Текст книги "Амур. Лицом к лицу. Дорога в 1000 ли"

34

Константин Николаевич Грибский был занят важным делом: составлял текст приказа о подвиге экипажа парохода «Сунгари», доставившего в Благовещенск артиллерийские снаряды и патроны. С боезапасами в городе дело было… сказать помягче не получится… скверное было дело! Два дня как кончились снаряды и замолчали пушки, прежде отвечавшие на каждый выстрел с того берега, причём отвечавшие куда лучше, потому что каждое ядро что-то рушило и поджигало, каждая граната взрывалась точно над вражескими ложементами, заставляя сидящих в них бросаться врассыпную.

Но всё-таки много было их, маньчжур и китайцев, слишком много, чтобы не бояться. Неслучайно совсем недавно, буквально те же два дня назад, в городе, который постепенно освоился с обстрелами, скоординировал с ними свою жизнь, внезапно забушевала паника. Некий Косицын бегал по Зейской улице и кричал, что маньчжуры высадились в районе Астрахановки, северном пригороде Благовещенска, и вот-вот начнут штурм города. Другие подхватили, но наоборот, мол, они форсировали Амур выше Верхне-Благовещенского. Третьи – о приближении маньчжур к перевозу через Зею. Естественно, народ забегал, принимая на веру любые слухи. Десанты, понятное дело, не подтвердились, а за Зею немедленно был отправлен казачий отряд полковника Печёнкина на помощь бывшему там отряду подполковника Гинейко. Маньчжуры, действительно приближавшиеся к перевозу, были разгромлены, около тысячи убиты, но горожане не успокоились, пока не выкопали на берегу Зеи ложементы и не привезли туда пушки. Успокоению способствовало и объявление в городе военного положения.

С другой стороны, благовещенцы всё-таки молодцы: записавшиеся в добровольную дружину постоянно дежурят в ложементах и даже те, кто не записался, выходят вечерами с ружьями на берег и всю ночь сидят, глядя в зыбкую, по-июльски рассеянную темноту. Или те же работники городской управы. У них китайские пули вышибают стёкла, а они уже не обращают внимания: некогда, дел полно. Особенно отличились почтово-телеграфные работники. Контора у них на взгорке, двухэтажная, китайцам наверняка хорошо известная, стреляют они по ней каждый день, да, видно, плохо обучены артиллеристы – попасть никак не могут, однако беспокойства служащим порядком доставляют. Но тем не менее служба действует бесперебойно. Благо китайцы во время своих зазейских вылазок ни разу не попытались уничтожить телеграфную линию. Правда, её патрулировала крестьянская добровольная дружина, которая сожгла в Маньчжурском клину все деревни аборигенов и поубивала их жителей, но если бы китайские солдаты догадались разрушить телеграфную связь, то от дружины бы пух и перья полетели. Зато с какой радостью всеми была воспринята телеграмма от высочайшего имени с благодарностью чинам почтово-телеграфного ведомства за их работу!

Константин Николаевич улыбнулся, вспомнив энтузиазм верноподданных, и снова углубился в подготовляемый текст, стараясь найти слова менее официальные, чтобы они были близки каждому, кто их прочтёт или услышит. Обычные приказы и распоряжения готовила военная канцелярия, но этот ему хотелось написать самому.

По военной привычке он писал карандашом: «Сегодня в 7 часов утра в Благовещенск прибыл пароход «Сунгари», нагруженный артиллерийскими снарядами, в которых последнее время чувствовался большой недостаток. Конечно, как командир парохода, так и экипаж, а равно и команда, назначенная для непосредственного охранения парохода от враждебных действий китайцев, вполне сознавали всю важность и ответственность возложенной на них задачи. Движение парохода с легко воспламеняющимся артиллерийским грузом вблизи и вдоль неприятельской позиции почти на протяжении 30 вёрст требовало от всех сопровождавших груз большого внимания, распорядительности и предусмотрительности».

Он писал, испытывая внутреннее напряжение, потому что живо представлял, что чувствовали матросы и сопровождавшие груз офицеры и нижние чины, когда пароходу из-за обмеления Амура пришлось проходить в десятке метров от китайского берега. В этой кисейной темноте, когда контуры берегов туманно расплываются, в тишине, которую нельзя было нарушить не то что голосом, но и лишним плеском воды. Как с этим справились лоцман и машинист, уму непостижимо!

