

– Почему ты такая злая? – внезапно прошептал он и поднял глаза на мать.

Марианна ответила ему строгим взглядом.

– Вы могли бы сидеть за одним столом с королем. Слышите, вы? Мои дети в любой день недели должны вести себя прилично, как если бы они обедали у самого короля.

– Прекрати. Так говорил папа, когда напивался. Мы никогда не будем есть за одним столом с королем. Как такое вообще возможно? – насупилась Элин.

Марианна выдернула у нее из пальцев вилку и злобно швырнула об стол. Вилка подскочила и упала на пол.

– Я больше не могу. Слышите, вы, я так больше не мо гу! – Похватав тарелки, мать запихнула их в раковину.

Она сердито гремела посудой, но Элин знала, что по-настоящему их мать бывает злой только на голодный желудок. Поэтому, когда мальчишки потянулись за добавкой, она быстренько усадила их на место:

– Мы наелись, мам, спасибо. Тут тебе еще осталось.

Элин покосилась на братьев, которые подавленно молчали, глядя на свои вылизанные тарелки. У Эдвина пышная, цвета спелой ржи, копна волос на голове, которую ему до сих пор не остригли, несмотря на то что ему уже было семь и он пошел в школу. Локоны вились кольцами и ниспадали на плечи золотым водопадом. Эрик всего на год старше брата, но совсем другой, даже внешне. Волосы у него прямые, и ни намека на кудри. Марианна регулярно подстригала Эрика машинкой для стрижки, открывая оттопыренные уши.

– Вы наелись? – Элин гипнотизирующе уставилась на братьев, и те, неохотно кинув, сползли с диванчика.

– Можно мы пойдем? – спросил Эрик.

Элин кивнула, и вскоре шаги мальчишек затихли на верхнем этаже. Сама она осталась на кухне. Сидела, слушая грохот моющейся посуды, и молча наблюдала за сгорбившейся спиной – раковина была слишком низкой. Внезапно спина замерла, и Марианна, не разгибаясь, сказала:

– Все-таки мы неплохо живем, правда?

Элин не ответила. Мать не повернула головы. Их взгляды не встретились. Грохот посуды возобновился.

– Что бы я без тебя делала? Без твоих братьев? Вы ж мой покерный сет.

– Только поменьше злись, ладно?

На этих словах Марианна обернулась. В окно кухни ярко светило солнце, и в его лучах стекла ее очков выглядели грязными. Она встретилась взглядом с Элин, тяжело сглотнула, взяла ложку и снова принялась соскребать со дна холодные макароны.

– Вы точно наелись?

Взяв кастрюлю, она втиснулась рядом с дочерью на диванчик и ласково потрепала по голове:

– Ты так много мне помогаешь, без тебя бы я ни за что не управилась.

– У нас правда совсем не осталось денег? Даже на пакет молока? Ты же покупаешь сигареты. – Последние слова Элин произнесла почти шепотом, уперев взгляд в стол.

– Правда. Во всяком случае, до конца месяца уж точно. Сигареты тоже кончаются, и мне не на что новые купить. Все ушло на ремонт машины, ты же сама понимаешь – без нее никуда. Нам придется довольствоваться тем, что найдем в кладовке, там, кажется, еще оставалось несколько консервов. А если уж совсем невмоготу станет, то в кране всегда есть вода.

– Позвони бабушке. Пусть она поможет. – Элин робко посмотрела на мать.

– Ни за что, – мотнула та головой. – Да и чем она может нам помочь? Она такая же нищая, как и мы. Я не собираюсь плакаться ей в жилетку.

Элин встала и, порывшись в карманах давно ставших тесными джинсов, выудила сложенный лист бумаги, огрызок карандаша, две смятые купюры по одной кроне и пару монет по пятьдесят эре.

– Вот, смотри, что у меня есть. – Она выложила деньги на стол.

– Что ж, этого хватит на один пакет. Спасибо. Завтра, если хочешь, загляни в магазин. Я верну тебе четыре кроны, когда получу деньги. Обещаю.

Элин кивнула и выскользнула из дома. Из прохладных сумерек – наружу. Марианна осталась сидеть за кухонным столом. С новой сигаретой в руке.

Элин считала капли, падавшие из водосточного желоба. Они медленно просачивались сквозь сосновую хвою, которая набилась в отверстие, и с глухим бульканьем приземлялись в синюю пластмассовую бочку – Марианна притащила ее из соседней усадьбы. Раньше в ней хранилось средство для борьбы с насекомыми-вредителями. Для борьбы. Борьба. Элин нравилось это слово и то, что оно обозначало. Ей хотелось верить, что какая-то часть духа этой борьбы все еще оставалась в бочке и она тоже может взять себе немножко, если потребуется. Мысленно она окутывала бочку невидимыми чарами и жарко шептала:

– Борись. Бейся и победи их! Всех, кто несет в себе зло!

