Текст книги "Амур. Лицом к лицу. Дорога в 1000 ли"

29

В тот же день избиение постигло вторую группу китайцев в Благовещенске. С нелегкой руки пристава Шабанова, то ли не понявшего, то ли намеренно исказившего приказ полицеймейстера, то ли просто поленившегося искать средства переправы, по всем прибрежным станицам и деревням пролетело известие: «Китайцев приказано уничтожать». Что и было принято к исполнению всеми более или менее начальствующими фигурами. Способ «переправы» они считали установленным самим военным губернатором.

Правда, у некоторых атаманов и старост возникали сомнения. Атаман Поярковой станицы Коренев попросил у войскового правления пояснения, как следует переправлять собранных китайцев, в количестве 85 человек, на что получил от председателя правления полковника Волковинского раздражённый ответ: «…когда сказано уничтожить их, то и следует уничтожить без рассуждения». Такой же приказ получили атаманы Кумарской и Черняевской станиц. То же самое происходило и в деревнях, особенно в районе Маньчжурского клина. Там крестьяне свирепствовали из зависти: слишком хорошо хозяйствовали иноплеменники. Убивали китайцев и на приисках. Причём часто с примитивной целью грабежа, пользуясь царившей безнаказанностью.

Только атаманы Албазина, Джалинды, Игнашина, Маркова не запятнали себя кровью невинных людей: китайцев переправили на лодках, не посягнув ни на жизнь их, ни на имущество.

Убитых в Верхне-Благовещенском, а затем и в других станицах, выбрасывали в Амур, и с 4 июля по реке поплыли трупы. Их было так много, что они забивались под колёса пароходов, застревали на отмелях, попадали в сети рыбаков. Специально назначенные люди проверяли берега и шестами отталкивали прибитые течением тела. И они плыли дальше, жуткие жертвы и свидетели безумия, порождённого страхом войны.

Губернатор вернулся в Благовещенск из-за Зеи вечером 5 июля – он организовывал отпор китайскому десанту из Айгуна. В ночь на среду не менее пяти тысяч маньчжур переправились на лодках через Амур и внезапно атаковали обоз, следовавший из поста № 1 на пост № 2. Обоз сопровождали крестьянские дружинники во главе с полицейским приставом Мищенко. Пристав струсил и развернул обоз к городу, дружина недолго отстреливалась, потом побежала. Бегство захватило и пост № 1. Полуодетые солдаты и казачья сотня с двумя орудиями отступали в беспорядке до самого перевоза через Зею. Здесь их остановил отряд с четырьмя орудиями, посланный в срочном порядке губернатором. Командир отряда казачий полковник Печёнкин восстановил порядок и повёл солдат и казаков в контрнаступление. Маньчжуры были рассеяны, пост № 1 найден сожжённым.

Дежурный офицер встретил командующего неприятной телеграммой от военного министра Куропаткина: «Надеюсь, что по сбору необходимых сил и средств вы проявите со всеми вверенными вам чинами огромную энергию к полному поражению китайцев. Этим вы изгладите тяжелое и невыгодное впечатление, результат незнакомства вашего с тем, что происходит на другом берегу Амура против Благовещенска».

Самым скверным было то, что в столице так быстро узнали о происходящем на другом краю России. Да, конечно, журналисты разнесли весть о бомбардировке города по всему миру, но они нарисовали общую картину, а в телеграмме были тонкости, понятные только военным специалистам. Куропаткин напрямую обвинил военного губернатора в плохой организации разведки и недооценке приготовлений противника, а такую информацию мог предоставить лишь кто-то из штаба командующего. Следовательно, в штабе появился «крот», и это надо учитывать.

Телеграмма настолько взволновала генерала, что он налил полстакана коньяку и выпил залпом. Походил по кабинету, подумал. Военный министр дал шанс для исправления положения, поэтому надо срочно что-то предпринять. Хорошо бы сделать вылазку на другой берег – пошуметь и обстановку разведать, но послать некого: все более или менее подходящие силы брошены за Зею. Пришло известие, что в Забайкалье формируется отряд под командованием генерал-майора Ренненкампфа, но его ранее 8–9 июля и ожидать не следует.

В дверь постучал дежурный офицер:

– Ваше превосходительство, к вам два подпоручика и подъесаул Саяпин.