«Задача, возложенная на подпоручика 2-й Восточно-Сибирской артиллерийской бригады Виноградова, сопровождавшего груз, подпоручика 8-го Восточно-Сибирского линейного батальона Вадецкого, начальника охранной команды, и командира парохода Г. Моисеева, исполнена ими блестяще. Заслуга их в этом отношении не останется, конечно, без награждения. С истинным наслаждением передаю благодарность командующего войсками округа командиру парохода Г. Моисееву, подпоручику Виноградову, подпоручику Вадецкому и спасибо матросам и всем нижним чинам команды».

Константин Николаевич с радостью перечислил бы поимённо всех матросов и нижних чинов, но это было бы уже слишком. Он и так со своими «конечно» и «истинным наслаждением» далеко отошёл от стиля военного приказа. Начальство, несомненно, заметит и сделает внушение. Ну и ладно, ну и пусть! Зато люди проникнутся радостной важностью произошедшего.

«Благодарю означенных чинов от себя, от чинов гарнизона и от всего населения города. Также приношу благодарность командиру парохода «Селенга» В. Сорокину, артиллерии штабс-капитану Кривцову за их деятельное участие, какое они приняли в содействии безопасному доставлению столь ценного для нас артиллерийского груза. Прошу начальствующих лиц доставить мне списки всех особо отличившихся чинов для представления их к награде».

Закончив работу над текстом, Константин Николаевич передал его для дальнейшего оформления дежурному офицеру, а сам достал бутылку «Курвуазье», любимую хрустальную рюмку, наполнил её и уселся в кресло с видом на Амур. Он любил собирать в голове все нужные сведения, чтобы, продумав их, сделать нужные выводы. Сейчас предстояла операция в Китае – что же он будет иметь как командующий Благовещенской группой войск?

Генерал не успел ни выпить коньяк, ни собраться с мыслями – постучав, вошел дежурный подпоручик:

– Ваше превосходительство, поручик Арсеньев просит принять его по личному делу.

– Кто такой? Из новеньких?

– Сегодня прибыл пароходом из Сретенска. Вода в Амуре поднялась, и пароходы с верхов пошли.

– Знаю, знаю, – махнул рукой генерал. – Ладно, зови.

Он неохотно поднялся из кресла и прошёлся по кабинету, заложив руки за спину. От долгого сидения над текстом приказа ноги затекли и теперь оживали, о чём свидетельствовало электрическое покалывание в икрах и ступнях.

Вошёл молодой подтянутый офицер, отрапортовал чётко и тем сразу понравился генералу.

– Что у вас за проблемы, поручик? – добродушно спросил военный губернатор.

– У меня предписание в Первый Владивостокский крепостной пехотный полк, а меня не записывают на пароход до Хабаровска, ваше превосходительство.

– Да, я имею право временно мобилизовать всех офицеров, оказавшихся в Благовещенске по тем или иным причинам. Готовится военная операция. После её проведения все мобилизованные вернутся к своим обязанностям.

– Военная операция по уничтожению китайцев? – поморщился Арсеньев. – Я видел их трупы, плывущие по Амуру. Некоторые попадали под колёса нашего парохода.

– Это трупы мятежников. Мною дано указание вылавливать их и закапывать. Но напротив Благовещенска – их тысячи и тысячи, живых, с ружьями и пушками. Угрозу городу следует ликвидировать.

– Но я слышал, несколько дней назад в Благовещенске были убиты сотни мирных китайцев…

Военный губернатор посуровел, остро глянул в глаза поручика и заговорил:

– Город был наводнён агентами повстанцев и обстреливался из пушек. Мы каждый день ждали штурма, а защищаться было нечем. Создали ополчение, несколько сот человек со старыми, чуть ли не кремнёвыми ружьями… – Генерал рассказывал, расхаживая по кабинету, а в голове вертелась мысль: чего это я перед ним распинаюсь, перед каким-то поручиком? Однако не мог не признать: было что-то в этом офицере, какое-то высокое благородство, отличавшее его от усталых, замотанных строевых вояк. Может, аристократ? Поручиком, в пехоту, на край света? Да помилуй Бог! Скорее, учёный, исследователь. Читал генерал Грибский про офицеров-исследователей, излазивших весь Амурский край, адмирал Невельской хорошую книжку про них написал. Константин Николаевич раздвинул шторки на стене – там висела большая карта Амурской области. Подозвал поручика.

