Текст книги "Бытие техники и сингулярность"

Можно сказать, что техника перманентно «опережает саму себя» в развитии: слишком широкие возможности, которые открывают инструменты, позволяют людям отказываться от прогнозирования изменений в техносфере и возвращаться к чисто биологическим моделям – экстенсивному росту производства, хищнической разработке ресурсов и т. п.

Тут, разумеется, следует отличать деятельность экономической системы от работы каждого отдельного станка – у них качественно разные уровни. Одно и то же техническое изделие существует параллельно как бы в нескольких системах координат. В.И. Гнатюк приводит пример молока в столовой – с одной стороны, еще биологического продукта, с другой – уже технического изделия, соответствующего ГОСТам и созданного по строгой процедуре [50, с. 104]. Но справедливо и обратное: автомобиль может быть средством передвижения для человека, средой обитания для клещей и в точности как камень принимать на себя удары капель. Такую «разновекторность» можно уподобить разными причинам одного и того же предмета – материальной, формальной, действующей и целевой – которые выделял еще Аристотель. Если примитивная техника обеспечивает формирование крайне узкого среза будущего (скребок обеспечивает обработку материала) и лишь опосредованно задает изменения в обществе, то высокие технологии приводят к «самоорганизации социокультурных систем» [78, с. 44].

Представленный критерий, возможно, позволит дополнить решение еще одной проблемы. С одной стороны, в антропоцентрических определениях техники человек представлен как ее источник и единственный конечный потребитель (последнее сейчас все более сомнительно). С другой стороны, техническая реальность не может появиться в дикой природе, а если фрагменты современной техносферы не поддерживаются человеком, то они быстро деградируют. И сложность здесь не только в уровне автоматизации (которая почти неизбежно будет достигнута в ближайшей исторической перспективе), но и в возможностях самостоятельного целеполагания техники, ее самостоятельного развития. Если рассматривать прогноз как критерий отличия механизма от организма, то проблема снимается. Разумеется, цель и прогноз – это разные понятия. Но при создании перспективных прогнозов, горизонт которых стремится к бесконечности, неизбежно определение промежуточных состояний той технической системы, для которой составляется прогноз, то есть задание целей.

Возможно ли оценить полноту предложенного критерия? Попытаемся смоделировать ситуацию, когда такой критерий окажется недействительным. Представим техносферу, которая, с одной стороны, сохраняет работоспособность, с другой – в ней практически отсутствуют прогноз, предварительный расчет. Такому образу может соответствовать лишь чисто фантастическая картина абсолютно стабильного общества, в котором не пытаются добиться повышения производительности труда, военного преимущества над противником и всех устраивает уровень потребления. В таком обществе знание о технике, прогнозирование ее развития легко может быть заменено «привычкой» в юмовском смысле термина: обслуживающий персонал лишь чисто внешне представляет особенности работы машин и ориентируется лишь на некие самоочевидные показатели, на сложившиеся обычаи. В реальности же, когда на любом предприятии количество квалифицированных специалистов падает ниже некоего предела, неизбежно увеличение количества аварий, разрыв производственной цепочки. Не говоря уже о том, что техносфера использует множество невозобновляемых источников энергии, множество редких ресурсов, остановка в развитии всегда оборачивается тупиком и последующей деградацией.

Наконец, может возникнуть возражение: «фронтир» техники всегда будет содержать некие технологии, полного механизма действия которых не понимают даже их создатели. Для подобных технологий осознаваемое творение своего будущего скорее условность, там нет тождества бытия и мышления. Но к этим возражениям можно подобрать контраргументы. Во-первых, граница между живым и техническим столь же размыта, как между живым и неорганическим. Во-вторых, за последние четыреста лет мышление инженеров существенно изменилось¹⁴, равно как и усложнились технологии, которые требуют именно понимания, но не слепого подражания. Полное математическое моделирование любой детали, любой технологии – тот идеал, к которому стремится техника, и который воплощает ее прогностическую сущность.