– Саяпин пусть подождёт, а подпоручиков зови.

Вошли два молодых офицера. Подтянутые, даже можно сказать поджарые, форма и сапоги чистые, не окопного вида, лица круглые загорелые, на обоих усики – у одного пшеничные, у другого чёрные. Первый вроде бы постарше. Оба из недавнего пополнения, и командующий их не знал.

– Судебный следователь подпоручик Соколов, – доложился первый.

– Второй Восточно-Сибирской артиллерийской бригады подпоручик Юрковский, – щёлкнул каблуками сапог второй.

– С чем пожаловали, господа?

Офицеры переглянулись, черноусый подтолкнул товарища.

– Ваше превосходительство, у нас предложение, – чётко доложил Соколов. – Мы собрали охотников, отличных стрелков, которые жаждут посчитаться с китайцами. Хватит терпеть их обстрелы!

Генерал поднял глаза к потолку:

– Боже, ты подслушал мои мысли! – И перенёс взгляд на офицеров: – Как же вовремя вы явились, господа! Но прошу меня извинить, есть несколько вопросов. А именно: сколько собралось охотников и когда готовы отправиться? Что нужно для экипировки?

– Охотников, ваше превосходительство, набралось больше полутора сотен, – отчеканил Юрковский.

– Точно сто шестьдесят восемь, – поправил Соколов. – С нами сто семьдесят.

Юрковский укоризненно глянул на него, качнул головой и продолжил:

– Отправиться готовы немедленно, но нужны лодки. Штук двадцать.

– Двадцать две, – уточнил Соколов. – При загрузке одна на восемь человек.

Юрковский вспыхнул, но сдержался. Пререкаться в присутствии генерала запрещал устав.

– Вы, Юрковский, с чем-то не согласны? – усмехнулся командующий.

– Никак нет, ваше превосходительство. Меня радует дотошность подпоручика Соколова.

– Соколов – судебный следователь. Он просто обязан быть дотошным.

– Так точно!

– Отлично, господа! Ваше предложение превосходно. Кто, по-вашему, должен возглавить группу?

– Подпоручик Юрковский, – Соколов опередил товарища. – Он хорошо ориентируется в обстановке и быстро принимает решение.

– Лучше более старший офицер, – качнул головой черноусый.

– На сегодня старшего офицера, пригодного для вылазки, у меня нет, – сокрушённо сказал генерал. – Поэтому командиром назначаю Соколова, а вы, Юрковский, будете заместителем. У вас получится хороший тандем. Возражений не принимаю. – Он придирчиво глянул на офицеров, но у тех был невозмутимо-отчуждённый вид. Генерал спохватился: – Да, лодки! У пристани, думаю, с десяток, а то и больше наберётся. Их надо перегнать к Верхне-Благовещенскому, там у Номоконова найдутся остальные. Отправляйтесь на третий участок самообороны, к капитану Зиновьеву, он организует перегон. И сегодня же в ночь – марш на тот берег! Постарайтесь разведать обстановку, главное – чего нам ждать, чего опасаться. Надеюсь, ваша вылазка поможет нам выстоять.

– И не повторить позора с избиением невинных, – сказал Соколов.

– Какой позор?! Какое избиение?! – вскинулся командующий.

– Вам не доложили? – догадался Юрковский. – Весь город говорит об этом!

– Да о чём же, чёрт побери?! – взорвался генерал. Белая борода его встала дыбом, глаза сверкали, дыхание сорвалось.

– Сегодня в первой половине дня две партии китайцев общей численностью тысяча пятьсот девяносто человек, – спокойно-напряжённым голосом заговорил Соколов, – были пригнаны под охраной в район Верхне-Благовещенского с целью переправы на тот берег. По пути туда были убиты больше десятка ослабевших и не желавших идти. На месте переправы охрана стала гнать китайцев в воду. Большинство не умели плавать и стали тонуть. Кто не шёл в реку, тех рубили топорами и расстреливали. Мало кто спасся…

– Хватит! – закричал Грибский, схватившись за голову. – Почему никто не остановил?!

– Полиция и казаки считают, что это делается по вашему приказу, и они не вправе его изменять.

Генерал рухнул в кресло и несколько секунд сидел, уставившись на портрет императора, висевший на стене кабинета. Потом повернул голову к офицерам.