Возле бочки, за углом дома, у нее был устроен тайник. Здесь мало кто бывал, кусты вплотную подходили к стене, и сосновые иголки щекотали подошвы, когда она ступала по ним босиком. Элин полжизни пряталась здесь, начиная с пяти лет. Она приходила сюда, когда ей просто хотелось побыть одной. Или когда случалось с кем-нибудь поссориться. Когда напивался папа. Когда плакала мама. Из нескольких веток, принесенных из леса, она соорудила себе маленький стульчик, и он всегда здесь стоял и ждал ее, прислоненный к стенке. Она любила сидеть на нем и думать – в одиночестве она лучше слышала свои мысли. Крыша и водосточный желоб из пластика укрывали ее голову от дождя, но только если она усаживалась вплотную к дому. В такие моменты она откидывала голову назад, зажмуривалась и давала каплям дождя мочить свои поношенные джинсы. Джинсовая ткань покрывалась темными крапинками, и по бедрам, словно ледяное покрывало, расползался холод. Дождь припускал, становился сильнее, а она все сидела, выставив ноги наружу, и чувствовала, как ткань намокает все больше, а холод пробирает ее все сильнее.

В бочку быстро падали капли. Она сосредоточивалась на этом звуке, считала капли и за все время ни разу не сбилась и не перепутала ни одной цифры. В школе со счетом было куда хуже. Там никогда не было таких чистых и ясных звуков, как здесь. Один только шум, крики, топот и беготня по лестницам. В этом хаосе мозги Элин волей-неволей отмечали все, фиксировали каждый звук. Цифры в голове сбивались в кучу, она терялась и не могла сосредоточиться.

«Ваша дочь безнадежна», – сказала однажды учительница Марианне. Безнадежна в математике. Безнадежна в чистописании. Безнадежна почти во всем. И вдобавок ко всему дочь преступника. Об этом говорили все дети в школе и даже учителя, когда думали, что она не слышит. Они начинали перешептываться, стоило ей оказаться поблизости. А она… Она даже не знала, что означает это слово.

Единственный, кто всегда защищал ее, был Фредрик. Самый сильный и самый умный парнишка в школе. Он брал ее за руку и тащил за собой, и пусть только кто-нибудь посмеет обидеть Элин, пока он рядом, – этому негоднику тут же не поздоровилось бы. Однажды она спросила его, что означает это слово – «преступник», а он лишь рассмеялся в ответ и посоветовал думать о чем-нибудь другом. Более веселом.

Элин догадывалась, что все эти перешептывания за ее спиной как-то связаны с тем, что однажды у них в доме появились люди в форме и забрали папу. Полиция. И с тех пор он больше не жил дома. Она скучала по отцу, каждый день думала о нем. Уж он-то никогда не говорил ей, что она безнадежна, он вообще не понимал, зачем нужно хорошо учиться в школе. Элин частенько помогала ему в мастерской, и делала это хорошо. Во всяком случае, папа всегда ее хвалил.

Но теперь она больше не сможет ему помочь. Никогда.

Хорошо было сидеть за домом. Слышно только приглушенный плеск, с которым капли разбиваются о водную гладь бочки, и свист ветра, ерошащий верхушки сосен. В такие моменты она слышала свои мысли.

Она нуждалась в этих минутах. Минутах тишины. Чтобы подумать. Чтобы понять. Больше всего ее занимала мысль о том, каково это – быть в тюрьме. Ведь там сейчас живет ее папа. Она думала о том, какие звуки можно там услышать. Представляла, как он сидит, наедине со своими мыслями, за решеткой, которая отгораживает его от остального мира. А может, там и нет никаких решеток, только лишь обычные двери? Непроницаемые двери из толстого железа, такие, что их не возьмет ни одна бомба в мире. Двери, которые останутся стоять, даже если весь остальной мир рухнет.

Она представляла, как папа выходит из себя и принимается колотить в дверь кулаками. Больно ли ему от этого? Остаются ли в двери дырки, как это бывало дома?

По воскресеньям в тюрьме разрешались свидания – так было написано в одном из писем, адресованных Марианне. Узнав об этом, Элин каждое воскресенье ждала, что они поплывут на большом корабле, который доставит их на материк – к тюрьме по ту сторона пролива. Ждала, что стражники достанут гремящую связку ключей, отопрут тяжелую дверь и выпустят папу на свободу. Она подбежит и прыгнет в его объятия, вновь ощутит тепло его больших сильных рук, услышит, как он шепчет «Здорово, первенец» охрипшим от сигарет голосом.

Она ждала напрасно.

Никуда они так и не поплыли. Всем, кто ее спрашивал, Марианна отвечала, что с нее довольно. Она совсем не скучает по мужу, ну нисколечки. Однажды она даже призналась соседке, что для всех было бы лучше, если бы он сгнил там, в этой тюрьме. С тех пор Элин перестала надеяться однажды увидеть отца. Вместо этого ее начал преследовать один и тот же кошмар, который никак не желал ее покидать. Она видела мрачную камеру и тело, позеленевшее от плесени и медленно разлагающееся в луже воды на холодном бетонном полу.

Какое счастье, что у нее было это чудесное место, ее тайник. Здесь она сидела день за днем, наедине с дождевыми каплями, ветром, солнцем, облаками, соснами и муравьями, которые кусали ее за ноги. Она часто думала о том, что же такого страшного натворил ее отец, что пришлось его запереть. Неужели он действительно был самым настоящим разбойником?

Кап-кап, кап-кап. Четыреста семь, четыреста восемь, четыреста девять… Она считала и думала. В такие моменты время словно останавливалось. Наверное, с папой в тюрьме было то же самое. Интересно, что же он там делает. Быть может, тоже считает падающие с потолка капли?