Представленный критерий, разумеется, нуждается в уточнении. Однако он может служить дополнением не инструментальных, не антропоцентричных определений техники. В целом, заявленный подход к пониманию феномена техники позволяет уточнить такие понятия, как «технический объект», «техническая реальность», «техническое», «закон природы» и т. п., «объективные законы, которые определяют развитие техники и технологии» [109, с. 262], границы развития технологий и т. п.

Попытаемся дать определения, хотя бы в первом приближении, некоторым из этих понятий.

Что может быть простейшим элементом техники, как обозначить его? Достаточно широко распространено понятие «технический объект». Он существует благодаря целенаправленной деятельности человека, что, естественно, подразумевает некоторый уровень рефлексии. Функциональный элемент искусственной отрефлексированной системы.

«Техническим объектом» можно назвать инструмент, машину, аппарат, оружие, сооружение, завод – все, что имеет хотя бы одну заданную функцию, цель.

Следующая ступень – «техническая система».

Любая техническая система является техническим объектом, но не наоборот. Пила, лопата, топор могут использоваться безо всякой функциональной связи с другими орудиями труда. Лопата сама по себе, без земли, которую надо вскопать, без ямы, которую надо вырыть, «утрачивает» свои функциональные качества. Это всего лишь металлолом, который еще надо отделить от деревянного черенка, то есть технический объект в рамках совершенно другой технической системы.

Совокупность, множество технических объектов, имеющих близкие функции, составляют класс технических объектов. На некотором отрезке времени мы можем рассмотреть технику как неизменную, а серийно выпускаемые объекты одного класса, называются поколением технических объектов.

Как минимум два типа систем обеспечивают воспроизводство технических объектов:

– техноструктура: обширная иерархическая организация, объединяющая людей, владеющих техническим знанием, от рядовых инженеров до профессиональных управляющих и директоров в зависимости от функции управления и уровней принятия решений. Эта структура обладает возможностью быстро усваивать сформулированные отдельными людьми цели, ценности, задачи¹⁵ [57, с.98];

– техноценоз: «…ограниченная в пространстве и времени взаимосвязанная совокупность далее неделимых технических изделий-особей, объединенных слабыми связями… Связность техноценоза определяется единством конечной цели, достигаемой с помощью общих систем управления; обеспечения и др.» [50; с. 40]. Как правило; речь идет о совокупности машин на заводах¹⁶. Уровень рефлексии такой системы может быть самым различным; и в современных техноценозах он базируется на уровне; доступном программному обеспечению.

Можно сказать; что из этих двух систем – техноструктура облекает в форму заданий те цели, которые могут формулировать отдельные люди или социальные прослойки.

Чем техническая система совершеннее; тем на больший период определяет будущее. Но чем полнее воздействие системы на объективную действительность и чем лучше она формулирует прогнозы; позволяющие осуществить такие воздействия и сформировать будущее; тем больше от качества объекта она переходит к качеству субъекта.

Техносубъект – техническая система; которая обеспечивает осознанное формирование собственного будущего.

И наконец; система всех ныне существующих технических объектов; рассматриваемая вместе с технологическими процессами; называется техносферой.

2.2. Глобальный эволюционизм и прообразы новых субъектов

Чем выше уровень развития системы от хаотического минимума; тем с большей вероятностью она должна обретать качества субъектности. И множество попыток «максимально раскрутить колесо истории» на уровне государства или бизнеса – это попытки такую субъектность создать.

Но когда речь идет даже не о государстве, с которым условный монарх может вступить в мистический брак и тем дать образ человека безличной структуре, а о чем-то принципиально не-человеческом – возникает проблема иного субъекта.

То есть требуется нащупать, сформировать какой-то переход от неорганической материи к материи сознающей, причем этот переход не должен замыкаться на человеке как на высшей стадии развития.

Сейчас наиболее общей, объединяющей рамкой таких идей, выступает глобальный эволюционизм. Это течение, которое соединяет в себе концепции биологической эволюции, развития Вселенной от Большого взрыва (астрофизика), становление систем из неорганической материи (синергетика), управления системами (кибернетика), развития техники. Эволюция рассматривается как универсальный процесс, присущий всем уровням организации материи.