– Ничего подобного я не приказывал, – сказал он твёрдо и уверенно. Встал и прошёлся. От ужаса и растерянности не осталось и следа. – Факты дикие, порочащие образ Российской империи, и по ним будет проведено тщательное расследование. Вы, Соколов, как судебный следователь по возвращении примете в нём участие. Хотя, должен сказать, я понимаю, почему такое случилось. Но – разберёмся со временем, кто и в чём виноват. А пока занимаемся тем, к чему нас призывает долг. С богом, господа! Да сопутствует вам удача!

Офицеры ушли, а Константин Николаевич, ощущая невыносимую усталость, снова опустился в кресло. «Господи, что же такое творится? – думал он. – Как ты мог это допустить?! Какой позор!» До него вдруг дошло, что позор падёт на его седую голову, и сможет ли он это пережить. Столько лет безупречной службы, и всё может рухнуть в одночасье! Надо что-то делать, что-то совершить… смыть кровью…

Мысли трепыхались, путаясь и тая, как табачный дымок, в пустеющей голове. Разбойничьи обстрелы… объявления о вторжении и разграблении города… Да, они могли так напугать население, что люди потеряли голову и этот свой испуг обрушили на китайцев, не разбираясь, мирные они или нет. Кто-то из философов, кажется, Гельвеций, говорил, что жестокость есть всегда результат страха, слабости и трусости. А он сам, генерал-лейтенант Грибский, жесток или нет? Вроде бы не боязлив, не трус, хотя где бы эти качества проявились, если ему не довелось участвовать в военных кампаниях? А насчёт слабости – бывает, но лишь в быту, по отношению к супруге и детям… И убеждён, что он – не мизантроп, не моральный урод, но… следует признаться, что ему нисколько не жаль ни китайцев, ни маньчжур – кто бы их разбирал! – ни англичан, ни бельгийцев и прочих немцев, – однако до боли сердечной он переживает за русских на КВЖД, за казаков своих, за солдат необстрелянных… Да и за горожан благовещенских, которые хоть и поддались вполне понятному гневу человеческому, но почти все, без различия сословий, ринулись на защиту города, на защиту русской земли…

В дверь постучали, и возник дежурный офицер.

– Ваше превосходительство, там Саяпин…

– Да-да, пусть войдёт. И подготовьте приказ, с 5 июля в области объявляется военное положение.

Кузьма Потапович начал было говорить об избиении, но генерал прервал:

– Я уже знаю. Что лично привело вас ко мне? Вы там были, видели?

– Я дошёл, когда уже всё было кончено. Мальчонку китайского не убили, я забрал его к себе. Пущай у меня живёт. Токо на него бумагу надо охранную, чтобы не забрали. С тем и пришёл.

– Хорошо. В правлении выпишут вам такую бумагу. Кстати, как его зовут, китайчонка?

– Дэ Чаншунь.

Грибский покачал головой:

– Не пойдёт. Скажут: какое отношение имеет Саяпин к какому-то Дэ, да ещё Чаншуню?

Кузьма почесал рыжую бороду:

– Пущай будет Саяпин Чан. Или – Чан Саяпин. Без разницы.

30

Подпоручики разделились. Соколов ушёл в военный лагерь готовить отряд, а Юрковский направился на третий участок обороны, к Царским воротам, благо от дома губернатора до них было всего-то метров триста-четыреста.

По берегу Амура всюду тянулись ложементы, выкопанные руками самих ополченцев. Сооружать их начали сразу после первого обстрела. Лопат поначалу не хватало, из-за них возникали нешуточные стычки, в которых напрочь исчезали сословные различия. Спорили до хрипоты, чья очередь копать, купцы и рабочие, учителя и приказчики, чиновники и лодочники. Приходили и женщины, и даже они порой не хотели уступать мужчинам. Среди них особым упорством отличалась жена золотопромышленника Юдина, являвшаяся на берег в мужском костюме со своей приживалкой Катышевой. Она рыла ложементы, подменяла дежурных, следила за рекой, с готовностью приходила на помощь любому, кто попросит. Была остра на язычок; похотливые шутки, на которые были горазды простые мужики, либо отбривала с ходу, либо пропускала мимо ушей. Особенно забавляло ополченцев её пристрастие к мужской одежде.