– Смотрите, молодой человек. Вот этот огромный район за Зеей мы называем Маньчжурским клином. Там полсотни лет жили маньчжуры, оставшиеся после возвращения Амура. Жили на нашей земле, хозяйствовали, а законам подчинялись своим, поскольку оставались подданными Цинской империи. И когда началась эта, извините, заваруха с ихэтуанями, несколько тысяч маньчжуров высадились здесь на наш берег, сожгли казачьи посты и вместе с местными жителями пошли к Благовещенску. Наших сил едва-едва хватило, чтобы их остановить, а потом и вышвырнуть обратно в Китай. – И закончил жёстко: – Это война, поручик. Они убивают нас, мы убиваем их.

– Простите, ваше превосходительство, но мы, то есть вы, убивали и мирных людей.

– Они тоже убивали мирных. Причём самым жестоким образом. И тем не менее я издал распоряжение о том, что виновные в убийствах, грабеже и других насильственных действиях против мирных безоружных китайцев будут предаваться суду и подвергаться наказаниям по всей строгости российских законов. Думаю, население успокоилось, и повторения тех ужасов не будет. Садитесь, поручик, мне с вами интересно разговаривать.

Арсеньев сел. Ему тоже стало интересно. По крайней мере, прежде так вот по-простецки разговаривать с генералами не доводилось. Он даже забыл, что пришёл просить (или требовать?), чтобы ему поспособствовали следовать далее к месту назначения.

Генерал достал из шкафчика ещё одну хрустальную рюмку, наполнил и тоже сел. Помолчал, вглядываясь в лицо странноватого гостя. Мысленно он уже перевёл поручика в статус гостя; может быть потому, что был уверен, что никто даже из обер-офицеров не посмел бы перевести «мы убивали» в «вы убивали», то есть косвенно обвинить его, генерал-лейтенанта, в военном преступлении. Это подтверждало его догадку, что Арсеньев, хотя и носил погоны, по сути военным не был.

– Прошу, – Константин Николаевич приглашающе поднял рюмку. Они оба сделали по глоточку, и генерал вдруг усмехнулся: – Вы случайно стихи не пишете?

У поручика удивлённо взметнулись брови:

– Н-нет… Но читать и слушать люблю.

– Тогда послушайте. – И генерал начал декламировать:

 
Темно и пусто вкруг ограды… Окутан храм в ночную тьму…
Неугасаемой лампады огонь колеблется в углу…
Там Божьей Матери икона стоит, лучом озарена,
Больных и сирых оборона, – священный дар Албазина.
С верховьев до низа Амура икону эту чтит народ;
Про Хабарова и даура идёт рассказ из рода в род.
Умрёт о них воспоминанье, сотрёт могилы долгий век,
Но в помощь Божию преданье не позабудет человек!
В часы душевного разлада и в ясный день, и в поздний час
Напомнит каждому лампада, что есть заступница у нас!..[32]32
  Стихи Леонида Волкова.


[Закрыть]
 

Закончив, глотнул коньяку и спросил:

– Ну как?

– Замечательно! – искренне воскликнул Арсеньев и тоже пригубил ароматного напитка. Осторожно поинтересовался: – Неужели ваши?

– Что вы! Что вы! – отмахнулся Грибский. – Это наш казачий поэт Леонид Петрович Волков. Сотник конного полка. Две книжки уже выпустил. Супруга моя его стихи заметила, ну и я следом за ней. А вы, значит, не пишете? Кстати, как вас звать-величать?

– Владимир Клавдиевич. Нет, не пишу. Не одарён.

– Я не из прихоти спрашиваю. Хочу определить вас в сотню Вандаловского, Волков его заместитель. Глядишь, сойдётесь. Вы будете офицером связи между казаками и пехотой. На время похода. Не возражаете?

– Как можно?! – Арсеньев вскочил, одёрнул мундир. – Служу царю и Отечеству!

– Уверен, хорошо послужите, Владимир Клавдиевич.

Арсеньев ушёл. Константин Николаевич смотрел ему вслед и думал: «Наверняка статейки пописывает в столичные журналы. Может, о Волкове напишет. То-то Леночка будет рада».