К сожалению, как во всяком, претендующем на глобальность течении, там есть масса противоречий, споров о понятиях и, казалось бы, самоочевидных вещах, которые при внимательном рассмотрении весьма сложны и парадоксальны.

Но если рассматривать самоорганизацию систем как общее, фундаментальное свойство материи, как одну из составляющих движения, можно получить следующий список:

– для самоорганизации система должна быть открытой (не замкнутой) и находиться далеко от точки термодинамического равновесия (быть неоднородной);

– образование нового порядка идет через флуктуации, которые не подавляются системой, а используются;

– это использование возможно благодаря принципу «положительной обратной связи»;

– становление новых систем сопровождается нарушением симметрии и требует «необходимого разнообразия» (уровня сложности, который обеспечивает несколько альтернативных вариантов будущего) [195].

Говоря упрощенно, используя некий избыточный поток энергии, система обеспечивает свое существование за счет его оптимизации – разница между стихийный потоком и организованным оказывается больше, чем затраты на развитие системы.

Но как эволюционное появление жизни само по себе вызывает горячие дискуссии, так и появление разума, личности, субъектности никак не меньший предмет для споров.

Философы много раз пытались сконструировать субъект, качественно отличный от человека, и в этих попытках можно легко обнаружить несколько этапов.

α. Первый из них – религиозно-философский. Демиург, созданный воображением Платона [181]. Бесконечные схоластические рассуждения о качествах ангелов и, конечно, личность Христа как Богочеловека. Субъект постулируется. Ему придаются некие сверхкачества. После чего он проецируется на Вселенную, как высший управляющий принцип.

Основной недостаток таких конструктов, с точки зрения футурологии, ограниченный набор начальных догматических посылок, на которых строились образы. Противоречить им невозможно, серьезно изменить – тоже (без религиозной войны). В результате создаваемые конструкты плохо согласовывались с открытиями физиков и биологов.

В теологии если будущее определяется догмой, а за человеком признается свобода воли, то возникает устойчивый разрыв между организацией Вселенной и личностным ростом. В разных религиях этот разрыв маскируют в меру своего воображения и политкорректности.

Второй крайностью можно назвать концепции гилозоизма и панпсихизма, разнообразные вариации «мировой души». Абсолютно все элементы окружающей вселенной представляются как части одного организма, одного существа, в той или иной степени себя осознающего. Мир воспринимается как субъект. Фантасты неоднократно использовали этот образ, потому как психологически он чрезвычайно привлекателен.

Но эта концепция также сталкивается с проблемой.

Попытка наделить весь мир качествами субъектности не удовлетворяет требованиям теории систем: слишком у многих явлений отсутствуют положительная и отрицательная обратная связь, множество объектов не накапливают и не обрабатывают информацию. Эволюция – это непоследовательный и очень неряшливый конструктор. Она забывает свои лучшие решения. А неодушевленная природа слишком расточительна. Поэтому попытки представить весь мир как единый сознающий организм чрезвычайно быстро вступали в противоречие с данными науки. Так, например, с развитием представлений об электричестве становились популярны самые разнообразные гипотезы, объясняющие взаимодействие электричества и живых тканей, представляющие весь мир неким полуорганизмом, пронизанным «флюидами». Выдумывались самые разнообразные термины: витальная сила, месмеризм, одическая сила, – им упорно пытались придать антропоцентричный характер. Но создание М. Фарадеем и Дж. Максвеллом четкой картины взаимодействия электромагнитного поля с электрическим зарядом фактически поставило крест на этих образах. Электрохимическая активность мозга не может вызывать молнии, иначе как при посредстве техники.

Мир в целом недостаточно живой, чтобы удовлетворять критериям гилозоизма, и недостаточно одушевленный, чтобы соответствовать образам панпсихизма.

Можно сказать, что когда мифологическое, антропоцентрическое представление о мире вошло в противоречие с данными естествознания, образовался разрыв в представлениях о том, а) каким может и должен быть некий совершенный (или просто качественно иной) субъект, и б) тем, какие системы наблюдались в природе.