– Эй, мадам Юдина, – начинал какой-нибудь остряк, – а муж ваш не утонул в юбках, что вы ему оставили?

– Мой муж на приисках, ему там не до юбок, – отвечала она.

– Да ладно! Вы, Анастасия Исаевна, небось лучшую лопотину его отхватили, – подхватывал другой, – а его с детками оставили – кашку варить, на горшок сажать, жопки подтирать.

– А вы, уважаемый, видать, уже отсидели с детками: знаете, что надо с имя делать.

Дружный хохот затыкал рот шутнику.

Однако, похоже, Юдину оскорбило унижение мужа, потому что после полудня 5 июля она пришла уже в синей казачке с буфами на плечах и широкой юбке-сборчатке, из-под которой выглядывали хромовые джимы[29]29
  Джимы – сапожки с длинными голенищами (амур.).


[Закрыть].

– Ну вы и красотка, Анастасия Исаевна! – восхитился тот же шутник. – Наше вам почтение с кисточкой!

– Кисточку можете оставить себе, – ответила Юдина, – а то вам рисовать нечем.

И снова взрыв хохота отметил победу Юдиной в словесной перестрелке: шутник был известным в городе художником, рисовавшим вывески торговых предприятий, и ответ Анастасии попал, что называется, в десятку.

Юрковский подошёл как раз к завершению взрыва: отдельные хохотки, как осколки, ещё летали по ложементу, но веселье уже улеглось.

– Господа, могу ли я видеть капитана Зиновьева? – обратился он к двум офицерам, рассматривавшим в бинокли противоположный берег.

– Я капитан Зиновьев, – откликнулся один из них, невысокий брюнет в полевой форме. – С чем пожаловали, подпоручик?

– Юрковский, господин капитан. Я с поручением от командующего.

– Слушаю вас.

– Необходимо срочно перегнать как можно больше лодок от пристани к Верхне-Благовещенскому.

– Как можно больше – это сколько?

Вот ещё один Соколов, подумал Юрковский, однако окинул взглядом скопление лодок у пристани и ответил:

– Тут их десятка два. Вот все и надо перегнать.

– Ясно-понятно. Если не секрет, какова необходимость?

– Намечается вылазка на тот берег, – вполголоса сообщил подпоручик.

Глаза капитана загорелись:

– А кто участвует?

– Участвуют добровольцы.

– Нельзя ли присоединиться?

– А не зазорно будет подчиняться подпоручику?

– Вам?

– Нет, другому.

– Никак нет. Главное – побывать в настоящем деле!

– Вот перегонка лодок и есть настоящее дело.

– Ясно-понятно.

Капитан скис и обратился к ополченцам:

– Господа, не желает ли кто из вас доброе дело сделать, для царя-батюшки послужить? Следует все эти лодки, – он широким жестом указал на берег, – перегнать к интендантской пристани.

– Ага, – послышалось из ложемента, – стоит двинуться, и китайцы обстрел начнут. Кому охота под пули лезть, а то и под бомбы?

Зиновьев начал уговаривать горожан, к нему присоединился второй офицер, помощник начальника участка капитан Селигеев, но защитники города упёрлись и не поддавались.

Юрковский подождал, чем закончатся пустые дебаты, но подумал, что придётся звать на помощь стрелков из группы вылазки, иначе всё провалится, и отправился в лагерь.

Юдина и её приживалка стояли в сторонке, лузгали семечки и вроде бы не обращали на мужчин внимания, но Анастасия вдруг вмешалась:

– Вы бы, господа офицеры, объяснили людям, что к чему, за что им кровь свою драгоценную проливать.

Мужчины зашумели, отпуская Юдиной нелестные словечки, а Зиновьев сказал, морщась и не скрывая раздражения:

– Шли бы вы, мадам, подальше. Не ваше это дело.

– Как это не наше?! – вскипела Анастасия. – Ты слышала, Дуня, что он говорит? Коли мужики такие хилые, что нам, бабам, остаётся? Идти и делать за них самую тяжёлую работу. «Не наше это дело!» Да мы за Русь нашу матушку завсегда постоим! Эй, ребятки, кто со мной?

У Царских ворот в последние дни повадились собираться зеваки. От обстрелов, которые стали гораздо реже, они прятались за каменными стенами ворот, наблюдали за китайским берегом, перебрасывались шуточками с добровольцами в ложементах, иногда довольно зло высмеивая их патриотические порывы, но сами в ополчение не записывались и от предложений помочь отказывались.