Мысль о жене затмила всё остальное и вызвала острую тоску. Как ей там, в Петербурге, без него? Дети, конечно, рядом… Костик должен быть рядом, но он молод, у него свои завихрения, вряд ли он думает о матери…

35

Выйдя из госпиталя, Павел Черных первым делом отправился к дому Саяпиных. Соскучился вдруг по Еленке – сил нет как захотелось увидеть. Она, конечно, была у него не первой – мало ли в торговом городе, где полно диких старателей, контрабандистов и просто любителей лёгкой наживы, девок, лёгких на подъём юбок? Но ведь чем-то зацепила, заставила даже устыдиться прошлой пьяной и не очень-то чистоплотной жизни. А то, что он пытался снасильничать Цзинь, так и получил по заслугам от неизвестного её защитника.

И вдруг – Еленка! Она какая-то светом пронизанная, что ли, чистая, распахнутая, с ходу поверившая, что он её никогда не обидит. Поверила бы какая другая, сказал бы ей «Дура!» и посмеялся, а с Еленкой… не-ет, даже в мыслях не посмеет над ней смеяться.

Восемь кварталов – всего-то восемь! – медленным неверным шагом, опираясь на узловатую палку, он одолел минут за тридцать. В каждом квартале выбирал скамейку и отдыхал, подставляя осунувшееся лицо горячему солнцу, которое купалось в небесной воде среди облаков, то выныривая, то опять погружаясь в белоснежную пену. Глядя на него, Пашка вспоминал зейские пески, купание голышом, горячие поцелуи на горячем песке, взаимные ласки вплоть до самых-самых, от которых даже сейчас всё тело пронизывала сладкая дрожь… Вспоминал и думал: что же теперь будет? Как встречаться с этой девкой, сумасшедшей в своей открытости, в желании любить и быть любимой? Как сказать ей, что его пырнули ножом в спину, что провалялся больше недели в госпитале? Обязательно спросит, за что пырнули, почему… И вдруг осенило. Как это – за что?! За то, что выполнял важный приказ, был на задании на том берегу. Ведь он теперь рядовой Третьей сотни Четвёртого казачьего полка. Во-о-от! Отмазка что надо! И без вранья! Правда, конечно, не вся, но всю ей знать не полагается: война!

В общем, подходя к знакомой калитке, Пашка твёрдо знал, что скажет Саяпиным – что деду, что матери Еленки, что самой девке.

Встретили его, как и ожидалось, – холодно.

Кузьма Потапыч кивнул на приветствие из завозни, где опять возился над чем-то полезным для хозяйства. Холщовая рубаха была мокра от пота.

Мать, Арина Григорьевна, выглянула из летней кухни и, ничего не сказав, снова скрылась.

Еленки вообще не видать – то ли в доме, то ли в огороде пропадает.

Пашка сел на скамью под клёном, достал кисет с самосадом, трубку, которую когда-то вырезал из корня старой вишни отец, набил её и закурил.

Спешить было некуда. Жил он, вернее, снимал угол у одной старухи, так изба её сгорела от китайской гранаты, пока он валялся в госпитале, явиться в полк должен был через три дня, так что был теперь Павел Степанович Черных, что называется, вольный казак.

Не попроситься ли к Саяпиным на постой? А что – Фёдор и Иван где-то в походе, место найдётся, прогонять его вроде бы не за что. И Еленка будет рядом…

Только успел подумать – она тут как тут!

– Ты чё расселся?! Топай туда, откуда пришёл!

Еленка встала перед ним – руки в боки, зелёные глазищи в пол-лица, рыжие волосы светятся золотом – красава девка, нечего сказать!

Павел рванулся было вскочить и начать оправдываться, но успел остановиться и так стиснул зубы, что чуть не перекусил мундштук трубки.

Остывая, затянулся и пустил струю дыма прямо ей в лицо. Еленка замахала руками, разгоняя сизое облако, закашлялась.

Павел встал и не спеша направился к воротам. Правда, прежним твёрдым шагом не получалось, слабость проклятая предавала, и Еленка разницу тут же заметила.

– Ты где был? – тревожно вслед спросила она. – Куда пошёл?!