Как со стороны религиозного мировоззрения, так и со стороны научного философы по-своему пытались заполнить этот разрыв.

β. С развитием философии создаваемые системы становились все более сложными, но само противоречие не устранялось. Как уже говорилось, для Б. Спинозы, Бог не имеет свободы воли, а действует лишь по необходимости – его вмешательство в окружающий мир сведено к созданию движения материи и разума в человеке, – можно сказать, что его субъектность в значительной мере устранена. У И. Фихте противоречие «Я» и «не-Я» становится основой наукоучения. Прямолинейные допущения (особенно геометрические «заимствования» Платона), вызванные, разумеется, не наивностью самих философов, а ограниченностью доступных им сведений, постепенно устранялись из онтологических и антропологических предпосылок. Шел медленный процесс «онаучивания» первоначально фантастической концепции, и опосредованно он обеспечивался техническим прогрессом, развитием общества.

Параллельно часть фантастических образов получила свое инженерное воплощение. То, что первоначально было лишь сказкой (ковер-самолет), потом стало гипотезой (более или менее натурфилософской), затем получило какое-то количество проектных воплощений и через эксперименты отдельных инженеров постепенно «прорвалось» в реальность.

Разумеется, на каждом этапе развития философии были и попытки свести саму функцию разума к какой-либо одной цели. Например, в «Космологии духа» Э. Ильенкова основная задача разума – это запуск тотальной катастрофы, которая, уничтожив старые порядок мироздания, сможет противостоять наступлению энтропии и тепловой смерти Вселенной [86]. При этом автор противоречил сам себе, с одной стороны, указывая, что материя перманентно обладает мышлением, «нет материи без мышления, понимаемого как ее атрибут», с другой – что «мыслящая материя мозга есть абсолютно-высший продукт всеобщего развития». То есть ограничивал сложность материальных структур лишь уровнем сложности мозга человека.

Лишь рассматривая развитие, устремленное в бесконечность, можно избавиться от подобных противоречий.

В XIX–XX вв. в концепции качественного иного, чем человек, субъекта наблюдаются как многочисленные попытки конструирования иного индивида, так и качественный рост представлений о природных системах.

С одной стороны, развитие представлений о мышлении приводит к попыткам создания мыслящей машины. Искусственный субъект это уже давно не гомункул алхимиков. От Ж. Ламетри с его механицизмом и представлением человека в качестве машины идет переход к работам А. Тьюринга, Н. Винера [34] и к уже современным разработкам по искусственному интеллекту, авторы которых стремятся нащупать путь к самосознанию разумной машины [196].

С другой стороны, сложились представления об уже существующих сложных системах, которые явно демонстрируют черты субъектности. Прогресс в возможностях подобных систем неоспорим. Тут и мегамашины, и техноструктуры, и даже «големы Лазарчука – Лелика», частично осознающие себя бюрократические структуры.

Казалось бы, возможно использовать концепцию русского космизма Н. Ф. Федорова. Ведь именно то, что «природа стала сознавать себя в сынах человеческих» [232, с. 389], можно представить как ступеньку на пути становления сознающей техники как части сознающего себя космоса. Но если рассмотреть линию развития русского космизма, будь то в сочинения К. Э. Циолковского или В. И. Вернадского, понятно, что антропоцентризм остается его стержневой идеей. Ноосфера В. И. Вернадского [33] – идеальная система общения отдельных человеческих субъектов, техника остается «безвольной». Технологические структуры сохраняют свою логику развития, планетарная биохимия подчиняется человеку, однако при этом тот самый переход количества в качество (появление ноосферы) выглядит чрезвычайно однобоко, потому как люди не меняются. Только прекращают воевать.

Как следствие, постоянные попытки как-то трансформировать, изменить концепцию сознания, организма, машины, как-то ослабить критерий целостности или причинности. Зачем? Чтобы «впихнуть невпихуемое»: соединить представление о нечеловеческих субъектах, требование распространить разум по Вселенной с ограниченным представлением о разуме. И чтобы соединить бесконечность эволюции Вселенной и антропоморфный (биоморфный) разум, приходилось искать «прокладку», которая бы сгладила различия между ними. Размывать понятия.