Вот они-то, услышав громкий призыв Юдиной, разразились хохотом и свистом. Посыпались выкрики:

– Ха! Юбка пошла лодки доставлять!..

– Да она найдёт камень побольше и ляжет за него!..

– Ишь ты, сучка хвост задрала!..

– Кобеля ей хорошего надо!..

– Китайскую пулю хочет схлопотать!..

Евдокия Катышева всполошилась:

– Матушка Анастасия Исаевна, окстись! О детках своих подумай! Убьют тебя – сиротинки останутся!

– Дуня! – прикрикнула Юдина. – Не хнычь и иди за мной.

Они спустились к лодкам, стали увязывать их в караван. Из ложементов к ним присоединился только один человек, судя по выговору, поляк.

– Бесстрашная ты, пани, – сказал он. – С тобой и умереть весело.

– Умирать нам нельзя, уважаемый пан, – усмехнулась Анастасия, – у нас дело! Что ж, больше никого не нашлось? Труса празднуют мужики?

– А мы сами с усами, – лихо высказалась Катышева. – Не бабёшки небось никчёмные.

Поляк засмеялся одобрительно, а Юдина сказала:

– Ты, Дуня, иди к деткам моим, мы с паном справимся.

– Да, конечно, – кивнул поляк и снова засмеялся, явно желая понравиться красивой и статной амурчанке.

Евдокия поджала губы и покачала головой:

– Да он, матушка, под тебя клинья бьёт.

– Ну и пущай, – беззаботно откликнулась Анастасия. – Китайцы вон того и гляди стрельбу зачнут. У него, можа, одна радость и осталась на белом свете – с русской бабой поболтомошить. Иди давай, у тебя ж ноги наскрозь больные!

Дуня пошла по косогору вверх, к набережной, где из ложементов выглядывали ополченцы: они следили за действиями Юдиной и поляка, не выказывая желания к ним присоединиться. А китайцы действительно начали обстрел, как только заметили, что из-за пароходов на чистую воду выдвинулся караван лодок. Поляк сидел на первой на вёслах, а Юдина отталкивалась шестом на второй. Против течения можно было идти только вблизи от берега, шест доставал до дна, и лодка Юдиной двигалась куда быстрей, чем первая, на которой гребец кое-как управлялся с вёслами. В конце концов Анастасия догнала помощника, первая и вторая лодки пошли борт о борт, и поляку пришлось грести одним веслом. Скорости каравану это не добавило, скорее, наоборот. Юдина работала за двоих.

Пули с китайского берега прилетали исправно и посвистывали то слева, то справа от Анастасии. Похоже было, что кто-то специально стрелял по ней, но то ли стрелки были никудышние, то ли ружья негодные, то ли ей просто везло, но она не получила даже царапины.

Как бы то ни было, первые 13 лодок доставили к интендантской пристани ещё засветло. Там их встретил подпоручик Юрковский со стрелками, которые погнали лодки дальше, к Верхне-Благовещенскому.

Когда Анастасия и поляк пешком вернулись на свой участок, их встретили аплодисменты, капитан Зиновьев обнял обоих и объявил героями.

Потом был второй караван из 8 лодок, и тоже успешный. Правда, на этот раз Юдина всё же словила две пули, но они лишь пробили юбки, не зацепив даже кожу.

Из последних сил герои добрели до Царских ворот. Не обращая внимания на аплодисменты и здравицы, упали на спину на косогоре и, что называется, вырубились. Они лежали мокрые и грязные, руки в кровавых мозолях, джимы Анастасии превратились в бродяжью обувку, а прожжённые дырки на юбке не могли скрыть даже складки.

Быстро стемнело, обстрел закончился. Ополченцы вылезли из ложементов и столпились возле героев дня. Им хотелось пошуметь, прославляя товарищей, и тем самым прикрыть свою трусливость, но капитан Зиновьев категорически запретил это делать. Поэтому они просто молча стояли, а герои просто спали.

И словно им в награду, впервые за месяц пошёл дождь.