Он продолжал шагать. Она бросилась за ним, обогнала и встала – лицом к лицу, готовая к яростной схватке. А Павел остановился, лицо его вдруг исказилось, побелело, трубка выпала из зубов, он нелепо взмахнул руками, пытаясь её поймать, и внезапно повалился под ноги Еленке. Сначала скрючился, потом его повело вбок, развернуло, и он распластался на спине, глядя в небо стеклянными глазами.

– Мама! Деда! – завопила она. – Помогите!..

Очнулся Павел в прохладной мягкой постели. Было темно, и стояла пронзительная тишина, не нарушаемая, а вроде даже поддерживаемая тиканьем часов.

«Где я?» – равнодушно подумал он. Глубже думать не хотелось.

Глаза привыкли к темноте, и стали проступать очертания предметов.

У кровати спинка в ногах дугой – значит, железная. У матушки в Поярковой была такая. Она спала на ней сперва с отцом, потом одна.

За спинкой – угловатая чернота. Видать, дверной проём.

Повернул голову – не больно. Уже хорошо.

Возле кровати просматривается табуретка, на ней – гранёный стакан. Пустой? С водой? Дальше думать не хотелось.

Тишина растрескалась чем-то скрипучим, что-то зашипело и два раза кукукнуло. Кукушка на часах. Два часа. Конечно, ночи.

Что-то угнетало, когтило душу.

Он устал, закрыл глаза…

И увидел… солнце… песок… А потом близко-близко огромные, в пол-лица, озорные глазищи Еленки… Ощутил… упругие груди, прижатые его грудью… мягкий живот, вдруг напрягшийся… боль, мелькнувшую в глазах… и пронзившую всё тело радость обладания…

– Еленка-а-а! – восторженно закричал он.

Оказалось – прошептал.

И вдруг понял, где он: конечно, в её доме, под её присмотром. И сразу испарился гнёт с души. И он заснул. Спокойно-освобождённо. Радостно и глубоко.

Он пробыл в доме Саяпиных два дня, оставшихся до возвращения в полк. Бессчётное число счастливых минут; с каждой из них он чувствовал, как возвращаются силы, как затягивается рана – то ли в теле, то ли в душе.

Положили его в комнате Ивана, в теремке. Была такая надстройка над большой крестовой избой Кузьмы. Сделали её втроём – сам Кузьма с побратимом Григорием да Фёдор, когда Арина вошла в положение. На всякий случай разметили на две комнаты – пригодились обе, для Ивана и Еленки. Мастеровитый рукодельник Кузьма и лесенку сделал винтовую наверх – в закуте, за русской печью. Занавеску задёрнешь – и не видно.

Поначалу, когда Павел в беспамятство впал, его положили на кровать Арины Григорьевны, а сама она поднялась в комнатку Ивана. На другое утро он уже сам, правда, ещё с трудом, поднялся по лесенке наверх и был потрясён чистотой и опрятностью комнаты Ивана.

– Будто и не парень тут живёт, – сказал поднявшейся с ним Еленке.

Та зыркнула зелёными глазищами и поджала губы:

– Не нравится – катись вниз, а там и до калитки докандыбаешь.

Не знал он и не догадывался, какую битву с дедом и матерью пришлось выдержать Еленке, чтобы оставить его в доме. Она уже готова была выложить главный довод «Ежели прогоните, с ним уйду!», но не пришлось. Дед вдруг спросил:

– А где его шибануло-то? Он же ж не призывной.

– Он теперича рядовой Третьей сотни Четвёртого полка, – чуть ли не с гордостью выложила Еленка. – И не шибануло его, а китаец ножом ударил. В вылазке на том берегу.

– Ишь ты! – присвистнул дед. – В вылазке?! Выходит, сто́ящий парень? Истинный казак?

– А ты как думал? – встала Еленка – руки в боки и подбородок вверх. – Стала бы я не с казаком… – и прикусила язык: ещё бы слово и – проговорилась!

Однако и сказанного хватило, чтобы мать охнула и прижала руки к груди:

– Ты слышал, папаша?! Они ж уже… – не договорила и заплакала.

– Мам, ты чё? – бросилась к ней Еленка. – Ничё же не случилось!