Поэтому у К. Э. Циолковского жизнь и сознание как бы мерцают. Он горячо отстаивал идею, что все во Вселенной живет и сознает: любой атом, участвуя в организме живого и мыслящего существа, исполняет роль шестеренки в механизме мышления, потом покидает организм, но от этого не умирает раз и навсегда, но засыпает и готов снова стать частью организма. Для атома не существует субъективного времени вне живого организма, это «небытие вроде обморока» [255, с. 104].

С. Б. Переслегин предполагает будущую «сапиенизацию биоты» – распространение разума среди других биологических видов, как в свое время распространились другие достижения эволюции [176, с. 664]. Однако уже сейчас ясно, что скорость эволюции, даже с учетом допущений об усвоении другими видами человеческого «информационного мусора», заведомо проигрывает скорости развития технологий. Скорость прохождения нервного импульса смешна по сравнению со скоростью передачи сигнала в компьютерах. Объем мозга задан возможностями тела, и даже если бы человек стал величиной со слона, все равно нервные ткани не могут увеличиваться бесконечно.

Но образ «сапиенизации биоты» позволяет понять важное различие между современной техносферой и – пусть подстегнутой в развитии – биосферой.

Каждый организм разумной биоты – это потенциальный субъект, который, однако же, не понимает себя до конца. Напротив, важнейшее качество машины – полная познанность, отрефлексированность ее технического содержания. Сколько бы разумных крыс и бобров ни появилось вокруг, они всего лишь дадут еще один мыслящий вид живых существ. У них не будет принципиальных преимуществ в познании своей психики или биохимии. Ну, попытаются они построить свои родоплеменные структуры или даже рабовладельческие государства. Где же тут будущее? В то время как техника демонстрирует качественно новые уровни развития.

Важнейшую попытку расширенной трактовки личности предприняли Ж. Делез и Ф. Гваттари: они попытались объединить возникновение субъективности («своей точки зрения», воления) и машинного производства. Они показали некую последовательность, как на основе расщепления простого отражения (шизоанализ) и совокупности социальных, технологических, биологических машин идет постоянное производство субъектности как желания. Заданные обществом «машины желания» – это переход от некоего биологического, не осознающего себя состояния к субъектности, пусть поначалу совершенно искаженной и однобокой. «Желающая машина» взаимно притягивается и одновременно отталкивается от «тела без органов» – некоей суммой потенциальных возможностей, которые бы мог открыть в себе человек. Противоречие «притяжения – отталкивания» между навязанными страстями и еще не открытыми способностями снимается собственно деятельным существованием субъекта.

В этой модели человек может быть заменен на любое разумное существо или осознающую себя технику. Направляющую силу – рекламные страсти (продукция «машины желания») и собственные интенции – можно выбирать произвольно, лишь бы они вели к развитию.

Возникает вопрос об аппаратном воплощении нового субъекта. Где и как, кроме пространства воображения, кроме виртуальности, воплотить подобный конструкт?

β.1. Прообразом техносубъекта стали мегамашины, описанные Л. Мамфордом. Это коллективный субъект, в котором люди и механизмы сливаются в организационном единстве и оно начинает господствовать над индивидом. Если брать мегамашину в более узком значении, в смысле чисто человеческой организации – это техноструктуры.

Дж. Гэлбрейт в 60-е гг. так описывает утрату бизнесом «человеческого» лица: «Семьдесят лет назад корпорация была инструментом ее владельцев и отражением их индивидуальности. Имена этих магнатов – Карнеги, Рокфеллер, Гарриман, Меллон, Гугенхейм, Форд – были известны всей стране… Те, кто возглавляет сейчас крупные корпорации, безвестны» [57, с. 15–16].