31

Ван Сюймин плавать не умел, но очень старался не мешать Цзинь и Сяосуну, которые изо всех сил поддерживали отца. Они не пытались преодолеть мощное течение Амура, потому что Сяосун заметил и сказал сестре, что надо лишь понемногу подгребать, а вода сама принесёт их к нужному берегу.

Он плыл и думал, правильно ли поступил, вернувшись в колонну к отцу и Цзинь. Ведь после удара кинжалом он не смог убедить сестру бежать и сам исчез в самую последнюю секунду, нырнув под кан.

Казаки схватили Цзинь.

– Кто это сделал?! – орал один. – Ты, сука, братана убила?!

– Нет, нет! – плакала Цзинь. – Это не я! Я не видела!

– Она и верно не могла видеть, – сказал второй. – Лежала мордой в подушку.

– Притворялась, тварь!

Сяосуна била дрожь: Цзинь грозила смерть, а он не может ничем ей помочь. И тут раздался стон: живой, гад!

Казаки подхватились:

– А ну, помогай!

За руки, за ноги с помощью Цзинь они утащили Черныха.

Сяосун хотел было добраться до Саяпиных, но в его мальчишечьем сердце кипела такая ненависть к русским, что он отмёл эту мысль и решил принять судьбу с родителями и сестрой. Пробрался на лесопильню и нашёл их. А когда узнал от отца, что мать умерла от удара по голове, чуть было не бросился на ближайшего русского. Цзинь еле-еле удержала его от бессмысленной гибели.

Когда колонну пригнали к реке, а обещанных русскими лодок не оказалось, отец сразу понял, что переправа кончится плохо – избиением и даже убийствами, раз уж они начались ещё по пути к этому месту.

– Дети, нас погонят в воду, – сказал он вполголоса. – Будут рубить и стрелять. Поэтому пойдём сами. Если я начну тонуть, меня не спасайте, плывите.

– Нет! – Сяосун сказал, а Цзинь лишь кивнула. – Спасёмся все или погибнем – тоже все.

Он произнёс простые слова о жизни и смерти таким голосом, что Сюймин почувствовал: мальчик в одночасье стал взрослым. И порадовался этому, хотя в тот момент было не до радости, и опечалился, полагая, что взрослость сына может оборваться в любую минуту.

«Я поступил правильно, – решил Сяосун в конце концов, – мы спасём отца, а что будет потом, жизнь подскажет».

Их вынесло к Сахаляну, прямо под ложементы на берегу. Цзинь и Сяосун вынесли отца на сухое место и упали рядом без сил: всё-таки переправа оказалась делом нелёгким.

Однако отдохнуть им не дали. От ложементов к ним спустились несколько человек – двое в солдатской форме с ружьями и четверо в синих рубахах и штанах и белых конических шапках – с копьями, похожими на большие ножи с длинными ручками. «Туани», – подумал Сяопин и не ошибся. Он и Цзинь встали, отец остался сидеть на траве.

– Кто такие? – спросил один из «синих», молодой парень. – Слуги русских дьяволов?

– Нет, нет! – воскликнула Цзинь. – Наш отец – сапожник! Он не служил русским, он чинил обувь и шил на заказ. А мы ему помогали.

– Мы бежали от русских, – сказал Сяосун.

– Всё равно вы на них работали, и вас надо казнить, – крикнул туань постарше и замахнулся копьём, но солдаты остановили его.

Последние слова как будто пробудили Сюймина, который до того отчуждённо молчал, а тут поднялся и оглядел подошедших.

– Прежде, чем кого-то осудить, – сказал он, – надень его обувь, пройди его путь, споткнись о каждый камень, лежавший на его дороге, прочувствуй его боль, попробуй его слезы… Так говорил Великий Учитель Кун-цзы.

И солдаты, и туани, услышав старика, недовольно было дёрнулись, но осознав, что́ именно он произносит, почтительно дождались конца суждения. Слова великого Кун Фуцзы были непререкаемы во всём Китае.

– Ты действительно сапожник? – спросил один из солдат, посмотрев на свои ноги в обмотках и грубых ботинках.

– Да, я хороший сапожник и могу шить вам обувь, прочную и лёгкую. Если будет материал.

– Отведите нас к вашему начальнику, – сказал Сяосун.