– А я глазам своим не поверила, – не слушая её, запричитала Арина Григорьевна. – С подружками она купаться ходила!.. Да с Пашкой она была! С Пашкой, злыднем этим…

– Никакой он не злыдень! – крикнула Еленка со слезой в голосе. – Он хороший! Он лучше всех! Я замуж за него пойду! – Осеклась, увидев ужас в глазах матери, и торопливо добавила: – Когда шестнадцать сполнится.

– Дык это ещё год возёкаться, – усмешливо прогудел дед. – Нагуляетесь, поди, намилуетесь.

Разговор происходил в летнике. Дед сидел за столом, склонив голову, ковырял ножом какую-то червоточину в столешнице.

– Ну, папаша, ты и сказанул! – воскликнула мать. – Можа, и оставим его тут, у нас?

– Да-а, ему жить негде, – вставила Еленка. – Дом сгорел.

– Цыть, поганка! – хлестнула дочь кухонной тряпкой Арина Григорьевна. Несильно хлестнула, для острастки. – Не хватало выблюдком обзавестись!

– А чё? – подал голос дед. – Дело хорошее. Ты вон с Федькой бежко вошла в положение.

– Папаша! – осуждая, вскрикнула Арина Григорьевна. – Ну, чё ты такое девке говоришь!

– Девке? – удивился дед. – А мне балакала… – начал было, но под яростным взглядом невестки смолк.

Наступило тяжёлое молчание.

Спустя некоторое время Кузьма снова заскрёб ножиком по столу.

– Да оставь же стол в покое! – в сердцах сказала мать.

– Ну вот чё! – твёрдо сказал Кузьма Потапович и воткнул нож в стол. – Гнать Пашку не будем. Из него может хороший казак выйти под нашим присмотром. Ну и муж для Еленки, коли у них всё так срослось. Но определим его к Татьяне, у неё местов полным-полно.

– Мы ж к ней Чаншуня определили. Забыл?

– Ничё я не забыл! Полк скоро в поход пойдёт. На Айгун и, может, дале. Вот вернётся Павел из похода, тады и определим. А пока пущай на месте Ваньки передохнёт.

…В первую из двух оставшихся ночей Павел даже не пытался попасть в комнату Еленки. Прислушивался изо всех сил, что там у неё творится, но не услышал ничего. То ли девка спала, ни о чём не думая, то ли затаилась, подобно мыши в укарауленной кошкой норке.

Рано утром он спустился по нужде во двор и, возвращаясь, услышал частицу разговора деда Кузьмы с Ариной Григорьевной. Еленкина матушка сказывала свёкру, что незваный гость ведёт себя некрутельно, блюдёт, мол… Что именно он блюдёт, Пашка не расслышал, зато дедово веское слово не пропустил.

– Ну и дурак! – припечатал Кузьма.

Вот уж истинно дурак, думал парень во вторую ночь, глядя в заоконную сумеречь. Что ж я сам-то себя в узде держу? Еленка, поди, измучилась, ожидаючи. Да и ночка нонче последняя, завтра в полк, а там – в поход, и вернусь, нет ли, только Богу и ведомо.

Пашка выглянул из своего убежища – в доме было темно и тихо. Хозяева уже спали, но спала ли Еленка? На площадку перед её комнатой падал лунный свет; отражаясь от деревянного пола, он освещал весь теремок. Из тёмного угла вышла рыжая кошка, потёрлась о Пашкины ноги, муркнула и ушла обратно в свой кошачий уют.

Подкравшись к Еленкиной двери, Черных обнаружил, что она вроде бы и не заперта и даже наоборот – лишь притворена. Он вдруг ощутил, как забилось сердце – часто-часто и, кажется, прямо в рёбра.

Протянул осторожно руку и прикоснулся к филёнке – дверь легко отошла в сторону, как будто только и ждала его прикосновения; открылось зыбкое пространство девичьей спаленки, отражённый от пола свет проник в него, но лишь обозначил контуры предметов – кровати, столика со стулом, невысокого комодика… Окно, выходящее в сторону собора, было открыто – оттуда чувствовалось свежее дыхание июльской ночи, слабые остатки вечерней зари закрашивали чуть розоватым его прямоугольник.

Сдерживая дыхание, Павел шагнул внутрь; он успел заметить, как с постели вихрем взметнулось что-то светлое, шею обвили обнажённые сильные руки, его запёкшиеся губы встретились с мягкими девичьими, и всё вокруг перестало существовать.