То есть при создании корпорации, государства, структуры управления роль индивидуума неоспорима, и конструируемая техноструктура несет на себе явные отпечатки его личности. Но, запущенная один раз, техноструктура буквально отторгает влияние личности руководителя. Важные решения принимаются коллективно или же узкими специалистами, а руководитель не может знать все. Чтобы увязать действия сотен людей, требуются простые и понятные алгоритмы. В результате структура обретает самоценность, вытесняет индивида. И даже если основатель корпорации – личность уровня Г. Форда или Г. Хьюза – слишком долго возглавляет ее, пытается и дальше определять путь развития только на основании своей интуиции, то либо корпорация отторгнет его, либо он ее фактически уничтожит. Дж. Гэлбрейт настаивает, что власть от индивида к группе переходит безвозвратно [57, с. 109] (этот переход так же называется «кризисом Грейнера»). Обыденный процесс управления интересен лишь приближенным к нему лицам, а длинные цепочки имен властителей той или иной территории знают преимущественно историки. Разумеется, наследник может разорить корпорацию, развалить государство, дискредитировать религию, но это будет уже деструкция, и в истории такой человек останется именно как разрушитель.

Проблема, которую не увидел Дж. Гэлбрейт, это цикличность процесса деантропизации. Американский исследователь рассматривал десятилетия от конца XIX века и до 1960-х. В США это период несомненного расцвета бюрократии, становления мощнейших бизнес-структур, возникновения гигантских научных институтов и т. п. Страны с более долгой историей переживали много кризисов, когда старые «техноструктуры» более не могли отвечать на вызовы времени. Бюрократический аппарат, который до того решал все и регламентировал каждую мелочь в стране, утрачивал силу. А в условиях кризиса вырастала роль отдельных людей. Великий реформатор, если таковой находился, перестраивал мегамашину на новых принципах, умирал, бюрократия брала власть – и такой цикл повторялся много раз.

Казалось бы, роль человека при этом неизменна – создание новых механизмов управления и отладка старых. Но совершенно неизменной она быть не может – мегамашины времен постройки пирамиды Хеопса все-таки отличаются от современных.

Можно выделить две противоположные тенденции.

С одной стороны, сокращается период чисто экстенсивного роста мегамашин или же их законсервированного состояния. Сейчас не Античность и даже не XVIII век – нельзя жить инерцией.

Увеличение скорости развития техники требует улучшения качества управления мегамашинами.

С другой стороны, идет процесс совершенствования управленческих технологий. На поток поставлено создание сложных бизнес-структур, новых гражданских кодексов и конституций, целых отраслей промышленности…

Если когда-то мегамашина могла позволить себе смену управленческого состава, которая соответствовала смене поколений. То есть различные формы монархии и, шире, наследственной передачи должностей. Сейчас кризис практически невозможно отложить во времени, пока вырастут люди с другой формой мышления, с другим багажом воспоминаний и жизненного опыта. Темпы принятия решений непрерывно возрастают. Но при этом решения все равно принимаются. Можно сказать, что идет процесс «автоматизации» труда управленца – аналогичный широкому применению САПР в конструировании.

Но возможно ли свести роль конструктора мегамашины исключительно кроли кризис-менеджера, которому лишь надо устранить неполадки? Нет.

Развитие штабной работы позволило создавать группы узких специалистов, облекающие замыслы командующего в детально продуманные планы [174, с. 198]. Удалось произвести разделение труда: когда штабные структуры в итоге могли разрастаться чрезвычайно широко, сохраняя черты мегамашины, а командующий – генерировал идеи и ставил задачи. То есть человек во главе мегамашины формулирует смыслы и цели ее существования. Руководитель, отдав мегамашине функции, которые исполнял сам на начальных этапах развития – по непосредственному наблюдению, по статистическому учету, по текущему планированию (и отдавая все новые и новые, только созданные), остается ее вдохновителем. В тот момент, когда очередная «техноструктура», очередная бюрократическая машина сминает управляющего субъекта-человека, она неизбежно становится на путь кризиса [16].

В сиюминутном масштабе восприятия событий мы видим то подъем то упадок власти отдельных личностей, государственных институтов, корпораций. Но в историческом масштабе это незначительные колебания на фоне циклов становления все более совершенных и могущественных мегамашин.