Их привели к фанзе, которая, видимо, служила штабом. Один солдат зашёл в неё – доложить о задержанных. Неподалёку большая группа молодых туаней в синих и красных рубахах и штанах занимались упражнениями с мечами и распевали ритмичную песню:

 
Твой меч вращается с телом в такт.
Удар кулаком – вот так и так!
Ещё удар, быстрей и быстрей
Рази мечом и рукою бей.
 

– Боевая песня священных воинов, – заметив внимание Сяосуна, сказал стоявший у фанзы пожилой туань. – Ты хочешь к ним присоединиться?

– Если отпустят моего отца и сестру, я с радостью присоединюсь. Я ненавижу русских, они убили много китайцев, – сказал Сяосун.

– Я так и скажу начальнику, – с этими словами туань скрылся в фанзе.

В тот же вечер Сяосуна включили в группу солдат и туаней, отправленную пикетировать берег Амура напротив посёлка Верхне-Благовещенского, а Сюймин и Цзинь были отпущены на все четыре стороны.

Вылазка стрелков-добровольцев началась на рассвете, когда закончился дождь. Над водой стелился туман, в двух саженях ничего не было видно. С одной стороны, он позволял скрытно переправиться, с другой – любой звук разносился очень далеко, поэтому уключины вёсел были хорошенько смазаны и категорически запрещалось не только разговаривать, но и перешёптываться, а уж о кашле и чихании говорить нечего.

Наблюдатели накануне вечером засекли проход в ложбину выше Верхне-Благовещенского большой группы вооружённых китайцев. Ложбину эту русские называли Солдатской падью. Жилья там не предполагалось, поэтому подпоручик Соколов, обсудив этот факт с Юрковским и примкнувшим в последнюю очередь поручиком 4-го Восточно-Сибирского стрелкового полка Долотовым, пришёл к выводу: китайцы уже имеют сведения о предстоящей вылазке и ставят в Солдатской пади пикет.

– Они знают, что в Благовещенске нет по-настоящему боевых частей, – сказал Долотов, – а потому не считают нашу вылазку большой опасностью.

– Падь находится довольно далеко от Сахаляна… – начал Юрковский.

– Поэтому начнём с неё, – закончил Соколов.

И все трое засмеялись.

– А у нас получается неплохая команда, – сказал Долотов. – Мыслим одинаково.

– Мыслим по-разному, – возразил Соколов, – а к выводам приходим одним. Это – важнее!

– На днях прибудет отряд генерала Ренненкампфа, – сказал Долотов. – Я слышал – боевой кавалерист.

– Вот бы попасть в его команду, надрать холку большим кулакам, – мечтательно произнёс Юрковский.

– Получится с вылазкой – может, и попадём, – потёр руки Долотов.

Соколов промолчал. Не потому, что не мечтал попасть в боевой отряд, – он знал, что ему предстоит расследовать ужасающую расправу с беззащитными китайцами, что само по себе тягостно, – он небезосновательно предполагал, что в условиях войны даже при самом честном рассмотрении никого сурово не накажут.

Разговор офицеров был несколько часов назад, а теперь лодки почти беззвучно скользили вдоль берега вверх по течению, чтобы потом пересечь реку наискосок и причалить поближе к Солдатской пади.

Хотя на лодках царило полное молчание, но офицеры чувствовали общую приподнятость настроения стрелков. Наконец-то реальное дело – лицом к лицу с противником! Перестрелка через реку уже стала обыденной и почти никого не пугала. Просто перестали ходить по той стороне улиц, которая обращена к Амуру. А вечерами, когда прицельная стрельба становилась невозможной, народ вообще гулял, как и прежде, без оглядки на какие-либо угрозы. О возможном вторжении не хотелось думать.

Были, конечно, случайные жертвы – убитые и раненые, – так их и в мирное время хватает – от бандитских нападений, от несчастных случаев, от пожаров… Порою мирных жертв бывало даже больше, чем военных.

…Прошедший дождь сделал глинистый берег скользким и труднодоступным. Стрелки изрядно вымазались, пока вытаскивали лодки, а потом добирались до травы. Матерились шёпотом, ружья берегли пуще глаза, но всё-таки парочку уронили в грязь. Виновных Соколов оставил караулить лодки, чтобы, не дай бог, не унесло течением.