Последние полстолетия идет процесс компьютеризации мегамашин. Э. Тоффлер посвятил почти всю книгу «Метаморфозы власти» тем изменениям, которые производят компьютеры в общественно-политических отношениях [217]. Человеческий помощник руководителя подменяется программой, но для косной мегамашины автоматизация той узкой области труда, где работал «человек-винтик», ничего не меняет.

В чем же проблема с обработкой информации в техноструктуре?

Прежде всего, это всегда ограниченный набор понятий, которым оперирует техноструктура. Как скорость эскадры определяется по скорости самого тихоходного судна, так и набор понятий определятся тем предельным количеством, которым может оперировать очередной «подотдел», который исполняет роль «нейрона» в мегамашине. Все более сложное автоматически отсекается – кладется на полку, архивируется и т. п.; если явление не подпадает под список понятий, то очень велик шанс, что для мегамашины оно как бы и не существует [116]. Пример тому классическая формула юриспруденции: «Нет закона – нет преступления». Достаточно регулярно профессиональные сообщества вынуждены создавать техноструктуры, которые комплектуются лишь своими кадрами, так как без навыков работа попросту невозможна. В современных условиях идет очень быстрое увеличение количества понятий, которым оперируют поисковые машины. Быстро совершенствуются и компьютерные языки. Однако же как чиновник может прочитать определение любого понятия в сети Интернет, но не использовать его в документообороте, так и компьютерная программа не осознает значений тех слов, которыми оперирует. «Фактами становятся именно такие знания, которые владеют качеством информировать: снимать неопределенность в конкретных, единичных ситуациях» [260, с. 98] – без механизма снятия неопределенности любые слова проходят мимо, а он должен быть заранее «зашит» в инструкции.

Еще более ограничен набор тех суждений, которыми оперирует техноструктура. Подсудимый либо виновен, либо невиновен; платеж либо проводится, либо нет. Разумеется, если поднять некую выборку судебных решений или ведомственных инструкций, то можно найти примеры не только многозначной логики, но и самого настоящего абсурда. Однако это не отменяет общего стремления любой бюрократии к унификации (частный случай стремления любой системы к простоте).

Наконец, умозаключения. Если взять и уголовный кодекс, и гражданский, и великое множество документов, регламентирующих принятие решений, то перед нами системы понятий, построенные по дедуктивному принципу, которые требуют также дедуктивных умозаключений. Из ряда общих положений, будь то конституция или устав фирмы, выводятся частные случаи.

Фактически, любой коллективный субъект сталкивается с той же проблемой, с которой столкнулись неопозитивисты: есть определенный набор понятий, который описывает мир, но он либо неполон, либо неадекватен. Особенно ярко это проявляется в тех случаях, когда действия мегамашины пытаются описать с помощью сравнительно простой математической модели. Так, например, Д. Форрестер в «Мировой динамике» попытался увязать темп рождаемости с экологией и количеством сельхозугодий на душу населения [237]. Сейчас, сорок лет спустя, видно, что эта модель дает большие погрешности.

Что же необходимо коллективному субъекту, чтобы преодолеть этот недостаток? «Всего лишь» самостоятельно, то есть в рамках бюрократических процедур, не требующих вдохновения индивидов, формулировать новые понятия, которые описывали бы качественно новые явления, с которыми столкнулась техноструктура.

Но коллективный субъект в бюрократическом воплощении – это всего лишь пятизначные цифры в количестве «элементарных ячеек». Миллион чиновников это всего лишь миллион «транзисторов». Для компьютеров позавчерашний день.

Поэтому восторжествовала идея чисто инструментального решения проблемы субъекта – только не выращивания гомункула в реторте, а создания искусственного интеллекта в компьютере.

γ. В рамках развития представлений о прогрессе компьютеров последних десятилетий возникло представление о «технологической сингулярности» – некоем качественном скачке в развитии техники, обусловленном появлением искусственных интеллектов. Когда скорость мышления компьютеров и возможности осмысления ими окружающего мира начинают радикально превышать человеческие, резко возрастает скорость прогресса, и мы уже не можем сколько-нибудь достоверно предсказать будущее за горизонтом этих событий. Работа Вернора Винджа стала каноническим текстом [35].