Действовали по предварительному плану, разработанному на совещании офицеров с командирами десятков, на которые был разбит весь отряд. Для начала тщательно обследовали береговую полосу – проверить, нет ли китайских караулов: раз уж предположили, что противник знает о вылазке, то он мог и охрану поставить по всему берегу. Оказалось, поставил – два караула по пять человек. Но они так крепко спали, что уже не проснулись: русские кинжалы не позволили объявить тревогу.

В глубине Солдатской пади обнаружился целый посёлок цзунцзу из десятка фанз, окружённых оградой, плетённой из тальника, – что-то вроде сыхэюаня семейного клана. Стрелки окружили его, хоронясь по кустарникам, погружённым в туман, прижимавшийся к земле и рождавший обильную росу. Все вымокли и мёрзли так, что зуб на зуб не попадал, и мушка ружья ходила ходуном в трясущихся руках.

Заря уже разгорелась на полнеба, вот-вот должно было появиться солнце, а в посёлке будто всё вымерло, лишь из какой-то фанзы раздавался могучий храп. Соколов прокуковал пять раз, подавая сигнал к атаке, и стрелки со всех сторон, валя плетень, ринулись к фанзам.

Юрковский подбежал первым, распахнул дверь и лицом к лицу столкнулся с молодым китайцем, с виду совсем мальчишкой, который шёл к выходу, держа на весу ружьё. Подпоручик вскинул винтовку, но китайчонок оказался проворней: бешено крутанувшись, он пяткой вышиб винтовку из рук офицера, а в следующую долю секунды выстрелил ему в грудь, в упор, так, что от порохового огня на убитом загорелась одежда.

Это был первый выстрел, и он поднял на ноги весь китайский отряд. За секунды цзунцзу превратился в ад. Гремели выстрелы, сверкали мечи, дым чёрного пороха заменил туман…

Убив русского офицера, Сяосун в первый момент испугался, но испуг тут же сменился торжеством: ведь он отомстил за свою мать, за всех тех соплеменников, что были убиты на берегу Хэйлунцзяна. Он имеет на это право, потому что теперь находится на своей земле, и здесь не нужно реку Чёрного Дракона называть по-русски. Русским вообще тут не место. И Цзинь больше не будет зваться дурацким именем Евсевия, и Пашка Черных не будет к ней приставать…

Он очень хотел стрелять ещё и ещё, но ружьё было старое, кремнёвое, пока его зарядишь, тебя десять раз убьют. Поэтому Сяосун ухватил его за ствол и, размахивая, как дубиной, отбивая прикладом русские винтовки, непостижимым образом вырвался за пределы плетня и бросился в лес.

Он не струсил, нет, но дубиной много ли навоюешь? Ружьё-то другое потом найдётся, а жизнь одна – её сейчас отдавать ни за цянь[30]30
  Цянь – мелкая монета в 1/1000 юаня (начало XX в.).


[Закрыть], ни за юань не хочется. Вот и бежал – по кустам, перепрыгивая сухие валежины, ямы и пни. И только когда свистнула пуля, оцарапав щеку, Сяосун понял, что за ним гонятся. Самого выстрела не услышал: видно, слишком шумно дышал.

Он нырнул в яму под вывороченный дуб и прислушался. Да, кто-то, и верно, бежал следом: трещали под ногами сухие ветки, долетала русская ругань.

Один или не один?.. Похоже, один.

Приближается… тоже тяжело дышит.

Затих… Пробежал, нет?

Сяосун вынул из кожаных ножен, что были заткнуты за пояс, длинный кинжал – он его получил вместе с ружьём при зачислении в туани – и осторожно выглянул.

И снова, как с тем офицером, нос к носу встретился с русским солдатом. Лицо солдата было красное, потное; он тоже осторожно заглядывал в яму, отстранив правую руку с винтовкой. Какую-то долю секунды противники смотрели глаза в глаза – у русского они оказались серые, широко раскрытые, совсем не злые, – потом солдат отпрянул, пытаясь подтянуть оружие, но кинжал китайца уже вошёл ему между рёбер и достал до сердца. Сяосун успел заметить, как в глазах русского вспыхнуло и погасло что-то очень больное. Он выдернул нож, солдат упал на край ямы, свесив голову вниз, рука с винтовкой неестественно вывернулась. Сяосун перехватил оружие и подождал, не появятся ли товарищи солдата. Однако ничего не услышал – видимо, этот русский слишком увлёкся погоней и далеко оторвался от своих.